Ирина Кисельгоф. Журавлик по небу летит

   Я не обращаю внимания на пацанов в классе, все девчонки не обращают внимания на этот детский сад. Мишка старше меня на год, но от нашего детского сада не отличался ничем. У него были губы треугольником. «Типа, возьми совок и поиграй в песочнице». Это Мишкины слова, не мои, но ему они подходили как никому другому.
   – Чепухистика какая-то! – Я посмотрела на вселенную; она начертила одну прямую абрикосового фонарного света, внутри которой кружились мелкие абрикосовые снежинки, укладываясь в морозный расходящийся к земле аргоновый конус, а где-то в космосе терялась его одинокая верхушка.
   – Совпадение. Ничего в нем особенного, – решила я, и черные ветки куста ощетинились настоящими снежными иглами. Мелкими, колючими, северными. Я подышала на них паром, они вытянулись тонкими, острыми пиками с одной стороны. С моей.
   – Делаешь дереву искусственное дыхание? – Рядом со мной возник Мишка.
   – Изучаю сублимацию воды в снежные иглы.
   – Типа «салон древесных ногтей»? – хохотнул Мишка.
   – Уйди, ты мне мешаешь.
   – И не подумаю. Ты же мешала мне провожать Сашку.
   Мишка стал дышать на куст, как паровоз. Мы дышали на ветку до тех пор, пока не растаяли снежные иглы.
   – Теперь она погибнет, – сказала я. – Мы создали тепличные условия. В лютый мороз.
   – Фекла! Сейчас пар сублимируется на ней в ледяную броню.
   – Да?
   – Да. Пойдем?
   – Угу. – Я оглянулась на ветку, она заблестела абрикосом; значит, на ней точно сублимировалась ледяная броня.
   Мы дошли до нашего подъезда и остановились. Мишка задрал голову к небу.
   – Там живут антиподы, – сказал он. – Ходят вниз головой. Видишь белые войлочные шапки? Все скифы попадают на небо. Пять тысяч всадников и пехота. Всего двадцать тысяч в битве при Фермопилах.
   Я посмотрела на небо. В нем шагали ногами вверх тысячи далеких облачных шапок. Или седые головы скифов, погибших в сражении при Фермопилах.
   – Моя мама изучает облака, – зачем-то соврала я.
   – Да?! – поразился Мишка.
   – Да, – легко ответила я.
   Мишка посмотрел на меня с уважением, а я прочертила на снегу дугу носком своего ботинка.

Миша

   Я теперь пасусь в Сети в непривычных местах. Читаю про облака. Решил быть на уровне, чтобы… Ладно, облака бывают разные, но меня зацепили перистые. Циррусы. Почти цитрусы. Они самые высокие, самые далекие и самые красивые. Выше только серебристые и перламутровые. Но они выглядят ненастоящими, а перистые – настоящими. И похожи на крылья белых лебедей на взлете. Я закрыл глаза и представил лебединое крыло, вытянутое на несколько сотен километров. Лебединое крыло засветилось ледяными кристаллами и унеслось в верхнюю тропосферу. Почему меня тянет к самым высоким, ледяным облакам? Потому что я малявка и мне до них далеко, дальше не бывает?
   – Я тучка, тучка, тучка! Я вовсе не медведь! – заорал я.
   – Что поделываешь, тучка? – спросил отец за моей спиной.
   Я втянул голову в плечи, потом опомнился и развернулся. У меня теперь мания преследования. Мне кажется, все читают мои мысли.
   – Сколько раз просить стучаться? – злобно сказал я. – Я замок врежу!
   – Хочешь маму доконать?
   – Вы меня доконаете! Вы! – снова заорал я.
   – Что с тобой? – Отец смотрел на меня как на больного проказой. – Ты последнее время не в себе. Или мне кажется?
   – Кажется, – буркнул я, решив сбавить обороты. С отцом мое настроение проканает, с мамой – нет. Шпионаж тогда обеспечен, провал тоже.
   – Что это? – Отец смотрел на монитор. На нем улетали в тропосферу лебединые крылья.
