Ирина Кисельгоф. Умышленное обаяние

   – Как ты меня нашел?! – изумилась она.
   – Надоело ждать, – ответил я. – Знал, что не позвонишь.
   – Я тебя забыла, – растерянно сказала она.
   – Я понял. – Я застал ее врасплох, она не ждала.
   – Как ты меня нашел?! – В ее голосе был слышен металл.
   – Ты сама этого хотела. Или зачем ты дала свой телефон?
   – Это не так! – возмутилась она.
   – Я охочусь за бабочками, имитирующими глаза позвоночных животных. В моей коллекции обнаружилась существенная брешь – кофейные глаза. Я до смерти хочу заполучить их.
   Но я вдруг осознал: сегодня мне не повезет.
   – Мне не понять. Я не коллекционер, – согласилась со мной она.
   – Я научу. Не бойся, – я почти просил.
   – Не хочу, – отрезала она. – И точка.
   – Неправда! Мы похожи! – Я почти кричал.
   – Разве?
   – Жара и кофе, – почти взмолился я.
   Она выключила меня, не дослушав. Сука! Я был раздавлен. Но чем ценнее предмет, тем сильнее мне хочется им владеть. Бабочка-зебра не была бесценной, но могла стать, если я ее не раздобуду.
   – Сука! – выругался я.
   Бабочка с мужским именем Саша вызывающе рассмеялась в ответ. В ее фасеточных глазах переливалась мозаикой кофейная пенка. Я решил не отступать.
   Я нашел ее в том же кафе. Субботним вечером. Она сидела спиной ко мне в компании с очередным самцом. Бабочка снова на охоте? Меня душной волной охватило бешенство. Бортанула меня, чтобы заполучить грызущего примитива? Уже вычислила бумажник, набитый кредитками? Смешно! Ты провалилась, детка! В дешевом кафе не ищут бабло.
   Я сел за ее спиной, чтобы слышать.
   – Холодно? – повторил он мои слова.
   Я сжался; он копировал меня, а бабочки почти не различают цвета.
   – Жарко, – засмеялась она.
   Их брачный хохоток закружился в спертом воздухе дешевого кафе, приглашая на танец. Меня скрутило от волнения. У нее мужское имя и низкий, неженский голос. Я услышал ее смех со стороны и увидел гинандроморфа – одна половина тела мужская, другая женская. Рождение полусамца-полусамки – достаточно редкий случай, живой гинандроморф – несомненная удача. Коллекционер не пожалеет за них денег. Я – тоже. И почему же, позвольте спросить? Женское и мужское мирно ужились единым целым, не мешая друг другу. Поэтому?.. Как там? Пусть двое погибнут, чтоб ожил один… бла-бла-бла… андрогин… Да о чем я? Бред!
   Я слушал ее смех и чувствовал неистовое желание – такое сильное, что готов был взять ее прямо сейчас, чтобы узнать свою половину. Отыскать и вернуть.
   – У вас красивые губы. – Его квадратная челюсть выдвинулась вперед, раскрыв рот зияющим сачком.
   – Абрикос? – подсказала она ему пароль.
   Он ничего не понял, я чуть не рассмеялся. Нет. Не конкурент.
   Она сказала, что из детства к нам приходит все, я согласился с ней. Неужели мы похожи?
   – Разве такое бывает? – не поверил он.
   Бывает. Поэтому свое детство я не помню. Так лучше. Для меня. Неужели мы так похожи?
   Она смеялась над ним, возвращая себя ко мне. Я ее простил и расслабился.
   – Над кем смеетесь? – спросил он.
   – Над гибридами, – ответила она, закатившись от смеха.
   Это было как плевок. Удар ниже пояса. Я внезапно понял: она смеется надо мной. Так смешно?!
   – Очень! – смеялась она.
   – Хочешь меня унизить?
   – Запросто! – смеялась она.
   Они пили, касаясь друг друга фужерами с коньяком. Это выглядело еще гаже, еще непристойнее. Шлюха! Она хохотала все громче и резче. Смех пьяной женщины раздражает до остервенения. Я сжал руки в кулаки и увидел, как разбиваю ей губы до крови.
