Страница:
Ступая в ногу, солдаты дружно и с душой пели песни и не подозревали, что все это — надолго. Никто не способен оценить пространства мира, пока не пройдет их пехом. Впереди у них были годы таких ужасов и таких трудов, что когда все это кончится — не важно, чьей победой! — пройдут поколения, прежде чем перенесенные тяготы исчезнут из памяти людской. В летописи о великих деяниях они, как правило, не попадут, да и попавши — не оставят нужного впечатления, и непременно найдется умник, пожелающий реализоваться на этом поприще, окрашенном романтикой и овеянном славой. И другие безумцы безропотно, а кое-кто и с охотой, последуют за ним. Они сомневались в праве сеньора распоряжаться их жизнями не более чем в праве победителя грабить города. Пока еще впереди были публичные казни дезертиров, как, собственно, и сами дезертиры, и все были полны надежд. Девушки смеялись, бросая цветы. Отцы выискивали в строю сыновей и с гордостью указывали на них матерям. Молодые офицеры из дворян ехали в нарядных седлах, подбоченившись и рассылая барышням воздушные поцелуи и многозначительно подмигивая их горничным. Рэндалл сиял, распространяя вокруг магию своего удовольствия, и никто не думал о сумме несчастий, которую повлечет за собой восстановление в правах одного-единственного человека.
8. Вынужденный шаг, переходящий в поспешный побег
9. «…за гусиные серые перья»
— Всего лишь миску похлебки, добрая мистрис! — умолял Хаф. — Ведь вы не выгоните нас под дождь? У вас намечается праздник, и рук, наверное, не хватает, и моя сестра могла бы отработать у вас на кухне… Она, бедняжка, немая. Война выгнала нас из дому, — добавил он, не слишком покривив душой.
Когда он говорил с женщинами, то всегда настаивал на немоте «сестры». Возможно, разделяя заблуждение многих мужчин, что бабы в большинстве своем глупы и сентиментальны. В данном случае Ара полагала, что номер не пройдет. «Добрая мистрис» была здоровенной бой-бабой, загораживавшей весь дверной проем, откуда в промозглую противную ночь тянуло упоительным запахом дыма, хлеба, мяса, откуда доносились веселые, уже отнюдь не чуточку пьяные голоса. Таверна называлась «Приют лучника», и содержала ее известная своею крутизной на всю округу вдова Викомб. По собственной воле Ара побоялась бы сюда сунуться.
— Сестра? — хмыкнула та, вглядываясь в ни одной черточкой не схожие лица Ары и Хафа. — Знаем таких сестер, как же. Однако впрямь немая. А слышишь?
Ара нашла в себе силы кивнуть.
— Ладно, — неожиданно мирно сказала вдова. — Заходи, сядь и поешь у огня. А ты, — она ткнула Хафа в грудь мясистым пальцем, — живо в зал, помоги раздвинуть столы к стенам. Еще козлы будем ставить. Много народу жду. И — эй! — коли что пропадет, буду знать, на кого думать, запомнил?
Ара стянула с головы мокрый не то плащ, не то платок, а проще — большую бесформенную тряпку, которой прикрывалась от непогоды, споткнувшись, вышагнула из сабо и дрожащими руками потянулась к огню. По искривленной поверхности ее персонального пузыря уже который день не переставая струилась мутная вода, делая окружающее почти невидимым, а ее саму — практически слепой. И шла она в нем чуть не по колено в холодной жидкой грязи. Хаф все приговаривал: «со мной не пропадешь», будто сам себя пытался уговорить. По мнению Ары, оба они весьма убедительно пропадали. Хаф якобы взял на себя заботу об их пропитании и ночлеге. Делал он это из рук вон плохо, но Ара боялась его упрекать. Все же он это хоть как-то делал. Без него она бы точно пропала. Уже давно. Все ее знания о мире вне пузыря были исключительно теоретическими, а чувства свелись к простым, примитивным ощущениям затравленного зверя: голод — еда, холод — тепло.
Здесь было тепло и пахло едой. Здесь могли покормить, пусть не досыта, но все же сколько-нибудь, если соблюдать некоторые правила. Оставалось выяснить — какие.
— Господи, твоя воля, — бурчала тем временем вдова, шуруя кочергой в огромном очаге. — Это ж совсем у девок ума нет, с таким связаться. У него ж вид такой, будто врет он, даже если чистую правду говорит. Этому… твоему, не предлагаю, сам украдет. Что, не так? — Она ищуще глянула на Ару, так настойчиво, что та подумала, как бы это ей потактичнее напомнить о своей немоте. — На вот. — В руки Ары угодил ломоть теплого хлеба, накрытый плоско отрезанным куском мяса, сочащимся ароматным жиром. — И еще вот… — К ним добавилась большая луковица, пахнувшая так, что ее исстрадавшийся желудок стиснуло судорогой. — Ешь, не то упадешь. Таковые-то всегда норовят пристроиться за счет бабы, уж опыту моему поверь. Двоих схоронила.
Она выпрямилась, встряхнув свои телеса.
— Грейся, отходи. Сегодня у меня много будет народу. Ночь тебя на ногах продержу. Девки мои не справятся. Кому-то ведь еще в зале придется поворачиваться, а самой мне сегодня несподручно. Я сегодня выходная. Я сегодня, — она хохотнула, отнюдь не конфузливо, — невеста!
Ара робко улыбнулась. То есть не потому, что ей этого хотелось, просто нутром почуяла, что от нее ждут в этом месте улыбки, и вдова Викомб еще приободрилась. Впрочем, бодра она не была бы, наверное, только в том случае, когда была бы больна.
— И гостей я ожидаю… ох каких разных, девочка. Вот не знаю, кого выбирать. Чай, — она раскинула руки, обнимая свое добро, — не в одной сорочке иду замуж. Могу и покочевряжиться. Ай, пусть они сегодня бабе поклонятся! — в восторге от самой себя вдова хлопнула руками по ляжкам. Пои этом груди ее дрогнули и колыхнулись, словно она носила за пазухой каменные шары от катапульты. Ара ощутила острое чувство зависти в странной смеси с искренним удовольствием. Когда бы ее спросили, она повелела бы малевать святые лики похожими на вдову Викомб, а не как это принято в церквах, словно и сами они при жизни досыта не ели и теперь на чужой кусок глядят с укоризной. Даже вода в этом доме пахла хлебом.
Вдова Викомб пустила Хафа и Ару с черного хода, а в главный тем временем вливался ручеек гостей, рассаживавшихся вдоль столов, расставленных длинными рядами. Вновь входившие, теснясь, искали себе место, путаясь ногами в разномастной табуретной рухляди, и ручей обращался в реку, потом в озеро, зал заполнялся чадом от смеси дыхания, очажного дыма и пара, исходившего от волглых одежд прибывающих. Где-то там, уже почти невидимая в тумане, позвякивала до поры спокойная сталь: брони и полуброни ратников, идущих с Самозванцем штурмовать приречный город Бык и остановившихся лагерем неподалеку. Для своего замужества вдова с расчетливостью трактирщицы наметила удачный день. Те, кому назавтра в смертный бой, накануне не скупились на выпивку. К тому же под это дело она легко сбагрила бы многолетние запасы своего погреба, вплоть до последней кислятины. Не каждый день на твоих задворках штурмуют города.