   – Облака. Лизкина мама изучает облака, – я еле выговорил слово «мама».
   – А я думал, ты реферат пишешь.
   Блин! Лучше бы я так сказал. Меня застали врасплох, я совсем перестал соображать. Теперь провал обеспечен.
   – О чем говорить с малявкой? – небрежно бросил я. – Только о том, что она знает.
   – Молодец! – Отец засмеялся. – Готовишься к встрече с девушкой по-научному. Надо перенять твой опыт.
   Трындец!!! Я лузер, лузер, лузер! Я вовсе не медведь! Меня надо забанить до конца жизни.
   – Перенимай, – еле выговорил я, и меня забанило по-настоящему.
   Я веду себя как последний идиот. Торчу у дома и жду Ее. Чтобы просто подняться вместе вверх по лестнице. Я молчу, говорит Она. А я просто слушаю. И ничего не помню. О чем мы говорим? О Лизке?.. Точно. О ней.
   – Зайдешь? – каждый раз спрашивает Она меня.
   Я отрицательно машу головой, и мы входим в квартиры одновременно. Я закрываю дверь и жду, когда щелкнет Ее замок. У них старый замок, часто заедает. Надо его починить, а я не умею. Залезть в инет, посмотреть замки? А если не смогу? Посыплю голову пеплом… Вот олух! Нет, я не олух. И не малявка, я выше Ее на целую голову. Между прочим, кучи пацанов влюбляются в своих училок. И ничего. Некоторые даже женятся. Чем я хуже? Женюсь, удочерю Лизку. Я представил себя Лизкиным папиком и заржал. Она всю жизнь простоит в углу! Хотя, если честно, в небольших количествах она ничего. Мне она даже нравится. Или мне Лизка нравится, потому что нравится Она? Нет, у них глаза одни на двоих. Потому я люблю смотреть в Лизкины глаза.
   Лизка меня как-то застукала во дворе.
   – Что стоишь, мерзнешь? – спросила она.
   – Ключи забыл. – Я сказал первое, что пришло в голову.
   – Пойдем ко мне. У тебя нос синий, а под ним сопля блестит.
   Я разозлился, она засмеялась. Пока она смеялась, я испугался. Вдруг у меня под носом всегда сопли? И Она это видит?! Вот позорище! Я был унижен. Я до сих пор унижен.
   Я грелся котлетой и чаем у них на кухне, когда пришла Она.
   – Не буду вам мешать, – сказала Она.
   – Ты нам не мешаешь, – воскликнула Лизка, а я промолчал. Был в ступоре. Как обычно. И Она ушла, решив, что мешает мне. Придурок!
   Я дал себе кулаком по физии и пошел к отцу. Он таращился в монитор на облака.
   – Готовишься к встрече с Лизой по-научному? – насмешливо спросил я. Он втянул голову в плечи, а потом развернулся ко мне.
   – А ты почему без стука?
   – У нас это не модно, – вредно сказал я.
   – Пора менять моду. – Он сощурил глаза.
   – Пора, – согласился я. – Надо охватить и маму. Я хочу, чтобы она тоже была на гребне.
   Отец молча отвернулся к монитору. Я ушел, выиграв одно очко. Это лучше, чем ничего.

Мила

   Меня заманила к себе Бухарина. Я не хотела к ней идти. Ее личная жизнь плохо действовала на мою. Но она заклеймила меня именем Иуды. И мне пришлось тащиться. Кому хочется числиться Иудой?
   У Бухариной был странный вид, счастливый и виноватый одновременно. Это было интересно и заманчиво. Очень!
   – Раскалывайся! – велела я.
   – Я изменила мужу, – созналась она.
   – В смысле? – поразилась я.
   Бухарина была не замужем. Уже полгода. И несмотря на это, продолжала мыслить стереотипами.
   – С Савельевым.
   – С Савельевым? – Я потеряла дар речи.
   – Думаешь, это глупо? Перепих по диагонали? – смущенно улыбнулась Бухарина, глядя в стол.
   Оказывается, Бухарина не мыслила стереотипами. Она вышивала крестиком по диагонали. Это был высший пилотаж! Таких, как она, после разводов раз-два и обчелся.
