Ирина Мадрига. Чича Божий, или Завербованная любовь

Ирина Мадрига
Чича Божий, или Завербованная любовь

   © «Ліра-Плюс», 2012
 
   Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.
 
   © Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()

Не кукловод и не марионетка

   Она проснулась, как всегда, внезапно. И сразу, сбросив ноги с кровати, вслепую нащупала разношенные тапочки. С головой было хуже. Надбровье полыхало, будто кто-то изнутри подложил горящие угли.
   Вот ведь, снова запила. Когда-то с ней такое уже было. В то время ей исполнилось двадцать три, она только родила вторую дочь, а ее супруг-эгоист, мягкотелый Васька после десятилетнего с академическими перерывами, студирования медицины не сдал госэкзамен и устроился тестомесом в пекарню.
   Жилье тогда не светило, чтобы иметь возможность и дальше снимать частную комнату, ей пришлось возвратиться на работу спустя три месяца после рождения младшей дочери, отдав ее под опеку соседской бабуле, которой самой уж было впору обзаводиться присмотром.
   Корректура трех номеров газеты в неделю занимала с утра и зачастую к ночи понедельник, среду и пятницу. А во вторник и четверг можно было уложиться с вычиткой страниц в два-три часа. Метранпаж и линотипистка в эти два дня заносили ей оттиски полос домой. Поначалу совестливо подчитывали ей с оригиналов, а потом вытаскивали из хозяйственной сумки бутылку «Столового», и она, из благодарности за их чуткость, выпивала с ними. Сначала – символически, потом – ради порядка, в конце концов – и каждый день, когда возвращалась с приятельницами с работы, появлялся повод, чтобы причаститься кислым вином будто бы для разрядки после осточертевших правок и переверстываний.
   Так прошел год, и в самый разгар антиалкогольной кампании, когда в гурьбе типографских коллег она возвращалась с какого-то юбилея и была чуть ли не трезвее остальных, ее утащили в райцентровскую «капэзэ» милицейские сержанты, которых народ тогда окрестил «нюх-нюхами». Одного она укусила за указательный палец, а он ей в ответ вывернул ногу. Зато другой – дежурный по камерам – исподтишка всю ночь «стрелял» для нее сигареты, усадил за своим столом, дал бумагу и ручку и удивлялся, как это она так сноровисто и чин чином писала заявление начальнику райотдела на подотчетного ему костолома. Тогда в милиции еще попадались люди, уважающие чужой интеллект, – да, по-видимому, только среди охранников.
   А с утра ее опять отвели в застекленный угол дежурного, и весь личный состав, рапортуя о приходе на службу, имел возможность рассматривать ее, будто на торжище. Ей не было стыдно, когда прыщавые и запухшие после вчерашнего перепоя мужланы в мундирах что-то там изрекали в ее адрес. Она осталась внешне невозмутимой даже тогда, когда ее узнал майор, с которым она не была знакома и даже не могла вычислить, откуда же он может знать ее.
   «Это Христина Креминна? Жаль, такая талантливая дивчина была… стихи писала…». Скользнул пренебрежительно-сочувствующим взглядом и устремился вглубь коридора. А ей хотелось вдогонку крикнуть: «А не пошел бы ты! Была? И есть! И будет!».
   Тот майор зацепил в ней давно угнетенное невыносимым бытом честолюбие. И благодаря его обидной, вовремя брошенной, реплике она покончила с пьянством. И вновь начала писать.
