Ирина Кисельгоф. Умышленное обаяние

   – Суп несу! – облегченно воскликнула я и повернула ладони кверху, будто что-то просила. Асклепий взглянул на меня с Олимпа и вложил в них красный диплом. На вырост.
   Я несу супницу с красным дипломом в детской инфекционной больнице. Работа педиатра тяжелая, в инфекционной больнице – вдвойне. Врач приходит на работу в восемь утра, и если он дежурит ночью, то рабочий день переваливает за сутки. Утром после дежурства нужно вынести планерку, осмотреть своих больных, сделать назначения и записи в медкартах. Если повезет, дома будешь до обеда. Я не переношу ночные дежурства, до сих пор панически боюсь ответственности. Перед ними у меня всегда падает артериальное давление и тошнит от страха и неуверенности в себе. Я знаю, это пройдет, как только начнется рутинная работа. Но все равно трушу и поделать ничего не могу. Как и сегодня.
   – Саша, я пойду? – спросила меня Наргиз.
   Я сморщилась, она засмеялась и сказала, надевая пальто:
   – Если что, звони.
   Наргиз заведует отделением вирусных гепатитов, я работаю у нее ординатором. Каждый год наше отделение перепрофилируют на респираторные инфекции во время эпидемии гриппа. В нашей больнице два гепатитных отделения, другое отделение не перепрофилировали ни разу.
   – Радуйтесь, – говорит Наргиз своим ординаторам. – У вас хоть соображалка сохранится. И опыт наберется. Вы сможете работать где угодно.
   Ночная работа началась с рутины. Я осмотрела больных, оставленных под наблюдение, и уселась заполнять истории болезни. У меня есть примета: как дежурство начнется, так и пойдет. Сегодня мне повезло – тишина. Заполню медкарты, выпью чай, еще раз гляну тяжелых и лягу спать. Я посмотрела в окно. За ним полутьма и мерный шум льющейся воды. Весна застряла на слове «февраль» и утонула в дожде. Сначала дождь приходил ночью побренчать на жестяных козырьках и утром глядел зеркальными лужами вверх. Туда, откуда пришел. Потом дождь освоился и остался без права на передышку.
   Не переношу дождь. Он наводит на меня тоску.
   – Александра Владимировна! – В ординаторскую вбежала постовая медсестра. – Черепкова вся синяя! Под капельницей!
   Я отшвырнула ручку и влетела в процедурный, оттолкнув перепуганную мать Черепковой. Трехмесячная девочка лежала под капельницей: кожные покровы синюшные, ладошки холодные, движений дыхательной мускулатуры нет. Налицо картина апноэ – остановки дыхания. Когда видишь такое, не думаешь ни о чем – твой мозг делает все за тебя, ты идешь за ним на автомате. Капельницу долой. Может быть, лекарственная непереносимость. Дыхание «рот в рот» и непрямой массаж сердца. Три скрещенных пальца обеих рук на крошечную грудину, давление на грудную кость не глубже одного сантиметра. Твои губы к детским губам, и весь объем воздуха из собственных легких в маленькое тельце. Реаниматологи называют это «поцелуй смерти». Дыхательный объем у детей раннего возраста меньше мертвого пространства у взрослых, только вдыхай и вкачивай атмосферный воздух. Я вдувала свой кислород как проклятая, пока не раздышала. Черепкова порозовела так же внезапно, как и ушла. Всё!
   – Я забыла, – мать Черепковой ломала руки за дверями процедурной, лицо бледное, в глазах ужас. – У нее так же было в роддоме.
   – Все будет хорошо. Ей много лучше. Не беспокойтесь.
   Я обернулась к ней и провела ладонью по своему лицу. Оно было мокрым от слизи. Все лицо и волосы в детских соплях. Я забыла закрыть губами нос ребенку, но все же раздышала. Поцелуй смерти стал поцелуем жизни. По моей коже несутся мурашки, сердце бьется как бешеное, руки дрожат. Страх и радость как следствие выброса адреналина. Не нужно быть наркоманом, чтобы чувствовать эйфорию. Можно стать просто врачом. Черепкова – моя больная, я лично за нее отвечаю. На меня налетел адреналиновый грузовик, я увернулась из-под его колес. Мне повезло!