   – Высший класс! – воскликнула я.
   Бухарина раскраснелась как маков цвет. Еще бы! Самая искренняя похвала – это похвала от зависти. Точно!
   – Как ты его заманила?
   – Он сам пришел. Но это не важно. Важно было, смогу я с другим мужчиной или нет?
   Бухарина сделала паузу. Могла и не делать. По ее лицу все было ясно.
   – Я смогла! – торжествующе рассмеялась она. – Запросто!
   – А он? – вредно спросила я.
   – Тормоз! – разозлилась Бухарина. – Само собой!
   Казус в том, что женщина может всегда, а мужчина – нет. Женщина может не хотеть, но может мочь. А мужчина может только при наличии двух условий – хотеть и мочь. Но самое печальное бывает тогда, когда мужчина хочет, но не может. Это все равно, что мечтать выйти замуж за олигарха, живя и работая в Урюпинске. Другими словами, мужчина – создание нежное, его обижать нельзя. Потому мой вопрос был закономерным. Савельева обидела жена, уйдя к Троцкому. Савельев мог мочь, а мог и не мочь. Хотя этот вопрос я могла и не задавать. Все было заранее ясно, принимая во внимание выражение лица Бухариной. Та прочла мои мысли и захихикала.
   – Что-то еще?
   – Да! – давясь от смеха, воскликнула она. – Троцкий явился ко мне во время адюльтера с Савельевым. Вообрази!
   – О!
   – Савельев только закурил, и тут раздался звонок в дверь. Меня подбросило над кроватью. От неожиданности. И от страха. Я испугалась, что меня застукают в постели с другим мужчиной.
   С ума сойти! Бухарина боялась изменить мужу, который не просто изменял ей – он с ней развелся полгода как!
   – А дальше что? – Я изнемогала от любопытства.
   – Савельев просил не открывать. А я натянула одеяло на голову и услышала, как щелкнул входной замок. Это был конец! Собственно, это было последнее, о чем я подумала.
   – Рита! Рита! Открой! – Бухарину звал голос ее бывшего мужа.
   – И в его голосе была тревога! – торжествующе крикнула Бухарина. – Он дергал и дергал дверь, она ходила ходуном вместе с железным лязгом. А я хихикала под одеялом, сотрясаясь всем телом так, что тряслась кровать с Савельевым вместе.
   Вот это да! Неверный бывший муж Бухариной был озабочен тем, как бы с ней чего не случилось. Он рвался помочь и не мог ничего поделать, потому что на дверь она накинула цепочку. Совершенно машинально! Ее неверный бывший муж раздирал цепочку и рвался к ней третьим лишним!
   – Со смеху умереть! – хохотала я.
   – Я дверь взломаю! – кричал Троцкий. – Рита, что с тобой?
   Муж Савельевой стал натягивать брюки.
   – Куда? – зашипела Бухарина. – Только посмей меня позорить!
   – Лучше открыть.
   Савельев встал с кровати. Бухарина посмотрела на его руки, они были сжаты в кулак. Тогда Бухарина вцепилась Савельеву в брюки.
   – Сесть! Хочешь, чтобы нас обхохотал весь город? Сесть, я говорю! – шепотом рычала она.
   Савельев тихо выругался и сел, Бухарина, путаясь в рукавах, еле надела халат и вышла в прихожую. В дверной щели она увидела глаз. Один-единственный. Круглый-круглый. Бешеный-бешеный. И ее вновь разобрал смех. Бухарина захохотала и поползла по стене вниз.
   – Ты что? Напилась? – грозно спросил ее круглый глаз.
   Бухарина кивнула, потому что говорить не могла. Она была занята. Хохотала.
   – Идиотка! – рявкнул круглый глаз. – Я чуть с ума не сошел! Дура несчастная!
   Бухарина снова кивнула и захохотала. Она хохотала и сейчас. Как ненормальная. А у меня не было слов. Бухарина была счастливой дурой, от которой ушел один муж и тут же пришел другой. Вдумайтесь! Коловращение чужих мужей в природе. Умереть, не встать!
