Страница:
– Знакомьтесь, – весело произнес Сергей Николаевич. – Моя мама, Елена Анатольевна. Ученый секретарь.
– Бывший, – веско поправила она.
Мишкина бабушка говорила густым, прокуренным басом. Мне она показалась знакомой. Где-то я ее видела. Не помню.
– Но филолог, – улыбнулся Сергей Николаевич, – ныне, присно и во веки веков.
– Ольга. – Мама протянула руку, вдруг спохватилась и опустила. – А это моя дочь Лиза.
– Красивая у вас соседка, – сказала Елена Анатольевна, глядя на мою маму. – Вербочка белая.
Мама смутилась и покраснела, а я не поняла, то ли Мишкина бабушка маму осуждает, то ли хвалит. Мне она не понравилась. Ученый секретарь… Чему ученый? Ерунда какая-то.
– Ладушка и павушка, – подхватил Сергей Николаевич и пододвинул маме стул. – Садитесь, Вербочка.
– Балабол, – констатировала Елена Анатольевна.
Я снова ничего не поняла, осуждает она своего сына или нет. Зато он рассмеялся весело, от души. Мама не удержалась и улыбнулась в ответ. Сергей Николаевич вдруг перестал смеяться и уставился на маму во все глаза. Ничего удивительного, у мамы необыкновенная улыбка. Она стоит миллион и похожа на солнечный ветер, сияющий и легкий. Мамина улыбка клеймит на всю жизнь, венчая твою голову солнечной короной и надувая твое сердце солнечным парусом. Ее не забыть, ей нельзя сопротивляться, остается лишь поднять руки вверх. Вернее не бывает. Вот Сергей Николаевич и поднял руки вверх. В переносном смысле, конечно.
– Под вашей пятой ключ золотой, Вербочка! – воскликнула Елена Анатольевна. – Вы знаете?
– Знает, – вместо мамы ответила я. – А мне стул? Я тоже, между прочим, женщина.
– Лиза! – умоляюще воскликнула мама.
– Молодец! – восхитилась Елена Анатольевна.
А секретарь ученого ничего, хоть и воображает.
– Садись, маленькая женщина, – очнулся Сергей Николаевич, подвигая мне стул.
– Ха! – из тьмы коридора выпал Мишка. – Давай на кухню помогать, маленькая женщина. Надо пироги таскать.
Я объелась вкуснющими пирогами так, что чуть не лопнула. Мишкина мама оказалась волшебницей от кулинарии. Нам с Мишкой накапали вишневой наливки, и я опьянела – то ли от вина, то ли от обжорства, то ли от непривычного, радостного шума, то ли от странных историй, рассказанных Мишкиной бабушкой. Я слушала ее и заслушалась. Ее речь была непривычной, старинной, певучей, а люди и вещи необычные, даже фантастические, совсем не такие, как в жизни. Я и не заметила, как Мишкина бабушка распалила тоску и сожгла ее в трех сказочных печах – железной, кирпичной и медной. Я вдруг узнала, что тоска так близко, что ее можно даже потрогать. В моей голове посреди черного поля и черного неба неожиданно выросло огромное дерево прямо под лунем Господним, рогатым месяцем с двумя золотыми ножками. Ни ветерка, ни дуновения, а дерево шумит и шумит всеми своими листьями, горюет, тоскует, печалится. Будто поет песню тихую и безрадостную, такую жалобную, что плакать хочется. Я погладила поникшие листья ладонью, они впились в меня крошечными, острыми зубками. Я отдернула руку, а тоска меня уже укусила, успела. Въелась в мои легкие, сердце и кровь. Так дерево одним листочком отрезало мне свой маленький кусочек грусти. Я этого совсем не хотела.
– А я и не знала, что у тоски есть свое дерево, – зачарованно сказала я.
– Тебе и не надо знать, – засмеялась тетя Мила. – Рано еще.
– А это обязательно? – Во мне шевельнулся страх. – Ну, узнать потом… Разве у всех так?
– Как повезет, – улыбнулась Мишкина бабушка.
Я вдруг подумала о маме. Ее дерево тоски выросло давным-давно, и я не знаю, кто его посадил. Во мне тоже живет маленький кусочек грусти, я знаю почему, только думать об этом не хочется. Вот так тоска стала в моем воображении реальной вещью из живого дерева. А дерево можно сжечь хоть где, это все знают.
– Мам, мне чудится, будто я знаю их всю жизнь, – сказала я.
Мы лежали в темноте и молчали. Не знаю почему. Может, потому что редко бывали в гостях.
– Да, – согласилась мама.
– Тебе тоже?
– Да. Давай спать.
– Давай, – вздохнула я.
Я повернулась спиной, мне было грустно. Мама обняла меня, и мы долго не могли заснуть. Уверена, мама думала о том же, о чем и я. У нас с ней самая лучшая семья, но такая маленькая, что будто и нет.
Мила
Миша
Лиза
– Бывший, – веско поправила она.
Мишкина бабушка говорила густым, прокуренным басом. Мне она показалась знакомой. Где-то я ее видела. Не помню.
– Но филолог, – улыбнулся Сергей Николаевич, – ныне, присно и во веки веков.
– Ольга. – Мама протянула руку, вдруг спохватилась и опустила. – А это моя дочь Лиза.
– Красивая у вас соседка, – сказала Елена Анатольевна, глядя на мою маму. – Вербочка белая.
Мама смутилась и покраснела, а я не поняла, то ли Мишкина бабушка маму осуждает, то ли хвалит. Мне она не понравилась. Ученый секретарь… Чему ученый? Ерунда какая-то.
– Ладушка и павушка, – подхватил Сергей Николаевич и пододвинул маме стул. – Садитесь, Вербочка.
– Балабол, – констатировала Елена Анатольевна.
Я снова ничего не поняла, осуждает она своего сына или нет. Зато он рассмеялся весело, от души. Мама не удержалась и улыбнулась в ответ. Сергей Николаевич вдруг перестал смеяться и уставился на маму во все глаза. Ничего удивительного, у мамы необыкновенная улыбка. Она стоит миллион и похожа на солнечный ветер, сияющий и легкий. Мамина улыбка клеймит на всю жизнь, венчая твою голову солнечной короной и надувая твое сердце солнечным парусом. Ее не забыть, ей нельзя сопротивляться, остается лишь поднять руки вверх. Вернее не бывает. Вот Сергей Николаевич и поднял руки вверх. В переносном смысле, конечно.
– Под вашей пятой ключ золотой, Вербочка! – воскликнула Елена Анатольевна. – Вы знаете?
– Знает, – вместо мамы ответила я. – А мне стул? Я тоже, между прочим, женщина.
– Лиза! – умоляюще воскликнула мама.
– Молодец! – восхитилась Елена Анатольевна.
А секретарь ученого ничего, хоть и воображает.
– Садись, маленькая женщина, – очнулся Сергей Николаевич, подвигая мне стул.