   – Саш, у меня Черепкова выдала крендель. Посмотри ее ночью, а? Второй день госпитализации.
   Я позвонила в реанимацию Буркову, он сегодня дежурил. Я знаю его еще со времени обучения в интернатуре. Он не будет кочевряжиться.
   – Что за крендель, Саш? – передразнил он меня.
   – Не представляю. Внезапно дала апноэ. Еле раздышала. Мать говорит, в роддоме было что-то похожее. Ей всего три с половиной месяца от роду.
   – Трусишь? – Он хмыкнул.
   – Нет. То есть да… Немного, – я рефлекторно провела ладонью по лицу.
   – Ну, тащи свою Черепкову.
   Черепкова лежала у матери на руках; я подошла, она чмокнула розовыми губами. Нахалка, с нежностью подумала я.
   Ей уже удалили электроотсосом слизь из дыхательных путей. Может, в этом все дело? Всего лишь? Сама Черепкова чувствует себя сейчас очень даже неплохо. Больше спит, чем плачет. Если что-то имело место в роддоме, значит, ноги патологии растут из утробы матери. Но Черепкова родилась в срок, в анамнезе ничего особенного. Никаких инородных тел, кроме слизи. Большой родничок не закрылся, чуть напряжен. Судорог я не заметила, хотя могли быть и незаметные мышечные подергивания.
   – У нее судороги бывали?
   – Нет, – мать Черепковой зачем-то прикрыла дочь рукой.
   – Даже когда она плачет? – уточнила я.
   – Даже, – подтвердила мать.
   В педиатрии лучше «пере», чем «недо». Я бегом отнесла Черепкову в реанимацию, чтобы она не успела выкинуть что-нибудь еще.
   – Откопай, что у нее, – попросила я Буркова. – Надо.
   – Так на ночь же, – Бурков насмешливо поднял брови.
   – В реанимации отличный подход к комплексным исследованиям. Причем cito^[1]. – Я шаркнула тапочкой, Черепкова чмокнула розовыми губками.
   – А ты не… – с сомнением произнес Бурков, глядя на девочку.
   – Нет! – перебила я. – Если бы я не вытащила ее с того света, к тебе не явилась бы.
   – А как насчет респираторно-аффективных судорог? Ревела?
   – Спала, – хмуро сказала я.
   Черепкова чмокнула мне на прощание и засопела носом. Я не спала всю ночь. У двоих детей было ухудшение состояния, пришлось повозиться. Ледяной дождь лил не переставая. В такую погоду всем худо, детям тем более. Утром вернули Черепкову, так ничего и не обнаружив.
   – Родимчик, – сомневаясь, сообщил Бурков.
   – Угу, – мрачно ответила я, глядя на тихую маленькую мину.
   Что с ней? Поиск верного диагноза схож с расследованием. Чаще оно удается. Я вздохнула, надеясь, что мне повезет.
   Я осмотрела всех своих больных, числом тридцать два человека. Их больше, чем положено вести на ставку, и один тяжелее другого. Февраль – синоним гриппа. Освободилась в полтретьего и поехала домой. Погода в моей квартире была такая же, как и на улице. Я выругалась и пошла закрывать окно. За ним свинцовое небо, так низко, что его можно потрогать рукой. Тусклый, процеженный сквозь тучи свет, стена серой воды и промозглый холод. Я поежилась и закрыла окно. Шум дождя стал тише.
   Не люблю переходов, не переношу ждать, мне нужна определенность. Оттого еле терплю весну и осень – они похожи на двери, которые открывают слишком долго. Я завернулась в плед с головой и засунула голову под подушку. Дождь зашуршал ее синтепоном, мерно, однообразно, уныло. Весна, похожая на позднюю осень, обещает долгое ожидание, убивая надежду на лето. Если приходится ждать, лучше спать. Анабиоз сокращает время пути; наверное, поэтому весной меня клонит в сон сильнее, чем в любое другое время года.
   Меня разбудил телефонный звонок. Голос был незнаком.
   – Добрый день, – сказал мужчина.
