Страница:
— Вздор! Мы же по-любому вместе живем, — зашептал ей в ухо Хаф, — спим на одной лавке, едим из одной добычи. Ты ж все равно за мною пошла. Ну так давай, как все нормальные…
Здесь, в ночлежке, обитали опустившиеся представители обоих полов, и по ночам Ара часто бывала свидетельницей проявлений животных страстей в самых различных комбинациях. Никто здесь и не думал особенно скрываться. Все это выглядело так, что не вызывало ни малейшего желания присоединиться или повторить, хотя иной раз предлагали. Так что даже если бы от ее нетронутости не зависел ее дар, а следовательно — более или менее постоянный заработок, она и то двадцать раз подумала бы, прежде чем согласиться на сомнительное удовольствие с Хафом. В ее глазах он определенно не стоил ее любимых «дрессированных» мышек.
— Ты мой цирк видел? — спросила она.
— Ну видел, — ошарашенно отозвался он. — При чем тут цирк, когда я с тобой намерен покувыркаться?
— Ну так вот, ежели я перестану быть девушкой, то цирка никакого не будет. И денег тоже. Это такое условие. Я ведьма только до сих пор. Понял?
— Понял, — буркнул он и отвалился. Как она потом догадалась, в любом другом месте за подобное удовольствие ему пришлось бы заплатить деньги. Как это было похоже на Хафа — стремиться все заполучить даром. Впрочем, если бы он попытался настоять на своем, у нее хватило бы сил дать ему отпор, не прибегая вовсе ни к какой магии.
Не сказать, чтобы она раньше не получала предложений по этой части. Без этого невозможно стоять на рынке. Однако солдатня, ищущая развлечений, как правило, довольствовалась спокойным «нет», разумно полагая, что у каждого — своя профессия и каждая птичка по-своему клюет. Был, однако, случай, когда ухажер проявил настойчивость и без которого рассказ о похождениях Ары в Быке не был бы полным.
Однажды, под вечер уже, когда ярмарка обезлюдела, детей развели по домам, а беспризорники отчаялись что-то украсть с опустевших возов, подошел к ней дородный барин в бархатном берете с опущенными ушками, явный милорд, с цепью через пузо, и с обилием синего в одежде.
— Ты немая? — спросил он.
— Нет, — коротко ответила ему Ара.
— Тогда ты мне подойдешь. Мне нужна служанка, чтоб собою была недурна и неразговорчивая вроде тебя.
— Я услужать не обучена.
— Не важно. Мне разные услуги нужны. Главное, чтобы послушная была.
Его взгляд ей не понравился. Он смотрел на нее так, словно хотел составить о ней мнение, и этому мнению было наплевать, что она сама про себя скажет. Причем… мнение это явно касалось не столько ее души, сколько тела. Как она слышала, у господ бывали странные фантазии, в том числе такие, о каких им и следовало бы молчать. Она, разумеется, знать не знала, чего он от нее хотел, но была почему-то уверена, что это ей не понравится.
— Я давно за тобой наблюдаю, — добавил он.
— Нет, — сказала она. — Я не подойду. Пустите, сударь.
— А то смотри. Подумай. Но учти, цена падать будет.
Больше он к ней не подходил, но она частенько видела его в отдалении, глядящим на нею с задумчивым интересом Эта настойчивость казалась ей неестественной — мало ли в городе молодых баб в стесненных обстоятельствах? — а потому пугающей. Нуждаясь хоть в слове защиты, она рассказала о нем Хафу.
Она и представить себе не могла, насколько он взбесится.
— Дура! — вопил он, потрясая кулаками. — Будь ты ведьма хоть тридцать раз, ты триста раз — занюханная дура! Как же, связался бы я с тобой, когда бы надеялся, что ты станешь на ярмарке с мышами нянчиться! Цена этому твоему дару — ломаная йола в базарный день! Будь у тебя капля ума и расчета, давно б легла под кого почище-поглаже, глядь — жила бы, как баронесса. Не здесь! Нет, ты с мышами! Ты — с идеалами! Волшебница… — он сплюнул, — гниложорка, падалыцица, подол в навозе. Для мышек мы, видите ли, девичью честь бережем! Когда ты мылась в последний раз? Не дорого ли ценишь себя, мадам? Кретинка. Ты об чем-то способна думать, кроме как чтобы эту свою женскую штуку от порчи уберечь? Если ты такая ведьма, ты б того, с брюхом, как мышь свою могла бы держать, не так? И ежели не так, то чего твое волшебство стоит? Надобно было сразу пристроить тебя в бардак к шалавам, как Гюзо — это хозяин — предлагал, чтобы знала и место свое, и цену, так я тебя выгородил. Слишком хороша для бардака, видишь ли! Выболтал! Для чего, спрашивается? Кто заработал, когда я столько времени трясся, что ты по глупости в дерьмо вляпаешься? Да окажись ты при богатом доме, — он приблизил к ней лицо и заговорил шепотом, — сколько я бы там мог взять?! Да живи ты как знаешь и чем знаешь и иди куда хочешь! На фиг надо…
После чего Аре оставалось только слюну его с лица обтереть.
11. «…встань, милая, с колен…»
12. На кой она сдалась?
Было, откровенно говоря, непонятно, какие улучшения в судьбе из этого воспоследуют, но Аранта не задумывалась ни о чем, пребывая в том счастливом, слегка возбужденном состоянии, которое большинством женщин именуется «а зато я сказала им все, что я про них думаю». Дю Гран весь источал опасливую недоброжелательность, всеми силами норовящую себя скрыть, но ни он, ни остальные понятия не имели, зачем королю понадобилась взятая из грязи уличная девка и надолго ли ее фавор. Во всяком случае, на лице дворянина, когда он передавал ее замковой прислуге «вымыть, одеть, накормить», читалось явное облегчение.
Те тоже на свой лад выразили изумление: видно, содержание разговора на улице, когда Хаф сватал Аранту как ведьму для нужд государя, еще не стало общим достоянием. Краем уха она услыхала, как кухарка недоумевала вслух: ежели это новая шалава, так Шанталь и почище была, и поглаже, и господскую душеньку потешить обучена, и тело повеселить, что любо-дорого. «Да слава Каменщику, избавились от нее! — с сердцем огрызнулся на ее слова водонос. — Нешто забыли, как с нею намучились?» «Типун тебе, — испуганно отмахнулась женщина. — Знакомое зло, поди, и неизбежное, когда в доме молодой господин».