Она умела обращаться с солдатами, и повинуясь ее громогласным указаниям, как повинуются лишь сержантам и женам с дурным нравом, они оставляли на входе оружие, все эти пики, алебарды, протазаны, секиры, моргенштерны, арбалеты и даже луки и стрелы, и теснились на скамьях, и скоро уже не видели лиц друг друга и почти не могли разобрать голосов, даже если сидели напротив. В чаду, как быстрые рыбки в мутной воде, сновали две молоденькие служаночки, явно приглашенные с соседней фермы, молоденькие, смазливые, востроглазые и увертливые от ухватистых йоменских ладоней.
Бык надо было взять любой ценой. Надвигалась зима, и если бы город устоял, войско осталось бы зимовать в чистом поле. Может, где-нибудь в Камбри эта перспектива и не выглядела столь пугающе, но перед Рэндаллом Баккара уже лежала метрополия с ее лютыми морозами, убивающими птицу на лету, с многомильными пустынными просторами направо и налево. Случись так, и к весне Самозванец наверняка остался бы без армии. Зимой боевые действия приостанавливались, и это была одна из причин, почему войны в этих краях бывали столь продолжительны. Если бы Бык, перекрывавший реку и запиравший в этом месте выход в северную часть государства, остался неприступным, человеку, называвшему себя Рэндаллом Баккара, волей-неволей пришлось бы либо признать себя побежденным, либо откатиться далеко назад. К уже взятым под свою руку городам и селам… к слову сказать, уже практически начисто опустошенным его интендантами. Те, кто воевал под его знаменами уже три года, знали некоторые особенности его нрава. Знали они, стало быть, и то, что Бык будет взят любой ценой. Знали они и то, кто именно своей кровью заплатит эту цену. Если бы они взяли Бык, то встали бы в нем на зиму и по весне им не пришлось бы снова тратить немереные силы на его гладкие зубчатые стены и неприступные башни — Быком он звался недаром и недаром заложен был в таком стратегически выгодном месте. Расправившись с хлебом и мясом, уютно улегшимися в ослабленном желудке, Ара взяла со стола длинный нож и присоединилась к двум кухонным девушкам вдовы Викомб что-то непрестанно резавшим, чистившим, разливавшим. Попробовав так и этак, она приноровилась встать, чтобы в открытую дверь видеть большую часть зала. Тем, другим, это видимо, было уже неинтересно. Девушек было две. Одна высокая, желтоволосая, Инга, бледная до голубизны, медлительная и сонная, явно не отсюда, явно родившаяся еще дальше к северу, может, даже в родовой Марке Хендрикье, она совершенно очевидно была беременна. Однако обладала, видимо настолько тяжеловесным и неповоротливым флегматическим нравом, что даже ее состояние не препятствовало ей невозмутимо пластать ножом сырое красно-синее мясо и отделять его от костей и жил — ибо «Приют лучника» славился кухней и вдова Викомб нипочем не потерпела бы у себя недобросовестную кухарку, даже если терпимость ее распространялась на прижитых на службе младенцев. Как умная и совестливая баба, она считала, видимо, что есть в этих двух вещах разница: или ты жертва силы, или обмана, или любви, покинутой, а потому безнадежной, или же ты попросту ленива, бестолкова и нечистоплотна. Будь Инга второго сорта, она навряд ли задержалась бы здесь.
8. Вынужденный шаг, переходящий в поспешный побег
— Иногда мне кажется, будто я знаю то, про что думаю, что на самом деле не знаю и чего уж точно знать не должен, — задумчиво сказал Хаф. — Впору зазнаться. Не говорил ли я тебе, что это Дерьмо затянется? Они вполне серьезно настроены мочить друг дружку годами. Три года уже тянется эта бодяга, и все три года государь нуждается в свежей убоине. Никто, как я слышал, с тех пор еще не демобилизовался, а к сохе возвращаются лишь калеки. Сегодня опять вербовщики прикатили. Не говори, будто ты не слышала. Дождались на свою голову…
Он прибавил еще несколько слов из солдатского жаргона, уже от отчаяния, и схватился за голову, погрузив пальцы в соломенные патлы. Ара смотрела в его лицо, покрытое от возбуждения капельками пота, на мелкие неровные зубы в полуоткрытом рту. Было очевидно, что он всеми силами стремится избежать уготованной судьбы. Ей также казалось, будто это ему не удастся.
— Чего ты раньше времени дергаешься? — спросила она. — Сам ты, ясное дело, не вызовешься, а там… там, может, жребий тебя обойдет. Может, еще и не вытянешь.
— Ха! Вопрос тебе на засыпку: какую метку я вытяну из шляпы, ежели они все там черные? Все в руках старосты, подруга, и я точно могу сказать, чей любимый сынок в любом случае останется дома.
Действительно, весь сегодняшний день был отмечен беготней, и даже равнодушная к суете Ара не могла не заметить подозрительной активности отцов и матерей, имевших сыновей призывного возраста, возле дома старосты. На двор к нему волокли кто что горазд, в робкой надежде, что жребий минует их любимое чадо. Вдовы и, скажем так, приравненные к ним, вроде Иды, понятное дело, могли дать меньше, а Ида за Хафа и вовсе ничего бы давать не стала. План по рекрутам общине надо было за чей-то счет выполнять, а потому Хаф полагал, что шансов избежать солдатчины у него нет никаких.
— Ну а почему, собственно, ты решил, что это не для тебя?
— А потому, что ты представь себе толпу мужиков от сохи, которые могут умереть в любой час и по этому поводу в свободное время беспробудно пьяны. Их сержанты убедительно доказали им, что они — грязь под ногами, а потому меж собою они чинятся, доказывая, кто — последняя сволочь, а кто — предпоследняя. Да, представь себе всю эту толпу разъяренных, голодных, неприкаянных, пьяных и перепуганных кретинов, которым и терять-то уже нечего, кроме каких-то там самообманов. Знаешь, как воюет Брогау? Я знаю, я слышал. Это Самозванец платит монетой, законный государь единой честью рассчитывается. Всю лапотную массу он ставит перед собой и гонит ее на пики. А за ними идут лучники. Под заслоном и, как бы это сказать… В общем, у них приказ стрелять по тем, кто побежит. И стреляют.
— Так-таки никогда и не отказываются?
— Сперва пробовали. Потом перестали, после того, как король Гай возродил один премиленький старый обычай. Децимацию. Казнь каждого десятого. Лучники — они жизнь любят. Они другого сословия, не из общинных. Они свободными родились, и там они сплошь добровольцы. Им, в отличие от нашего брата, есть что терять. Умел бы я еще писать, пристроился бы при штабе, а так… Сделают полковой Машкой, как пить дать. Так что ты как хочешь, а меня к завтрему тут уже не будет. Все, что угодно, лучше солдатчины. Хочешь, — он нашарил в траве ее руку и довольно непоследовательно добавил: — пойдем со мной? Со мной не пропадешь.