   – Добрый, – ответила я вне себя от злости и порадовалась только тому, что догадалась положить трубку рядом с собой, иначе пришлось бы вставать.
   – Это Марат.
   Кто?! Осло-тюлень? Как он мог узнать номер моего телефона? Я точно помнила, что ему его не давала.
   – Глинтвейн не забыли? – спросила меня телефонная трубка.
   – Как вы… меня нашли?!
   – Просто, – ответил он. – Вы мне так и не позвонили.
   Тон его голоса был спокойным и ровным. Но мне вдруг стало неловко, как будто я обязана звонить каждому встречному.
   – Я потеряла ваш телефон.
   – Я думал, вы его не нашли.
   «Лучше бы я так ответила», – с досадой подумала я. Меня внезапно выдернули из жаркого лета моего сна, и я не успела собраться. Мне нужно было сразу послать его подальше.
   – Как вы узнали мой телефон? – жестко переспросила я.
   – Просто. – Он был не оригинален.
   – И все же, – настаивала я.
   – Вы сами мне его дали, – засмеялся он.
   – Я?!
   Я вдруг увидела его глаза, серые и миндалевидные одновременно. «Это важно», – сказали они. И я сама протянула им свою сотку.
   – Я не забыл ваши глаза, – согласился он.
   – Я ваши забыла.
   – Не хотите вспомнить?
   Мне внезапно стало смешно. Осло-тюлень оказался ушлым парнем. Так просто, так элегантно и так беспроигрышно скачать информацию… Это нужно уметь. Была только одна проблема. Я люблю определенность. Или осел, или тюлень.
   – Не хочу, – легко ответила я. – И не звоните больше. Я заблокирую ваш номер.
   – Люблю жару, – не согласился он. – Кажется, вы тоже.
   – С чего вы взяли?
   – Кофе, – ответил он.
   Я нажала отбой и заблокировала номер. Человек по имени Марат был из числа «никто, нигде и ни к чему». Женщины таких не замечают. Что ему от меня надо?
   Серые миндальные глаза потянулись к вискам и я увидела редкие, черные волоски на смуглой голой коже предплечий. Меня внезапно бросило в жар. Маразм!
   Ложась спать, я разблокировала его телефон. Вряд ли он еще позвонит. Но заснуть не могла до утра. Не стоило спать днем.
   Зачем же я отказалась?

* * *

   В кафе «Кофе без сахара» я хожу нечасто. Одной там делать нечего. Но сегодня решила пойти, не зная зачем.
   Я поднималась по эскалатору на второй этаж, когда внезапно возник резкий запах турецкого пехотинца. Я впервые его не ждала. Странно, но с его появлением неясная тревога стала сильнее. У порога я нерешительно огляделась. Посетителей мало. Ничего удивительного. В субботний вечер кафе в супермаркетах не пользуются популярностью. Все либо дома, либо в ресторанах и клубах. Не знаю, но отчего-то мне стало спокойнее.
   – Двойной эспрессо, – заказала я.
   Эспрессо дохнул на меня мускатным орехом. Мускатный орех пахнет элимицином и вызывает жажду, головокружение и головную боль. Злоупотребление элимицином приводит к резким перепадам настроения от веселости до глубокой тоски. При передозировке – оглушенность сознания. Чувство меры – лекарство от всех болезней. Жаль, что об этом многие забывают. Я – нет. Я закрыла глаза и потянула носом. Крошечная доза элимицина защекотала мне ноздри, я вдруг почувствовала зверский аппетит и вспомнила, что забыла поужинать.
   – Можно?
   От неожиданности я вздрогнула и медленно подняла голову. У моего столика стоял мужчина средних лет. Я расслабилась и кивнула.
   – Официант, – он заглянул в меню. – «Белый аист», два фужера и двойной эспрессо. Коньяк будете?
   Он обращался ко мне.
   – Я вас не знаю, – грубо ответила я.
   – Это не отговорка, – рассмеялся он. – У нас все впереди. Коньяк – наилучшее средство коммуникации.
   Я не сочла нужным ответить. Хочешь отдохнуть – выбери одиночество.