   – Что будем заказывать?
   Я вздрогнул, из красного тумана выплыло выжидающе безразличное лицо официанта.
   – Кофе, – произнес я.
   – Что? – переспросил он.
   – Кофе, турецкий. – Я должен был узнать, что она любит, чтобы прикнопить бабочку ее же булавкой. Официант скрылся в принте тропического острова, я остался, чтобы узнать.
   – Искусство управлять женщинами, – сказал он.
   – Научились? – Она вертела пальцами прядь волос, мой палец сам закрутил бумажную салфетку. Я не только делал, я думал как она. Она его хотела. Нетрудно понять: если женщина играет волосами, она желает, чтобы ее касались. Этот дурень понять не мог, что он упускает. Он продолжал торчать на месте, вместо того чтобы тащить ее в постель.
   – Нет, – ответил он. Я расхохотался. Тупица!
   – Фантастика всегда воплощается в реальность. – Она сложила ногу на ногу; ее голень, затянутая черной кожей, заблестела гладким хитином брюшка самки аполлона.
   – Есть надежда? – Он наконец сообразил, когда ему все объяснили на пальцах. Дурень!
   – Лучше не мелочиться, – намекнула она.
   Ее палец, украшенный ядовито-красным коготком, медленно обвел край фужера. Она ласкала себя, чуть касаясь кромки стекла. Я проследил круг глазами и ощутил горячую кожу ее пальца на своих губах. Это был улет!
   – Я боюсь фиаско, – сознался он.
   – Бояться провала – в рай не ходить, – на полтона ниже засмеялась она, качая ногой.
   Мои губы сами собой шевельнулись: «Бояться провала – в рай не ходить»? И сердце вдруг екнуло. Я отчетливо понял – это моя женщина. Из кончика ее черного хитинового сапога пер напрямую секс, а дурень сидел истуканом. Он провалился, сказав то, что говорить не следует. И она убрала ноги под столик.
   – Не стоит напрягаться, – объяснила она.
   – По привычке колетесь иголкой, доктор? – Он провалился еще раз. Мелочность не приветствуется. Это азбука.
   Я должен был знать, где дом женщины, которая мне нужна. Я остался у темного тамбура ее подъезда, чтобы без помех видеть бабочку на охоте. Он целовал ее, она отбивалась руками.
   – Идите же! – смеясь, повторяла она.
   Он провалился в третий раз и умер на моих глазах. Все! Я засмеялся, она сама подошла ко мне.
   – Кофе или жара? – Она приоткрыла красные губы, я увидел другие. Мое горло сдавило желанием, я не мог говорить.
   – Жара, – выбрал я. – Когда? – Я хотел немедленно.
   – Сегодня.
   Она вручила мне ключ. Мне требовалось вернуть символ ее поражения, но я увидел мертвецки пьяную женщину. Это рай?! Я не беру трупы!
   Провалилась она. Я ушел, чтобы не возвращаться.

* * *

   Я взглянул вверх. Солнце шпарит вовсю, к нему с юга-запада плывут белые облака с коричневыми подпалинами на брюхе. Полдень, но ветер очень холодный – в горах снег.
   – Сюда, – Кирилл кивнул на проход между двухэтажными домами из камышита и глины.
   Мы остановились у входа, проемы окон зияли, часть из них забита фанерой, кое-где на ветру плещутся ветхие занавески. Дверей у подъезда нет. У облупившейся стены старая урючина. На ее гранатовых до черноты ветках парашютный купол розовых цветов. Урюк – азиатская сакура – цветет не больше недели. Но недолгая, убегающая красота никого не волнует.
   – Вы к кому?
   Из оконного провала высунулась девчонка. Сквозь прорехи розового купола ее узкие любопытные глаза блестят черной смородиной, голубое платье выцвело до белизны. Она улыбается, между зубами щербинка. Тощая, маленькая, счастливая девчонка в рамке их недолговечных розовых цветков. У меня защемило сердце. Такое редко со мной бывает. Почти никогда.
   – К Мураду, – сказал Кирилл.