Отставка неведомой Шантали, по-видимому, занимала умы куда больше, нежели новая королевская пассия. Аранта слушала во все уши, стремясь овладеть как можно большим знанием за как можно более короткий срок из как можно большего числа источников. Несмотря на неопределенность, она наслаждалась. Пузырь-то, оказывается, держал ее в плену. Она и припомнить не могла, сколько, оказывается, в мире нюансов, красок, запахов, интонаций и как он разноголос. Ее восхищало все. Ее пронзил трепет, когда она прикоснулась к шершавой «плачущей» каменной стене. Она, скажем, в жизни не бывала в доме, целиком сложенном из камня, да еще в таком большом, и теперь диву давалась, как здесь можно жить. Первым и основным ее впечатлением от замка была чудовищная скученность и бестолковость постройки. Коридоры виляли как хотели, по ним все время шли, бежали, торопились вперемешку челядинцы и дворяне, и двое встречных едва-едва могли разойтись. Она не смогла бы выйти без посторонней помощи. Разумеется, заняв Бык, Рэндалл Баккара определил своих солдат на постой в городские семьи, а сам вторгся в замок местного сеньора, и вся куча его обслуги вкупе с теми кто искал для себя солнца королевской милости, постаралась втиснуться сюда же. Аранта предположила про себя, что молодые дворяне, сопровождавшие короля, готовы были зимовать хоть на дворе, хоть в курятнике, но не далее окрика от сюзерена. Впрочем, таково, видимо, свойство всех монархий.
Вымытая, накормленная и одетая чуточку благопристойнее, чем была, она следовала за посланным за нею стражником, то и дело прижимаясь спиной к стене, чтобы пропустить встречных. Другой стражник, тащивший в обеих руках тюки с вещами, едва разминулся с ее вожатым. Он сопровождал молодую женщину, каштановолосую, по мужскому военному обычаю остриженную «под шлем», свежую, кровь с молоком, с глазами голубиного цвета, но отнюдь не кроткими, с телом, привыкшим к атлетическим упражнениям, и одетую в мужской полувоенный костюм. Она, проходя, обдала Аранту презрительным взглядом:
— Это она, что ли? Я бы сказала, ни кожи ни рожи.
— Ладно-ладно, Шанталь, голубушка, — поддел ее тот, кто ей служил. — Жаловаться не на что, отставка тебе вышла почетная, с пенсионом, а при твоем послужном списке не у дел не останешься. Мало ли на свете господ. К тому же тебе так и так со дня на день вещички собирать. Королеву ждем. Государь не стал бы ей тобою глаза мозолить. У него такая жена….
— Как будто ты знаешь, какая у него жена!
— Да он, может, и сам не знает…
— Болван, — беззлобно сказала Шанталь и следом за ним скрылась за ближайшим поворотом.
Остановившись перед дверью, окованной железом с заклепками и открывавшейся наружу, чтобы ее труднее было высадить, вожатый подмигнул Аранте:
— Не дрейфь. Король девчонок не обижает.
Итак, Рэндалл Баккара был любим народом. Это до определенной степени ободряло. До тех пор, пока она не оказалась с ним наедине, стоящей, когда он сидел.
Здесь, в ночлежке, обитали опустившиеся представители обоих полов, и по ночам Ара часто бывала свидетельницей проявлений животных страстей в самых различных комбинациях. Никто здесь и не думал особенно скрываться. Все это выглядело так, что не вызывало ни малейшего желания присоединиться или повторить, хотя иной раз предлагали. Так что даже если бы от ее нетронутости не зависел ее дар, а следовательно — более или менее постоянный заработок, она и то двадцать раз подумала бы, прежде чем согласиться на сомнительное удовольствие с Хафом. В ее глазах он определенно не стоил ее любимых «дрессированных» мышек.
— Ты мой цирк видел? — спросила она.
— Ну видел, — ошарашенно отозвался он. — При чем тут цирк, когда я с тобой намерен покувыркаться?
— Ну так вот, ежели я перестану быть девушкой, то цирка никакого не будет. И денег тоже. Это такое условие. Я ведьма только до сих пор. Понял?
— Понял, — буркнул он и отвалился. Как она потом догадалась, в любом другом месте за подобное удовольствие ему пришлось бы заплатить деньги. Как это было похоже на Хафа — стремиться все заполучить даром. Впрочем, если бы он попытался настоять на своем, у нее хватило бы сил дать ему отпор, не прибегая вовсе ни к какой магии.
Не сказать, чтобы она раньше не получала предложений по этой части. Без этого невозможно стоять на рынке. Однако солдатня, ищущая развлечений, как правило, довольствовалась спокойным «нет», разумно полагая, что у каждого — своя профессия и каждая птичка по-своему клюет. Был, однако, случай, когда ухажер проявил настойчивость и без которого рассказ о похождениях Ары в Быке не был бы полным.
Однажды, под вечер уже, когда ярмарка обезлюдела, детей развели по домам, а беспризорники отчаялись что-то украсть с опустевших возов, подошел к ней дородный барин в бархатном берете с опущенными ушками, явный милорд, с цепью через пузо, и с обилием синего в одежде.
— Ты немая? — спросил он.
— Нет, — коротко ответила ему Ара.
— Тогда ты мне подойдешь. Мне нужна служанка, чтоб собою была недурна и неразговорчивая вроде тебя.
— Я услужать не обучена.
— Не важно. Мне разные услуги нужны. Главное, чтобы послушная была.
Его взгляд ей не понравился. Он смотрел на нее так, словно хотел составить о ней мнение, и этому мнению было наплевать, что она сама про себя скажет. Причем… мнение это явно касалось не столько ее души, сколько тела. Как она слышала, у господ бывали странные фантазии, в том числе такие, о каких им и следовало бы молчать. Она, разумеется, знать не знала, чего он от нее хотел, но была почему-то уверена, что это ей не понравится.
— Я давно за тобой наблюдаю, — добавил он.
— Нет, — сказала она. — Я не подойду. Пустите, сударь.
— А то смотри. Подумай. Но учти, цена падать будет.
Больше он к ней не подходил, но она частенько видела его в отдалении, глядящим на нею с задумчивым интересом Эта настойчивость казалась ей неестественной — мало ли в городе молодых баб в стесненных обстоятельствах? — а потому пугающей. Нуждаясь хоть в слове защиты, она рассказала о нем Хафу.
Она и представить себе не могла, насколько он взбесится.