   – Ты помнишь о собственном муже? – спросила Бухарина, и я отвлеклась от мыслей о ней.
   – Конечно, – удивилась я.
   – Как о мужчине, – раздельно произнесла Бухарина.
   – Конечно, – я отчеканила букву «ч». Что за бесцеремонные вопросы?
   – Когда у вас был последний секс? – пытала Бухарина.
   – Ха! Недавно мы тряхнули стариной. – Я вдруг засмущалась как маленькая.
   – Вы не должны трясти стариной! – Голос Бухариной взвился до небес. – Вы должны трясти кровать! – и Бухарина в исступлении зарычала: – Рррегулярррно!
   – Чушь! – оскорбилась я. Нечего лезть мне под одеяло третьим лишним!
   – Я тоже так думала, – мрачно сказала Бухарина. – А этти так не думают.
   Слово «эти» в словарном запасе Бухариной теперь означает мужчин, а удвоенная буква «т», произнесенная с двойным ударением, призвана оттенить период ее глобального презрения к «эттим».
   – После развода я не могла вспомнить, когда мы с Троцким последний раз занимались любовью. Почти всю жизнь проходили, взявшись за руки, как пионеры. Мне этого было достаточно. Как оказалось, ему нет! – Бухарина смачно выругалась. – Я вдруг поняла очевидный жизненный казус. Я все купила и подарила своему мужу. Так получилось по ходу жизни. Даже не помню, покупал ли он себе какие-нибудь вещи. Знаешь, в чем именно жизненный казус?
   Я отрицательно покачала головой. Фантом Троцкого вытеснил живого Савельева в одну секунду. И это уже надолго. Бухарина не слезет с этой темы, пока я не улизну домой. Мне оставалось только терпеть и пить чай.
   – Жизненный казус заключается в том, что неверные мужья надевают на свидания с посторонними женщинами одежду и обувь, купленную их женами. Ересь! Думать об этом – все равно, что думать о том, почему у табуретки четыре ноги.
   Я тоже абсолютно все покупаю своему мужу. И сыну. Что здесь такого? Ересь! Именно!
   – У моего мужа оказалось больше вещей, чем у меня. Я распихала его вещи по сумкам и чемоданам. У меня не осталось ни одной сумки и ни одного чемодана. Представь! Я обделяла себя, даже не задумываясь над этим! – кипела Бухарина. – В моем беличьем колесе была еще одна ступенька – четвертая. Под названием «хазбэнд»! И где мой хазбэнд? Слился в безнравственном экстазе с Савельевой. Вот где! Почему борцы за нравственность существуют только в телевизоре, а в жизни их нет? Сволочи! – Бухарина стукнула кулаком по столу.
   – Да, – протянула я и отодвинулась подальше.
   – Знаешь, что было, когда мой муж не явился первый раз ночевать? Ни-че-го! После восемнадцати лет вместе он наконец выяснил, что я не любовь всей его жизни. И объяснил это своим друзьям, чтобы получить разрешение на внебрачную связь. И они дали ему индульгенцию в одну секунду. Их даже не нужно было упрашивать! Его друзья нравственные или нет? Что скажете, борцы за нравственность? Или борьба за нравственность – это ваша служебная обязанность, а в жизни вы раздаете грешникам индульгенции направо и налево? Всем, кто попросит?
   – Я не борец за нравственность, – осторожно сказала я. – Даже наоборот. И я не давала никаких индульгенций. – Я подумала и зачем-то добавила: – Никому не давала.
   – А надо было! – крикнула Бухарина. – Даже в случае потенциальной измены вы были бы квиты. Упреждающий удар – залог морального удовлетворения в тяжком будущем!
   – А как же мышкины слезки?
   – Это наши мужья – мартовские коты, а мы по жизни демисезонные мышки! Троцкий в поте лица желал жену ближнего своего! А моя жизнь покатилась под откос под аккомпанемент моей высокой нравственности. На черта она мне облокотилась? – Бухарина уронила голову на руки и зарыдала.