– Ха! – из тьмы коридора выпал Мишка. – Давай на кухню помогать, маленькая женщина. Надо пироги таскать.
Я объелась вкуснющими пирогами так, что чуть не лопнула. Мишкина мама оказалась волшебницей от кулинарии. Нам с Мишкой накапали вишневой наливки, и я опьянела – то ли от вина, то ли от обжорства, то ли от непривычного, радостного шума, то ли от странных историй, рассказанных Мишкиной бабушкой. Я слушала ее и заслушалась. Ее речь была непривычной, старинной, певучей, а люди и вещи необычные, даже фантастические, совсем не такие, как в жизни. Я и не заметила, как Мишкина бабушка распалила тоску и сожгла ее в трех сказочных печах – железной, кирпичной и медной. Я вдруг узнала, что тоска так близко, что ее можно даже потрогать. В моей голове посреди черного поля и черного неба неожиданно выросло огромное дерево прямо под лунем Господним, рогатым месяцем с двумя золотыми ножками. Ни ветерка, ни дуновения, а дерево шумит и шумит всеми своими листьями, горюет, тоскует, печалится. Будто поет песню тихую и безрадостную, такую жалобную, что плакать хочется. Я погладила поникшие листья ладонью, они впились в меня крошечными, острыми зубками. Я отдернула руку, а тоска меня уже укусила, успела. Въелась в мои легкие, сердце и кровь. Так дерево одним листочком отрезало мне свой маленький кусочек грусти. Я этого совсем не хотела.
– А я и не знала, что у тоски есть свое дерево, – зачарованно сказала я.
– Тебе и не надо знать, – засмеялась тетя Мила. – Рано еще.
– А это обязательно? – Во мне шевельнулся страх. – Ну, узнать потом… Разве у всех так?
– Как повезет, – улыбнулась Мишкина бабушка.
Я вдруг подумала о маме. Ее дерево тоски выросло давным-давно, и я не знаю, кто его посадил. Во мне тоже живет маленький кусочек грусти, я знаю почему, только думать об этом не хочется. Вот так тоска стала в моем воображении реальной вещью из живого дерева. А дерево можно сжечь хоть где, это все знают.
– Мам, мне чудится, будто я знаю их всю жизнь, – сказала я.
Мы лежали в темноте и молчали. Не знаю почему. Может, потому что редко бывали в гостях.
– Да, – согласилась мама.
– Тебе тоже?
– Да. Давай спать.
– Давай, – вздохнула я.
Я повернулась спиной, мне было грустно. Мама обняла меня, и мы долго не могли заснуть. Уверена, мама думала о том же, о чем и я. У нас с ней самая лучшая семья, но такая маленькая, что будто и нет.
Мила
К о мне пришла в гости Бухарина. Это ее фамилия по мужу. Еще до замужества я переименовала ее благоверного в Троцкого. Не специально, просто срифмовалось само собой. В общественном сознании это имя закрепилось за ним сразу же, даже среди его друзей – и пары месяцев не прошло. Он поначалу злился, потом перестал. Я вышла замуж позже Бухариной и пока замужем. Надеюсь, навсегда.
Полгода назад они развелись. Другими словами, Троцкий взял да и бросил мою подругу с двумя детьми. Ни с того, ни с сего. И ушел к Савельевой. Эту Савельеву я видела несколько раз в доме у Троцких. Савельева была стильной женщиной. Она носила шляпки с колосьями, цветами, фруктами и овощами. Шляпки были ее фишкой, потому что, кроме нее, их никто не носил. Для всех остальных шляпки были не роскошью стиля и вкуса, а обыденной необходимостью. Их надевали либо солнцем палимые, либо снегом гонимые.
Бухарина никак не могла прийти в себя после развода. У нее была нескончаемая депрессия и гигантский комплекс вины. Она полагала, раз муж от нее ушел, значит, виновата она. Какая ересь!
– В чем я виновата? – в сотый раз спросила она меня.
– Женщина не бывает виноватой. Никогда и ни в чем, – в сотый раз ответила я. – Если женщина ушла от мужа, значит, виноват муж – не смог удержать свою добычу. Если муж ушел от женщины, значит, виноват тоже муж – сам стал добычей. Это азбучная истина.
Бухарина в сотый раз разрыдалась, я перевела взгляд на экран телевизора. Шла программа борьбы за общественную нравственность. Все кампании, организованные телевидением, смахивают на буйное помешательство. Все участники буйного помешательства смахивают на буйнопомешанных. Я смотрела на белобрысую тетку среднего возраста. Причем «среднего возраста» – это еще мягко сказано. На ее лице было написано:
«Я верна своему мужу. И буду верна ему по гроб жизни, чтоб он провалился!»
В смысле муж, а не гроб. Для гроба тетка была чересчур энергична, для мужа сил у нее уже не осталось. Тетка была из серии тех людей, которых «выдвинули, а задвинуть никак не могут». Мне захотелось пожелать ее мужу царствия небесного еще при его жизни.
– Я похожа на эту тетку, как однояйцовый близнец с разницей в двадцать лет, – хлюпая носом, сказала Бухарина. – Двадцать лет в нашей жизни ничего не решают. И у нее, и у меня уже все позади. Можно со спокойной душой бороться за чужую нравственность.
– Да? – удивилась я.
– Да, – подтвердила Бухарина. – Я всегда была высоконравственной. В школе и в институте с мальчиками только за ручку. На последних курсах все девицы сошли с ума. Они выходили замуж одна за другой. Я могла бы остаться старой девой, если бы на горизонте не замаячил Троцкий. Я вышла за него замуж, чтобы не отстать от других.
– Я-то не вышла, чтобы не отстать от других, – не согласилась я. – Я выждала и вышла по любви.
– Ты – тормоз, – вредно сказала Бухарина.
– А ты – чайник! – разозлилась я. – Кто садится за руль, не зная правил движения? Чайники! Поняла?
– Да. Я – чайник! – снова зарыдала Бухарина. – Я ни разу не изменяла мужу. Мне было некогда. Работа, дом, работа. Муж, дочь, сын, муж. Как белка в колесе. Колесе с тремя ступеньками под названием киндер, кюхе, кирхе. Потом снова киндер, кюхе, кирхе! И так до гробовой доски. И что в итоге? А в итоге то, что Савельева меняет не только имидж, но и любовников. Она живет бурной, безнравственной жизнью. Но она живет! В отличие от меня и занудных поборников нравственности. Как я их ненавижу!
Я перевела взгляд на поборников нравственности. Они начали кампанию в неудачное время. Их благие намерения разбились о личную жизнь бывшей жены Троцкого.
– У Троцкого круглые глаза, – злобно сказала Бухарина. – По циркулю!
– Сделай их квадратными, – посоветовала я.
– Поздно! – зарыдала она.
Сочетание личной жизни Бухариной и программы борьбы за нравственность привело меня к важному умозаключению. Иногда полезно отстать от других, чтобы финишировать первым.