— Дура! — вопил он, потрясая кулаками. — Будь ты ведьма хоть тридцать раз, ты триста раз — занюханная дура! Как же, связался бы я с тобой, когда бы надеялся, что ты станешь на ярмарке с мышами нянчиться! Цена этому твоему дару — ломаная йола в базарный день! Будь у тебя капля ума и расчета, давно б легла под кого почище-поглаже, глядь — жила бы, как баронесса. Не здесь! Нет, ты с мышами! Ты — с идеалами! Волшебница… — он сплюнул, — гниложорка, падалыцица, подол в навозе. Для мышек мы, видите ли, девичью честь бережем! Когда ты мылась в последний раз? Не дорого ли ценишь себя, мадам? Кретинка. Ты об чем-то способна думать, кроме как чтобы эту свою женскую штуку от порчи уберечь? Если ты такая ведьма, ты б того, с брюхом, как мышь свою могла бы держать, не так? И ежели не так, то чего твое волшебство стоит? Надобно было сразу пристроить тебя в бардак к шалавам, как Гюзо — это хозяин — предлагал, чтобы знала и место свое, и цену, так я тебя выгородил. Слишком хороша для бардака, видишь ли! Выболтал! Для чего, спрашивается? Кто заработал, когда я столько времени трясся, что ты по глупости в дерьмо вляпаешься? Да окажись ты при богатом доме, — он приблизил к ней лицо и заговорил шепотом, — сколько я бы там мог взять?! Да живи ты как знаешь и чем знаешь и иди куда хочешь! На фиг надо…
После чего Аре оставалось только слюну его с лица обтереть.
11. «…встань, милая, с колен…»
Воровство не обходится дешево. Хафа не смущала кажущаяся парадоксальность этого утверждения, ибо он полагал, что знал предмет. Пришлось поневоле. За право вхождения в Гильдию и за ученичество он должен был платить Гюзо. Причем плата эта выражалась не в проценте от добычи, что было бы в принципе по-божески и позволяло бы ему так или иначе утаивать доход, а имела вид твердой таксы, вроде мастерского урока, и если он не выплачивал дневную норму, то оставался должен, и долг этот рос день ото дня. И у него не было надежды, что однажды Гюзо обсчитается или простит его по доброте душевной. Менее всего Хаф был идеалистом. С него семь потов сошло, холодных и горячих, прежде чем папаша Гюзо поставил его на хороший счет.
В принципе его вполне устраивало подобное положение вещей. Его, к счастью, не обременяло ни одно из существующих ремесел. Если бы он потратил на овладение профессией годы упорного труда, то никогда не взял бы в толк, каким образом теперь стало так, что вся его предыдущая праведная жизнь со всеми искусствами и трудовыми навыками гроша ломаного не стоит, и не только никому не нужна, но и, оказывается, презренна. Ремесло висело бы грузом в его ногах. Точно так же, как и семья, будь он женат.
Ара в счет не шла. Она не оправдала ни надежд, которые он возлагал на нее, когда они еще только отправлялись в путь, ни трудов, ни затрат. Была и оставалась дикой и ни на что не годной. Обычную девку он, может, смог бы продать. Ару приходилось остерегаться в том смысле, чтобы не вызвать у нее сильное чувство. Он верил, что она способна на многое. Он только не знал, каким образом из нее это вытрясти и как поиметь с того выгоду. У него хватало ума сообразить, что до сих пор проявленные ею способности были стимулированы угрозой ее девственности: условию существования ее волшебной силы. Другие угрозы, равно как лишения, выпадавшие на ее долю, голод и оскорбления, которые то и дело срывались с его языка, когда он уже бывал не в силах сдерживать разочарование, не приносили никаких плодов. Она, разумеется, возненавидела его, но эта ненависть была бессильной и как всякая бессильная ненависть, вызывала только насмешку. Ее дар довольствовался малым, и, похоже, сейчас она мечтала только о том, чтобы от него, Хафа, избавиться.
Сегодня он шустрил в толпе на рынке, намеренно крутясь в толпе зевак, любующихся мышиными фокусами Ары. Мелкие мышки с их забавными трюками требовали напряжения зрения, и внимание зрителей было, разумеется, отвлечено. До сих пор Хафу удавалось таскать только вещи: платки, шарфы, перчатки, которые после того, как с них была спорота монограмма прежней владелицы, перекочевывали на лоток коробейника, знакомого Гюзо, не стеснявшегося торговать краденым, и расходились по окрестным деревням. Гюзо ценил барахло в сущие йолы.
Недостижимым предметом мечтаний Хафа был кошелек. Те, кто срезает кошельки, пользуются в Гильдии авторитетом. С теми, кто срезает кошельки, Гюзо говорит уважительно, и выше них только те, кто грабит ювелирные лавки, кто и мокрого не боится, столь высоки в их деле ставки. Но у тех, как подозревал Хаф, свой круг, и Гюзо в него не входит. Золото и камешки, изъятые у одних ювелиров, сбывались по дешевке другим, оправы переливались, художественная чеканка менялась до неузнаваемости, и ценности совершали свой собственный круг жизни, пока не оседали где-нибудь в шкатулке матроны под защитой замковых стен. Слыхивал он, од нако, и о тех, кто грабит замки.
Сегодня или никогда. В окружающей Ару толпе стояло немало добропорядочных мэтров с их благопристойными мистрис и с кошельками на поясах, и ему было раз плюнуть пробраться в первые ряды, якобы задарма поглазеть на диво, а потом выбраться назад, толкаясь и задевая публику, униженно извиняясь всякий раз и убеждаясь, что взгляд, брошенный на его незначительное лицо, опять обошел его стороной. Туда он шел, дабы отметить расположение интересующих его объектов; обратно — уже с намерением овладеть избранной жертвой.
Близость кошелька возбуждала его больше, чем иного — близость женщины. Еще только проходя стороной, он ощущал его увесистость, ребристость наполняющих его монет, казалось, слышал их призывное серебряное пение, вроде того, каким сирены манили мифического Улисса.
Он совершил ошибку, какую, к нашему общему счастью, часто делают начинающие карманники. Он выбрал забавного толстощекого господина в коричневом, явно впервые глазевшего на чудеса мышиной дрессуры, и только что рот на них не разевавшего, и когда уже работал с ним, держал в памяти только его изумленное, по-детски восторженное лицо. Он не заметил, что поодаль стояли выходные солдаты с их подружками на час и что подружки скучали. Их предыдущие дружки сюда их уже водили, и до них — много раз. Они бывали здесь столь часто, что даже Ара не успевала каждый раз обновлять свою программу.
— Ой, Уилл, глянь! — взвизгнул над самым его ухом женский голос. — Ей-богу, кошелек режет!