   – Слава богу, теперь у тебя есть Савельев. – Я деликатно погладила ее по плечу. – Когда вы снова встречаетесь?
   – Я и не собираюсь с ним встречаться! – вскипела Бухарина и сбросила мою руку. – Савельев – это тест. Понятно?
   Я уткнула глаза в стол. У меня действительно не было слов, но какие мысли! В этом нелепом четырехугольнике Савельев оказался виртуальным углом. Он играл роль теста. И все!
   Из всего вышеуслышанного я вывела важное умозаключение. Все мужчины – тест. Кто-то сдает его с первого раза, кто-то – никогда. Кому как повезет. Мне – повезло?

Лиза

   Сашка и Мишка отыскали павильон, оставшийся от старого, заброшенного рынка. Павильон был расписан граффити в четыре уровня. А я нашла свою стену и показала им. Моя стена выросла выше голов из старого темно-красного кирпича, сшитого грубыми, серыми швами. В стене зачем-то вырубили арки, а потом заложили их кирпичами в ранах и выбоинах, как в следах пуль. Так у нее получились двери, которые никуда не вели. Вдоль молчаливой стены дребезжали редкие трамваи, похожие на машины времени из далекого прошлого. За такой стеной обязательно должна была скрываться тайна.
   – Что за ней? – спросила я.
   – Стадион, – ответил Мишка.
   – Не может быть, – не поверила я. Старая стена казалась больной и старой и никак не вязалась с культовым местом здоровья и спорта.
   – Пойдем, увидишь.
   Они схватили меня за руки, и мы побежали. Старая стена обогнула один квартал, потом второй, и мы оказались у частокола чугунных пик. За ними стучали клюшками хоккеисты. Я тогда почувствовала разочарование: старая стена манила тайной, а реальный стадион слопал тайну за просто так.
   У школы почти каждый день меня теперь ждали красная куртка и синяя куртка. Мишка подбрасывал монетку вверх, выпадал орел – направление север-юг, решка – запад-восток. Они складывали руки стульчиком, я на него садилась, и они тащили меня целый квартал до троллейбусной остановки, а я хохотала и болтала ногами.
   Грелись мы в кинотеатрах, моря голод попкорном. Первый раз мы попали на фильм «Мы так любили друг друга». Мы бы на него не пошли, если бы не замерзли до черта.
   – Коммунистическая жвачка, – скривился Сашка. – Санитары всех стран, объединяйтесь.
   – А мне понравился, – не согласилась я.
   – Чем? Лямурками-тужурками? – засмеялся Мишка, запрокинув голову вверх.
   Он всегда смеется, запрокинув голову вверх. Тогда его соломенные волосы взлетают и падают на пару синих глаз. Как и сегодня.
   – Не-а. Черно-белыми танцами, – ответила я.
   А на самом деле, мне фильм понравился совсем другим. Я захотела донельзя, чтобы мы так же любили друг друга. Во время просмотра на меня вдруг накатила тоска. Такая сильная, что защипало в глазах. Я незаметно вытерла выступившие слезы кулаками и закрыла глаза. Со мной это случалось, когда я слышала за окном чужой смех, веселый и беззаботный. Чужой беззаботный смех пролетал мимо, и мне оставалось ждать, когда же он заденет меня. У меня странный характер: даже когда я веселюсь, во мне остается кусочек грусти. Я мечтаю научиться смеяться от души, запрокинув голову к синему-синему небу. И ничего не выходит. Наверное, потому что моих губ еще не касался солнечный ветер.
   – Мишка, обещай мне одну вещь, – как-то сказала я.
   – Какую?
   – Обещай, что никогда не станешь камнем на этой гречневой стене.
   Мишка взглянул на стену, она блеснула гранатовыми зернами в лучах закатного солнца.
   – Что в этой стене такого?
   И я рассказала о хранителях идеальных вещей, контролерах дезинформации и кладбище реальных вещей, не дотянувших до идеала.
   – Значит, я прошел отбор? – засмеялся Мишка. И мне вдруг стало тревожно.
   – Не знаю, – медленно произнесла я.
   – А потом не отбракуешь?
