Иртенина Наталья. Ракурсы

   Секунду ничего не происходило, улица не взорвалась бумканьем музыки транса, но уже миг спустя я понял, что жертва не была напрасной. Просто моя истинная сущность напоследок решила пошутить. Вместо техно улица вдруг огласилась похоронным маршем. Тетка, как и следовало ожидать, тотчас заглохла, потеряла ко мне интерес и стала оглядываться. Поредевшая к тому моменту толпа рассеялась окончательно. Я, бросив напоследок взгляд на останки гусеницы, продолжил свой путь.
   Впереди из подворотни вытекала похоронная процессия...
   На третьем троллейбусе я доехал до нужной улицы - она называлась улица Бакунина - и нашел указанный в записке дом. Взялся за ручку двери подъезда, но прежде чем открыть остолбенело полюбовался на нарисованную на коричневой, шелушащейся краской двери гигантскую многоножку со зверским оскалом. Было что-то очень неприятное в этой многоножкиной ухмылочке, так что меня даже внезапно пробрало холодом. Разумеется, я истолковал это вторичное на сегодня явление мне до боли знакомого насекомого как предупреждение о том, что истинную сущность так просто не раздавишь, не убьешь. А что мне еще оставалось делать?
   К многоножке был приписан краткий комментарий: "Ног много, а х.. все равно один". Во фразе этой я моментально почуял глубокий смысл. Я уже говорил - на такие вещи у меня развился особый нюх. Тот, кто написал это, несомненно, был хитер, но я его раскусил. Я сразу понял, что х.., о котором шла речь, принадлежит не нарисованной особе, а тому, кто ее е..т. И хотя из школьного курса биологии я знал, что гусениц не е..т, потому что они окукливаются, сомнений в том, что именно вот эту как раз е..т, у меня не было. Недаром же после ночи в дискотеке во мне копошились весьма однозначные ощущения. Отыскать бы, думал я, того, кому принадлежит упомянутый х.., и... А впрочем, мне было все равно. Мордобойная патетика в душе у меня завяла, не распустившись.
   Я дернул дверь на себя и вошел в подъезд. Поднялся пешком по лестнице, отыскал квартиру № 58 и нажал на звонок.
   Дверь открылась минуты через три, после десятка долгих звоночных трелей - мне так понравился этот заливистый вой, что я был бы не прочь еще немного постоять перед дверью и понажимать на кнопку, источающую веселый звук.
   -Оба-на! - приветствовал меня лохматый мужик лет двадцати пяти. Инопланетяне пожаловали?!
   Я не совсем понял, чем являлись последние его слова - радостным вопросом или возмущенным утверждением, и на всякий случай без промедления засвидетельствовал свою лояльность:
   -Я от Джокера.
   Мужик широко распахнул передо мной дверь и посторонился, разрешая войти.
   -А он здесь собственной персоной, - сказал он, подмигнув мне.
   Я вошел в полутемную прихожую, заваленную обувью.
   -Кеды свои стаскивай, инопланетянин, у нас так положено, весело-извиняющимся тоном сказал мужик и вдруг гаркнул мне на ухо: Мерзавчики, а, мерзавчики! А нас инопланетяне почтили почтением... э-э... то есть визитом. Негуманоидные!
   Я стянул с ног ботинки, и веселый мужик потащил меня в комнату. Там, приняв расхристанную позу массовика-затейника, он предъявил меня достойному собранию.
   -Ой, какой зелененький! - тотчас взвизгнул женский голос.
   Я сказал им всем: "Здрассьте", - и посмотрел на себя. Ничего зеленого на мне не было и в помине. Возможно, девушка имела в виду мой возраст - я был ощутимо моложе всех присутствующих, - но, скорее всего, зеленым меня в ее глазах делало слово "инопланетянин", прицепленное ко мне мужиком-затейником. Все, кто находился в комнате, явственно кайфовали. На столе я заметил перфорированный лист с кислотой, уже изрядно обдерганный. Однако никакой крутизны и прибацев, обещанных Мишаней, я не усмотрел. Здесь все было как в обычном глюколовном флэте, где собираются, чтобы большой гопой отправиться в trip.