Хаф вильнул в сторону, на пути отдавив кому-то ногу. Толстяк схватился за пояс. Голос у него оказался пронзительней, аж уши заложило. Когда тебя ловят с поличным, почему-то ужасно хочется, чтобы говорили потише. Хаф помчался, петляя как заяц, спотыкаясь о корзины и опрокидывая их, лавируя меж подводами, ныряя под прилавки… Вослед ему неслось улюлюканье. Где-то на полдороге, не сразу, он бросил вожделенный кошелек, испытав при этом чувство словно его самого обманули и бросили. Ни прежде, ни после он ни разу не держал в руках столько денег разом. Хуже всего было то, что в травлю постепенно вовлеклась вся ярмарка Почему-то не нашлось ни единой души, пожелавшей его укрыть. Никто не любит карманников, и всяк норовил подставить ему ножку или ухватить за рубаху. Без сомнения, это было более азартное, более мужское развлечение, чем мышек смотреть.
И в конце концов его сбили с ног, множество могучих рук вцепилось ему в ворот, в волосы и, что особенно болезненно, — в ухо.
— Чего ему по вашим правилам сделают? — вздергивая его на ноги, спросил солдат, которому выпала честь поимки. То есть это он, невинная душа, думал, будто на ноги, на самом деле тщедушный Хаф в его лапищах не доставал до земли нескольких дюймов. И это подозрительно напоминало виселицу.
— Порют на первый раз, — скучающим голосом отвечала ему девка из толпы, сплевывая шелуху от семечек. — Вдругорядь руку отрубят. У него, поди-ка, не впервой. А попадется с одной рукой, значит — неисправимый, повесят, и поделом. Нечего жулье плодить.
— Эй! — завопил Хаф, слыша за спиной мерную позвякивавшую поступь, говорившую о том, что к ним приближается городская стража. Или патруль, кто его по военному времени разберет. — Пустите, не губите, добрые господа! Не виноват я, мамой-покойницей, доброй душой клянусь, спасением ее души праведной! Выслушайте, сударь-мударь… ой, я не то хотел… Заставили меня! Все скажу, всех выдам, во всем повинюсь, в чем виноват, но не в этом!
— Всех их нужда заставляет! — ухмыльнулся гнилыми зубами подошедший стражник. — Вот башмаки тачать она почему-то никого из вашего брата не заставила.
— Не нужда! — задыхаясь от спешки, объяснил ему Хаф. — Мышатницу видел на рынке?
— Ну? Кто ее не видел! Да она и не прячется. Стража, общим числом четверо, загоготала.
— Ведьма она! — истерически выкрикнул Хаф. — Заклятая на крови. Видали, что она с мышами делает? Так вот с людями — так же. Она кого угодно чего угодно заставит. Вот требует, чтобы деньги ей носили, прорва ненасытная. Вы пойдите спросите. Да не сами, с клириком ученым иди со святым отцом. Да и мыши ли то?.. Неровен час, души солдатские, обращенные!
Усмешки погасли. Ведьм в народе любят едва ли больше, чем карманников, но карманников никто не боится. Шумок, под который Хаф норовил удрать, грозил быть основательным.
— А то! — решился старший патруля. — Пойдем и спросим. А ты с нами пойдешь. — И выкрутил багровое Хафово ухо.
Шествуя этаким манером, они растолкали толпу зрителей подле ничего не подозревающей Ары:
— Знаешь его?
Хаф спрятал глаза. Он, дескать, ни при чем. Взгляд у Ары сделался тяжелый, смурной.
— Ну… знаю, что с того? — признала она неохотно, как всегда, когда ее вынуждали говорить вслух. Тут все замолчали, будто никто не знал, что теперь надобно говорить, пока эту напряженную тишину не взрезал бабий возглас:
— Хватайте ведьму, покуда крысой не перекинулась! Никто, и менее всех — Хаф, не ожидал, что реакция Ары окажется столь молниеносной. Она швырнула коробку с мышами под ноги, те прыснули во все стороны, бабы, коих в толпе было большинство, резво подались назад, смешивая порядки и путаясь в ногах, а «ведьма» тем временем выпрыгнула из сабо и помчалась к выходу с площади. Все заорали кто во что горазд, и Хаф, к своему изумлению, тоже, и всей толпой ломанулись следом.
В отличие от Хафа Ара была куда резвее. За нею не поспевали даже ее развевающиеся волосы. А может, народу уже надоело на сегодня развлекаться этаким манером. Хотя вряд ли, судя по энтузиазму. Похоже было, во-первых, что она уйдет, а во-вторых — никогда больше на этот рынок не вернется. Хаф несся следом, понимая, как никто, что ежели ее упустят — за него возьмутся.
Погоня выплеснулась из ярмарочных врат и устремилась вверх по улочке, мощенной обледенелым булыжником. «Ведьма» неслась несколькими шагами впереди, посреди суматохи и криков, уклоняясь от тех, кто норовил поймать ее за волосы или за юбку. Хаф чувствовал, как закипает его кровь. Охота обладает своею собственной, страшной увлекающей силой, недаром она одного корня со словом «хотеть».
Улочки перетекали одна в другую, то карабкались вверх, то катились вниз, понемногу расстояние между «ведьмой» и преследователями увеличивалось, и она бы скорее всего ушла, покинула бы Бык и таилась со своим искусством и даром до конца дней, скитаясь по чужим людям и питаясь гнилью, когда бы не выскочила из-за угла под ноги летящей во весь опор кавалькаде.
Всадники. Все как один — синие с черным, приближенные короля, береты в перьях и золотые цепи не тоньше колодезных. Молодые, гладкие, из тех, кто на людных улочках не сдерживает коней, плетью расчищая путь себе среди черни, при виде кого мещанское сословие пугливо жмется к подворотням, уступая конным середину улицы. В руках у них хлысты.
Милорды. Свитские дворяне, привыкшие топтать чернь конскими копытами, впереди которых, как река, катится бодрый гогот. Белая кость и голубая кровь, коим все в этой жизни позволено и все — даром. Ара опомниться не успела, как хлыст налетевшего первого обрушился ей на голову и плечи, сбил ее с ног под копыта, и, падая, она об застывшую грязь разбила в кровь колени и изрезала руки ледяными осколками.
И взбесилась.
Кони вздыбились вокруг, не чувствуя ни шпор, ни удил, закатывая белки и лягаясь так, что не подойти, и вся погоня ошалело прижалась к стенам, стараясь оказаться подальше от этого скотского ада, посреди которого на камнях, в грязи, вся в ссадинах, лежала, опираясь на окровавленные руки, оборванная и растрепанная черноволосая девчонка, чей взгляд горел бесовским огнем. Она была счастлива, как никогда, и не думала ни о чем даже на минуту вперед. Она наконец дала выход своей силе. Полностью и без остатка.
Они орали, они проклинали ее, они как будто понимали, в ком и в чем тут дело. Они затоптали бы ее, если бы могли, но — не могли! Никто ничего не мог с нею сделать, и ей теперь нужно было только встать и спокойно пройти между ними. Всеми теми, кто был достоин лишь презрения.