   – Хотите, я угадаю, о чем вы думаете? А не пошел бы он в кафе напротив. Так?
   – Так, – усмехнулась я. – Только менее экспрессивно.
   – Значит, вы девушка воспитанная… – Он прищурился. – И привычная к одиночеству. Заметьте, как вы держите чашку. Обеими руками. Похоже на замкнутый круг из ладоней.
   – А вы навязчивы.
   Я разозлилась неожиданно для самой себя. Он поднял вверх руки.
   – Я одинокий мужчина в чужом городе.
   У меня вдруг екнуло сердце, я рефлекторно отвернулась к трем пальмам. Голубая волна миндалевидной формы тянулась ко мне, как к чужим вискам. Я чуть не рассмеялась. Дежавю. Вот в чем дело. Смутное беспокойство материализовалось из миндальной волны мужчиной средних лет. Осло-тюлень! Да зачем он мне?
   – Пошло, – сморщилась я.
   – Правдиво, – не согласился он. – Поскучаем вместе?
   – Разве вы не знаете, что одиночества прекрасней нет?
   – Банально, – он засмеялся и вдруг оборвал себя, будто передумал. – Меня Владимир зовут, можно Володя. А вас?
   – Владимир? Хорошее имя, – я подумала о брате матери.
   – Да? Значит, мне повезло с именем. У вас глаза сразу стали другими. Теплыми. Кто он? – Он замялся. – Простите…
   – Не важно, – неохотно ответила я.
   Детство – лучшее, что есть у каждого человека. И оно греет не только глаза. Но я прихожу в «Кофе без сахара» только затем, чтобы получить крошечную порцию удовольствия. Не более. Беседы не входят в планы, особенно с посторонними. Им нет дела до моей жизни. И в ней нет места праздному любопытству.
   Командированный смотрел на меня выжидательно, но без любопытства. Ему было скучно, он развлекался беседой со мной.
   Официант разлил коньяк. От фужера пахнуло глинтвейном, мне снова стало не по себе.
   – Может, выпьем за не мое дело? – попросил он, в его глазах на заднем плане мелькнула тоска. Я увидела ее случайно, не сложив выражение глаз и улыбку. Кто-то из них был лишним, но они, похоже, давно ужились рядом. Пожалуй, он был одиноким мужчиной не только в моем городе.
   – Давайте, – согласилась я.
   Мы выпили и замолчали. Мне стало его жаль, он успел заметить мой взгляд. Я не умею лечить чужую тоску, я умею лечить детей. Разговор продолжать не стоило, мне этого не хотелось, но я ощущала неловкость. Ему было скучно, а я не желала оскорбить его невниманием. Всегда чувствую неловкость в общении с чужими людьми.
   Он вертел фужер за ножку. Мы встретились глазами, я улыбнулась. Мне хочется нравиться, хотя это совсем не нужно. Но я так привыкла.
   – Я хотел спросить… – он замешкался, подыскивая тему, – кем вы работаете?
   – Детским врачом.
   – Я почему-то так и подумал, – засмеялся он. – У вас серьезные глаза. И теплые.
   Я опять улыбнулась, его взгляд спустился к моим губам и задержался.
   – Выпьем за улыбку в ваших глазах? – Он поднял фужер, коньяк засветился абрикосом.
   – Не слишком ли часто?
   – Не слишком.
   Коньяк обжег мне желудок и растекся горячей волной. Зря я не ужинала, частить не стоит.
   Прямо в наши фужеры палило электрическое солнце, туго сплетенный ротанг отсвечивал загорелой кожей в полупустом кафе. Я моргнула, смуглый ротанг сложился чужими предплечьями с редкими черными волосками. И мои щеки сразу вспыхнули жаром вслед за обожженным желудком. Черт знает что! Я повела плечами, стряхивая наваждение.
   – Что вы там увидели?
   – Намек на отсутствие смены времени, – отшутилась я.
   – Холодно?
   – Жарко, – не согласилась я. Мы рассмеялись.
   Его взгляд снова остановился на моих губах.
   – Вам идет улыбка, особенно когда вы смущаетесь, – сказал он. – И губы у вас красивые. Они мне навевают что-то фруктово-ягодное.