   Между пеленками, кипячением бутылочек и сосок, детскими болезнями и хроническим недосыпанием, между стиркою и глажкой спецовок мужа (хирургические или же пекарские – разницы никакой, этим, видимо, он и утешал себя, боясь сознаться в собственной ущербности и житейской бездарности), между неблагодарным корректорским трудом и указаниями для няни, каким образом кормить младшую и чего не позволять старшей – между всем этим она писала. Сначала – текстовки в четыре стихотворные строчки к газетным фотоэтюдам, потом – шутливо-психологические зарисовки под рубрикой «О чем говорит детвора». А еще упражнялась, дописывая «дырки» в статьях редакционных журналистов. За такую инициативу ее не бранили: зачем самим морочиться, если корректор – мастер на все темы и стили. Даже редактор на одном из совещаний в области, отчитываясь о реформировании работы в районке, похвастал, что «воспитал в коллективе пишущего корректора». И вскоре перевел Христину на должность корреспондента.
   А между тем, она не была создана для журналистики. Скованность в общении с людьми ей постоянно мешала. Каждому корреспондентскому маршруту предшествовали длительные настраивания на беседу и тревожные мысли: а удастся ли разговорить человека, о котором редактор поручил написать зарисовку. Беседы и в самом деле удавались не всякий раз. Но она умела подмечать множество внешних атрибутов, которые собирали вокруг себя герои ее будущих материалов, и с помощью этих вещевых подробностей пыталась создать эскиз или хотя бы фон для портрета. Иногда она надолго зацикливалась на поисках ключевой детали, которая помогла бы сконструировать статью, и мучила свой мозг, ставя ему задание даже перед сном – искать зацепку. И нужные ассоциации или аналогии обязательно появлялись. Как правило, тогда, когда к сроку отправки материала в набор оставалось несколько часов. Из ее долгих творческих мучений что-то стоящее рождалось только тогда, когда ситуация угрожала превратиться в экстремальную редакционную «запарку». Нет, она не была лентяйкой, но борзописания избегала и сознательно, и подсознательно.
   И все же газетный ритм ею постепенно овладел: заставил ее резвее думать, принимать решения, писать и… быстро забывать об уже выполненном. Появление все время новых тем непрестанно удерживало Христину в напряжении, но в то же время и отвлекало ее от того внутреннего сосредоточения, без которого талант не развивался, а только тлел, время от времени спонтанно прорываясь на третьей полосе газеты. Тут уж она не обязана была придерживаться рамок официоза, тут хватало простора для творчества и самовыражения, тут она оттачивала стиль.
   … Пора было собираться на работу.
   «Лишь бы не с самого утра редактор заданьице втемяшил, а то как с похмелья писать? До обеда эта гадость как-нибудь продышется», – не совсем убедительно успокаивала себя.
   Входная дверь скрипнула. Васька пытался тайком проскользнуть в свою комнату после ночных пьяных гулянок. Они уже два года спали врозь.
   Христина хрипловато позвала с кухни:
   – Иди-ка!
   Давно в ее сознании созревший – даже интонационно – монолог уложился в десять минут. Василий понял, что прощению больше не бывать. И смирно ушел собирать свои вещи в дорожную сумку – поезд должен был отправиться через какие-то два часа.
   – Пока! – выбегая из дому, бросила примирительно, потому как знала, что с нынешнего дня его не увидит. И сама пить уже не будет.
   Иногда Христина задавалась вопросом: отчего люди так нечувствительны друг к другу? Высшие создания! А почему-то конкретные двое не могут почувствовать, как же они изолированы ото всего мира, если они не вместе, а каждый в отдельности. Какая же, к дьяволу, высокость?! Нужно вылакать бутылку, упасть плашмя, чтобы в конце концов осознать, что ты шага не сделаешь без помощи того, кто с тобой рядом. В противном случае просто расквасишь нос.
   Но быть кукловодом она не хотела. Как и марионеткой в свои без пяти минут тридцать лет.