   Всего тут было восемь человек. Семеро с интересом таращились на меня, а восьмой лежал на диване, мотал головой из стороны в сторону, тихо гудел и вообще никуда не смотрел. Я понял, что он сейчас пролетает над гнездом кукушки и его лучше бы вернуть обратно на аэродром, иначе плохо ему придется. Впрочем, я тут же решил, что это не мое дело. Может, здесь так принято и прибацы заключаются именно в этом.
   Трое парней с сомнением покивали мне головами - видим тебя, инопланетянин, только чего ж ты такой страхолюдненький, негуманоидная твоя душа?
   -Джокер, ты зачем-то понадобился инопланетянам, - продолжал балагурить лохматый мужик. - Зелененьким каракатицам хочется свести с тобой тесный ангажемент... Ву компроне, мсье Джок?
   Обращался он к парню, который сидел на табуретке возле стола и головой не кивал, а просто молча щурил на меня глаз. Я раздумывал, стоит ли мне оскорбиться из-за зелененьких каракатиц, но вовремя вспомнил, что на кислотных флэтах гордость проявлять не полагается. Пришел - значит принимай все, чем тебя сочтут нужным обиходить, без лишних слов и ненужных поз. Традиции надо уважать.
   Оскорбиться мне не дала и другая мысль. Точнее, ощущение некой заданности, предопределенности того, что Лохматый увидел меня негуманоидом и каракатицей. Я чувствовал, что иначе и быть не могло. Более того, я счел это еще одним доказательством, так сказать, истинности своей истинной сущности. С каждым таким доказательством я все больше убеждался в том, что человек - всего лишь видимость, причем легко отодвигаемая в сторону. Нам всем с детства почему-то внушали, что мы люди. А в действительности мы...
   В этот миг раздался пронзительный взвизг. Все, кто был в комнате, подпрыгнули на своих местах - и даже тот, который лежал на диване, резко дернулся и упал на пол.
   -Да снимите же их, снимите с меня этих... - вопила девица, назвавшая меня "зелененьким". Она забралась в кресло с ногами и встала на нем в полный рост, судорожно отряхиваясь, как будто по ней кто-то ползал.
   -Гадость какая, они не стряхиваются! - уже не кричала, а испуганно-хнычущим голосом говорила она. - Твари мохнатые, противные...
   Истеричным жестом она вдруг рванула на себе блузку, так что полетели в стороны пуговицы, а затем принялась стаскивать и все остальное. На помощь ей, радостно смеясь, бросились двое и тоже начали сдирать с нее одежду и разбрасывать по комнате. Последними в воздухе пролетели лифчик, повисший на грифе настенной гитары, и трусики, упавшие мне на голову. Я снял их и, не зная что с ними делать, зажал в руке. Оставшись совершенно голой, девушка немного успокоилась, свернулась калачиком в кресле и печально произнесла:
   -Они залезли мне под кожу и роют там себе ходы и норы. Это так странно. Эти гусеницы такие красивые. Они только поначалу кажутся гадкими. Наверное, я смогу их полюбить... Черт! - она резко тряхнула гривастой головой. - Какая же я дура. Они ведь не могут быть настоящими... Или это мы ненастоящие?
   Она обвела комнату тревожным взглядом, требовательно всматриваясь в каждого присутствующего, но никто ей не ответил - никто попросту не знал ответа на этот вопрос.
   Пока все молчали, я подошел к столу, аккуратно положил на него трусики голой девушки и сел на табуретку рядом с Джокером.
   -Вам привет от Мишани, - для начала немного приврал я, не зная, как перейти к делу.
   Он мотнул головой, мол, понял, что дальше, а потом снова прищурил на меня глаз и сказал:
   -Не знаю никакого Мишани. Кто такой?
   -Как... ну, Мишаня же, из дансинга на Фадеевской, - это было все, чем я мог охарактеризовать Мишаню.
   -Не знаю никакого дансинга на Фадеевской, - заявил Джокер.
   -Да-а?.. А-а, - сказал я. Наверное, у меня при этом был очень глупый вид, потому что Джокер неожиданно рассмеялся.
   Хохотал он минут пять, никак не объясняя причину своего веселья. Я, пользуясь передышкой, поспешно соображал, куда же это меня заслал мой приятель Мишаня. Под дурью-то ведь всякое бывает - извилины в голове и торчком могут встать, и плашмя лечь, и в противотанковые ежи свернуться. И очень даже просто.