Она не двигалась. Ее горящие глаза уставились в одну точку, как будто и она тоже была заколдована и прикована к месту.
Меж всадниками был один, кто не пытался справиться с конем с помощью силы и боли. Как только начался этот безумный ржущий ад, он осадил назад, оттеснив собою группку конных, кто за его спиною оказался как бы недоступен заразе общего бешенства, и огладил коня, быстро и умело, именно так, как это сделала бы на его месте сама Ара, успокаивая испуганное животное. Сперва она увидела только эту руку с ее движениями, большую и ласковую, обворожительную и неотразимую для любой женщины в возрасте от четырнадцати до восьмидесяти лет, как девственницы, так и вкусившей всех возможных запретных плодов. Рука заставила ее насторожиться, потому что, как ей показалось, человек, способный противостоять ей, теоретически мог бы и совладать с нею. Именно сейчас этого никак нельзя было позволить, если ей не хотелось сию секунду погибнуть под копытами коней самовлюбленных дворянских недорослей.
— Все — назад! — велел он, и его послушались. — Она — моя.
И в тот миг, когда они встретились глазами, ее защитный пузырь лопнул и мир окатил ее брызгами солнца и крови, ворвался к ней, подступил к ней вплотную, и черт побери, если это не было хорошо.
Лицо. При первом взгляде она даже не отметила его безусловную, бесспорную красоту. Она никогда не задавалась вопросом, какие мужчины кажутся ей красивыми. Впечатление было такое, словно под тонким слоем кожи и плоти струилось расплавленное золото и источало свой жар. Веко у него было тонко обрисовано, но взгляд казался тяжелым. Она без труда узнала этот взгляд. Высокомерие. У них было общим — все!
И он мог с нею справиться. Он был такой же. Он мог делать с людьми все то же, что она делала с животными.
И еще она поняла, почему Ник из Нолта запретил вдове называть его Самозванцем. Все возможные «милорды» и прочие вежливые формы разом вылетели из ее головы, словно она их и не заучивала. Лишь одно слово из всех было его достойно.
— Король! — сказала она посреди лошадиного безумия.
— Ведьма! — отозвался он, в точности копируя ее интонацию, и она на секунду задумалась о том, что же видит перед собою он. Потом она не позволяла себе роскоши задуматься.
— Ведьма, сир! — выставился вперед Хаф. — Если позволите, самая настоящая могущественная ведьма, потомственная, заклятая на кровь при рождении, ведьма и дочь ведьмы…
Каменщик-Творец и Заступница, каким-то уголком сознания изумилась она, он все еще пытается ею торговать.
— Это кто еще?
— Хаф мое имя, государь, — услужливо выставился тот, догадываясь, что если король с ним разговаривает, то в сознании толпы он уже не вор, что бы он ни сделал.
— Хаф? — повторил Рэндалл Баккара. — Половинка? Половинка чего? Мужчины?
Впервые на ее памяти Хаф был заткнут словом. Несмотря на изрезанные руки, обстоятельство это доставило ей райское наслаждение.
— Он тебе нужен?
— Нет, — кратко ответила она, держась взглядом за взгляд, как за протянутую руку. Ад вокруг них иссяк с первым его словом, да и нужда в нем уже отпала. Она даже не глянула в сторону Хафа. Король шевельнул тонкой бровью, его прислужники двинулись с места, Хаф — тоже, и с воплем скрылся в путанице переулков. Он, можно сказать, много чести для себя ожидал. Никто и не думал за ним гнаться. Дворянам он даром был не нужен, а чернь на сегодняшний день уже утомилась этими однообразными забавами. Больше Ара в жизни его не видела. Более того, она и не вспомнила его ни разу.
— Встань, — приказал ей Рэндалл Баккара. — Негоже… «Такие, как мы, в грязи не валяются». Вот что он имел в виду. Она поднялась, держась за протянутый взгляд. Улица, Полная народу, замерла.
— Как тебя зовут?
— Арой кличут.
Он поморщился:
— Еще раз.
— Арантой крещена.
— Другое дело. Возьмешься ли мне служить и что за это хочешь?
Бесшабашная истеричная веселость овладела Арой; нет, с этой минуты — Арантой. Ей в самом деле нечего было терять.
— Красное платье хочу! — дерзко сказала она. Пускай подавятся, кто слышал. — Дашь?
— И шубу соболью в пол, — ответил он, попадая в тон. — Эй, милорд Дю Гран, окажите любезность, посадите миледи Аранту в свое седло и доставьте в замок…
— Миледи? — ошарашенно переспросил тот, чьего кнута она отведала.
Взгляд, брошенный на него королем, подтвердил догадку, что дважды он не повторяет.
— …и было бы лучше для вас, Дю Гран, если бы даме оказалось не на что пожаловаться. Аранта, расслабься.
Выказывая всю возможную обходительность, словно ему велели довезти при себе ядовитую змею, Дю Гран посадил ее перед собою в седло. Придерживая ее, ему приходилось касаться ее лохмотьев. Так ему и надо. Аранта вдохнула полной грудью. С конской спины воздух куда свежее кажется.
— В замок, — велел король, и кавалькада сорвалась с места. Был холодный, солнечный и ветреный март. В этот день родилась Красная Ведьма.
В принципе его вполне устраивало подобное положение вещей. Его, к счастью, не обременяло ни одно из существующих ремесел. Если бы он потратил на овладение профессией годы упорного труда, то никогда не взял бы в толк, каким образом теперь стало так, что вся его предыдущая праведная жизнь со всеми искусствами и трудовыми навыками гроша ломаного не стоит, и не только никому не нужна, но и, оказывается, презренна. Ремесло висело бы грузом в его ногах. Точно так же, как и семья, будь он женат.
Ара в счет не шла. Она не оправдала ни надежд, которые он возлагал на нее, когда они еще только отправлялись в путь, ни трудов, ни затрат. Была и оставалась дикой и ни на что не годной. Обычную девку он, может, смог бы продать. Ару приходилось остерегаться в том смысле, чтобы не вызвать у нее сильное чувство. Он верил, что она способна на многое. Он только не знал, каким образом из нее это вытрясти и как поиметь с того выгоду. У него хватало ума сообразить, что до сих пор проявленные ею способности были стимулированы угрозой ее девственности: условию существования ее волшебной силы. Другие угрозы, равно как лишения, выпадавшие на ее долю, голод и оскорбления, которые то и дело срывались с его языка, когда он уже бывал не в силах сдерживать разочарование, не приносили никаких плодов. Она, разумеется, возненавидела его, но эта ненависть была бессильной и как всякая бессильная ненависть, вызывала только насмешку. Ее дар довольствовался малым, и, похоже, сейчас она мечтала только о том, чтобы от него, Хафа, избавиться.