У КГБ своя тактика

   Начальник глянул на Романа. Одухотворенно улыбнулся и коротко изложил:
   – Теперь приступим к попу. Но для этого ты должен сходить в редакцию и договориться с Голоснюком, чтобы с обеда взять того елейщика в разработку. Голоснюк уже в курсе, знает, что и как писать. Иди.
   Роман в районном КГБ работал почти два года. И ему не впервые доверяли самостоятельное оперативное дело. Зато какое! Склонить без пяти минут униата Боговича свидетельствовать против своих единоверцев. А тот – авторитет среди подпольных греко-католиков, хотя сам еще в православии. Но с его стороны это – сугубо тактическая задержка, через несколько недель о переходе священника в гонимую, но возрождающуюся конфессию станет известно всему религиозному сообществу области. У КГБ же своя тактика – поп должен дать интервью для газеты с осуждением униатства.
   В редакции в тесном коридоре его пришибла неожиданным известием перепуганная и заплаканная секретарь-машинистка:
   – Голоснюк? А он этой ночью умер…
   – А редактор где?
   – У себя в кабинете.
   Здоровенный усач сидел опечаленный, просматривая бумаги. Роман представился, хотя в этом не было надобности – в небольшом райцентре быстро узнавали о новоприбывших, оперативниках в том числе.
   – Андрей Федорович, наша служба готовит вместе с вами газетный проект. Вам известно, о чем я. Это срочно. Кто заменил бы Голоснюка?
   – Даже не представляю. В любом случае три дня будем заняты. Должны все организовать, семью поддержать, гражданская панихида, похороны, поминки. Это же наш старый редактор, двадцать лет газетой руководил… Разве что попробуйте с Креминной. Она не больно опытна в таких материалах, но подскажете, подправите.
   И с чувством облегчения от найденного решения крикнул в направлении соседнего кабинета:
   – Христина!
   Она вошла. И у Романа, вопреки желанию, перехватило дыхание. Как-то на ступеньках в райотделе она налетела на него, спускаясь бегом со второго этажа, да так, что он еле устоял. Но ее он все-таки успел попридержать, и на мгновение их взгляды встретились. Ее – дикарский и задиристый, его – насмешливый и печальный одновременно. Он тогда вдруг для себя определил, что это может закончиться катастрофой. Она же промурлыкала что-то извиняющееся и убежала.
   Значит, это Христина Креминна. С ее газетными публикациями он был знаком и даже искал их в районке прежде всего. Ее журналистское письмо не было примитивным хронологическим пересказом событий, в каждом случае ей удавалось так разрулить отдельной фразой всю тему, что она приобретала неожиданный смысл. Однако не фальшивый.
   «Как у нее получится с Боговичем? Ведь она устремится напролом, ее не остановишь никакими предостережениями и ограничениями», – Роман мысленно настраивался на разговор с Христиной.
   Редактор оставил их в своем кабинете с глазу на глаз. Не из тактичности, партийному номенклатурщику было прекрасно известно, что именно так обязан поступить – КГБ деловые беседы ведет без свидетелей.
   – Комитет намеревается поручить вам, Христина Дмитриевна, исполнение очень важного для политической стабильности в обществе задание. Вам необходимо взять интервью у батюшки Володислава. Вы его, возможно, знаете, его приход – в Лужанке. Почему возникла такая надобность? Дело в том, что по нашей оперативной информации Богович является неформальным лидером униатской паствы в области…
   – Так ведь он служит в православной церкви! – Как Роман и предугадывал, Христина мгновенно выставила ему словесный шлагбаум.
   – Да. Но нам известно, что переход его к униатам должен произойти на протяжении двух – максимум трех недель. Потому-то и просим вас подготовить этот материал в ближайший номер газеты.
   Они смотрели друг на друга с противоположных сторон широкого редакторского стола. Роман заметил, как Христина выпрямилась, даже изогнулась, что было сил упершись обеими ладонями в дубовый стол. Но ответила неожиданно несмело:
   – Вы знаете, я, наверное, с этим не справлюсь. Я не смыслю в религии.
   «А она все же умеет хитрить», – удивился. И сразу почувствовал себя сильнее, припомнив уроки по языку жестов, которому их обучали в школе КГБ, – неосознанным движением она себя выдала. Широко заулыбался. Знал, что его улыбка покорит и ее.
   – Что вы, Христинка, это не составит для вас труда. Ведь вы будете брать интервью, как проделывали это уже со многими разными людьми.
   – Но ведь я не имею представления, о чем его расспрашивать.
   – Мы об этом подумали и подготовили вопросы, которые вы ему естественным образом сможете задать, как человек, которому интересно все, что касается духовности, веры. Да и я поучаствую в вашем разговоре и между вашими также задам ряд вопросов, на которые намерена услышать ответы наша служба. Вам нужно будет всего лишь подробно записать их.
   И не позволив ей прийти в себя, подытожил:
   – Сегодня, сразу после обеда, зайдете к нам. У входа звонок. Вам откроет наш сотрудник. Скажете: к Роману Ивановичу. У нас почитаете свой вопросник, и без проволочек поедем в Лужанку.
   Рывком распахнул дверь и сразу же обратился к редактору, который уже подхватился предупредительно со старой скамеечки в приемной:
   – Андрей Федорович, благодарю за понимание. Думаю, справимся. Когда состоится панихида?
   Слегка кивнул головой в ответ на услышанное и вышел.