   – Абрикос? – Мои губы полуоткрылись сами собой.
   – Нет. Что-то красное, – он развел руками. – Ничего не приходит в голову. Что-то я туго соображаю.
   – Для этого нужна привычка.
   – Для чего?
   – Говорить комплименты.
   – Угадали. Это не мой конек.
   – Не угадали, – я подняла палец. – Все умения приходят в детстве; потом наверстать сложнее, включая кокетство.
   – Мужчины и кокетство? – Он поднял брови. – Разве такое бывает?
   – Бывает. Только выглядит это по-другому.
   Мне привиделся лебедь. Он сложил крылья и превратился в белку с миндальными глазами. Я провела рукой, ее мягкая велюровая шкурка поднялась дыбом и прошила мою ладонь разрядом серой-голубой электрической радужки. Я отдернула руку и засмеялась.
   – Над чем смеетесь? – спросил он.
   – Над гибридами, – смеялась я.
   – Такие смешные?
   – Очень! – смеялась я. В моем кровяном русле гулял коньяк под высоковольтным напряжением. Зачем я отказалась? Зачем?!
   – По третьей?
   – Запросто! – смеялась я.
   Коньяк щелкнул включателем абажура из ротанга, черты чужого лица стали четче и резче. Симпатичный, весело думала я. Мне внезапно донельзя захотелось, чтобы парень по имени Марат увидел, как мне сейчас хорошо и уютно. Я не жду ни его звонка, ни его самого. Это просто смешно. Таких женщины не замечают.
   – О чем мечтаете? – спросил Владимир.
   – Простите, – я улыбнулась.
   – Ничего страшного. Мне нравится смотреть на ваше лицо. Оно очень выразительное. И радостное, и грустное. Все время разное. Мне даже немного завидно, что вы не со мной.
   – С вами, – я кивнула на столик.
   – Улыбнитесь еще.
   Я делано нахмурилась, он засмеялся.
   – Так нечестно.
   – Да.
   – Над чем вы смеялись, когда были не со мной? Над гибридами?
   – Над ними!
   Углы его губ приподнялись, сложив парус. «Мы похожи. Жара и кофе, – сказали они. – Не забыла?» Я покачала головой. Конечно, забыла. Так жаль. Зачем я отказалась?
   – Вы опять от меня ушли.
   – Кажется, мне действительно пора идти.
   – Не уходите, – нарочито жалобно сказал он. – Иначе мне придется идти в гостиницу и читать «Сонные глазки и пижама в лягушечку».
   – Как называется?
   Я расхохоталась, мой смех прозвучал громче обычного. Коньяк, решила я. Лучше сбавить обороты.
   – Эта книга об искусстве управлять женщинами.
   – Научились? – Я завертела пальцем кудряшку, серые миндальные глаза потянулись к вискам.
   – Нет, – без улыбки ответил он и отвел глаза в сторону. – Писанина и жизнь – разные вещи.
   Я взглянула на его руки. На безымянном пальце не было кольца. Он походил на женатого, но обручальное кольцо не носил. Наверное, так бывает, когда личная жизнь превращается в бессрочный полдень без рассветов и закатов и становится скучно. От бесконечного рая тоже может затошнить. Но скука не тоска, а я не психолог.
   – Не думаю. – Я развернулась вбок и положила ногу на ногу просто так, не думая. – Футуризм в фантастике всегда воплощается в реальность.
   – Намекаете, что в будущем всегда есть надежда на реализацию желаемого? – серьезно спросил он.
   – Смотря какие задачи вы ставите. Хотя лучше не мелочиться.
   Во мне бурлила странная, вызывающая веселость. Я не могла понять, что со мной… Зачем я отказалась?
   – А как же разочарование в случае фиаско? Глобальные планы грозят тотальным провалом.
   – Бояться провала – в рай не ходить, – засмеялась я и закачала ногой.
   – Я вам завидую, – неожиданно сказал он и тут же перевел разговор на другую тему: – Вы заметили, что мы все время смеемся?
   – Ничего удивительного. Так часто бывает при первом знакомстве. Все хотят понравиться, даже если это совсем не нужно.