   – Посмотрим. – Я жалела об откровенности. Мишка, видимо, это понял.
   – Трусиха, – насмешливо сощурился он.
   – Шутка, – сощурилась в ответ я. – Разве не ясно?
   Я махнула рукой, но осадок остался. Конечно, люди не вещи. У идеальных вещей есть одно существенное достоинство – раз и навсегда заданные, неизменные свойства. К ним ничего не прибавить и ничего не отнять. Потому ты всегда знаешь, чего от них ожидать. Это, наверное, хорошо. Но у идеальных вещей есть один существенный недостаток – раз и навсегда заданные, неизменные свойства. Это скучно. Хотя одна и та же идеальная вещь может отличаться от себя самой. Нельзя повторить в точности эталонный килограмм, они все равно будут разными. Потому идеальных людей и вещей в реальности нет и не будет. Главное, выделить самое важное свойство, чтобы равнять человека с идеалом. Я решила, что идеальные люди – это те, кому доверяешь. И все. Больше от них ничего не требуется. Мой идеальный человек – мама, Мишка отбор не прошел. И ладно. Не важно. У меня есть мама, этого вполне достаточно. И у меня есть куклы. Этого тоже достаточно, чтобы не жалеть о словах.
   – Ты же не болтун? – спросила я Арлекина. Он промолчал.
   – Я тебя забросила, и ты обиделся?
   Я потрясла его желтыми волосами, он беспомощно свесил руки.
   – Разговариваешь сама с собой? – засмеялась мама. Я и не заметила, как она вошла.
   – С Арлекином. Он на меня в обиде.
   – Почему? – Мама села рядом со мной по-турецки. Как я.
   – Потому что голый и беспомощный. Ему не хватает уверенности.
   – Тогда ему нужна маска, – сказала мама. – Черная, кожаная, с маленьким рогом, похожим на бородавку.
   – Зачем?
   – Затем, что на самом деле Арлекин – это Эллекен – предводитель бесов и чертей, а не глупый, деревенский увалень.
   – Да? – Я уставилась на Арлекина. – А все же, кто он на самом деле? Бес или простофиля?
   Мама взяла Арлекина в руки, он весело тряхнул желтыми волосами, и они свалились на его круглые, глупые глаза. Мама засмеялась.
   – Зачем ему прятать лицо за маской с рожками?
   – Для уверенности?
   – Конечно.
   – Значит, простофиля! – торжествующе воскликнула я.
   – Это важно?
   – А как же? От характера зависит одежка. Хороший парень – желтые панталоны, плохой – красные.
   – В жизни так почти не бывает, – задумчиво произнесла мама. – Только в театре.
   – Получается, все маскируются?
   – Не все. Начнем с желтых панталон?
   – Ага, – весело согласилась я.
   Мама смастерила безработному лентяю из Бергамо роскошный костюм из желтого атласа и шапочку с заячьим хвостиком. А я пришила к рубахе и панталонам кучу треугольных атласных заплаток, голубых и зеленых. Разряженный Арлекин взметнул вверх волосы и горделиво расставил ноги. Разноцветные костюмные заплатки затрепетали как листья, а соломенные волосы упали и скрыли синие глаза. Арлекин теперь излучал уверенность, и он оказался любителем модных тряпок.
   – Он похож на Мишку, – вдруг сказала я.
   – Он тебе нравится?
   – Кто?
   – Миша, – улыбнулась мама.
   – Не знаю, – медленно ответила я. – Мне он нравится условно.
   Я действительно еще не разобралась. У него рожки родные или накладные?
   – А как безусловно?
   – Надо быть со мной честным.
   Мама обняла меня, и мы упали на ковер, чтобы смотреть на гречишную стену. Она мерцала электрическим живым светом с нимбом из лунно-сахарной крошки. А вокруг морозная чернота. Получилось, что мы с мамой жили внутри теплого электрического апельсина с магической границей из лунного рафинада. Кто нам нужен? Никто.