Сегодня он шустрил в толпе на рынке, намеренно крутясь в толпе зевак, любующихся мышиными фокусами Ары. Мелкие мышки с их забавными трюками требовали напряжения зрения, и внимание зрителей было, разумеется, отвлечено. До сих пор Хафу удавалось таскать только вещи: платки, шарфы, перчатки, которые после того, как с них была спорота монограмма прежней владелицы, перекочевывали на лоток коробейника, знакомого Гюзо, не стеснявшегося торговать краденым, и расходились по окрестным деревням. Гюзо ценил барахло в сущие йолы.
Недостижимым предметом мечтаний Хафа был кошелек. Те, кто срезает кошельки, пользуются в Гильдии авторитетом. С теми, кто срезает кошельки, Гюзо говорит уважительно, и выше них только те, кто грабит ювелирные лавки, кто и мокрого не боится, столь высоки в их деле ставки. Но у тех, как подозревал Хаф, свой круг, и Гюзо в него не входит. Золото и камешки, изъятые у одних ювелиров, сбывались по дешевке другим, оправы переливались, художественная чеканка менялась до неузнаваемости, и ценности совершали свой собственный круг жизни, пока не оседали где-нибудь в шкатулке матроны под защитой замковых стен. Слыхивал он, од нако, и о тех, кто грабит замки.
Сегодня или никогда. В окружающей Ару толпе стояло немало добропорядочных мэтров с их благопристойными мистрис и с кошельками на поясах, и ему было раз плюнуть пробраться в первые ряды, якобы задарма поглазеть на диво, а потом выбраться назад, толкаясь и задевая публику, униженно извиняясь всякий раз и убеждаясь, что взгляд, брошенный на его незначительное лицо, опять обошел его стороной. Туда он шел, дабы отметить расположение интересующих его объектов; обратно — уже с намерением овладеть избранной жертвой.
Близость кошелька возбуждала его больше, чем иного — близость женщины. Еще только проходя стороной, он ощущал его увесистость, ребристость наполняющих его монет, казалось, слышал их призывное серебряное пение, вроде того, каким сирены манили мифического Улисса.
Он совершил ошибку, какую, к нашему общему счастью, часто делают начинающие карманники. Он выбрал забавного толстощекого господина в коричневом, явно впервые глазевшего на чудеса мышиной дрессуры, и только что рот на них не разевавшего, и когда уже работал с ним, держал в памяти только его изумленное, по-детски восторженное лицо. Он не заметил, что поодаль стояли выходные солдаты с их подружками на час и что подружки скучали. Их предыдущие дружки сюда их уже водили, и до них — много раз. Они бывали здесь столь часто, что даже Ара не успевала каждый раз обновлять свою программу.
— Ой, Уилл, глянь! — взвизгнул над самым его ухом женский голос. — Ей-богу, кошелек режет!
Хаф вильнул в сторону, на пути отдавив кому-то ногу. Толстяк схватился за пояс. Голос у него оказался пронзительней, аж уши заложило. Когда тебя ловят с поличным, почему-то ужасно хочется, чтобы говорили потише. Хаф помчался, петляя как заяц, спотыкаясь о корзины и опрокидывая их, лавируя меж подводами, ныряя под прилавки… Вослед ему неслось улюлюканье. Где-то на полдороге, не сразу, он бросил вожделенный кошелек, испытав при этом чувство словно его самого обманули и бросили. Ни прежде, ни после он ни разу не держал в руках столько денег разом. Хуже всего было то, что в травлю постепенно вовлеклась вся ярмарка Почему-то не нашлось ни единой души, пожелавшей его укрыть. Никто не любит карманников, и всяк норовил подставить ему ножку или ухватить за рубаху. Без сомнения, это было более азартное, более мужское развлечение, чем мышек смотреть.
И в конце концов его сбили с ног, множество могучих рук вцепилось ему в ворот, в волосы и, что особенно болезненно, — в ухо.
— Чего ему по вашим правилам сделают? — вздергивая его на ноги, спросил солдат, которому выпала честь поимки. То есть это он, невинная душа, думал, будто на ноги, на самом деле тщедушный Хаф в его лапищах не доставал до земли нескольких дюймов. И это подозрительно напоминало виселицу.
— Порют на первый раз, — скучающим голосом отвечала ему девка из толпы, сплевывая шелуху от семечек. — Вдругорядь руку отрубят. У него, поди-ка, не впервой. А попадется с одной рукой, значит — неисправимый, повесят, и поделом. Нечего жулье плодить.
— Эй! — завопил Хаф, слыша за спиной мерную позвякивавшую поступь, говорившую о том, что к ним приближается городская стража. Или патруль, кто его по военному времени разберет. — Пустите, не губите, добрые господа! Не виноват я, мамой-покойницей, доброй душой клянусь, спасением ее души праведной! Выслушайте, сударь-мударь… ой, я не то хотел… Заставили меня! Все скажу, всех выдам, во всем повинюсь, в чем виноват, но не в этом!
— Всех их нужда заставляет! — ухмыльнулся гнилыми зубами подошедший стражник. — Вот башмаки тачать она почему-то никого из вашего брата не заставила.
— Не нужда! — задыхаясь от спешки, объяснил ему Хаф. — Мышатницу видел на рынке?
— Ну? Кто ее не видел! Да она и не прячется. Стража, общим числом четверо, загоготала.
— Ведьма она! — истерически выкрикнул Хаф. — Заклятая на крови. Видали, что она с мышами делает? Так вот с людями — так же. Она кого угодно чего угодно заставит. Вот требует, чтобы деньги ей носили, прорва ненасытная. Вы пойдите спросите. Да не сами, с клириком ученым иди со святым отцом. Да и мыши ли то?.. Неровен час, души солдатские, обращенные!
Усмешки погасли. Ведьм в народе любят едва ли больше, чем карманников, но карманников никто не боится. Шумок, под который Хаф норовил удрать, грозил быть основательным.
— А то! — решился старший патруля. — Пойдем и спросим. А ты с нами пойдешь. — И выкрутил багровое Хафово ухо.
Шествуя этаким манером, они растолкали толпу зрителей подле ничего не подозревающей Ары:
— Знаешь его?
Хаф спрятал глаза. Он, дескать, ни при чем. Взгляд у Ары сделался тяжелый, смурной.