   Джокер тем временем перестал корчиться от смеха, снова навел на меня резкость зрения и продолжил разговор:
   -Ну?
   И я решительно изложил суть:
   -Я тоже хочу в шаманы. Возьмите меня к себе. Я способный, меня уже проверяли.
   -В чего... в кого ты хочешь? - спросил Джокер, задумчиво почесав нос.
   -В "Следопыты астрала", - сказал я. - Я о вас знаю. И про Лоцмана тоже.
   Джокер взирал на меня со все возрастающим интересом и даже позу сменил - подбоченился, распрямил спину и развернулся в мою сторону, чтобы удобнее было глядеть.
   -Так, - молвил он. - И что же ты знаешь про Лоцмана?
   -Ну как... брахман... проводник... учитель... - я немного сник, осознав собственную промашку.
   -Ага. Надо же! - восхищенно покрутил головой Джокер, а затем печально вздохнул: - Жаль, что я не знаю Лоцмана.
   Я тоже вздохнул и тоже немного опечалился. Ситуация эта мне совсем не нравилась. Я знал, что Джокер не врет, хотя, конечно, мог бы, если предположить, что я ему не понравился или что они не хотят посвящать меня ("зелененького") в свои "крутые" дела. Мог бы - не будь он под кайфом. На личном опыте я давно удостоверился в том, что глюколов, вышедший на тропу trip'а, делается абсолютно бескорыстным и искренним человеком, излучающим совершеннейшую чистосердечность и непредвзятость. У него просто-напросто исчезает необходимость врать и привирать, а также хитрить, сочинять, брехать, клеветать, темнить и заливать. (Однако это не относится к упорствованию в заблуждениях, вынашиванию злостных умыслов и сокрытию истины из соображений долга, любви к родине и ненависти к врагу; это я к тому, что так называемая "сыворотка правды" - великая ложь нашего времени и нечего людям головы дурить).
   Механизм глюколовной чистосердечности прост, как устройство сибирского валенка: пожирателя кайфоделиков переполняет и распирает трудноописуемое словами яркое чувство растворения любых границ, исчезновения разграничителей между ним и всем остальным миром, между принадлежащим ему и чужим, между личным и безличным, субъективным и объективным, - тогда как наличие оных границ и межевых столбов, явственное и несомненное их ощущение и осязание являются принципиальным условием исправного функционирования человека врущего (постоянно или временами врущего - не имеет значения). Проще говоря, если не улавливается никакой разницы между своим и не своим, между я и не-я, то для чего и кому в этом случае врать? Любимому себе, тем более выросшему до размеров Вселенной, заливать никто не станет.
   Надеюсь все же, что я не слишком затемнил эту тему суконным стилем изложения, за который приношу вам свои извинения. Иногда, знаете, находит на меня что-то эдакое - делаюсь невыносимо официальным, аж самому противно становится. Вещать от лица вечности канцелярским жаргоном... фу, до чего же это противоестественно...
   Ну а если Джокер не темнил, значит, это все-таки Мишаня учудил. Я принялся обшаривать свои карманы, ища бумажку с адресом. Наверное, во мне еще жила надежда на то, что все сейчас же разъяснится, что я перепутал, скажем, дом или квартиру, но мне и в голову тогда прийти не могло, что все гораздо хуже. Лишь где-то на краешке сознания мельтешила веселенькая мыслишка: если адрес и неправильный, то флэт-то специализированный налицо. Только, кажется, не того профиля. Вернее, не того уровня. Но все равно чудненькое совпаденьице.
   Проверяя карманы по второму разу, я случайно встретился глазами с девушкой - не той, которая голой ворковала в кресле, а другой. С момента моего появления здесь она не произнесла ни слова, но все это время я чувствовал на себе ее неотрывный, тяжеловатый взгляд. Увидев, что я смотрю на нее, она осторожно спустилась с подоконника, где сидела, прижав колени к груди, и медленно, плавно, с какой-то хрупкой, меланхоличной грацией подошла ко мне. Все так же глядя мне в глаза, мягко скользнула на пол и села на коленки. Потом положила ладони на мои колени - и в этой позе застыла, храня серьезное, чуть торжественное и как будто молитвенное выражение лица. Она смотрела на меня, не отпуская ни на миг моего взгляда, словно в этой неотрывности заключалось что-то безумно важное.