Новый жанр

   «Вот ведь вляпалась!» – Христина дождалась, пока шаги кагебиста утихли внизу, и набросилась на редактора:
   – Андрей Федорович, ну почему вы не поручили эту работу Рысько? Он хотя бы что-то понимает в церковных премудростях. А я даже не знаю, как к священнику нужно обращаться.
   – Да по имени, отчеству – тоже проблему нашла. А к Рысько в той структуре особенное отношение. Тебе ведь знаком адвокат Олекса Римский? Тот как-то перебрал и на скамье в парке позабыл свой всеизвестнейший портфель. Рысько подобрал и решил над стариком подшутить – позвонил ему на следующий день и сказал, что видел, как его портфель нес один из сотрудников той конторы. Римский студеным потом обливался, когда шел туда за портфелем, напиханным всевозможными документами клиентов. У него чуть было инфаркт не случился, когда ему сообщили, что нет у них никакого портфеля. Ну и догадались спросить, кто же его к ним направил. Поняли, что к чему. А Рысько, да и меня тоже, предупредили, чтобы больше так не шутил.
   До назначенной встречи в районном КГБ редактор попросил Христину написать некролог, посвященный Голоснюку. До сих пор в ее письменных наработках такого жанра не было. Но все коллеги и в самом деле отправились в дом покойного на помощь семье, ее же оставили «на телефоне». Такое серьезное и печальное поручение, а она вдруг ударилась в воспоминания о том, каким комичным был Голоснюк, когда навеселе приезжал в типографию, чтобы подписать сверстанные полосы к выходу в мир. Тогда ему, хоть убейся, надо было либо заново переписывать передовицу, либо, на худой конец, хоть абзацы в ней попереставлять. По два часа он терроризировал линотиписта, метранпажа и ее своими капризами, потом с чувством исполненного долга усаживался в редакционную легковушку и давал ей указание: «Я подожду в редакции, а ты, когда закончите, принесешь мне сигнальник, чтобы я все еще раз проверил». Она в назначенное время клала перед ним свежие отпечатки, на которых не было запечатлено ни единой из его пьяненьких правок, он просматривал их и триумфально сообщал: «Вот видишь, как все хорошо получилось! Звони девочкам, могут собираться домой». Девочкам не было надобности звонить, они дружно провели ее до редакции и разошлись кто куда, подсмеиваясь по поводу дежурной подставы.
   Написанный некролог лег на стол редактору. Заперла дверь. И направилась к кагебистам.

«С Богом, деточка!»

   Вопросы, которые ей предложил Роман Иванович, быстренько просмотрела и внесла в них несколько собственных дополнений. Что хотела услышать их служба из уст Боговича, – умолчал. Да она и не допытывалась, потому что в голове крутилось общеизвестное: «Здесь вопросы задают они».
   Молча ехали в Лужанку на стареньком желтом «Москвиче», вел машину Роман. В кабинете председателя сельсовета их уже поджидали трое мужчин. Хозяина кабинета Христина хорошо знала, так же как и еще одного из присутствующих – старого бюрократа-буквоеда, секретаря райисполкома, который опекал дела религиозных конфессий. Третий, с интеллигентской чеховской, вовсе не священнической бородкой, как оказалось, и был Боговичем. Районный чиновник каким-то подмерзшим голосом представил Боговичу Христину и прибавил:
   – Ну, вроде бы все познакомились. Итак, начнем.
   Священник лукаво прищурился и деликатно заметил:
   – Я не знаю, кто этот молодой человек, – обратил взгляд на Романа.
   – Меня зовут Роман Иванович. Я просто вместе с Христиной Дмитриевной вас кое о чем спрошу.
   – Ну, просто – так просто, – Богович определенно понимал, кем является его собеседник.
   Христина начала озвучивать «домашние» заготовки одну за другой. Богослов совестливо отвечал, и по временам разговор даже переставал казаться вынужденным и официальным. Ей понравился этот мудрый образованный душпастырь. Интервью обещало получиться пространным и интересным.
   Когда дело уже шло к завершению, Роман прервал их диалог, и наконец вклинился со своим до сих пор скрываемым вопросом:
   – Володислав Зиновьевич, вы тут нам подтвердили, что униатские священники находились в рядах ОУН-УПА, а нам известно, сколько зверств националисты творили в отношении мирных жителей. Скажите, пожалуйста, если бы сейчас кто-то из ваших коллег – священнослужителей православной церкви решил перейти в греко-католическую веру, вы отговаривали бы их от такого шага?
   – Это, юноша, зависит от того, с кем именно пришлось бы беседовать на подобную тему. Ведь если священник глубоко и искренно верит в Бога, то никому не удастся переубедить уверенного в своей правоте и в своем выборе человека. Прежде всего, имею в виду почтенного возраста панотцов, – Богович поглядел на Романа с толикой доброжелательного разочарования. А Христине внезапно захотелось, чтобы Роман ни о чем более не расспрашивал старика, не уточнял, не добивался более конкретного ответа. И отлегло сразу, как только Роман поблагодарил священника и поднялся первым, дав остальным понять, что разговор подошел к завершению.
   Наскоро распрощались. Богович лишь на мгновение коснулся рукой Христининого плеча и тихо произнес: «С Богом, деточка!».
   – Твердый орешек этот священник, – заметил Роман, когда уже трогали с места в обратном направлении.
   – А мне отец Володислав пришелся по душе. Он умен и сердечен, чувствуется, он по-настоящему любит людей, а не играет среди них роль святоши.
   Роман, выжимая газ, усмехнулся в пространство, – будто увидел тайное удовольствие от дороги, по которой надлежало возвратиться в грешный мир.