Хлопнула входная дверь – значит, домой явилось мое чадо. Странно, что так рано. Обычно его не дождешься. Гуляет до ночи, приходит позже отца. Мой сын взрослеет, у него даже глаза стали умными. Точнее, почти умными.
– Миша! – я побежала в его комнату. – Будешь обедать?
– Ма, – басом сказал сын. – Сделай вид, что тебя нет. Ко мне сейчас придет Маша.
– Какая Маша? – Мой голос сел.
– Одноклассница, – пробурчал он, перебирая свое барахло.
– А как же Лиза?
– При чем здесь Лиза? – Мишка оторвался от своих тряпок и выпучил на меня глаза. – Она малявка. В куклы играет. Типа, возьми совок, поиграй в песочнице. Поняла?
– Поняла, – разозлилась я. – Барахольщик!
– Че? – не обиделся Мишка, надевая на себя блескучую шелковую рубаху за сто пятьдесят баксов. – Нормально?
– Так себе, – вредно ответила я.
– А эта? – Он ткнул пальцем в рубашку за двести баксов с флоральной аппликацией на манжетах. Какого черта я купила это уродство нормальному парню? Собственноручно делаю из сына редкостного балбеса…
– У вас с Машей намечается клоунада?
– Че? – обиделся сын.
– Ниче. – Я пошла к Бухариной.
– Тебя нет, – напомнил он мне в спину. Я молча закрыла дверь.
Чего я так злюсь? Будто Лиза моя невестка. Пусть живет, как живется. Хоть с Машей, хоть с Лизой. Все равно беспокоиться пока нечего. Но на Машу стоит полюбоваться. Первый раз свидание у сыночка. Что за невидаль такая?
– Бухарина, пойдем бутерброды делать. Сейчас к Мишке девочка придет.
– Кто такая? – У Бухариной загорелись глаза.
– Сделаем бутерброды, увидим, – засмеялась я.
Я делала бутерброды и представляла Машу с длинными ногами, с короткими ногами, с большими глазами, с маленькими глазами, в черной коже, в розовых бантах и рюшах… Но почему-то все время с большой грудью. Самое интересное, комментарии Бухариной в точности совпадали с моими мыслями.
– Бери чайник, – велела я Бухариной и подхватила поднос с бутербродами.
Мы застыли у двери, за ней было тихо. Я вежливо постучала и сразу открыла дверь. О боже, боже, боже! Они целовались! Взасос! На диване! Почти лежа! Кошмар!
– Здравствуйте, дети, – сказала Бухарина за моей спиной, и я пришла в себя.
– Занято! – фальцетом взвился голос моего отпрыска.
– Занято? – Бухарина подняла брови. – Ты что, видишь в нас конкурентов?
Отпрыск задохнулся негодованием и побагровел.
– Здрасте! – испуганно поздоровалось кукольное личико на длинных ножках и подскочило с дивана.
– Бутерброды, – почти прошептала я. Поставила блюдо на стол и вышла на автопилоте.
– Я же сказал, тебя нет!
Я вздрогнула и оглянулась. За мной торчала половозрелая дылда, кипя от бешенства.
– Меня нет? – внезапно взбесилась я. – Я есть! Есть! Повтори!
– Я есть, – повторила дылда, и я дала ей по лбу. Ладонью. С размаха.
Мой сыночек встал в позу и ушел из дома с кукольным личиком, а я сидела и плакала на кухне.
– Зря, – Бухарина укусила бутерброд. – Были бы под твоим неусыпным оком, а теперь будут шляться по подворотням. Жди подол.
– Какой подол? – хлюпая носом, прогундела я.
Бухарина руками очертила огромный живот, и я зарыдала взахлеб.
– Чего ревешь?
– Я Лизу хотела-а-а, – плакала я.
– Какую Лизу?
– Девочку соседскую… Хоро-о-ошую! А он… С этой… на тощих ножка-а-ах…
Я рассказала Бухариной о наших соседках. О девочке Лизе, о ее маме. О том, как нам с ними повезло.
– Сколько маме лет? – внезапно заинтересовалась Бухарина.
– Столько же, сколько мне. – Я задумалась.
Ольга выглядела моложе меня лет на пять. Нет, что я говорю! На два года. Не больше. Но если быть честной… Я подумала и решила стать честной. На самом деле Ольге дашь не больше двадцати. Смотрится почти как дочь.
– Вот и хорошо, – пропела Бухарина. – Нет Лизы, значит, нет ее мамы, значит, нет проблем.
– Что ты имеешь в виду?
– Терпеть не могу баб! – злобно отрезала Бухарина. – Чем меньше их крутится вокруг тебя, тем спокойнее кругу вокруг тебя.
– Я баба.
– Бабой ты будешь после подола «Миша плюс Маша», – мрачно сказала Бухарина, и я опять зарыдала.
Мой пятнадцатилетний сын занимался клоунадой с куклой Машей! Лежа на диване в рубашке с флоральными манжетами за двести баксов. Выбросить ее к чертовой матери!
– Хорошо, что вовремя зашли. Раздеться не успели. – Вредная Бухарина читала мои мысли.
Вечером ребенок мотал мне нервы. Я все время бегала к входной двери, ожидая, когда придет малолетний бабник. А муженек как ни в чем не бывало пялился на соревнования по биатлону.
– Что ты бегаешь? – наконец спросил он. – Придет, куда денется?
– Как ты можешь? – страдальчески прошептала я. – А наркотики, подворотни, развратные девицы, бандиты-старшеклассники?
– Сам он бандит. Сколько можно со школой разбираться? То побил, то нахамил, то контрольную завалил. Сопляк, – невозмутимо сказал Сергей и засмеялся. – Сам был таким. А до разврата нос не дорос.
– Не дорос?! – Я чуть не задохнулась. – Знаешь, что сегодня было? Знаешь?!
И я рассказала ему все. До последнего словечка, до самого крошечного эпизодика.
– Отодрать его ремнем! – в сердцах крикнула я.
– И объяснить, как пользоваться презервативами, – хохотнул муженек.
Я размахнулась и дала по лбу сорокатрехлетнему недорослю. Кулаком, а не ладонью.
– Ты что? – возмутился он.
– Ничто! – взбесилась я. – Хочешь раньше, чем позже?
– Что раньше, что позже? – заорал муж.
И у нас случился скандал, который плавно перетек вместе с мужем в комнату сына, когда он за полночь явился домой. В расхристанной одежде! Что он делал с этой бесстыдной девицей? Что?!
– Ты была неправа, – сказал Сергей, ложась спать.
– Да. – Я помолчала. – Ты тоже.
– Да, – согласился он.
– Что делать? – Я вспомнила детские слезы в глазах моего взрослого сына, и у меня дрогнуло сердце.
– Очертить его личное пространство и не переступать.
– Хорошо.
Ночью мне приснилась уйма улыбающихся младенцев. Это было не к добру. Мне оставалось молиться на продвинутое министерство образования. Школьная программа авангардно перешла от пестиков и тычинок к презервативам, что в переводе на язык общедоступной логики означало «Миша минус Маша». Неужели не ясно? Родители не могут говорить на такие темы со своими половозрелыми младенцами. Пусть это делают посторонние. Им проще.