Ара оглядела долину, расстилавшуюся у ног, вниз от выпаса, где они встречались. То, о чем толковал ей Хаф, питало ее презрение к человеческому роду и усугубляло уверенность, что связываться с ними не стоит. Хвала пузырю, все ТО никак не могло ее коснуться.
— Посмотрим, — небрежно уронила она.
— Смотреть нужно до жребия, — внушал ей Хаф, и ей льстила страсть, с какой он тщился до нее достучаться. — После, как только окажется у меня в руках черная метка, с меня уж глаз не спустят. Погонят напрямки в казармы, и хорошо еще, коли не в цепях. А ежели и удастся ускользнуть с дороги, кому покажешься на глаза с бритой макушкой? Дезертиров вешают скоренько, моргнуть не успеешь, быстрее чем ведьм жгут. А я еще пожить хочу. Не в казарме.
— Посмотрим, — повторила она и потянулась.
Ей исполнилось восемнадцать лет, она уже перестала расти, и фигура ее уже сформировалась. И, судя по несомненному интересу Хафа, который он проявлял, когда не бывал так напуган, сформировалась она вполне удачно. Его внимание ей льстило, и она никуда не могла от этого деться. Ничто человеческое не было ей чуждо. Хаф городил с перепугу очевидные глупости. Ну куда она пойдет! Что он может предложить ей такого, чего у нее уже сейчас нет? Зачем вообще ей сдался этот пустозвон?
На этом она закончила думать о его предложении и стая смотреть вниз, на деревню, на взбудораженный приездом государевых вербовщиков Дагворт, где сегодня толком никто не работал. Все парни призывного возраста пребывали, подобно Хафу, в таком же состоянии возбуждения, неопределенности и страха, а поскольку, в отличие от него, стыдились признаваться, будто все это их хоть сколько-нибудь волнует, то, хорохорясь друг перед другом, прибегли для успокоения нервов к испытанному народному средству, а именно — надрались. Со вкусом и пого-ловно. Общественное мнение их не порицало. Рекрутчина считалась уважительной причиной для… чего угодно! Три года войны с перерывами лишь на зиму избавили страну от всяческих форм милитаристской романтики. Завтрашние солдаты — все равно что завтрашние покойники. Они хоть церковь могли поджечь. Все равно с момента избрания всю ответственность за них брало на себя государство.
День еще только начинался, а напряжение уже достигло накала. Сама не отдавая себе отчета. Ара прислушивалась к голосам, крикам и песням.
Сила чувства здесь испокон веков измерялась силой крика. И мысли, приходившие в возбужденные и одурманенные мозги потенциальных государевых рекрутов, оригинальностью не отличались. Поскольку со жребием они все равно ничего не могли поделать, лучшее, что им оставалось, — это найти себе женщину на Последнюю Ночь.
Подобная связь тоже не осуждалась. Она даже некоторым образом была освящена обычаем. Ребенок был бы признан, девушка считалась бы невестой, а если бы парень на государевой службе погиб, не заключив другой, церковный брак — то и полноправной вдовой, и родители мужа были бы обязаны взять ее в дом.
Другое дело, среди разумных молодых дагвортчанок удел соломенной вдовы популярностью не пользовался, и те, кто еще не успел проторговать свою девственность, предпочитали ожидать результатов жребия и действовать в дальнейшем, уже сообразуясь с ним. Куда рациональнее жить у мужа под боком, чем иметь его незнамо где. Так что поиски будущих рекрутов увенчивались успехом далеко не всегда. Нет, разумеется, были сегодня и руки, сплетенные поверх плетня, и истовые клятвы под сенью жасмина, и Последняя Ночь не по расчету. Ну да мы сейчас не о любви.
И те четверо, что выбрались к ним на пригорок выпаса, пьяные и злые, думали отнюдь не о том, чтобы имущественно облагодетельствовать сговорчивую девку, а только лишь о том, чтобы ее наконец найти. Возобладать над нею, удостовериться, что есть еще кто-то, чей страх и чья беспомощность перед наступающими обстоятельствами еще превосходят их собственные. Каждый из них в свое время бросил в Ару камень, каждый промахнулся, и, соответственно, каждый в некоторой степени был неудовлетворен. К тому же Ара подросла с тех пор, как представляла интерес только в качестве мишени для удачного броска. Теперь она достигла статуса добычи. Каждый счел кровной обидой то, что, как им показалось, презренный заморыщ и недоносок Хаф добился у нее того, в чем им, настоящим, ничем не обиженным мужикам, отказали эти расчетливые стервы. По неписаным законам Хаф не мог обладать большим, чем они что бы это ни было. К тому же из сказок, за которыми все, и взрослые, и дети, коротали долгие зимние ночи при лучине, все знали, что переспать с ведьмой — к солдатской удаче.
Хаф и пискнуть не успел, как его оттеснили, свистнув пару раз в ухо, беззлобно, для острастки, чтоб в другой раз не путался под ногами, и Ара навсегда осталась в недоумении, собирался ли он вообще заявить о себе как о мужчине и защитнике. Взвейся тут Ара в своем стремительном беге, им бы нипочем ее не догнать. Но она никогда не бегала от тех, кто кружил у стенки ее пузыря. Словно знала, что стоит побежать единожды — и придется бегать всю жизнь. Как Хафу. В том, чтобы слыть ведьмой, было какое-то мрачное достоинство. В том, чтобы быть жертвой, не было ничего.
Страх полоснул визгливой пилой по нервам, как ножом по горлу, когда ее хватали за руки, за волосы, за непрочный холщовый ворот, поддавшийся с сухим старческим треском. Полоснул — и исчез, всосавшись в их испуганные вытаращенные глаза, в их беспомощно опустившиеся руки, унося на своих перепончатых крыльях стремительно улетучивающееся желание.
Ара нарочито нежно подобрала с земли рогатую гадюку, обвившуюся вокруг ее голой руки как диковинный дорогой браслет, прильнувшую к смуглой коже едва не с любовью.
— Еще раз, — сказала девушка так равнодушно, словно и не от себя отводила угрозу, — полезете к кому бы то ни было сильничать, останетесь вовсе без мужеской силы. Засохнет на корню. Это заклинание. Все, — она обвела взглядом потрясенные лица деревенских парней, свято веривших во всемогущество Зла, — услышали?
Издав жалкое нечленораздельное блеяние, которое она милостиво согласилась зачесть за согласие, неудачливые насильники посыпались с пригорка вниз, и уже оттуда, потрясая кулаками, выкрикивали смятые расстоянием и противным ветром угрозы пустить ведьме огненного воробья под стреху. Непонятно, что напугало их больше: змея в ее руках или то, как им внезапно расхотелось.