Один-единственный нюанс

   День у Христины ушел на то, чтобы расшифровать свою стенографию. Почти до пяти после обеда следующего она дорабатывала и печатала текст интервью. Как всегда, положила на стол редактору.
   – Что это? Ага! С этим ты должна сходить к Роману Ивановичу, чтобы он дал добро.
   Андрей Федорович быстро написал несколько цифр на листочке из блокнота.
   – Это его телефонный номер. Позвони, чтобы договориться.
   – С удовольствием с вами встречусь. Я как раз на месте, приходите, – сказал ей в трубку Роман. И с какими-то действительно радостными интонациями.
   Тяжеленную металлическую дверь ей открыл начальник «конторы» собственнолично. Сергея Анатольевича – представительного, в безупречно отутюженном костюме, похожего на генсека Брежнева в молодые годы, она частенько встречала на совещаниях в райисполкоме. Он всегда молча слушал выступления, иногда что-то записывал. Садился не на виду, а обособлено и пытливо, жестко зыркал исподлобья на присутствующих.
   – Проходите, Христина, к Роману, – и – надо же! – как-то даже бархатно заулыбался. – Вам ведь уже известно, где находится его кабинет.
   Пропустил ее вперед, распахнув дверь к Роману, и прежде, чем мягко ее прикрыть за девушкой, добавил:
   – Вы сначала сами тут почитайте, а уж потом, Рома, зайдете с Христиной на минутку и ко мне.
   Роман с чтением управился быстро и, сияя зеленоватыми глазами в сторону Христины, одобрил:
   – По мне, можно ставить «отлично». Только вот в этом абзаце… Мне кажется, что Богович не совсем так ответил на мой вопрос, как вы это изложили.
   – Да нет, Роман Иванович, все дословно, я же стенографировала.
   – Ну, ладно, заглянем к Сергею Анатольевичу.
   Начальник гостеприимно подвинул Христине кресло и сосредоточено углубился в текст. Роман присел на краешек тяжелой дубовой, с бордовой плюшевой обшивкой скамьи, внимательно наблюдая за реакцией шефа. Когда тот перелистнул последнюю страницу, то потянулся за ручкой и именно в завершающем абзаце что-то решительно зачеркнул и дописал мелко. Вновь блеснул белозубо в сторону Христины:
   – Чудесно! Я давно убедился, что вы, Христинка, пишете талантливо, как никто другой в редакции. Тут я уточнил один-единственный нюанс.
   – Позвольте взглянуть?
   – Конечно, – и протянул лист.
   Вместо прямой речи Боговича хоть и мелко, но четко, даже окаменело фигурировало: «Да, непременно, если бы среди моих знакомых были такие священники, я бы сделал все от меня зависящее, чтобы отговорить их от намерения предать православную церковь».
   Христина удивленно подняла глаза на Сергея Анатольевича. Тот перевел взгляд на Романа и утверждающе изрек явно для нее заготовленную фразу:
   – Ведь он ответил на твой вопрос, Роман, именно таким образом? Ты же так мне говорил?
   – Так, – выдохнул тот.
   – Нет, не так, – Христина была готова дать отпор. Но кагебистский цензор вновь вошел в образ «своего парня»:
   – За это отвечает наш Ромчик. А вы не утруждайте свою красивую головку, Христинка.
   И быстро подвел черту:
   – Рабочий день кончается. Проведи, Роман, журналистку и заодно лично передашь материал редактору. Христиночка, заходите к нам еще. С вами удивительно приятно сотрудничать.