– Прости, сыночек, – непедагогично сказала я утром. Он вскинул голову и промолчал.
– Если хочешь, дружите с Машей, – и я зачем-то добавила: – Голодные.
– Маша ела кашу! – сощурил глаза отпрыск, и мне не понравилось выражение его лица.
– Что это значит? – напряглась я.
– Мама, мой раму! – Он захлопнул за собой дверь и убыл в неизвестность.
Я без сил упала в кресло и схватилась за голову. Мой сын прочно застрял в начале школьной программы. Он даже не был ботаником!
Полгода назад они развелись. Другими словами, Троцкий взял да и бросил мою подругу с двумя детьми. Ни с того, ни с сего. И ушел к Савельевой. Эту Савельеву я видела несколько раз в доме у Троцких. Савельева была стильной женщиной. Она носила шляпки с колосьями, цветами, фруктами и овощами. Шляпки были ее фишкой, потому что, кроме нее, их никто не носил. Для всех остальных шляпки были не роскошью стиля и вкуса, а обыденной необходимостью. Их надевали либо солнцем палимые, либо снегом гонимые.
Бухарина никак не могла прийти в себя после развода. У нее была нескончаемая депрессия и гигантский комплекс вины. Она полагала, раз муж от нее ушел, значит, виновата она. Какая ересь!
– В чем я виновата? – в сотый раз спросила она меня.
– Женщина не бывает виноватой. Никогда и ни в чем, – в сотый раз ответила я. – Если женщина ушла от мужа, значит, виноват муж – не смог удержать свою добычу. Если муж ушел от женщины, значит, виноват тоже муж – сам стал добычей. Это азбучная истина.
Бухарина в сотый раз разрыдалась, я перевела взгляд на экран телевизора. Шла программа борьбы за общественную нравственность. Все кампании, организованные телевидением, смахивают на буйное помешательство. Все участники буйного помешательства смахивают на буйнопомешанных. Я смотрела на белобрысую тетку среднего возраста. Причем «среднего возраста» – это еще мягко сказано. На ее лице было написано:
«Я верна своему мужу. И буду верна ему по гроб жизни, чтоб он провалился!»
В смысле муж, а не гроб. Для гроба тетка была чересчур энергична, для мужа сил у нее уже не осталось. Тетка была из серии тех людей, которых «выдвинули, а задвинуть никак не могут». Мне захотелось пожелать ее мужу царствия небесного еще при его жизни.
– Я похожа на эту тетку, как однояйцовый близнец с разницей в двадцать лет, – хлюпая носом, сказала Бухарина. – Двадцать лет в нашей жизни ничего не решают. И у нее, и у меня уже все позади. Можно со спокойной душой бороться за чужую нравственность.
– Да? – удивилась я.
– Да, – подтвердила Бухарина. – Я всегда была высоконравственной. В школе и в институте с мальчиками только за ручку. На последних курсах все девицы сошли с ума. Они выходили замуж одна за другой. Я могла бы остаться старой девой, если бы на горизонте не замаячил Троцкий. Я вышла за него замуж, чтобы не отстать от других.
– Я-то не вышла, чтобы не отстать от других, – не согласилась я. – Я выждала и вышла по любви.
– Ты – тормоз, – вредно сказала Бухарина.
– А ты – чайник! – разозлилась я. – Кто садится за руль, не зная правил движения? Чайники! Поняла?
– Да. Я – чайник! – снова зарыдала Бухарина. – Я ни разу не изменяла мужу. Мне было некогда. Работа, дом, работа. Муж, дочь, сын, муж. Как белка в колесе. Колесе с тремя ступеньками под названием киндер, кюхе, кирхе. Потом снова киндер, кюхе, кирхе! И так до гробовой доски. И что в итоге? А в итоге то, что Савельева меняет не только имидж, но и любовников. Она живет бурной, безнравственной жизнью. Но она живет! В отличие от меня и занудных поборников нравственности. Как я их ненавижу!
Я перевела взгляд на поборников нравственности. Они начали кампанию в неудачное время. Их благие намерения разбились о личную жизнь бывшей жены Троцкого.
– У Троцкого круглые глаза, – злобно сказала Бухарина. – По циркулю!
– Сделай их квадратными, – посоветовала я.
– Поздно! – зарыдала она.
Сочетание личной жизни Бухариной и программы борьбы за нравственность привело меня к важному умозаключению. Иногда полезно отстать от других, чтобы финишировать первым.
Хлопнула входная дверь – значит, домой явилось мое чадо. Странно, что так рано. Обычно его не дождешься. Гуляет до ночи, приходит позже отца. Мой сын взрослеет, у него даже глаза стали умными. Точнее, почти умными.
– Миша! – я побежала в его комнату. – Будешь обедать?
– Ма, – басом сказал сын. – Сделай вид, что тебя нет. Ко мне сейчас придет Маша.
– Какая Маша? – Мой голос сел.
– Одноклассница, – пробурчал он, перебирая свое барахло.
– А как же Лиза?
– При чем здесь Лиза? – Мишка оторвался от своих тряпок и выпучил на меня глаза. – Она малявка. В куклы играет. Типа, возьми совок, поиграй в песочнице. Поняла?
– Поняла, – разозлилась я. – Барахольщик!
– Че? – не обиделся Мишка, надевая на себя блескучую шелковую рубаху за сто пятьдесят баксов. – Нормально?
– Так себе, – вредно ответила я.
– А эта? – Он ткнул пальцем в рубашку за двести баксов с флоральной аппликацией на манжетах. Какого черта я купила это уродство нормальному парню? Собственноручно делаю из сына редкостного балбеса…
– У вас с Машей намечается клоунада?
– Че? – обиделся сын.
– Ниче. – Я пошла к Бухариной.
– Тебя нет, – напомнил он мне в спину. Я молча закрыла дверь.
Чего я так злюсь? Будто Лиза моя невестка. Пусть живет, как живется. Хоть с Машей, хоть с Лизой. Все равно беспокоиться пока нечего. Но на Машу стоит полюбоваться. Первый раз свидание у сыночка. Что за невидаль такая?
– Бухарина, пойдем бутерброды делать. Сейчас к Мишке девочка придет.
– Кто такая? – У Бухариной загорелись глаза.
– Сделаем бутерброды, увидим, – засмеялась я.
Я делала бутерброды и представляла Машу с длинными ногами, с короткими ногами, с большими глазами, с маленькими глазами, в черной коже, в розовых бантах и рюшах… Но почему-то все время с большой грудью. Самое интересное, комментарии Бухариной в точности совпадали с моими мыслями.
– Бери чайник, – велела я Бухариной и подхватила поднос с бутербродами.
Мы застыли у двери, за ней было тихо. Я вежливо постучала и сразу открыла дверь. О боже, боже, боже! Они целовались! Взасос! На диване! Почти лежа! Кошмар!