   – А его нет! – засмеялась она. – В магазин ушел. Я его с пакетом видела.
   – Зачем в магазин? – возмутился Кирилл, в его сумке тренькнули бутылки. – Мы все принесли.
   – Ой! – насмешливо протянула девчонка. – Опять песни-танцы будут. Опять не спать. Опять ругаться, – она счастливо засмеялась. – А вы идите-идите. Там не заперто.
   Мы поднялись на второй этаж, толкнули обшарпанную дверь и, отодвинув дырявую занавеску, вошли в комнату. Давно я не видел такой нищеты. Стены грязные, в потеках и пятнах. Ящики идут за стол и шкафы. На одном из них тюбики с красками, кисти, бутыли с растворителями, среди них скипидар. На выщербленном полу сваленные в кучу картонные, сплющенные коробки. В углу топчан со старым матрасом, почти без белья. Окно смотрит на север, как и положено – свет лучше. Но все равно сыро, темно.
   Не предлагать много, решил я, глядя на оплывшие свечи в бутылках.
   – Нет электричества. Давно, – Кирилл проследил мой взгляд. – Дом не на балансе. Умирает.
   У окна стоял самодельный, грубо сколоченный мольберт, прикрытый грязной тряпкой. Я тронул ее рукой.
   – Не надо! – запоздало воскликнул Кирилл. – Не любит. Если с похмела, орать будет.
   – Поздно. – Тряпка слетела, открыв пылающий сноп солнца.
   До самого горизонта ярко-желтые песчаные барханы, к ним лепятся вылинявшие войлочные шатры. На древесных искривленных стеблях шафрановые воздушные одуванчики сожженных солнцем листьев. А над холмами в кругах палящего солнца и пыльного суховея парит магрибская двоица. Он – в ярко-синем аба и голубой куфии, она – в пламенно-красной галабее. Он рукой уже снял с ее лица ярко-синий хаик. Она потупила взор, на щеках пылает отблеск галабеи, но на губах бесстыдная, еле заметная улыбка. Он вожделеет, она покорно ждет. И – сколько хватит глаз – опаленная чужой страстью безжизненная пустыня.
   Неплохо. У меня засосало под ложечкой. Вот она, невнятная любовная двоица – он в синем аба, она в красной галабее. Странное сочетание, красный и синий – цвета Богородицы, но эти персонажи не святые, нетрудно понять.
   – Ну и как? – Кирилл вгляделся в мое лицо.
   – Ничего, – без выражения ответил я.
   – Пальцами пишет, чудак, – Кирилл легко погладил ладонью холст, остро пахнущий маслом. – Есть настроение. Согласитесь. Даже в этой халупе светлее стало.
   Жарче, молча не согласился я.
   – Ну и как? – повторил Кирилл.
   – Шагал, – усмехнулся я и коснулся холста кончиком пальца. Ее вылепленные пальцем жаркие губы обожгли мою кожу. Ярко-красная точка оказалась колкой, как жало. Ты точно знаешь, чего желает синий аба, но глаз красной галабеи не видишь, только улыбку. Чего она хочет? Жару или кофе? Мертвецки пьяным бабам все равно, из кого выбирать… Да что со мной? Я все забыл. Скучно…
   – Кирюха, братан! – раздался за спиной зычный голос.
   Я медленно повернулся, на пороге стоял здоровенный мужик. На коричневом плоском лице черные глазки серпом вниз, нос сплющен ударом, лоб и мощные монгольские скулы лоснятся потом в отблеске света из коридора. В грузчицком кулаке пакет, на его дне пластом лежит бутылка.
   – Это Марат, – улыбаясь, произнес Кирилл. – Пришел на тебя посмотреть.
   – Тезка! – зычно рыкнул мужик. – А это холодная! Отметим!
   Он потряс бутылкой, она зашуршала в пакете как живая. Я про себя усмехнулся. Такому типажу идет эта шафрановая работа. Жара, пот и мамлюкский напор.
   – Сначала посмотрим, – предложил я.
   – Воля ваша.