   – Почему не нужно?
   Он посмотрел вниз и улыбнулся глазами, я перестала качать ногой и убрала ноги под столик.
   – Потому что – пришел, ушел. Зачем напрягаться?
   – Зачем вы это сделали? – воскликнул он. – У вас красивые ноги.
   – Это лишнее. Один и тот же жест может означать разные вещи.
   – Какие? – Он самодовольно улыбнулся.
   Я попалась самой себе на удочку. Начала оправдываться, когда в этом не было нужды. А посторонний решил, что это очко в его пользу.
   – Ответ может быть совсем не связан с внешним раздражителем, – ехидно заметила я.
   – По привычке колетесь иголкой, доктор?
   Я насмешливо сощурила глаза, он рассмеялся и указал глазами на бутылку с коньяком:
   – Еще?
   – А! Давайте. – Я махнула рукой. Мы выпили не чокаясь.
   Полбутылки коньяка на голодный желудок растворились в крови и легко встроились в нервные клетки. Я натянула протянутое пальто, не сразу попав в рукава. Меня штормило десятью баллами на миндалевидных, голубых волнах жаркого тропического острова. Я не дошла бы домой сама. Владимир целовал меня у моего дома, а мне чертовски хотелось, чтобы парень по имени Марат нас увидел. Когда он вышел из тени у моего подъезда, я даже не удивилась. Услышала запах кофе с отдушкой из кожи прежде, чем увидела турецкого пехотинца воочию.
   – Чай, кофе, жара? – спросила я.
   – Жара? – после паузы переспросил он. – Вы меня приглашаете?
   – Вы же меня не приглашаете, – я покачнулась и кивнула в сторону темного подъезда. – Проводите меня, там темно, и мне страшно.
   Я пыталась открыть дверь ключами, но не могла попасть в замочную скважину.
   – Давайте я, – предложил он.
   – Давайте! – легко согласилась я. – Я сегодня не ужинала. Забыла.
   На кухне я засыпала кофе в джезву и включила газ.
   – Не знаю, как пойду завтра на работу. Я совершенно не в форме. Скоро вернусь.
   Я вошла в комнату и упала на диван. Мне казалось, я лечу в самолете, то и дело попадая в воздушные ямы. Я открыла глаза, почувствовав, что со мной кто-то рядом.
   – Вам плохо? – спросил Марат.
   – Хорошо, – я протолкнула слова сквозь горло. – Будете уходить, выключите воду, газ и свет.
   Я попала в очередную воздушную яму, и мое сознание вырубилось.

Марат

   Не собирался лететь сюда. Пришел в авиакассы и зачем-то купил билет. В самолете был абсолютно спокоен, спустился по трапу, вдруг внутри что-то екнуло и отпустило. Взял первое попавшееся такси и сел на заднее сиденье. Не люблю ездить сзади, но все же так лучше.
   Дорога равнодушно перебирает улицы, залитые дождем. Черный ноздреватый снег, низкое серое небо, с умрачно. С тех пор как я отсюда уехал – казалось, навсегда, – город изменился неузнаваемо. Ожидания обманули. Ну и отлично.
   – Отвезите к старому рынку, – неожиданно для себя произнес я.
   Дождь усилился, таксист включил дворники. А я помню жару. Туда ли мы едем? Острое любопытство останавливает, машина несется вперед, брызжа оловянными лужами.
   – Приехали, – сказал таксист.
   Я оглянулся. Новые дома, белые стены набухли влагой и серым светом. Красные крыши зябнут в февральском дожде. Аккуратные асфальтовые дорожки мокнут в белом канте бордюра. Расчерчено, разглажено, неузнаваемо. Все стало другим.
   – Расчерчено, – сами произнесли мои губы.
   – Что? – обернулся таксист.
   – По старому адресу, – безлично сказал я.
   – Который раньше назвали?
   – Нет, – я передумал. – Поворачивайте в гостиницу.
   Все равно завтра лететь на юг. К Бенедиктову. Перекантуюсь день в гостинице. Так лучше. Зачем беспокоить старика? Когда вернусь сюда, груз уже прибудет. Заберу мотоцикл.