«Ну, почему же ты такая живая?!»

   Редактор, не читая, пихнул интервью в папку готовых к отправке в типографию материалов и с извинениями касательно каких-то срочных домашних дел откланялся. Христина раскладывала по ящикам стола свой бумажный рабочий бардак, когда Роман заглянул в ее кабинет.
   – Ваш редактор ушел, – произнес несколько виновато. – Вы спешите, Христина Дмитриевна? Мне хотелось бы с вами поговорить, объясниться, почему так вышло.
   – Я понимаю, почему так вышло. Потому что так нужно вам, – с ударением на последнем слове ответила.
   – Христина… Позвольте к вам по имени обращаться? Мне это не нужно, но существуют государственные интересы…
   – А мои интересы определяются тем, чтобы люди, у которых я беру интервью, не плевали впоследствии на меня за перевирание их слов и приписывание им того, чего они категорически не говорили.
   – Вы можете подписаться под интервью псевдонимом…
   – Могу, но разве это что-то изменит? Мне все равно будет стыдно перед Боговичем за ложь.
   – Да, наверное. Но, откровенно говоря, за псевдоним нас с вами начальник по головкам не погладит, ему в областном управлении было сказано, что автором этого интервью непременно должен быть реальный, живой журналист, у которого в районе хорошая репутация.
   Роман терялся: почему он говорит ей о вещах, о которых не должен говорить.
   – Я и без хорошей репутации как-нибудь проживу, но хотелось бы возможно дольше оставаться живой, – и подправила себя, – не физиологически, имею ввиду.
   – А вы мне такой вот и нравитесь… И даже физиологически.
   «Господи, куда же меня занесло!» – мелькнуло в голове у Романа. Она же расхохоталась.
   – Нет, пора выгонять вас из кабинета, иначе вы сейчас такого наговорите! А может, здесь какие-то ваши предшественники «жучков» нацепляли, а Сергей Анатольевич умышленно испытывает вас на предмет моральной устойчивости? Или меня – чтобы потом в свой невод затянуть.
   – У вас искривленное понятие о нашей службе.
   – Возможно. Но вряд ли вам в вашей службе предоставят специальные полномочия, чтобы развеять мои сомнения.
   Он вдруг обогнул стол и притянул Христину к себе. Внутренне она мгновенно подготовилась к поцелую, но он, слегка отклонился, заглянул в ее глаза и отчаянно прошептал:
   – Господи, ну почему же ты такая живая?!
   И так стиснул в объятиях, что она почти потеряла сознание.
   Неожиданно сделал шаг назад, руки его обвисли. Еще секунда – и он стремительно вышел из кабинета.
   Вечером дома она достала из недр бюро старенькую, еще ученическую, общую тетрадь, где было с три десятка стихотворений, нафантазированных ею более десятилетия тому. Перелистнула на чистую страницу и, почти не задумываясь, будто кто-то посторонний водил ее рукой, написала:

 
Джулія Ламберт з моемівського роману —
Велика акторка сцени життя,
Геніальна вже тим, що зроду оманою
Не була для неї власна душа.
 
 
А я зі своєю не знаходжу віддавна
Точок зіткнення, площин єднання.
Від вас, здається, піду бездарно,
Не давши й приводу для кохання.
 

Не бывать миру под оливами

   Лихорадочный июль передал правление изнывающему от жара августу. Пока лето, Христине было несложно приспособиться к новой жизни без Василия. Не хватало еще одной зарплаты – перешли с дочками на здоровую пищу. Пареные, вареные, запеченные кабачки стали привычными и оказались даже аппетитными. Осень сулила быть пощедрее.
   Когда девочки засыпали, она сидела чуть ли не до утра на кухне, изучая копии всевозможных документов, делая выписки и работая над материалами. В редакции продолжался период отпусков, ежедневно ей приходилось сдавать в типографию почти двукратное количество строк против обыкновенного. Доводилось иногда засиживаться в кабинете до девяти-десяти вечера.