   Тезка перевернул холсты, стоящие у стены, и поднес к окну. На них кружились травяные, глинистые, землистые, песочные холмы. По их круглой кромке, как по краю земли, грибами росли угловатые мазанки, мельницы, ратуши, мечети, колокольни, пожарные вышки. И геоцентрично – человек. Всегда один, всегда мужчина. Магрибская двоица выбивалась из серии присутствием женщины. Странно. Я погладил птицу, сидящую на ладони ловца. Ее перья беспокойно топорщились под моими пальцами. Тоже не сходится. Она похожа на чайку, вокруг ни капли воды, только сочная трава. Она внимательная и тихая, у него на боку будущая клетка висит разноцветной лоскутной торбой. Он охотник, она предчувствует. Ее глаза в его глаза. Кто кого?
   – Весна, – сказал Кирилл.
   Дурень, выругался я. Ну что ты лезешь? Дурень!
   Хозяин смотрел на меня выжидательно, заметно волнуясь. Я улыбнулся, ничего не ответив, и перевел взгляд на пакет. Мурад подмигнул и сдвинул пару ящиков столом. Тут же откупорил бутылку и расставил на импровизированном столе пластиковые стаканчики, Кирилл достал из сумки «Red Label» и закуски. «А то упьемся, – сказал он, покупая их в магазине. – У него жратвы я отродясь не видел».
   – О, как! – восхитился Мурад. – Вискарь! По трешечке?
   Трешечка оказалась тройной порцией на каждого. Сразу серией, без антрактов. Виски с зеленым луком и мясными нарезками ушли влет под оглушительный бас хозяина и говорок Кирилла. Вслед за виски ополовинили и бутылку водки. Мне стало жарко, и я скинул куртку.
   – Как мазня? – блестя хитрыми глазками, спросил Мурад.
   – Чего они хотят? – неожиданно для самого себя сказал я.
   – Кто? – Кирилл захрустел огурцом.
   – Бабы. – Мой подбородок выцелил красную, жаркую точку на шафрановом холсте.
   – Бабы! – оживился Мурад. – Пробуй их, не напробуешься. Одна – перец, другая – рыба. Забудешь, вернешься, а уже не та. Рыба, да еще с перцем! Солененькая! Мм! – захохотал он. – Вот и ходишь от одной к другой – пробуешь. Пока кто-то из баб тебя сам не подберет.
   – Да! – засмеялся я. – Нужно лишь одно условие – случайность, и она выполнит план гребаной бесконечности… Не нами, но с нашей помощью. Точнее, нашего вектора.
   – За вектор! – развеселился Мурад.
   – За женщину!
   Мы сдвинули стаканчики с водкой, она пролилась в желудок как вода. Мурад внезапно перестал смеяться и обвел глазами комнату.
   – Сюда сбегаю, когда припрет…
   Опаньки! Так это не постоянный дом. Значит, раскошеливаться? Я окинул хозяина взглядом. Одежда простецкая, недорогая. Придуривается или живет, как живется?
   – От кого бегаем? – нарочито развязно спросил я.
   – От байбише и келин, – ухмыльнулся двоеженец Мурад. – Неделями тут живу, в себя прихожу… – Потом вдруг вздохнул и жалобно протянул: – Бабы…
   – Вещество неопределенное, – согласился я.
   – Понравилось? – перебил нас Кирилл, кивнув на шафрановую картину. – Берем?
   Я выругался. Черт меня понес на разговоры. Закусывай, дурень! Кирилл искательно заглядывал мне в глаза, я усмехнулся. И сколько ты возьмешь, процентщик, с этого простофили?
   – Я беру ловца и двоицу. Триста за штуку.
   – Евро? – встрепенулся Кирилл.
   Судя по реакции, с предложением у них негусто. Ну и правильно, снизим.
   – Долларов, – сухо сказал я. – Цена окончательная. Беру кота в мешке, могу и пролететь. Это хорошая сумма для тех, кто еще не выставлялся. У вас интерьерные картинки. Не более.
   – Да у меня на причиндалы больше уходит! – Мурадова нижняя мясистая губа обиженно отвисла.
   – Но размеры… – разочарованно пробормотал Кирилл, вторя ему.