— Ну… знаю, что с того? — признала она неохотно, как всегда, когда ее вынуждали говорить вслух. Тут все замолчали, будто никто не знал, что теперь надобно говорить, пока эту напряженную тишину не взрезал бабий возглас:
— Хватайте ведьму, покуда крысой не перекинулась! Никто, и менее всех — Хаф, не ожидал, что реакция Ары окажется столь молниеносной. Она швырнула коробку с мышами под ноги, те прыснули во все стороны, бабы, коих в толпе было большинство, резво подались назад, смешивая порядки и путаясь в ногах, а «ведьма» тем временем выпрыгнула из сабо и помчалась к выходу с площади. Все заорали кто во что горазд, и Хаф, к своему изумлению, тоже, и всей толпой ломанулись следом.
В отличие от Хафа Ара была куда резвее. За нею не поспевали даже ее развевающиеся волосы. А может, народу уже надоело на сегодня развлекаться этаким манером. Хотя вряд ли, судя по энтузиазму. Похоже было, во-первых, что она уйдет, а во-вторых — никогда больше на этот рынок не вернется. Хаф несся следом, понимая, как никто, что ежели ее упустят — за него возьмутся.
Погоня выплеснулась из ярмарочных врат и устремилась вверх по улочке, мощенной обледенелым булыжником. «Ведьма» неслась несколькими шагами впереди, посреди суматохи и криков, уклоняясь от тех, кто норовил поймать ее за волосы или за юбку. Хаф чувствовал, как закипает его кровь. Охота обладает своею собственной, страшной увлекающей силой, недаром она одного корня со словом «хотеть».
Улочки перетекали одна в другую, то карабкались вверх, то катились вниз, понемногу расстояние между «ведьмой» и преследователями увеличивалось, и она бы скорее всего ушла, покинула бы Бык и таилась со своим искусством и даром до конца дней, скитаясь по чужим людям и питаясь гнилью, когда бы не выскочила из-за угла под ноги летящей во весь опор кавалькаде.
Всадники. Все как один — синие с черным, приближенные короля, береты в перьях и золотые цепи не тоньше колодезных. Молодые, гладкие, из тех, кто на людных улочках не сдерживает коней, плетью расчищая путь себе среди черни, при виде кого мещанское сословие пугливо жмется к подворотням, уступая конным середину улицы. В руках у них хлысты.
Милорды. Свитские дворяне, привыкшие топтать чернь конскими копытами, впереди которых, как река, катится бодрый гогот. Белая кость и голубая кровь, коим все в этой жизни позволено и все — даром. Ара опомниться не успела, как хлыст налетевшего первого обрушился ей на голову и плечи, сбил ее с ног под копыта, и, падая, она об застывшую грязь разбила в кровь колени и изрезала руки ледяными осколками.
И взбесилась.
Кони вздыбились вокруг, не чувствуя ни шпор, ни удил, закатывая белки и лягаясь так, что не подойти, и вся погоня ошалело прижалась к стенам, стараясь оказаться подальше от этого скотского ада, посреди которого на камнях, в грязи, вся в ссадинах, лежала, опираясь на окровавленные руки, оборванная и растрепанная черноволосая девчонка, чей взгляд горел бесовским огнем. Она была счастлива, как никогда, и не думала ни о чем даже на минуту вперед. Она наконец дала выход своей силе. Полностью и без остатка.
Они орали, они проклинали ее, они как будто понимали, в ком и в чем тут дело. Они затоптали бы ее, если бы могли, но — не могли! Никто ничего не мог с нею сделать, и ей теперь нужно было только встать и спокойно пройти между ними. Всеми теми, кто был достоин лишь презрения.
Она не двигалась. Ее горящие глаза уставились в одну точку, как будто и она тоже была заколдована и прикована к месту.
Меж всадниками был один, кто не пытался справиться с конем с помощью силы и боли. Как только начался этот безумный ржущий ад, он осадил назад, оттеснив собою группку конных, кто за его спиною оказался как бы недоступен заразе общего бешенства, и огладил коня, быстро и умело, именно так, как это сделала бы на его месте сама Ара, успокаивая испуганное животное. Сперва она увидела только эту руку с ее движениями, большую и ласковую, обворожительную и неотразимую для любой женщины в возрасте от четырнадцати до восьмидесяти лет, как девственницы, так и вкусившей всех возможных запретных плодов. Рука заставила ее насторожиться, потому что, как ей показалось, человек, способный противостоять ей, теоретически мог бы и совладать с нею. Именно сейчас этого никак нельзя было позволить, если ей не хотелось сию секунду погибнуть под копытами коней самовлюбленных дворянских недорослей.
— Все — назад! — велел он, и его послушались. — Она — моя.
И в тот миг, когда они встретились глазами, ее защитный пузырь лопнул и мир окатил ее брызгами солнца и крови, ворвался к ней, подступил к ней вплотную, и черт побери, если это не было хорошо.
Лицо. При первом взгляде она даже не отметила его безусловную, бесспорную красоту. Она никогда не задавалась вопросом, какие мужчины кажутся ей красивыми. Впечатление было такое, словно под тонким слоем кожи и плоти струилось расплавленное золото и источало свой жар. Веко у него было тонко обрисовано, но взгляд казался тяжелым. Она без труда узнала этот взгляд. Высокомерие. У них было общим — все!
И он мог с нею справиться. Он был такой же. Он мог делать с людьми все то же, что она делала с животными.
И еще она поняла, почему Ник из Нолта запретил вдове называть его Самозванцем. Все возможные «милорды» и прочие вежливые формы разом вылетели из ее головы, словно она их и не заучивала. Лишь одно слово из всех было его достойно.
— Король! — сказала она посреди лошадиного безумия.
— Ведьма! — отозвался он, в точности копируя ее интонацию, и она на секунду задумалась о том, что же видит перед собою он. Потом она не позволяла себе роскоши задуматься.
— Ведьма, сир! — выставился вперед Хаф. — Если позволите, самая настоящая могущественная ведьма, потомственная, заклятая на кровь при рождении, ведьма и дочь ведьмы…
Каменщик-Творец и Заступница, каким-то уголком сознания изумилась она, он все еще пытается ею торговать.
— Это кто еще?
— Хаф мое имя, государь, — услужливо выставился тот, догадываясь, что если король с ним разговаривает, то в сознании толпы он уже не вор, что бы он ни сделал.
— Хаф? — повторил Рэндалл Баккара. — Половинка? Половинка чего? Мужчины?
Впервые на ее памяти Хаф был заткнут словом. Несмотря на изрезанные руки, обстоятельство это доставило ей райское наслаждение.
— Он тебе нужен?