Миша

   В Сети я откопал клубы любителей перисто-слоистых монстров. Оказывается, толпы людей зависают головой в облаках. Среди них полно моих ровесников. К тому же я сделал эпохальное открытие. Самому изучать облака интереснее, чем долбить географию в школе. Я перелопатил кучу информации за просто так, на интерес. Тем более у меня такой стимул! Может, уйти на домашнее обучение? Красота! Днем спи до посинения, ночью учись. Изучай облаковедение. Йес! Я решил найти отцовский бинокль, мощный как танк. Решил, нашел и перешел к практическому изучению облаков. Мама посмотрела на меня с уважением, отец хмыкнул. Я вызывающе глянул в его глаза, он поднял руки вверх.
   Я навел бинокль на небо, стоя в аэродинамической трубе моей собственной улицы, и ахнул. Я попал на Южный полюс, будучи покорителем Севера, и ничего не понял. Ко мне в окуляры шагали бело-голубые гряды кучевых облаков. Они наползали друг на друга торосами и проваливались в синие просветы антарктических вод. Они были воинственными, а не дружественными. Невидимые солдаты Южного полюса укрывались за снежными башенками и целились в меня сквозь небесное решето. Мне могло повезти, а могло и не повезти. По крайней мере, солнцу не повезло – они его уже окружили и забрали в светящееся кольцо.
   – Ну надо же! – и я вдруг заорал: – Гало!
   – Гало? Что это? – Рядом со мной возникла Лизка.
   – На! – Я протянул ей бинокль.
   Я готов был делиться восторгом со всеми. Тем более с девчонкой, чья мама всю жизнь живет в такой красоте.
   – Ух ты! – прошептала Лизка.
   – Видела? – торжествовал я. – Офигеть!
   – Да. – Она пялилась в бинокль, не отрываясь.
   Я выдрал окуляры из ее рук и снова застыл в экстазе.
   – Вот бы туда на воздушном шаре.
   – Да, – мечтательно протянула Лизка.
   – Или на дельтаплане.
   – На дельтаплане, – эхом отозвалась она.
   Я оглянулся. Ее расширенные глазенапы смотрели в небо, а в них плавали белыми рыбами облака. И я обалдел оттого, что впервые в жизни увидел два неба сразу. В чужих глазах. В Ее глазах! Я наклонился, и среди облаков вынырнули сразу две мои головы. У моих голов был огромный лоб, точки глаз и полное отсутствие подбородка. Я прыгнул в Ее глаза и стал пришельцем из космоса! Не знаю, сколько бы я таращился в инопланетные глаза, если бы не Лизка.
   – Ты чего? – спросила она и покраснела.
   Я испугался сразу. Она могла прочитать своим лазером все мысли в моей голове.
   – Ничего. – Я сделал два пальца штепселем и поднес к ее лупарикам.
   В ее глазах вдруг заблестели слезы. В Ее галактических глазах! Она молча развернулась и пошла.
   – Ты чего? – дурашливо вякнул я ей в спину. Мне стало стыдно.
   – Ты отстаешь в развитии, – не оборачиваясь, ответила она. – Салага!
   Она полезла к себе через подоконник, я поймал ее за ногу.
   – Ну?
   – Я собираюсь купить телескоп «АстроМастер».
   – Валяй!
   Она попыталась освободить ногу, я зажал ее двумя руками.
   – Собираюсь изучить облака вплотную. Знаешь, что такое цирростратус?
   – Нет. – Она дернула ногу, тапок свалился на мою улицу, я засмеялся.
   – У «АстроМастера» девяностомиллиметровый объектив. Это круто! Можно увидеть Юпитер в двух шагах от себя. Шаришь? А еще у «АстроМастера» ахроматическая рефракция, встроенный искатель, оборачивающаяся призма…
   – Чихала я на призму! Понял, оборачивающийся искатель? – Она двинула мне ногой по голени.
   – Вредина! – захохотал я. – Будешь корячиться, не возьму с собой в небеса.
   – А мне и не надо. – Она подняла на меня Ее глаза. В них были слезы, и я отцепился.