   Дурень! Я чуть не расхохотался. Кажется, тебе обещали не больше десяти процентов. Не суетись, парень!
   – Если заметят, пойдут как горячие пирожки, – примирительно произнес я. – Мой нюх меня никогда не подводил. Другими словами, если ваши работы понравятся галеристам, я дам знать Кириллу на ящик. Мы порвем публику.
   – По рукам! – Мурад внезапно передумал и хлопнул своей лапищей по моей ладони. – Лиха беда начало.
   Простофиля! Кирилл думал так же, но мне повезло. Конформный типаж. К тому же нам с ним еще работать. На пару.
   Кирилл повез картины Андрею Валериановичу, а я поехал пошататься по городу на своем «Kawasaki». Люблю этого зверя, надежный друг, товарищ и брат. Не подвел ни разу. И люблю южный город весной. Деревья голые, а на ветках пляшут бабочками цветочки, намекая, что скоро лето. Лепота! Мой взгляд затормозил на кофейне с говорящим названием «Восток». Банально, но емко. Кофейня «Запад» не звучит, теряется не только настроение – теряется смысл и начинается клиника. Я притормозил у ее входа. Стоило проветрить голову и нутро от вискаря и зеленого лука.
   Я заказал турецкий кофе, который здесь так еще и не распробовал. Не успел, замотался, потерял интерес, забыл. Я закрыл глаза, чтобы вспомнить, потянул носом и рассмеялся. Аромат пряностей и кофейных зерен сплелся с запахом забродившего ячменя и зеленого лука в причудливую, нелепую двоицу. И я решил позвонить. Набрал номер и попал на нее сразу. Она меня не заблокировала. Умница! Я рассмеялся.
   – Как ты себя чувствуешь? – спросил я.
   Она молчала, я не слышал даже дыхания.
   – Я уезжал на юг, – соврал я.
   – …
   – Думал, мечтал, ждал, – сказала за меня причудливая двоица.
   – Алло, – ответила она ровным голосом. – У меня пропал звук, я ничего не слышала. Кто это?
   – Марат, – ровным голосом отозвался я. – Я не сказал «до свиданья», думаю заменить его на «здравствуй».
   – Заменяйте, – согласилась она.
   – Когда?
   – Предлагайте.
   – Завтра?
   – Хорошо. Я работаю до трех.
   – Встречу у работы. Говорите адрес.
   – Договорились, – она спокойно назвала адрес больницы.
   – Советую надеть брюки. Или очень короткую юбку.
   – Почему? – В ее голосе я впервые почувствовал интерес.
   – У меня пропал звук, – мелочно ответил я и сам над собой посмеялся. Трикстер!

Саша

   Меня точит смутное беспокойство, и я не могу понять, что со мной. Я всматриваюсь в свое отражение в зеркале, будто ища ответ. Неведомая сила тянет меня из дома каждый вечер. Я должна идти, но не знаю куда. Смутное состояние выводит меня из равновесия, я бесцельно хожу из комнаты в комнату под бормочущий телевизор. К моей ладони приклеилась трубка мобильного телефона. Чего я жду?
   Ловлю внимательный взгляд серых глаз, у меня начинает сосать под ложечкой, а голова – кружиться. Снова лечу в самолете, меня тошнит. Но почему-то это не только страшно, но и захватывает, как падение вниз с большой высоты. У самоубийц, прыгающих с небоскребов, в свободном падении с адреналином в кровь впрыскивается гормон счастья. Чтобы не жалеть о том, что случится. Я не жалею, я жду. Тревога пузырится во мне, как газировка. Вскипает и выливается пеной при каждом звонке по телефону или в дверь. Я жду – ничего не происходит. Все по-прежнему. Он сам меня нашел – я чувствую эйфорию, он от меня ушел – я чувствую стыд. Так я напилась только один раз, на выпускной. Еще в школе…
   Мне хотелось, чтобы он застал меня с другим мужчиной; так и случилось, но он ушел. Я ошиблась, и мне наплевать. К чему он мне? Женщины таких не замечают.