   Город изменился, придется открывать его заново. Отлично! Не люблю вспоминать. Да я ничего и не помню…

* * *

   Я снял квартиру. Первый этаж в старом доме, отдельный вход с торца. Потолки сводчатые, высокие, от двух с половиной метров. Три арочных окна в большом зале, забранные решетками. Кодовый замок на двери в тамбур. Это хорошо. Будет где ставить мотоцикл. Я подошел к окну и споткнулся о край разорванного линолеума; в дыре виднелся пол, похожий на искусственный гранит.
   – Что здесь было? – спросил я.
   – Железнодорожные кассы, – ответил владелец. – Здесь только две квартиры – моя и эта. Кассы перегородили, я выкупил обе. Все ваши вещи?
   – Да, – я бросил рюкзак на пол и протянул баксы. – Вот плата.
   – Спасибо, – старик, не считая, положил деньги в карман. – Я думал, вы прибудете раньше.
   – Я прилетел несколько дней назад, но мне пришлось съездить на юг. Там тоже дожди.
   – А, – понимающе произнес старик. – К Бенедиктову?
   – Да.
   – У меня есть одна просьба… – Его лицо неожиданно страдальчески сморщилось, превратившись в маленький кулачок.
   – Да? – Я подумал, что он имеет в виду женщин.
   – Заходите ко мне на чашку чая. Я живу один… – Он замялся.
   – Хорошо, – безлично сказал я, глядя на дождь.
   – Постельное белье в шкафу.
   – Хорошо, – не оглядываясь, повторил я.
   – Чистое…
   – Я зайду, Андрей Валерианович. Обязательно. Но не сейчас…
   Его глазки слезились от старости, он был жалок своим одиночеством. Я взглянул на него и узнал себя. Мне стало неприятно.
   – Мне хотелось бы оставлять мотоцикл в тамбуре, – резче, чем следовало, произнес я.
   – Конечно, конечно, конечно, – торопливо забормотал старик. – Когда вы хотите их посмотреть?
   Я промолчал, он потоптался и ушел.
   В темное оконное стекло билась ледяная вода, в его верхнем углу двоилось отражение света голой электрической лампы. Как два желтых глазка на дымчато-черном, прозрачном крыле Стикса. Стикс – редкий подвид Аполлона дельфийского, встречается только на высокогорье. Я видел брачный танец пяти Стиксов. В провале узкого ущелья внизу – темная вода ледяной реки, текущей по дну ущелья, вверху – на голубом фоне неба пять серебристо-черных переливчатых звезд. То пентаграммой вниз, то пентаграммой вверх. Таким и должен быть мрачный посланник Аида.
   Я не коллекционирую бабочек в прямом смысле слова, но собираю их воображением с детства. Мне хотелось бы этого избежать, но собирательство превратилось в привычку. Не люблю насекомых, бабочек тем более. С их жилистых крыльев сыплется перхотью чешуя, пачкая пальцы. Их водянистое тельце упаковано в волосатый хитиновый футляр. На каждой лапке по паре коготков, их обманчиво деликатные прикосновения омерзительны до тошноты. Они вытягивают хоботок и касаются крошечными ножками, пробуя вкус моей кожи внутренними сенсиллами, и меня до костей пробирает дрожь. Я не беру их в руки, противно. Но меня к ним тянет, несмотря на запрет. Мое воображение распинает их на куске пенопласта швейными булавками, забитыми в грудь и крылья. И оставляет умирать. Так лучше. Для меня.
   Два желтых глазка, не мигая, смотрели мне прямо в лицо. И я вспомнил кофейные глаза бабочки-зебры. Вернее, я ее не забывал. И понял, в чем дело, – она смотрела на меня из-под черных, змеиных бровей. Ее глаза не приглашали, не предостерегали, они подстерегали. Мое «нигде» научило ее смотреть на меня исподлобья. Можно было упростить задачу, но я злобный трутень, бьющийся башкой об стекло рядом с открытой створкой окна. Легкий путь скучен, я намерен получить свое без поддержки. Я знал, что она не позвонит. Так и вышло.