Оставшись на склоне победительницей. Ара сжимала и разжимала кулаки. Она даже была слегка разочарована тем, что все произошло так легко. Она бы хотела сделать им что-нибудь похуже, но они не дали повода.
— Вот, — сказал Хаф, которого она поперву, в пылу не заметила, — они там будут точно такие же. Только у меня твоей силы нет. Я так понял, сделать с тобой что-то этакое… на что не станет твоего согласия… достаточно затруднительно?
— Выходит, так, — бросила она сквозь зубы.
— Тогда тебе тем более тикать надо, — сделал он неожиданный вывод уже ей в спину. — Ты так засветилась, что пуще не надо. Как бы впрямь вашу хату не подпалили. Себя не жалеешь, мать пожалей. На старости лет по миру ее пустишь. Не стоит недооценивать силу людского страха.
Он был прав. И он был прав тысячу раз, и жизнь тысячу раз доказывала ей его правоту. Она обладала немереной силой, но сила страха многих людей превосходила силу любого волшебства. Нет ничего проще, чем куче перепуганных истериков совладать с одной беззащитной ведьмой.
Бросив Хафа, где он стоял, она размашистым шагом направилась домой. Было бы разумно предупредить мать и получить от нее какой ни на есть дельный совет.
Та сидела за столом одна, во главе, неподвижно, как глыбища, и такая же холодная или, может быть, остывшая, когда Ара возникла в дверном проеме, наполненном светом. Увидела бы Ара себя — понравилась бы. Босоногая, тонкая, быстрая, как ласточка.
— Мама, — начала она с порога и услыхала с порога:
— Я не мать тебе.
Странно, но она ничуть не удивилась, даже внутри себя будто знала об этом всегда.
— Для того чтоб такой, как я, родить такую, как ты, впрямь с самим чертом блудить надо. Да он таким, как я, видать, не предлагает.
— Пуганула я их. Кажется, слишком.
— Слышала уже. Болтают о тебе поболе, чем о завтрашней вербовке. Вот погоди, решат они сейчас что-нибудь одно на всех, а там уж нам не поздоровится. Обеим.
Перед тем как войти, Аре казалось, будто она способна стереть с лица земли весь Дагворт, но пока стояла она перед матерью, сила и решимость ее убывали.
— Я ж не виновата!
— Я виновата! Я тебя взяла. По корысти да по большому страху. Да еще думала, от тебя прок какой будет. Не от добра доброе дело сделала, так что и добра от тебя ждать нечего. Сядь, расскажу, как было, что ты есть такое, заклятая на кровь душа. Может, в жизни пригодится.
Ува сломалась. Надтреснула, как старый кувшин. Груз напряжения, страха, всеобщего отчуждения, неоправдавшегося ожидания несбывшихся невиданных благ от неведомых сил, тяготивший ее с той минуты, как Ара вошла в ее жизнь, оказался непосильным даже для двужильной деревенской бабы. Цена оказалась слишком высока, и Ара молча, даже с пониманием выслушала ее отказ платить дальше незнамо за что.
— Уходить тебе надо, — закончила Ува. — И быстро. Отсидишься где-нибудь. Потом, коли захочешь, вернешься, только не слишком быстро. Надо, чтоб забыли. Увидят — сожгут живьем, потом виноватых не сыщешь, потому как все виноватые разом. А упираться станем — сожгут обеих вместе с хатой. Совесть поимей, оставь мне последнее. И так уж ты у меня душу в долг взяла и ни грошика не вернула.
Как и ожидалось, толпа односельчан, вооруженная дрекольем и ухватами, привалила к самому крыльцу и принялась неуверенными голосами выкликать ведьму. Наиболее предусмотрительные запаслись по дороге длинными шестами, обмотанными просмоленной паклей. Ими чрезвычайно удобно поджигать крышу, буде две бабы запрутся в доме и откажутся выходить на правый суд. Как во всяком деле, здесь тоже объявились свои умельцы и энтузиасты.
Понять их панику в принципе было можно. Ува и понимала от души. Как-никак Ара посягнула на святое: на мужескую силу, испокон веков служившую опорой крестьянской семьи, гарантом продолжения рода, условием постоянного прибытка в семью рабочих рук.
Ува вышла на крыльцо им навстречу. При виде нее толпа напряженно загудела. Всей своей кожей Ува ощутила за своей спиной приземистый, испуганно припавший к земле родной дом.
— Ну, чего надо-то? — буднично спросила она толпу и дождалась, пока та в множество голосов нестройно изъяснила ей суть проблемы. Насколько позволяло видеть ее не ослабевшее с годами зрение, самих пострадавших не было в толпе. Стало быть, боялись. Это хорошо. Черной волной на нее нахлынуло спокойствие, глубокое и тяжелое, как свинец.
— Ну так, надо думать, парни сами виноваты, — деланно Удивилась она. — Чай, не моя девка первая к ним полезла, к четверым.
Толпа хором выразила возмущение.
— И других сильничают, — справедливо заметил староста. — — Однако порядочной богобоязненной девке положено в таком случае кричать, звать на помощь и отбиваться в пределах человеческих сил.
— И ты скажешь, Сэм, будто это им сильно помогает? — прищурилась Ува.
Кто-то фыркнул в толпе. По крайней мере они с нею разговаривали. Опыт предыдущего судилища подсказывал, что вступивши в разговор, проще решить дело миром.
— Если не помогает, — петушиным криком ворвался в разговор издавна обиженный на Уву пастор, — так, значит такова отпущенная девке мера страданий. Господь всеблагой терпел и нам всем велел…
Господу всеблагому, насколько Уве помнилось из Писания, выпало на долю претерпеть пытки на кресте и побои каменьями, однако нигде не говорилось, будто бы жирная римская солдатня додумалась его изнасиловать. Был бы у легенды в таком случае другой герой или изменились бы заповеди, Ува не знала, но остереглась задавать подобные вопросы лицу, облеченному какой-никакой властью.
— …а ежели она для защиты якобы достоинства и чести, а на деле — ради демонстрации бесовского своего могущества созывает с округи полчища гадов ядовитых, так девку ту надобно очистить публично святым огнем, дабы не заводить в приходе и семян нечисти поганой. Ибо виновна она уже в одном грехе смертном — в гордыне.
Похоже было на то, что уже при следующем пересказе за защиту Ары от посягательств добрых молодцев встанет трехголовый огнедышащий змей. И с этим, увы, ничего не поделаешь. Слухи — гидра. Не прижжешь — не убьешь.
— Нет ее, — вполне насладившись беседой, как можно равнодушнее ответствовала Ува. — Как только пуганули ее детки ваши большие, удержать коня своего невмочные, так собрала она пожитки, подхватилась и ушла, не сказав, в которую сторону. Ищите — ловите, найдете — ваша.
Она наконец оглянулась на дом и сделала рукой приглашающий жест.
— Хотите — пожгите, воля ваша. Хотите — и меня на осине подвесьте. Глядите, может, кому от того и полегчает.