   Я ждала звонка, но он так и не позвонил. И вдруг поняла – ничего не было. Я выпила лишнего, мне все приснилось. Прошло так много времени. Я успокоилась. И все забыла.
   – О чем думаем? – спросила Рита.
   – Ни о чем.
   – Что мне подаришь?
   – Еще не решила.
   – Месяц-два на раздумья, – засмеялась она. – Потом будет поздно. Люблю знать заранее.
   Я познакомилась с Ритой в студенческом буфете. Мы учились на одном курсе мединститута, но в разных группах. Знакомство было шапочным – здравствуй, до свидания, и все. Рита сама ко мне подошла. Поставила на столик поднос и уселась напротив.
   – Уступи мне Мальцева, – сказала Рита. Она не просила. Ее тон казался нейтральным, а взгляд жестким.
   – Просто так? – усмехнулась я.
   – Он же тебе не нужен. – Рита подняла стакан. Ее холодные голубые глаза тренькнули льдом о край стакана. – Давай его разыграем. Орел – мой, решка – твой.
   – Нет. Орел – мой, решка – твой.
   – Идет, – симметрично усмехнулась Рита.
   Мальцева разыграли в курилке между парами. Спичечный коробок выстрелил вверх руками Степанкова и упал этикеткой вниз. Так Мальцев перешел в собственность Риты и не достался никому. Ему все рассказал Степанков. Наверное, Мальцев переживал. Когда я ловила его взгляд, он бледнел. Раньше – краснел. Не всегда.
   – Поцелуй меня, – как-то попросил он.
   – Не хочу.
   – Почему? – растерялся он. На что он рассчитывал?
   – Мне все равно, кого целовать – тебя или шкаф, – равнодушно ответила я.
   Тогда Мальцев тоже побледнел, но меня это не пробило.
   Рита перевелась в нашу группу. Мальцев ее не переносил, Степанков его подначивал. Я наблюдала за ними со стороны. Как скучающий зритель. Рита бесилась, я пожимала плечами.
   – Зачем ты с ней общаешься? – спросил Мальцев. – Она тебя ненавидит. У нее грязный язык.
   – Я с ней не общаюсь.
   Мальцев меня не понял. На самом деле я сказала чистую правду. Общалась со мной Рита, не наоборот. Но потом все переменилось. Мы стали с Ритой закадычными недругами. По-другому сказать нельзя.
   Если фотографировались группой, Рита вставала впереди, я оказывалась за ее плечом. Если меня отмечали вниманием, Рита старалась оттеснить меня на задний план. Она училась блестяще, потому мне казалось странным стремление Риты конкурировать даже в учебе. Она всегда была яркой, открытой и подчеркнуто дружелюбной, я – чаще молчаливой и необщительной. Наверное, потому ее чаще выбирали мужчины. Меня – реже, но так получалось само собой, без усилий. Однако Рита расценивала это как объявление войны.
   Есть люди, которые умеют жить настоящим, Рита из их числа. Сенсорный тип – здесь и сейчас. Предсказуемость и напор, одни ощущения, реальность легко можно пощупать руками. Они легко забывают прошлое и не проецируют его в будущее. Они отвечают на любой вопрос: «Я подумаю об этом завтра». А завтра настоящее уже наступило. Мне кажется, их большинство. Я так не умею. Наверное, поэтому я страшусь будущего; оно всегда копирует то, что случилось, – прошлое моей матери. Лучше его не торопить.
   Рита на меня не слишком похожа; может, поэтому временами она меня раздражала. Не более. Но однажды я ей позавидовала. Мы летели с ней в самолете. С юга.
   – Ты знаешь, – не открывая глаз, сказала она. – Я научилась любить свое тело.
   И так же, не открывая глаз, медленно провела ладонями по своей груди, животу, бедрам.
   – Только что? – засмеялась я, со стороны это выглядело нелепо.
   – Угу, – лениво ответила она и отвернулась к иллюминатору. Ее лицо засветилось зеленым яблоком в потоке света, льющегося сквозь пластмассовую шторку.