   Ее расширившиеся глаза говорили за нее лучше всяких слов: давай-ка мы с тобой поболтаем, ты и я, и больше никто, ты ведь понимаешь меня, и я тоже понимаю тебя и вижу тебя до самого донышка, и знаю все твои мысли, мы с тобой одной крови, мы братья по разуму, и нам не нужно больше ничегооооооооооооо... - и даже не говорили, а кричали.
   И вдруг она заплакала. Слезы полились по щекам, она опустила голову и, тихо всхлипывая, встала, вернулась к подоконнику и снова забралась на него с ногами.
   В этот момент я наконец-то нащупал злополучную бумажку с адресом. Вытащил, развернул, еще раз прочитал и протянул Джокеру.
   -Вот. Это ваши координаты?
   Он долго и тщательно изучал написанное и минуты через три-четыре сообщил свое мнение:
   -А что, у всех инопланетян такой шикарный почерк?
   Он передал листок следующему - парню, сидевшему на полу возле дивана. Тот покрутил клочок в руках, потом поднес к носу и понюхал. Видимо, запах ему понравился - он с явным наслаждением и с большим шумом втянул в себя бумажный аромат.
   -Пергамен, чистый пергамен, - блаженно молвил он, шевеля ноздрями. Из шкуры молодого онагра. Такой делали во времена моей молодости, когда правил этот ренегат Аттал III. Дорого же Пергаму обошлось его завещание.
   Записка пошла по кругу. Лохматый мужик, открывший мне дверь, ничего не говоря, оторвал от нее кусочек и принялся задумчиво жевать его. Он больше не был веселым балагуром - вместо бывшего массовика-затейника в еще одном кресле сидело подобие вялой морковки. Наверное, он успел за это время спуститься на "этаж" ниже. У меня такое тоже иногда бывало, и ощущения, которые я при этом испытывал, кайфом назвать было невероятно трудно. Скорее, это напоминало съемки фильма ужасов, в котором ты играешь несколько ролей, и все они - роли случайных жертв, а маньяков, воплощающих абсолютное зло, играют самые настоящие маньяки, каждый в своем образе, да и абсолютное зло тоже настоящее, и ты понимаешь, что сценарий им не указ, так что надеяться тебе не на что. Или что-то в этом роде.
   Мне захотелось посочувствовать Лохматому, медленно перетирающему зубами клок обыкновенной бумаги, но после нескольких попыток я понял, что не могу этого сделать и вообще не уверен, что помню, как нужно правильно и искренне сочувствовать. Кажется, я просто тупо пялился на Лохматого, пока записка была у него, а когда он передал ее следующему, я уже забыл, что собирался ему сочувствовать.
   Следующей оказалась голая девушка. Она любовно поглаживала пальцем голубые прожилки на своей руке и нежно называла их "мои мохнатки". Записку, едва взглянув на нее, она брезгливо бросила на пол.
   -Фу, клопы! Гадость какая. Они сожрут моих мохнаток!
   С пола листок подобрал один из тех, кто помогал девушке разоблачаться. Его заключение было скорым и безапелляционным:
   -Э-э, а бумажка-то фальшивая. Он шпион. Ты за нами шпионишь, пацан?
   Вместо меня уверенно ответила голая:
   -Конечно, шпионит. Что еще инопланетянину делать?
   Девушка на подоконнике лишь молча и загадочно улыбалась.
   Тот, который лежал на диване, внезапно ожил. Он сел, обвел всех взглядом, которому удивительным образом соответствовало определение "ошпаренный", и сиплым голосом произнес краткую речь:
   -Нет, это не есть хороший трип... У меня в прошлом году был триппер. Все мы здесь трипперы... Кто ж знал, что... Дайте мне пистолет. Я хочу застрелиться... Мерзкие, скользкие медузы...
   Закончив, он снова повалился головой на боковой диванный валик.
   -Какая фигня, - сказал Джокер, поднявшись и забрав мою бумажку у шпионофоба. - Гусик, ты, что ли, с Джеймсом Бондом в третьей перинатальной матрице утрюхался? Теперь тебе везде шпионы будут глючиться.
   Гусик обиженно сопнул носом.