Староста бочком и еще с полдюжины мужиков протиснулись мимо хозяйки и уже довольно-таки нехотя освидетельствовали дом на предмет отсутствия чародейки. Даже в подпол заглянули, поворошили вилами сено в сарае. Ува смотрела на них холодно и отстранение, как будто все, что они творили, ничуть не задевало ни сердца, ни разума. Каким-то непостижимым образом эта ее холодность вселила в них уважение к ее собственности.
— Нет никого! — во всеуслышание возгласил староста. — Ну ты, баба, гляди у нас, чуть что…
Ну, это для острастки. Не мог же он уйти поджавши хвост. А так — вроде как начальник.
— Расходитесь по домам!
Всем уж давно стало ясно, что потеха сорвалась, да, сказать по правде, никто ее уже особенно не жаждал. Как будто все разом выдохлись. Ува села на свое крыльцо и проводила толпу тяжелым, тупым, ничего не выражающим взглядом.
Он прибавил еще несколько слов из солдатского жаргона, уже от отчаяния, и схватился за голову, погрузив пальцы в соломенные патлы. Ара смотрела в его лицо, покрытое от возбуждения капельками пота, на мелкие неровные зубы в полуоткрытом рту. Было очевидно, что он всеми силами стремится избежать уготованной судьбы. Ей также казалось, будто это ему не удастся.
— Чего ты раньше времени дергаешься? — спросила она. — Сам ты, ясное дело, не вызовешься, а там… там, может, жребий тебя обойдет. Может, еще и не вытянешь.
— Ха! Вопрос тебе на засыпку: какую метку я вытяну из шляпы, ежели они все там черные? Все в руках старосты, подруга, и я точно могу сказать, чей любимый сынок в любом случае останется дома.
Действительно, весь сегодняшний день был отмечен беготней, и даже равнодушная к суете Ара не могла не заметить подозрительной активности отцов и матерей, имевших сыновей призывного возраста, возле дома старосты. На двор к нему волокли кто что горазд, в робкой надежде, что жребий минует их любимое чадо. Вдовы и, скажем так, приравненные к ним, вроде Иды, понятное дело, могли дать меньше, а Ида за Хафа и вовсе ничего бы давать не стала. План по рекрутам общине надо было за чей-то счет выполнять, а потому Хаф полагал, что шансов избежать солдатчины у него нет никаких.
— Ну а почему, собственно, ты решил, что это не для тебя?
— А потому, что ты представь себе толпу мужиков от сохи, которые могут умереть в любой час и по этому поводу в свободное время беспробудно пьяны. Их сержанты убедительно доказали им, что они — грязь под ногами, а потому меж собою они чинятся, доказывая, кто — последняя сволочь, а кто — предпоследняя. Да, представь себе всю эту толпу разъяренных, голодных, неприкаянных, пьяных и перепуганных кретинов, которым и терять-то уже нечего, кроме каких-то там самообманов. Знаешь, как воюет Брогау? Я знаю, я слышал. Это Самозванец платит монетой, законный государь единой честью рассчитывается. Всю лапотную массу он ставит перед собой и гонит ее на пики. А за ними идут лучники. Под заслоном и, как бы это сказать… В общем, у них приказ стрелять по тем, кто побежит. И стреляют.
— Так-таки никогда и не отказываются?
— Сперва пробовали. Потом перестали, после того, как король Гай возродил один премиленький старый обычай. Децимацию. Казнь каждого десятого. Лучники — они жизнь любят. Они другого сословия, не из общинных. Они свободными родились, и там они сплошь добровольцы. Им, в отличие от нашего брата, есть что терять. Умел бы я еще писать, пристроился бы при штабе, а так… Сделают полковой Машкой, как пить дать. Так что ты как хочешь, а меня к завтрему тут уже не будет. Все, что угодно, лучше солдатчины. Хочешь, — он нашарил в траве ее руку и довольно непоследовательно добавил: — пойдем со мной? Со мной не пропадешь.
Ара оглядела долину, расстилавшуюся у ног, вниз от выпаса, где они встречались. То, о чем толковал ей Хаф, питало ее презрение к человеческому роду и усугубляло уверенность, что связываться с ними не стоит. Хвала пузырю, все ТО никак не могло ее коснуться.
— Посмотрим, — небрежно уронила она.
— Смотреть нужно до жребия, — внушал ей Хаф, и ей льстила страсть, с какой он тщился до нее достучаться. — После, как только окажется у меня в руках черная метка, с меня уж глаз не спустят. Погонят напрямки в казармы, и хорошо еще, коли не в цепях. А ежели и удастся ускользнуть с дороги, кому покажешься на глаза с бритой макушкой? Дезертиров вешают скоренько, моргнуть не успеешь, быстрее чем ведьм жгут. А я еще пожить хочу. Не в казарме.
— Посмотрим, — повторила она и потянулась.
Ей исполнилось восемнадцать лет, она уже перестала расти, и фигура ее уже сформировалась. И, судя по несомненному интересу Хафа, который он проявлял, когда не бывал так напуган, сформировалась она вполне удачно. Его внимание ей льстило, и она никуда не могла от этого деться. Ничто человеческое не было ей чуждо. Хаф городил с перепугу очевидные глупости. Ну куда она пойдет! Что он может предложить ей такого, чего у нее уже сейчас нет? Зачем вообще ей сдался этот пустозвон?
На этом она закончила думать о его предложении и стая смотреть вниз, на деревню, на взбудораженный приездом государевых вербовщиков Дагворт, где сегодня толком никто не работал. Все парни призывного возраста пребывали, подобно Хафу, в таком же состоянии возбуждения, неопределенности и страха, а поскольку, в отличие от него, стыдились признаваться, будто все это их хоть сколько-нибудь волнует, то, хорохорясь друг перед другом, прибегли для успокоения нервов к испытанному народному средству, а именно — надрались. Со вкусом и пого-ловно. Общественное мнение их не порицало. Рекрутчина считалась уважительной причиной для… чего угодно! Три года войны с перерывами лишь на зиму избавили страну от всяческих форм милитаристской романтики. Завтрашние солдаты — все равно что завтрашние покойники. Они хоть церковь могли поджечь. Все равно с момента избрания всю ответственность за них брало на себя государство.
День еще только начинался, а напряжение уже достигло накала. Сама не отдавая себе отчета. Ара прислушивалась к голосам, крикам и песням.
Сила чувства здесь испокон веков измерялась силой крика. И мысли, приходившие в возбужденные и одурманенные мозги потенциальных государевых рекрутов, оригинальностью не отличались. Поскольку со жребием они все равно ничего не могли поделать, лучшее, что им оставалось, — это найти себе женщину на Последнюю Ночь.
Подобная связь тоже не осуждалась. Она даже некоторым образом была освящена обычаем. Ребенок был бы признан, девушка считалась бы невестой, а если бы парень на государевой службе погиб, не заключив другой, церковный брак — то и полноправной вдовой, и родители мужа были бы обязаны взять ее в дом.