   Тогда я ей и позавидовала: она произнесла то, о чем я побоялась бы сказать самой себе. Зачем я часами смотрю на себя в зеркало, если боюсь пролететь?
   Я вышла на балкон. В горах полно снега, над ними холодное, чистое небо, вокруг меня прозрачный, голубой ветер. Он холодит мою кожу, облитую солнечным светом. Так красиво… Но показать это некому.
   У меня зазвонил мобильник, я не глядя нажала кнопку.
   – Помнишь? Так вот, это я, – сказал он.
   – Нет.
   – Почему ты меня не упрекаешь? – спросил он.
   Я промолчала, мне нечего было ответить. Он меня забыл – это его вина.
   – Мне хотелось бы, чтобы ты поняла – уже пришла весна и тает снег… – произнес он.
   – Но горы в снегу, и, когда он растает, не знает никто. – Ветер холодит мою кожу, она голубая в тени. И я вся дрожу. Это его вина.
   – Когда? – спросил он.
   – Когда тебе будет угодно, – сказали за меня мои губы.
   – Жди, я приду.
   Я не спала всю ночь, я слушала его голос. Низкий и медленный. Красивый… Я слушаю его голос, мое сердце сжимает предчувствие. Он был спокоен, я была не уверена. «Помнишь? Так вот, это я», – сказал он. Где я это слышала? Подскочила с кровати и схватила с полки брошюрку. Она раскрылась сама собой.

 
Не удивляйся,
Вспомни, кто ночь за ночью
Являлся к тебе
В сновиденьях, покой твой тревожа.
Помнишь? Так вот, это я.
 

   Я шевелила губами, читая будто молитву. Зачем он мне? Я не такая.

* * *

   Ветер бьет мне в лицо, холодит скулы и лоб. Я слушаю запах дорогой дубленой кожи, положив на нее губы. Кожа согрела мне губы, я согрела ее. Ветер мчится назад, дорога – вперед. К горам, где не тают снежные шапки. Дорога прекрасна. Урюк кипит пенкой малинового варенья, вишня расставила креманки с белым пломбиром. Они слились бело-розовой полосой, уносясь туда, где нас уже нет. Солнце везде, оно смотрит на нас сквозь лупу. Лупа горит круглой радугой по его краю. Так красиво…
   В городе снега нет, в предгорье он лежит блестящими иголками из белоснежного инея на голых ветках, камнях, даже земле. Чем выше в горы, тем больше снега. Тем холоднее ветер. Мне морозно и жарко. До озноба на моей голубой коже, облитой солнечным светом.
   – Знаешь эти места? – спросил он.
   – Я их забыла.
   Я стою на плотине из серого бетона, под ней ледяное озеро. Синее до черноты. Озеро знобит от ветра вместе со мной, на нем золотые от солнца мурашки. Вокруг голубые ели, их хвоя отражает неласковое горное небо. А солнце играет в прятки, то ныряя в облако, то выныривая из него. Я вижу его в черной до синевы, прозрачной как лед воде. Так красиво…
   – Откуда ты знаешь?
   – Я здесь бывал.
   С кем? Мне хотелось спросить, но я промолчала.
   Он стоит рядом со мной и слушает, как бьется закованная в цементные кандалы ледяная река. Бетон гасит селевые потоки, река недовольно ворчит. Не стоит верить – ее покорность обманчива, она может снести все на своем пути, когда в палящий зной начнут таять дальние ледники. По берегам горной реки до сих пор лежат огромные камни, они выдают ее вероломство. Через реку перекинут ветхий мост, на нем надпись «Не ходить. Опасно для жизни». Мост качается под ногами, взвешивая нашу жизнь.
   – Зачем ты ходишь в это кафе? Так любишь кофе? – Серые глаза османского лучника натягивают тетиву, я отвожу взгляд. Так почему-то легче.
   – Да, – ушла я от ответа.
   Он молчит, вглядываясь в ледяную темень реки. Я думаю о коротких темных волосках на его руке, река краснеет вместе со мной закатным солнцем. Мне жарко, через меня сквозит холодный ветер. Я смеюсь про себя. У моего сердца головокружение. Разве такое бывает?