– Здравствуйте, дети, – сказала Бухарина за моей спиной, и я пришла в себя.
– Занято! – фальцетом взвился голос моего отпрыска.
– Занято? – Бухарина подняла брови. – Ты что, видишь в нас конкурентов?
Отпрыск задохнулся негодованием и побагровел.
– Здрасте! – испуганно поздоровалось кукольное личико на длинных ножках и подскочило с дивана.
– Бутерброды, – почти прошептала я. Поставила блюдо на стол и вышла на автопилоте.
– Я же сказал, тебя нет!
Я вздрогнула и оглянулась. За мной торчала половозрелая дылда, кипя от бешенства.
– Меня нет? – внезапно взбесилась я. – Я есть! Есть! Повтори!
– Я есть, – повторила дылда, и я дала ей по лбу. Ладонью. С размаха.
Мой сыночек встал в позу и ушел из дома с кукольным личиком, а я сидела и плакала на кухне.
– Зря, – Бухарина укусила бутерброд. – Были бы под твоим неусыпным оком, а теперь будут шляться по подворотням. Жди подол.
– Какой подол? – хлюпая носом, прогундела я.
Бухарина руками очертила огромный живот, и я зарыдала взахлеб.
– Чего ревешь?
– Я Лизу хотела-а-а, – плакала я.
– Какую Лизу?
– Девочку соседскую… Хоро-о-ошую! А он… С этой… на тощих ножка-а-ах…
Я рассказала Бухариной о наших соседках. О девочке Лизе, о ее маме. О том, как нам с ними повезло.
– Сколько маме лет? – внезапно заинтересовалась Бухарина.
– Столько же, сколько мне. – Я задумалась.
Ольга выглядела моложе меня лет на пять. Нет, что я говорю! На два года. Не больше. Но если быть честной… Я подумала и решила стать честной. На самом деле Ольге дашь не больше двадцати. Смотрится почти как дочь.
– Вот и хорошо, – пропела Бухарина. – Нет Лизы, значит, нет ее мамы, значит, нет проблем.
– Что ты имеешь в виду?
– Терпеть не могу баб! – злобно отрезала Бухарина. – Чем меньше их крутится вокруг тебя, тем спокойнее кругу вокруг тебя.
– Я баба.
– Бабой ты будешь после подола «Миша плюс Маша», – мрачно сказала Бухарина, и я опять зарыдала.
Мой пятнадцатилетний сын занимался клоунадой с куклой Машей! Лежа на диване в рубашке с флоральными манжетами за двести баксов. Выбросить ее к чертовой матери!
– Хорошо, что вовремя зашли. Раздеться не успели. – Вредная Бухарина читала мои мысли.
Вечером ребенок мотал мне нервы. Я все время бегала к входной двери, ожидая, когда придет малолетний бабник. А муженек как ни в чем не бывало пялился на соревнования по биатлону.
– Что ты бегаешь? – наконец спросил он. – Придет, куда денется?
– Как ты можешь? – страдальчески прошептала я. – А наркотики, подворотни, развратные девицы, бандиты-старшеклассники?
– Сам он бандит. Сколько можно со школой разбираться? То побил, то нахамил, то контрольную завалил. Сопляк, – невозмутимо сказал Сергей и засмеялся. – Сам был таким. А до разврата нос не дорос.
– Не дорос?! – Я чуть не задохнулась. – Знаешь, что сегодня было? Знаешь?!
И я рассказала ему все. До последнего словечка, до самого крошечного эпизодика.
– Отодрать его ремнем! – в сердцах крикнула я.
– И объяснить, как пользоваться презервативами, – хохотнул муженек.
Я размахнулась и дала по лбу сорокатрехлетнему недорослю. Кулаком, а не ладонью.
– Ты что? – возмутился он.
– Ничто! – взбесилась я. – Хочешь раньше, чем позже?
– Что раньше, что позже? – заорал муж.
И у нас случился скандал, который плавно перетек вместе с мужем в комнату сына, когда он за полночь явился домой. В расхристанной одежде! Что он делал с этой бесстыдной девицей? Что?!
– Ты была неправа, – сказал Сергей, ложась спать.
– Да. – Я помолчала. – Ты тоже.
– Да, – согласился он.
– Что делать? – Я вспомнила детские слезы в глазах моего взрослого сына, и у меня дрогнуло сердце.
– Очертить его личное пространство и не переступать.
– Хорошо.
Ночью мне приснилась уйма улыбающихся младенцев. Это было не к добру. Мне оставалось молиться на продвинутое министерство образования. Школьная программа авангардно перешла от пестиков и тычинок к презервативам, что в переводе на язык общедоступной логики означало «Миша минус Маша». Неужели не ясно? Родители не могут говорить на такие темы со своими половозрелыми младенцами. Пусть это делают посторонние. Им проще.
– Прости, сыночек, – непедагогично сказала я утром. Он вскинул голову и промолчал.
– Если хочешь, дружите с Машей, – и я зачем-то добавила: – Голодные.
– Маша ела кашу! – сощурил глаза отпрыск, и мне не понравилось выражение его лица.
– Что это значит? – напряглась я.
– Мама, мой раму! – Он захлопнул за собой дверь и убыл в неизвестность.
Я без сил упала в кресло и схватилась за голову. Мой сын прочно застрял в начале школьной программы. Он даже не был ботаником!
Миша
Все закончилось, хотя только что началось. К нам пришла Она. У меня язык не поворачивается назвать ее чьей-то мамой. Она выглядит моложе одиннадцатиклассниц! Не представляю почему. А мне нужно было выглядеть старше одиннадцатиклассников. Я перемерил кучу одежды. Все не то! И я залез в гардероб отца.
– Какого черта ты в моем лучшем костюме? – заорал он за моей спиной. – Он стоит уйму денег!
Я чуть не выпал из штанов, сшитых на заказ Кинг-Конгу.
– Тебе надо худеть, – не оборачиваясь, сказал я. Лучше нападать, чем обороняться. Это все знают.
– А тебе – накачать массу, – усмехнулся Кинг-Конг, поигрывая мускулами внутри белой майки.
Меня пронзила острая, черная-черная зависть. Он заметил мой взгляд в отражении зеркала и засмеялся.
– Хочешь произвести впечатление?
– Ничего я не хочу!
Я испугался и разозлился. Все читают мои мысли. Лазеры!
– Хочешь. – Отец покровительственно похлопал меня по плечу, я дернулся в сторону. – Красавица. Нам она с мамой понравилась.
– Да?!
Я вытаращил глаза. Мои предки такие продвинутые? Меня благословляют? Ничего себе!
– Хочешь совет?
– Ну, – безлично ответил я.
– Не выпендривайся. Чем проще, тем лучше. И она твоя.
– Материться, плеваться? – хохотнул я, представив распахнутые ужасом инопланетные глаза.
– И через каждое слово говорить «йо», – засмеялся отец.
– Йо! – захохотал я, инопланетные глаза опустили ресницы, мне стало жарко-жарко.