Другое дело, среди разумных молодых дагвортчанок удел соломенной вдовы популярностью не пользовался, и те, кто еще не успел проторговать свою девственность, предпочитали ожидать результатов жребия и действовать в дальнейшем, уже сообразуясь с ним. Куда рациональнее жить у мужа под боком, чем иметь его незнамо где. Так что поиски будущих рекрутов увенчивались успехом далеко не всегда. Нет, разумеется, были сегодня и руки, сплетенные поверх плетня, и истовые клятвы под сенью жасмина, и Последняя Ночь не по расчету. Ну да мы сейчас не о любви.
И те четверо, что выбрались к ним на пригорок выпаса, пьяные и злые, думали отнюдь не о том, чтобы имущественно облагодетельствовать сговорчивую девку, а только лишь о том, чтобы ее наконец найти. Возобладать над нею, удостовериться, что есть еще кто-то, чей страх и чья беспомощность перед наступающими обстоятельствами еще превосходят их собственные. Каждый из них в свое время бросил в Ару камень, каждый промахнулся, и, соответственно, каждый в некоторой степени был неудовлетворен. К тому же Ара подросла с тех пор, как представляла интерес только в качестве мишени для удачного броска. Теперь она достигла статуса добычи. Каждый счел кровной обидой то, что, как им показалось, презренный заморыщ и недоносок Хаф добился у нее того, в чем им, настоящим, ничем не обиженным мужикам, отказали эти расчетливые стервы. По неписаным законам Хаф не мог обладать большим, чем они что бы это ни было. К тому же из сказок, за которыми все, и взрослые, и дети, коротали долгие зимние ночи при лучине, все знали, что переспать с ведьмой — к солдатской удаче.
Хаф и пискнуть не успел, как его оттеснили, свистнув пару раз в ухо, беззлобно, для острастки, чтоб в другой раз не путался под ногами, и Ара навсегда осталась в недоумении, собирался ли он вообще заявить о себе как о мужчине и защитнике. Взвейся тут Ара в своем стремительном беге, им бы нипочем ее не догнать. Но она никогда не бегала от тех, кто кружил у стенки ее пузыря. Словно знала, что стоит побежать единожды — и придется бегать всю жизнь. Как Хафу. В том, чтобы слыть ведьмой, было какое-то мрачное достоинство. В том, чтобы быть жертвой, не было ничего.
Страх полоснул визгливой пилой по нервам, как ножом по горлу, когда ее хватали за руки, за волосы, за непрочный холщовый ворот, поддавшийся с сухим старческим треском. Полоснул — и исчез, всосавшись в их испуганные вытаращенные глаза, в их беспомощно опустившиеся руки, унося на своих перепончатых крыльях стремительно улетучивающееся желание.
Ара нарочито нежно подобрала с земли рогатую гадюку, обвившуюся вокруг ее голой руки как диковинный дорогой браслет, прильнувшую к смуглой коже едва не с любовью.
— Еще раз, — сказала девушка так равнодушно, словно и не от себя отводила угрозу, — полезете к кому бы то ни было сильничать, останетесь вовсе без мужеской силы. Засохнет на корню. Это заклинание. Все, — она обвела взглядом потрясенные лица деревенских парней, свято веривших во всемогущество Зла, — услышали?
Издав жалкое нечленораздельное блеяние, которое она милостиво согласилась зачесть за согласие, неудачливые насильники посыпались с пригорка вниз, и уже оттуда, потрясая кулаками, выкрикивали смятые расстоянием и противным ветром угрозы пустить ведьме огненного воробья под стреху. Непонятно, что напугало их больше: змея в ее руках или то, как им внезапно расхотелось.
Оставшись на склоне победительницей. Ара сжимала и разжимала кулаки. Она даже была слегка разочарована тем, что все произошло так легко. Она бы хотела сделать им что-нибудь похуже, но они не дали повода.
— Вот, — сказал Хаф, которого она поперву, в пылу не заметила, — они там будут точно такие же. Только у меня твоей силы нет. Я так понял, сделать с тобой что-то этакое… на что не станет твоего согласия… достаточно затруднительно?
— Выходит, так, — бросила она сквозь зубы.
— Тогда тебе тем более тикать надо, — сделал он неожиданный вывод уже ей в спину. — Ты так засветилась, что пуще не надо. Как бы впрямь вашу хату не подпалили. Себя не жалеешь, мать пожалей. На старости лет по миру ее пустишь. Не стоит недооценивать силу людского страха.
Он был прав. И он был прав тысячу раз, и жизнь тысячу раз доказывала ей его правоту. Она обладала немереной силой, но сила страха многих людей превосходила силу любого волшебства. Нет ничего проще, чем куче перепуганных истериков совладать с одной беззащитной ведьмой.
Бросив Хафа, где он стоял, она размашистым шагом направилась домой. Было бы разумно предупредить мать и получить от нее какой ни на есть дельный совет.
Та сидела за столом одна, во главе, неподвижно, как глыбища, и такая же холодная или, может быть, остывшая, когда Ара возникла в дверном проеме, наполненном светом. Увидела бы Ара себя — понравилась бы. Босоногая, тонкая, быстрая, как ласточка.
— Мама, — начала она с порога и услыхала с порога:
— Я не мать тебе.
Странно, но она ничуть не удивилась, даже внутри себя будто знала об этом всегда.
— Для того чтоб такой, как я, родить такую, как ты, впрямь с самим чертом блудить надо. Да он таким, как я, видать, не предлагает.
— Пуганула я их. Кажется, слишком.
— Слышала уже. Болтают о тебе поболе, чем о завтрашней вербовке. Вот погоди, решат они сейчас что-нибудь одно на всех, а там уж нам не поздоровится. Обеим.
Перед тем как войти, Аре казалось, будто она способна стереть с лица земли весь Дагворт, но пока стояла она перед матерью, сила и решимость ее убывали.
— Я ж не виновата!
— Я виновата! Я тебя взяла. По корысти да по большому страху. Да еще думала, от тебя прок какой будет. Не от добра доброе дело сделала, так что и добра от тебя ждать нечего. Сядь, расскажу, как было, что ты есть такое, заклятая на кровь душа. Может, в жизни пригодится.
Ува сломалась. Надтреснула, как старый кувшин. Груз напряжения, страха, всеобщего отчуждения, неоправдавшегося ожидания несбывшихся невиданных благ от неведомых сил, тяготивший ее с той минуты, как Ара вошла в ее жизнь, оказался непосильным даже для двужильной деревенской бабы. Цена оказалась слишком высока, и Ара молча, даже с пониманием выслушала ее отказ платить дальше незнамо за что.
— Уходить тебе надо, — закончила Ува. — И быстро. Отсидишься где-нибудь. Потом, коли захочешь, вернешься, только не слишком быстро. Надо, чтоб забыли. Увидят — сожгут живьем, потом виноватых не сыщешь, потому как все виноватые разом. А упираться станем — сожгут обеих вместе с хатой. Совесть поимей, оставь мне последнее. И так уж ты у меня душу в долг взяла и ни грошика не вернула.