   – Ты нигде не работаешь в нашем городе. Зачем? – Меня мучает любопытство. Мне стыдно. Но мне хочется знать. И я знаю, ответ будет формальным.
   – Я коллекционирую страны и города, – смеется он. – Моя жизнь – это дорога. Третий раз меняю паспорт.
   Он мне ответил, я его поняла. Открытие так неприятно, что мое настроение падает вниз. К ледяной от ветра, еще зимней реке.
   – Мне нужно домой, – говорю я чужими губами. – Завтра рано вставать. И я… замерзла.
   – Пойдем, – легко соглашается он. А я хотела, чтобы он меня удержал.
   Мы едем по серпантину, он в черной тени зимних гор. Меня знобит от прикосновений дорогой черной кожи. Я не чувствую пальцев в своих теплых перчатках.
   – Я хочу тебе кое-что показать, – говорит он.
   Его мотоцикл притормаживает у обочины, мы шагаем по черной земле, синие до черноты иглы инея хрустят под ногами битым стеклом. Мы идем к жилью, но у него нет окон, только серые в сумеречном воздухе стены. Они чуть выше человеческого роста и врыты в землю. Мы обогнули угол, серая стена окрасилась в красный свет заходящего солнца. В ней зияет черный провал. Он вошел туда согнувшись, я помедлила и шагнула за ним.
   – Что это?
   Я оглядываюсь, свет падает на меня серым квадратом из единственной двери. Я оказалась в тесном каменном мешке без единого окна. В нем промозглый холод и кромешная тьма.
   – Что это? – повторяю я. И слышу чужое дыхание. Рядом.
   Я шагнула в сторону и выпала из потока света. Он молчит, и я молчу. Так странно. Но мне не страшно. Нисколько. Меня обуревает злость.
   – Это карцер, – наконец говорит он. – Здесь содержались японские военнопленные. Они строили электростанцию.
   И снова тишина, только слышно неровное, сбивчивое дыхание. Его и мое.
   – Его надо слушать молча, – наконец говорит он.
   – Зачем? – еле разжав зубы, неприязненно спрашиваю я.
   – Войну слушают молча, чтобы узнать, – смеется он.
   В городе он доезжает до ближайшей остановки, я прошу его остановить.
   – Не надо мне больше звонить, – я цежу слова сквозь зубы.
   Уезжаю на автобусе и вижу огни его фар позади. Они теряются в потоке машин. Закрываю брошюрку – «Так вот, это я»!

Марат

   На меня смотрит женщина, внимательно и строго. Я пытаюсь скрыть улыбку, но это нервное. Мне не по себе. Ее лицо белой чайкой вылетело из черной, струящейся тени моей клетки для птиц. Я – ловец, но я не ждал. Я вижу ее глаза и губы. Они так красивы, что у меня перехватывает дыхание. Ее взгляд снимает с моего воображения и моих мыслей одежду, я закрываюсь руками. Ее взгляд отнимает у меня руки – я наг и бос. И улетаю в темноту ее глаз под черно-белым гипнозом колдовства света и тени.
   – …Нет двух литографий.
   Я очнулся, вернувшись из лабиринта чужих глаз.
   Андрей Валерианович сморщенными воробьиными лапками бережно перебирает лист за листом черно-белую магию графики.
   – Ели бы я их достал, – скорбно продолжает он, – серия стала бы полной. – Он вздыхает. – Тогда можно было бы и умереть.
   – Да. – Мое «да» звучит хрипло, я не узнаю свой голос.
   – Я говорил с Ипатьевым…
   Я киваю, я знаю Ипатьева. Известный музейщик и реставратор.
   – Он даже не представляет, где они могут быть. В частных руках нет. В музейных реестрах будто бы тоже. В Питере и Москве нет точно, Ипатьев наводил справки по моей просьбе. И у крупных коллекционеров нет, я сам проверял. И вы… Может, в провинции? Или пропали? – Андрей Валерианович неожиданно оживляется. – О, если б пропали, я был бы счастлив! – и так же неожиданно хмурится. – Я даже мысли перенести не могу, что они в чьих-то руках.