Отец потрепал меня по голове, я отдернул ее в сторону. Что за дебильные нежности?
Но, несмотря ни на что, спасибо батяне! Мое настроение взмыло вверх. Я потусил сам на сам под рэпяру. Руки прочь от Джеймса Брауна и Айзека Хейса! Another good times!
Короче, я попрыгал в тренажерке на клевере чиковских добрых времен[3]. С закрытыми глазами. Перед зеркалом! Кстати, зеркало мне и пригодилось. Я придирчиво изучил свою физию и остался доволен. Прыщи слизало беспощадное время. Клево! Йес!
Наступило время «Ч», Она из тьмы явилась светлой тенью. Со своим вредным довеском! Я бодро выплыл навстречу в черном прикиде. Черные джинсы, черная футболка и растаманский пояс в черно-белую клетку. Просто и со вкусом. Бабка показала мне большой палец, я расслабился. Я ее мнение уважаю. Я был готов к бою на все сто, но увидел инопланетные глаза, покраснел как дурак и скрылся на кухне как последний щегол. Лузер! Я вернулся в гостиную уже к раздаче. Мой собственный батяня окучивал Ее, а она краснела и краснела. Он просто мучил Ее своим вербальным выпендрежем! Чем проще, тем лучше? Ничего подобного! Вредная малявка превратилась в солнце красное-распрекрасное, а Она – в луну нежную-безмятежную! «Ладушка Лиза, вот вам настоящие сибирские расстегаи. Павушка Оля, может, вам рассыпчатый курник? Глядим на вас с Лизой как на кресты да на маковки!» Что за бред! Девушка – крест да маковка? И бабка его бреду подпевала, и мама. Здесь что, фольклорные посиделки жителей Жигаловского района? Позорище!
– Девочки, не хотите ли посмотреть мою коллекцию трубок? – спросил отец.
– Мой отец собирает трубки, чтобы не курить, – сказал я, ни к кому не обращаясь. – Тупо!
Все замолчали. Зловредная малявка открыла рот:
– Лучше собирать, чем курить, – и она взглянула на отца с обожанием. Кинг-Конг распушил перья как индюк.
– Лизхен, чего тебя к трубкам тянет? Куришь? – сощурился я.
– Не-а, – захихикала она. – Выкуриваю.
– Кого? – засмеялся отец.
Все захохотали, и Она тоже. Я замолчал навеки. Да… Это был день моего отца, а не мой.
Поздним вечером он ко мне зашел. Мне не хотелось с ним разговаривать, и я отвернулся к стене. Предатель!
– Учись, как надо ухаживать за девушками, – заявил он моей спине.
– Что? – с сарказмом спросил я и развернулся. – Если бы я хоть одну девчонку сравнил с зорюшкой-лебедушкой, она поставила бы крест на моей маковке. Меня захохотала бы вся школа. До смерти!
– У каждого поколения свои приемы. Подходи творчески. Сравнивай с Анджелиной Джоли, к примеру. – Глаза отца мечтательно затуманились. – А она настоящая красавица.
– Кто? Анджелина Джоли? – Я весь сжался, и на душе моей стало муторно.
Отец быстро взглянул на меня.
– Лиза.
– Кто?! – Я вытаращил глаза. – Да у нее щеки толстые. Красные-распрекрасные!
– Ревность – плохой советчик, – засмеялся отец.
А я почувствовал облегчение. Они вообще ничего не поняли. Весь спектакль был рассчитан на меня. И меня осенило: надо подружиться с малявкой, тогда все будет ништяк. Инопланетянка рядом, а я под прикрытием тени от Баскервиль-холла. Надо решить только одну проблемку. Порешить свою физиологию окончательно и бесповоротно.
В итоге я чуть не порешил Сарычеву. Она все наврала. Тупила так же, как и я. Мы целовались языками, и я чуть не задохнулся от жары и всего остального. А когда мне стало совсем жарко, она заявила, что передумала. Мама ее, видите ли, скоро придет!
– Дура! – Меня корежило от злости и всего остального.
– Сам дурак! – заревела Сарычева.
– Не трепись! Хуже будет! – С этими словами я убрался до прихода ее мамаши, мне своей хватило по горло.
Да я вообще ничего такого не собирался делать в собственной хате. При наличии родаков-то! Я же не тупой. Это был просто ознакомительный тур по сарычевским местам. Но получилось как всегда. Башню снесло, упал, очнулся, мать моя… В прямом и переносном смысле. Усё!!! Н-да… Кино.
– И че? – спросил Сашка.
– Отстой! Сарычева – патологическая лгунья и девственница. – Я пнул свою сумку, она улетела на метр.
– А ты? – тупо спросил он.
– Дебил! – обозлился я.
– Не смог? – Сашка заржал, как больная лошадь.
– Ты тупой! Не дала! – заорал я и дал ему по физии. – Понял?
– Понял! – заорал он. – Не дала – ты тупой!
И мы свалились в драке в вечную мерзлоту. Я пришел домой в настроении хуже некуда, мечтая не встретиться со своими предками. Но встретился, и мы свалились в драке. Фигуральной. Когда они, наконец, ушли, я закрыл веки и увидел, как от меня уплывали два инопланетных глаза. И я заплакал, как последний щегол.
– Какого черта ты в моем лучшем костюме? – заорал он за моей спиной. – Он стоит уйму денег!
Я чуть не выпал из штанов, сшитых на заказ Кинг-Конгу.
– Тебе надо худеть, – не оборачиваясь, сказал я. Лучше нападать, чем обороняться. Это все знают.
– А тебе – накачать массу, – усмехнулся Кинг-Конг, поигрывая мускулами внутри белой майки.
Меня пронзила острая, черная-черная зависть. Он заметил мой взгляд в отражении зеркала и засмеялся.
– Хочешь произвести впечатление?
– Ничего я не хочу!
Я испугался и разозлился. Все читают мои мысли. Лазеры!
– Хочешь. – Отец покровительственно похлопал меня по плечу, я дернулся в сторону. – Красавица. Нам она с мамой понравилась.
– Да?!
Я вытаращил глаза. Мои предки такие продвинутые? Меня благословляют? Ничего себе!
– Хочешь совет?
– Ну, – безлично ответил я.
– Не выпендривайся. Чем проще, тем лучше. И она твоя.
– Материться, плеваться? – хохотнул я, представив распахнутые ужасом инопланетные глаза.
– И через каждое слово говорить «йо», – засмеялся отец.
– Йо! – захохотал я, инопланетные глаза опустили ресницы, мне стало жарко-жарко.
Отец потрепал меня по голове, я отдернул ее в сторону. Что за дебильные нежности?
Но, несмотря ни на что, спасибо батяне! Мое настроение взмыло вверх. Я потусил сам на сам под рэпяру. Руки прочь от Джеймса Брауна и Айзека Хейса! Another good times!