Как и ожидалось, толпа односельчан, вооруженная дрекольем и ухватами, привалила к самому крыльцу и принялась неуверенными голосами выкликать ведьму. Наиболее предусмотрительные запаслись по дороге длинными шестами, обмотанными просмоленной паклей. Ими чрезвычайно удобно поджигать крышу, буде две бабы запрутся в доме и откажутся выходить на правый суд. Как во всяком деле, здесь тоже объявились свои умельцы и энтузиасты.
Понять их панику в принципе было можно. Ува и понимала от души. Как-никак Ара посягнула на святое: на мужескую силу, испокон веков служившую опорой крестьянской семьи, гарантом продолжения рода, условием постоянного прибытка в семью рабочих рук.
Ува вышла на крыльцо им навстречу. При виде нее толпа напряженно загудела. Всей своей кожей Ува ощутила за своей спиной приземистый, испуганно припавший к земле родной дом.
— Ну, чего надо-то? — буднично спросила она толпу и дождалась, пока та в множество голосов нестройно изъяснила ей суть проблемы. Насколько позволяло видеть ее не ослабевшее с годами зрение, самих пострадавших не было в толпе. Стало быть, боялись. Это хорошо. Черной волной на нее нахлынуло спокойствие, глубокое и тяжелое, как свинец.
— Ну так, надо думать, парни сами виноваты, — деланно Удивилась она. — Чай, не моя девка первая к ним полезла, к четверым.
Толпа хором выразила возмущение.
— И других сильничают, — справедливо заметил староста. — — Однако порядочной богобоязненной девке положено в таком случае кричать, звать на помощь и отбиваться в пределах человеческих сил.
— И ты скажешь, Сэм, будто это им сильно помогает? — прищурилась Ува.
Кто-то фыркнул в толпе. По крайней мере они с нею разговаривали. Опыт предыдущего судилища подсказывал, что вступивши в разговор, проще решить дело миром.
— Если не помогает, — петушиным криком ворвался в разговор издавна обиженный на Уву пастор, — так, значит такова отпущенная девке мера страданий. Господь всеблагой терпел и нам всем велел…
Господу всеблагому, насколько Уве помнилось из Писания, выпало на долю претерпеть пытки на кресте и побои каменьями, однако нигде не говорилось, будто бы жирная римская солдатня додумалась его изнасиловать. Был бы у легенды в таком случае другой герой или изменились бы заповеди, Ува не знала, но остереглась задавать подобные вопросы лицу, облеченному какой-никакой властью.
— …а ежели она для защиты якобы достоинства и чести, а на деле — ради демонстрации бесовского своего могущества созывает с округи полчища гадов ядовитых, так девку ту надобно очистить публично святым огнем, дабы не заводить в приходе и семян нечисти поганой. Ибо виновна она уже в одном грехе смертном — в гордыне.
Похоже было на то, что уже при следующем пересказе за защиту Ары от посягательств добрых молодцев встанет трехголовый огнедышащий змей. И с этим, увы, ничего не поделаешь. Слухи — гидра. Не прижжешь — не убьешь.
— Нет ее, — вполне насладившись беседой, как можно равнодушнее ответствовала Ува. — Как только пуганули ее детки ваши большие, удержать коня своего невмочные, так собрала она пожитки, подхватилась и ушла, не сказав, в которую сторону. Ищите — ловите, найдете — ваша.
Она наконец оглянулась на дом и сделала рукой приглашающий жест.
— Хотите — пожгите, воля ваша. Хотите — и меня на осине подвесьте. Глядите, может, кому от того и полегчает.
Староста бочком и еще с полдюжины мужиков протиснулись мимо хозяйки и уже довольно-таки нехотя освидетельствовали дом на предмет отсутствия чародейки. Даже в подпол заглянули, поворошили вилами сено в сарае. Ува смотрела на них холодно и отстранение, как будто все, что они творили, ничуть не задевало ни сердца, ни разума. Каким-то непостижимым образом эта ее холодность вселила в них уважение к ее собственности.
— Нет никого! — во всеуслышание возгласил староста. — Ну ты, баба, гляди у нас, чуть что…
Ну, это для острастки. Не мог же он уйти поджавши хвост. А так — вроде как начальник.
— Расходитесь по домам!
Всем уж давно стало ясно, что потеха сорвалась, да, сказать по правде, никто ее уже особенно не жаждал. Как будто все разом выдохлись. Ува села на свое крыльцо и проводила толпу тяжелым, тупым, ничего не выражающим взглядом.
9. «…за гусиные серые перья»
Приехали славные весельчаки —
Об этом есть в песенке старой рассказ, —
У вдовушки Викомба просят руки.
И может ли вдовушка дать им отказ? [2]
В. Скотт «Айвенго»
— Всего лишь миску похлебки, добрая мистрис! — умолял Хаф. — Ведь вы не выгоните нас под дождь? У вас намечается праздник, и рук, наверное, не хватает, и моя сестра могла бы отработать у вас на кухне… Она, бедняжка, немая. Война выгнала нас из дому, — добавил он, не слишком покривив душой.
Когда он говорил с женщинами, то всегда настаивал на немоте «сестры». Возможно, разделяя заблуждение многих мужчин, что бабы в большинстве своем глупы и сентиментальны. В данном случае Ара полагала, что номер не пройдет. «Добрая мистрис» была здоровенной бой-бабой, загораживавшей весь дверной проем, откуда в промозглую противную ночь тянуло упоительным запахом дыма, хлеба, мяса, откуда доносились веселые, уже отнюдь не чуточку пьяные голоса. Таверна называлась «Приют лучника», и содержала ее известная своею крутизной на всю округу вдова Викомб. По собственной воле Ара побоялась бы сюда сунуться.
— Сестра? — хмыкнула та, вглядываясь в ни одной черточкой не схожие лица Ары и Хафа. — Знаем таких сестер, как же. Однако впрямь немая. А слышишь?
Ара нашла в себе силы кивнуть.
— Ладно, — неожиданно мирно сказала вдова. — Заходи, сядь и поешь у огня. А ты, — она ткнула Хафа в грудь мясистым пальцем, — живо в зал, помоги раздвинуть столы к стенам. Еще козлы будем ставить. Много народу жду. И — эй! — коли что пропадет, буду знать, на кого думать, запомнил?
Ара стянула с головы мокрый не то плащ, не то платок, а проще — большую бесформенную тряпку, которой прикрывалась от непогоды, споткнувшись, вышагнула из сабо и дрожащими руками потянулась к огню. По искривленной поверхности ее персонального пузыря уже который день не переставая струилась мутная вода, делая окружающее почти невидимым, а ее саму — практически слепой. И шла она в нем чуть не по колено в холодной жидкой грязи. Хаф все приговаривал: «со мной не пропадешь», будто сам себя пытался уговорить. По мнению Ары, оба они весьма убедительно пропадали. Хаф якобы взял на себя заботу об их пропитании и ночлеге. Делал он это из рук вон плохо, но Ара боялась его упрекать. Все же он это хоть как-то делал. Без него она бы точно пропала. Уже давно. Все ее знания о мире вне пузыря были исключительно теоретическими, а чувства свелись к простым, примитивным ощущениям затравленного зверя: голод — еда, холод — тепло.