— Нет, — кратко ответила она, держась взглядом за взгляд, как за протянутую руку. Ад вокруг них иссяк с первым его словом, да и нужда в нем уже отпала. Она даже не глянула в сторону Хафа. Король шевельнул тонкой бровью, его прислужники двинулись с места, Хаф — тоже, и с воплем скрылся в путанице переулков. Он, можно сказать, много чести для себя ожидал. Никто и не думал за ним гнаться. Дворянам он даром был не нужен, а чернь на сегодняшний день уже утомилась этими однообразными забавами. Больше Ара в жизни его не видела. Более того, она и не вспомнила его ни разу.
— Встань, — приказал ей Рэндалл Баккара. — Негоже… «Такие, как мы, в грязи не валяются». Вот что он имел в виду. Она поднялась, держась за протянутый взгляд. Улица, Полная народу, замерла.
— Как тебя зовут?
— Арой кличут.
Он поморщился:
— Еще раз.
— Арантой крещена.
— Другое дело. Возьмешься ли мне служить и что за это хочешь?
Бесшабашная истеричная веселость овладела Арой; нет, с этой минуты — Арантой. Ей в самом деле нечего было терять.
— Красное платье хочу! — дерзко сказала она. Пускай подавятся, кто слышал. — Дашь?
— И шубу соболью в пол, — ответил он, попадая в тон. — Эй, милорд Дю Гран, окажите любезность, посадите миледи Аранту в свое седло и доставьте в замок…
— Миледи? — ошарашенно переспросил тот, чьего кнута она отведала.
Взгляд, брошенный на него королем, подтвердил догадку, что дважды он не повторяет.
— …и было бы лучше для вас, Дю Гран, если бы даме оказалось не на что пожаловаться. Аранта, расслабься.
Выказывая всю возможную обходительность, словно ему велели довезти при себе ядовитую змею, Дю Гран посадил ее перед собою в седло. Придерживая ее, ему приходилось касаться ее лохмотьев. Так ему и надо. Аранта вдохнула полной грудью. С конской спины воздух куда свежее кажется.
— В замок, — велел король, и кавалькада сорвалась с места. Был холодный, солнечный и ветреный март. В этот день родилась Красная Ведьма.
12. На кой она сдалась?
…те, кто рисуют, рисуют нас красным на сером —
Б. Гребенщиков
Было, откровенно говоря, непонятно, какие улучшения в судьбе из этого воспоследуют, но Аранта не задумывалась ни о чем, пребывая в том счастливом, слегка возбужденном состоянии, которое большинством женщин именуется «а зато я сказала им все, что я про них думаю». Дю Гран весь источал опасливую недоброжелательность, всеми силами норовящую себя скрыть, но ни он, ни остальные понятия не имели, зачем королю понадобилась взятая из грязи уличная девка и надолго ли ее фавор. Во всяком случае, на лице дворянина, когда он передавал ее замковой прислуге «вымыть, одеть, накормить», читалось явное облегчение.
Те тоже на свой лад выразили изумление: видно, содержание разговора на улице, когда Хаф сватал Аранту как ведьму для нужд государя, еще не стало общим достоянием. Краем уха она услыхала, как кухарка недоумевала вслух: ежели это новая шалава, так Шанталь и почище была, и поглаже, и господскую душеньку потешить обучена, и тело повеселить, что любо-дорого. «Да слава Каменщику, избавились от нее! — с сердцем огрызнулся на ее слова водонос. — Нешто забыли, как с нею намучились?» «Типун тебе, — испуганно отмахнулась женщина. — Знакомое зло, поди, и неизбежное, когда в доме молодой господин».
Отставка неведомой Шантали, по-видимому, занимала умы куда больше, нежели новая королевская пассия. Аранта слушала во все уши, стремясь овладеть как можно большим знанием за как можно более короткий срок из как можно большего числа источников. Несмотря на неопределенность, она наслаждалась. Пузырь-то, оказывается, держал ее в плену. Она и припомнить не могла, сколько, оказывается, в мире нюансов, красок, запахов, интонаций и как он разноголос. Ее восхищало все. Ее пронзил трепет, когда она прикоснулась к шершавой «плачущей» каменной стене. Она, скажем, в жизни не бывала в доме, целиком сложенном из камня, да еще в таком большом, и теперь диву давалась, как здесь можно жить. Первым и основным ее впечатлением от замка была чудовищная скученность и бестолковость постройки. Коридоры виляли как хотели, по ним все время шли, бежали, торопились вперемешку челядинцы и дворяне, и двое встречных едва-едва могли разойтись. Она не смогла бы выйти без посторонней помощи. Разумеется, заняв Бык, Рэндалл Баккара определил своих солдат на постой в городские семьи, а сам вторгся в замок местного сеньора, и вся куча его обслуги вкупе с теми кто искал для себя солнца королевской милости, постаралась втиснуться сюда же. Аранта предположила про себя, что молодые дворяне, сопровождавшие короля, готовы были зимовать хоть на дворе, хоть в курятнике, но не далее окрика от сюзерена. Впрочем, таково, видимо, свойство всех монархий.
Вымытая, накормленная и одетая чуточку благопристойнее, чем была, она следовала за посланным за нею стражником, то и дело прижимаясь спиной к стене, чтобы пропустить встречных. Другой стражник, тащивший в обеих руках тюки с вещами, едва разминулся с ее вожатым. Он сопровождал молодую женщину, каштановолосую, по мужскому военному обычаю остриженную «под шлем», свежую, кровь с молоком, с глазами голубиного цвета, но отнюдь не кроткими, с телом, привыкшим к атлетическим упражнениям, и одетую в мужской полувоенный костюм. Она, проходя, обдала Аранту презрительным взглядом:
— Это она, что ли? Я бы сказала, ни кожи ни рожи.
— Ладно-ладно, Шанталь, голубушка, — поддел ее тот, кто ей служил. — Жаловаться не на что, отставка тебе вышла почетная, с пенсионом, а при твоем послужном списке не у дел не останешься. Мало ли на свете господ. К тому же тебе так и так со дня на день вещички собирать. Королеву ждем. Государь не стал бы ей тобою глаза мозолить. У него такая жена….
— Как будто ты знаешь, какая у него жена!
— Да он, может, и сам не знает…
— Болван, — беззлобно сказала Шанталь и следом за ним скрылась за ближайшим поворотом.
Остановившись перед дверью, окованной железом с заклепками и открывавшейся наружу, чтобы ее труднее было высадить, вожатый подмигнул Аранте:
— Не дрейфь. Король девчонок не обижает.
Итак, Рэндалл Баккара был любим народом. Это до определенной степени ободряло. До тех пор, пока она не оказалась с ним наедине, стоящей, когда он сидел.