   Лизка захлопнула окно и задернула шторы. Я поднял тапок; у него были заячьи уши, но они висели, как уши брошенного бассет-хаунда. Я посмотрел на зайце-тапок и поклялся Ей никогда не трогать Лизку. Мне было стыдно. Я вел себя как последний щегол. И у меня испортилось настроение.
   – Что ты хмурый? – спросила мама.
   – Мне нужны деньги, – неохотно ответил я.
   – Зачем? – испугалась мама.
   Она теперь все время пугается. Чего она боится? Что я подсяду на анашу, собьюсь в стаю лысых фашиков или запью оттого, что я последний городской девственник?
   – Хочу купить телескоп.
   – А, – облегченно выдохнула мама. – Я скажу папе, мы купим.
   – Угу.
   Мы замолчали. Я смотрел в стену, мама на меня. У нее был странный вид.
   – Миша, – вдруг сказала она. – Вы проходили контрацептивы по школьной программе?
   – Что проходили? – Я чуть с кресла не упал.
   – Презервативы, – прошептала мама.
   Я всмотрелся в ее лицо и захохотал как ненормальный.
   – Проходили?
   Я кивал, не в силах сказать ни слова. Трындец! Мои предки были продвинутей, чем я мог себе представить. Мы проходили презервативы у Сашки дома. Нашли у его родаков в постельном белье и поделили поровну, чтобы использовать, когда приспичит. Один до сих пор валяется в ящике моего стола. Не приспичило. Н-да… Чего я вспотел?
   – Если что, папа тебе поможет, – запинаясь, сказала мама.
   – Чем? – Я свалился с кресла и умер от взрыва смеха.
   – Нечего веселиться! – разозлилась мама. – И помни, тебе еще два с половиной года учиться!
   Итак, мама тоже думает, что я отстаю в развитии. А я и отстал. Чего я так ржу? Придурок!
   У меня улучшилось настроение, и я пошел к Лизке отдавать тапок. Заодно зигзагообразно извиниться. Подумал, вернулся назад и засунул зайце-тапок в птичью клетку. Чем глупее выглядят извинения, тем легче тебя извинят. Это знаю только я. Тапок в клетке радостно поднял заячье ухо и сделался похожим на шариковатого Тузика. Я полюбовался делом рук своих, посмеялся и пошел. Дверь открылась, и на пороге явилась Она. В облегающей водолазке и обтягивающих джинсах. Глаза впол– лица, ноги от шеи. А у маленьких ушей кудряшки вьются пушистыми завлекалочками. Мягкими-мягкими. Я чуть руку не протянул, чтобы их потрогать.
   – Тапок, – вместо «здравствуйте» тупо сказал я.
   – Откуда? – изумилась она.
   – С ноги. – Я протянул клетку и покраснел. Как обычно.
   Она взглянула на клетку, ее глаза расширились, и Она засмеялась, как… кто-то с неба. А я увидел ее улыбку и попал в замкнутые пределы светящегося гало. Она смеялась, мой смех плавно вливался в ее и уносился в открытую форточку к прирученным облакам. Вот тогда я понял, кто Она. Небесная пастушка бесконечного стада овечьих облаков, а я их шариковатый Тузик.
   – Лисенок! Иди сюда! Посмотри! – закричала Она.
   Лизка выпрыгнула из комнаты, как бес из коробочки.
   – Это что? – Она уставилась на клетку с зайце-тапком.
   Я испугался, что она меня не простит, и я больше никогда сюда не приду. Что делать?
   – Ему нужна морковка, не то он помрет от голода, – брякнул я.
   – Будет ему морковка, – улыбнулась Она. Лизка прыснула со смеху, я расслабился.
   Мы пили чай у них на кухне, я решил завести светскую беседу. Чего тянуть резину? Нравиться так нравиться.
   – Вы читали теорию происхождения видов в оригинале? – спросил я.
   – Нет, – засмеялась Она.
   – И я нет! – Я заржал как жеребец, ужаснулся сам себе и захлопнул рот. – Никак не могу решить, как человечество должно относиться к своим обезьяньим корням?
   – По-человечески, – улыбнулась Она.
   – Точно. – Я замолчал, не зная, что сказать. Олух!