Короче, я попрыгал в тренажерке на клевере чиковских добрых времен[3]. С закрытыми глазами. Перед зеркалом! Кстати, зеркало мне и пригодилось. Я придирчиво изучил свою физию и остался доволен. Прыщи слизало беспощадное время. Клево! Йес!
Наступило время «Ч», Она из тьмы явилась светлой тенью. Со своим вредным довеском! Я бодро выплыл навстречу в черном прикиде. Черные джинсы, черная футболка и растаманский пояс в черно-белую клетку. Просто и со вкусом. Бабка показала мне большой палец, я расслабился. Я ее мнение уважаю. Я был готов к бою на все сто, но увидел инопланетные глаза, покраснел как дурак и скрылся на кухне как последний щегол. Лузер! Я вернулся в гостиную уже к раздаче. Мой собственный батяня окучивал Ее, а она краснела и краснела. Он просто мучил Ее своим вербальным выпендрежем! Чем проще, тем лучше? Ничего подобного! Вредная малявка превратилась в солнце красное-распрекрасное, а Она – в луну нежную-безмятежную! «Ладушка Лиза, вот вам настоящие сибирские расстегаи. Павушка Оля, может, вам рассыпчатый курник? Глядим на вас с Лизой как на кресты да на маковки!» Что за бред! Девушка – крест да маковка? И бабка его бреду подпевала, и мама. Здесь что, фольклорные посиделки жителей Жигаловского района? Позорище!
– Девочки, не хотите ли посмотреть мою коллекцию трубок? – спросил отец.
– Мой отец собирает трубки, чтобы не курить, – сказал я, ни к кому не обращаясь. – Тупо!
Все замолчали. Зловредная малявка открыла рот:
– Лучше собирать, чем курить, – и она взглянула на отца с обожанием. Кинг-Конг распушил перья как индюк.
– Лизхен, чего тебя к трубкам тянет? Куришь? – сощурился я.
– Не-а, – захихикала она. – Выкуриваю.
– Кого? – засмеялся отец.
Все захохотали, и Она тоже. Я замолчал навеки. Да… Это был день моего отца, а не мой.
Поздним вечером он ко мне зашел. Мне не хотелось с ним разговаривать, и я отвернулся к стене. Предатель!
– Учись, как надо ухаживать за девушками, – заявил он моей спине.
– Что? – с сарказмом спросил я и развернулся. – Если бы я хоть одну девчонку сравнил с зорюшкой-лебедушкой, она поставила бы крест на моей маковке. Меня захохотала бы вся школа. До смерти!
– У каждого поколения свои приемы. Подходи творчески. Сравнивай с Анджелиной Джоли, к примеру. – Глаза отца мечтательно затуманились. – А она настоящая красавица.
– Кто? Анджелина Джоли? – Я весь сжался, и на душе моей стало муторно.
Отец быстро взглянул на меня.
– Лиза.
– Кто?! – Я вытаращил глаза. – Да у нее щеки толстые. Красные-распрекрасные!
– Ревность – плохой советчик, – засмеялся отец.
А я почувствовал облегчение. Они вообще ничего не поняли. Весь спектакль был рассчитан на меня. И меня осенило: надо подружиться с малявкой, тогда все будет ништяк. Инопланетянка рядом, а я под прикрытием тени от Баскервиль-холла. Надо решить только одну проблемку. Порешить свою физиологию окончательно и бесповоротно.
В итоге я чуть не порешил Сарычеву. Она все наврала. Тупила так же, как и я. Мы целовались языками, и я чуть не задохнулся от жары и всего остального. А когда мне стало совсем жарко, она заявила, что передумала. Мама ее, видите ли, скоро придет!
– Дура! – Меня корежило от злости и всего остального.
– Сам дурак! – заревела Сарычева.
– Не трепись! Хуже будет! – С этими словами я убрался до прихода ее мамаши, мне своей хватило по горло.
Да я вообще ничего такого не собирался делать в собственной хате. При наличии родаков-то! Я же не тупой. Это был просто ознакомительный тур по сарычевским местам. Но получилось как всегда. Башню снесло, упал, очнулся, мать моя… В прямом и переносном смысле. Усё!!! Н-да… Кино.
– И че? – спросил Сашка.
– Отстой! Сарычева – патологическая лгунья и девственница. – Я пнул свою сумку, она улетела на метр.
– А ты? – тупо спросил он.
– Дебил! – обозлился я.
– Не смог? – Сашка заржал, как больная лошадь.
– Ты тупой! Не дала! – заорал я и дал ему по физии. – Понял?
– Понял! – заорал он. – Не дала – ты тупой!
И мы свалились в драке в вечную мерзлоту. Я пришел домой в настроении хуже некуда, мечтая не встретиться со своими предками. Но встретился, и мы свалились в драке. Фигуральной. Когда они, наконец, ушли, я закрыл веки и увидел, как от меня уплывали два инопланетных глаза. И я заплакал, как последний щегол.
Лиза
Мишка познакомил меня с его лучшим другом Сашкой. Глянешь на них – совсем разные человеки. Но стоит им только открыть рот, и передо мной два близнеца. Мимика, жесты, манера говорить – общие на двоих. Наверное, оттого что с пеленок вместе росли. Мы теперь все время были втроем.
– Зачем нам эта салага? – пытался сопротивляться Сашка.
– Затем, – весело отрезал Мишка.
– Понял, малага? – поставила я точку, и Сашка сдался.
Так у нас сложилась компания из Салаги, Малаги и Страшилы. Хотя Мишка не был Страшилой в прямом смысле слова. Он оказался очень даже ничего. Ведь для него я не была салагой.
Мы бродили по городу, хлюпая ногами по снежной каше. Каша пахла арбузами и огурцами, обещая лето. Она копилась внутри облаков, в просвете которых виднелось синее-синее, совершенно новое небо. А вокруг чабаном носился солнечный ветер, собирая облака кучей лохматых белоснежных мериносов. Наша компания шаталась по улицам и искала особенные места. Просто так, от нечего делать. Мы набрели на гороскопический фонтан, летом он поливал водой из раскрытых ртов двенадцати мифических связок звезд. Сейчас зима насыпала в бассейн яблочно-зеленый снег по колено. Никогда такого не видела. Я оглянулась; через тонированные стекла машин несся солнечный свет, падая яблоками в бассейн, а между ними в тени синела голубика.
– Здорово! – прошептала я. В моем городе был разноцветный снег – яблочно-голубичный. Где еще найти такой?
Мы залезли в яблочный снег и подошли к поясу из двенадцати металлических тотемов.
– Это неправильный фонтан, – сказал Сашка. – Он поливает прохожих, а не бассейн. Я здесь был.
– Надо прийти сюда летом. Пошататься под звездным дождем. – Я погладила отполированный зимним солнцем скорпионий хвост. «Жаль, что людям не приходит в голову сюда ходить. Полировать ладонями свои тотемы, чтобы они целый год несли удачу». Я повозила рукавичкой по своему тотему, удача засветила мне ярким хитиновым солнцем.
– Мой идолище. – Мишка обнял Козерога и открыл рот, как и он.