Здесь было тепло и пахло едой. Здесь могли покормить, пусть не досыта, но все же сколько-нибудь, если соблюдать некоторые правила. Оставалось выяснить — какие.
— Господи, твоя воля, — бурчала тем временем вдова, шуруя кочергой в огромном очаге. — Это ж совсем у девок ума нет, с таким связаться. У него ж вид такой, будто врет он, даже если чистую правду говорит. Этому… твоему, не предлагаю, сам украдет. Что, не так? — Она ищуще глянула на Ару, так настойчиво, что та подумала, как бы это ей потактичнее напомнить о своей немоте. — На вот. — В руки Ары угодил ломоть теплого хлеба, накрытый плоско отрезанным куском мяса, сочащимся ароматным жиром. — И еще вот… — К ним добавилась большая луковица, пахнувшая так, что ее исстрадавшийся желудок стиснуло судорогой. — Ешь, не то упадешь. Таковые-то всегда норовят пристроиться за счет бабы, уж опыту моему поверь. Двоих схоронила.
Она выпрямилась, встряхнув свои телеса.
— Грейся, отходи. Сегодня у меня много будет народу. Ночь тебя на ногах продержу. Девки мои не справятся. Кому-то ведь еще в зале придется поворачиваться, а самой мне сегодня несподручно. Я сегодня выходная. Я сегодня, — она хохотнула, отнюдь не конфузливо, — невеста!
Ара робко улыбнулась. То есть не потому, что ей этого хотелось, просто нутром почуяла, что от нее ждут в этом месте улыбки, и вдова Викомб еще приободрилась. Впрочем, бодра она не была бы, наверное, только в том случае, когда была бы больна.
— И гостей я ожидаю… ох каких разных, девочка. Вот не знаю, кого выбирать. Чай, — она раскинула руки, обнимая свое добро, — не в одной сорочке иду замуж. Могу и покочевряжиться. Ай, пусть они сегодня бабе поклонятся! — в восторге от самой себя вдова хлопнула руками по ляжкам. Пои этом груди ее дрогнули и колыхнулись, словно она носила за пазухой каменные шары от катапульты. Ара ощутила острое чувство зависти в странной смеси с искренним удовольствием. Когда бы ее спросили, она повелела бы малевать святые лики похожими на вдову Викомб, а не как это принято в церквах, словно и сами они при жизни досыта не ели и теперь на чужой кусок глядят с укоризной. Даже вода в этом доме пахла хлебом.
Вдова Викомб пустила Хафа и Ару с черного хода, а в главный тем временем вливался ручеек гостей, рассаживавшихся вдоль столов, расставленных длинными рядами. Вновь входившие, теснясь, искали себе место, путаясь ногами в разномастной табуретной рухляди, и ручей обращался в реку, потом в озеро, зал заполнялся чадом от смеси дыхания, очажного дыма и пара, исходившего от волглых одежд прибывающих. Где-то там, уже почти невидимая в тумане, позвякивала до поры спокойная сталь: брони и полуброни ратников, идущих с Самозванцем штурмовать приречный город Бык и остановившихся лагерем неподалеку. Для своего замужества вдова с расчетливостью трактирщицы наметила удачный день. Те, кому назавтра в смертный бой, накануне не скупились на выпивку. К тому же под это дело она легко сбагрила бы многолетние запасы своего погреба, вплоть до последней кислятины. Не каждый день на твоих задворках штурмуют города.
Она умела обращаться с солдатами, и повинуясь ее громогласным указаниям, как повинуются лишь сержантам и женам с дурным нравом, они оставляли на входе оружие, все эти пики, алебарды, протазаны, секиры, моргенштерны, арбалеты и даже луки и стрелы, и теснились на скамьях, и скоро уже не видели лиц друг друга и почти не могли разобрать голосов, даже если сидели напротив. В чаду, как быстрые рыбки в мутной воде, сновали две молоденькие служаночки, явно приглашенные с соседней фермы, молоденькие, смазливые, востроглазые и увертливые от ухватистых йоменских ладоней.
Бык надо было взять любой ценой. Надвигалась зима, и если бы город устоял, войско осталось бы зимовать в чистом поле. Может, где-нибудь в Камбри эта перспектива и не выглядела столь пугающе, но перед Рэндаллом Баккара уже лежала метрополия с ее лютыми морозами, убивающими птицу на лету, с многомильными пустынными просторами направо и налево. Случись так, и к весне Самозванец наверняка остался бы без армии. Зимой боевые действия приостанавливались, и это была одна из причин, почему войны в этих краях бывали столь продолжительны. Если бы Бык, перекрывавший реку и запиравший в этом месте выход в северную часть государства, остался неприступным, человеку, называвшему себя Рэндаллом Баккара, волей-неволей пришлось бы либо признать себя побежденным, либо откатиться далеко назад. К уже взятым под свою руку городам и селам… к слову сказать, уже практически начисто опустошенным его интендантами. Те, кто воевал под его знаменами уже три года, знали некоторые особенности его нрава. Знали они, стало быть, и то, что Бык будет взят любой ценой. Знали они и то, кто именно своей кровью заплатит эту цену. Если бы они взяли Бык, то встали бы в нем на зиму и по весне им не пришлось бы снова тратить немереные силы на его гладкие зубчатые стены и неприступные башни — Быком он звался недаром и недаром заложен был в таком стратегически выгодном месте. Расправившись с хлебом и мясом, уютно улегшимися в ослабленном желудке, Ара взяла со стола длинный нож и присоединилась к двум кухонным девушкам вдовы Викомб что-то непрестанно резавшим, чистившим, разливавшим. Попробовав так и этак, она приноровилась встать, чтобы в открытую дверь видеть большую часть зала. Тем, другим, это видимо, было уже неинтересно. Девушек было две. Одна высокая, желтоволосая, Инга, бледная до голубизны, медлительная и сонная, явно не отсюда, явно родившаяся еще дальше к северу, может, даже в родовой Марке Хендрикье, она совершенно очевидно была беременна. Однако обладала, видимо настолько тяжеловесным и неповоротливым флегматическим нравом, что даже ее состояние не препятствовало ей невозмутимо пластать ножом сырое красно-синее мясо и отделять его от костей и жил — ибо «Приют лучника» славился кухней и вдова Викомб нипочем не потерпела бы у себя недобросовестную кухарку, даже если терпимость ее распространялась на прижитых на службе младенцев. Как умная и совестливая баба, она считала, видимо, что есть в этих двух вещах разница: или ты жертва силы, или обмана, или любви, покинутой, а потому безнадежной, или же ты попросту ленива, бестолкова и нечистоплотна. Будь Инга второго сорта, она навряд ли задержалась бы здесь.