– А тебе рог идет, – сказал Сашка.
Мишка усмехнулся, Сашка разозлился, а я засмеялась. И они разозлились на меня оба. Не поняли, над кем я смеюсь. Дуралеи!
Мы нашли дом с мезонином, украшенный каменным кокошником со сквозным круглым окном. Через круглое окно на нас с неба смотрела луна, а мы на нее, стоя в столбе лунного света. Я постояла внутри луча лунной призмы и захотела жить в теремке на крыше. И он со мной согласился. Темное окно мезонина вдруг засветилось живым огнем сквозь решетку деревянного оконного переплета.
– Кто здесь живет? – мечтательно спросила я.
– Я, – ответил Мишка.
– Твоя явочная квартира? – поддела я.
– А где фиалки ботаника Плейшнера? – расхохотался Сашка. – Свалились с подоконника?
– Пока нет. Разбогатею – куплю и дом, и фиалки. Устрою обсерваторию. Буду валяться на крыше и смотреть сквозь круглую дыру на облака.
Я вдруг разозлилась. Мишка пытался перекупить мою собственную мечту. Это мне подмигнул сказочный теремок! Подмигнул светом нормальной электрической лампы. Той самой лампы, которая скоро станет раритетом. Это мое окно в деревянных завитушках, это мой круглый глаз в небо, и это я буду изучать облака! Без посторонних!
– Тебе этот дом не подходит, – сказала я.
– С чего это?
– С того! Посмотри на себя в зеркало. На свои тряпки, на свою стрижку. На все!
– И что в них такого? – Мишка сощурил глаза.
– Они похожи на энергосберегающую лампу. – Я злилась уже в открытую. – Да ты сам на нее похож! Искусственник!
– Зависть корежит? – процедил Мишка. – Что скажешь, сарафанный кокошник?
– Сарафанный кокошник! – захохотал Сашка. – Сдохнуть можно!
Я круто развернулась и пошла домой. Мои глаза жгли слезы, а я не показываю слезы посторонним. Слезы – мое личное дело, и других они не касаются! Я шла впереди, за мной шли Страшила и Малага, переговариваясь и смеясь. А я думала о том, что Мишка трижды угадал мои мысли. Мы думали параллельными прямыми, сходящимися в одной точке вселенной. Мы, не сговариваясь, нашли свои гороскопические тотемы, захотели жить в теремке и вспомнили вымершее слово «кокошник». Это было чересчур для двух обычных людей. Мне стоило присмотреться к Мишке. Я присматривалась к нему, пока он провожал Сашку на троллейбусной остановке.
– Зачем нам эта салага? – пытался сопротивляться Сашка.
– Затем, – весело отрезал Мишка.
– Понял, малага? – поставила я точку, и Сашка сдался.
Так у нас сложилась компания из Салаги, Малаги и Страшилы. Хотя Мишка не был Страшилой в прямом смысле слова. Он оказался очень даже ничего. Ведь для него я не была салагой.
Мы бродили по городу, хлюпая ногами по снежной каше. Каша пахла арбузами и огурцами, обещая лето. Она копилась внутри облаков, в просвете которых виднелось синее-синее, совершенно новое небо. А вокруг чабаном носился солнечный ветер, собирая облака кучей лохматых белоснежных мериносов. Наша компания шаталась по улицам и искала особенные места. Просто так, от нечего делать. Мы набрели на гороскопический фонтан, летом он поливал водой из раскрытых ртов двенадцати мифических связок звезд. Сейчас зима насыпала в бассейн яблочно-зеленый снег по колено. Никогда такого не видела. Я оглянулась; через тонированные стекла машин несся солнечный свет, падая яблоками в бассейн, а между ними в тени синела голубика.
– Здорово! – прошептала я. В моем городе был разноцветный снег – яблочно-голубичный. Где еще найти такой?
Мы залезли в яблочный снег и подошли к поясу из двенадцати металлических тотемов.
– Это неправильный фонтан, – сказал Сашка. – Он поливает прохожих, а не бассейн. Я здесь был.
– Надо прийти сюда летом. Пошататься под звездным дождем. – Я погладила отполированный зимним солнцем скорпионий хвост. «Жаль, что людям не приходит в голову сюда ходить. Полировать ладонями свои тотемы, чтобы они целый год несли удачу». Я повозила рукавичкой по своему тотему, удача засветила мне ярким хитиновым солнцем.
– Мой идолище. – Мишка обнял Козерога и открыл рот, как и он.
– А тебе рог идет, – сказал Сашка.
Мишка усмехнулся, Сашка разозлился, а я засмеялась. И они разозлились на меня оба. Не поняли, над кем я смеюсь. Дуралеи!
Мы нашли дом с мезонином, украшенный каменным кокошником со сквозным круглым окном. Через круглое окно на нас с неба смотрела луна, а мы на нее, стоя в столбе лунного света. Я постояла внутри луча лунной призмы и захотела жить в теремке на крыше. И он со мной согласился. Темное окно мезонина вдруг засветилось живым огнем сквозь решетку деревянного оконного переплета.
– Кто здесь живет? – мечтательно спросила я.
– Я, – ответил Мишка.
– Твоя явочная квартира? – поддела я.
– А где фиалки ботаника Плейшнера? – расхохотался Сашка. – Свалились с подоконника?
– Пока нет. Разбогатею – куплю и дом, и фиалки. Устрою обсерваторию. Буду валяться на крыше и смотреть сквозь круглую дыру на облака.
Я вдруг разозлилась. Мишка пытался перекупить мою собственную мечту. Это мне подмигнул сказочный теремок! Подмигнул светом нормальной электрической лампы. Той самой лампы, которая скоро станет раритетом. Это мое окно в деревянных завитушках, это мой круглый глаз в небо, и это я буду изучать облака! Без посторонних!
– Тебе этот дом не подходит, – сказала я.
– С чего это?
– С того! Посмотри на себя в зеркало. На свои тряпки, на свою стрижку. На все!
– И что в них такого? – Мишка сощурил глаза.
– Они похожи на энергосберегающую лампу. – Я злилась уже в открытую. – Да ты сам на нее похож! Искусственник!
– Зависть корежит? – процедил Мишка. – Что скажешь, сарафанный кокошник?
– Сарафанный кокошник! – захохотал Сашка. – Сдохнуть можно!
Я круто развернулась и пошла домой. Мои глаза жгли слезы, а я не показываю слезы посторонним. Слезы – мое личное дело, и других они не касаются! Я шла впереди, за мной шли Страшила и Малага, переговариваясь и смеясь. А я думала о том, что Мишка трижды угадал мои мысли. Мы думали параллельными прямыми, сходящимися в одной точке вселенной. Мы, не сговариваясь, нашли свои гороскопические тотемы, захотели жить в теремке и вспомнили вымершее слово «кокошник». Это было чересчур для двух обычных людей. Мне стоило присмотреться к Мишке. Я присматривалась к нему, пока он провожал Сашку на троллейбусной остановке.