   Джокер сел на свое место и зачитал адрес вслух:
   -Улица Акунина, дом одиннадцать, квартира пятьдесят восемь. Трамвай номер три. Тебе, малыш, надо в кино сниматься, - он повернулся ко мне. Там такое любят. Смотрел "Иронию судьбы"? Митька, - это уже в сторону Лохматого, - у тебя какой адрес?
   Лохматый заметно вздрогнул и напрягся, обдумывая вопрос.
   -Адрес?.. Бакунина, одиннадцать, пятьдесят восемь.
   Джокер - снова в мою сторону:
   -Почувствовал разницу? Бакунина, а не Акунина. И трамваи здесь не ходят.
   -Я на троллейбусе ехал. На третьем, - тяжело соображая, сообщил я.
   После этого в комнате повисло нехорошее, какое-то поганенькое молчание. Меня снова обозревали со всех сторон, но теперь уже с очевидной жалостью во взорах.
   -Ну и угораздило же тебя, пацан, - подал замогильный голос тот, который хотел застрелиться.
   В голове моей в этот момент наконец что-то замкнулось с отчетливым щелчком, и засвербела уже не веселенькая, а мутненькая мыслишка про двух Джокеров, которые тусуются в кислотных флэтах с координатами, отличающимися только одной буквой, не говоря уже о транспортных средствах с одинаковыми номерами и начинающимися на "тр". Выражаясь по-спортивному, я был в легком ауте и судорожно пытался прочесть глубинный смысл этой путаницы совпадений. Но у меня ничего не получалось. Со всех боков выходила галиматья - высшей, причем, пробы, то есть такая, в которой смыслом является совершеннейшее его отсутствие. Что-то из рубрики "Искусство ради искусства".
   Я автоматически смял записку с адресом и сунул ее в карман.
   Но несмотря на все эти странности, удивляло меня лишь одно - то самое нехорошее, повисшее в воздухе, и собственные ощущения. В сущности, то, что приключилось со мной, - банальнейшая история, от торчков со стажем я слышал неимоверное количество подобных же. Они были безумно смешными и выглядели анекдотами из жизни психонавтов. Иногда, правда, конец у них бывал печальным - главного героя увозили в морг или реанимацию, но невообразимые обстоятельства, приводившие его к этому, заслоняли собой любые минорные вкрапления.
   А когда я сам сделался главным героем похожей истории, мне отчего-то стало очень погано и разом накатили давешние паскудные ощущения противоестественного интима неизвестно с кем - вдобавок повторного. Этого я понять никак не мог. Кто, когда, почему и каким образом?! Это была чересчур трудная задача, и в конце концов я просто отмахнулся от всех этих неприятных мыслей, решив, что на меня плохо подействовали жалостно-изуверские взгляды, которыми меня протыкали насквозь восемь пар торчковых глаз. И еще я решил, что этой компании наверняка известно что-то, чего не знал я, и судя по всему, говорить мне об этом они не собирались. Ну и господь с вами, подумал я, вспомнив любимое присловье моей бабки, и хотел было уже уходить. Но меня остановил Джокер.
   -Да не трепыхайся, марсианин, - сказал он мне. - Падай обратно.
   Я послушно сел. Собственно, мне было безразлично, идти или остаться. Джокер придвинул к себе остатки листа с кислотой и по-братски поделил их на всех. Хватило как раз по марке на нос.
   Голая девушка, получив свою долю, выскользнула из комнаты. За ней вполне однозначно исчез и шпиономан Гусик. Их почин поддержали и другие квартира была большая, миграции могли осуществляться беспрепятственно. Так что скоро в комнате кроме меня остались только трое. На Джокера новая доза подействовала странно - его потянуло на философию.
   -...вот ты, марсианин, знаешь, для чего мы, сапиенсы, жрем кислоту? он держал речь, обращаясь исключительно ко мне. - Конечно, для того, чтобы перестать быть сапиенсом. Потому что сапиенс... это... ну, как бы тебе сказать... сапиенсов слишком много вокруг. И все друг у дружки во где, - он постучал ребром ладони по горлу. - Так что, марсианин, быть сапиенсом мучительно больно и стыдно. А счастья хочется всем и всегда. Право на счастье у нас в конституции... или где там... откуда здесь навозные мухи взялись?.. В кислоте наше счастье... или там в грибочках, в кактусах. И ныне, и присно. Ты, марсианин, может, и не знаешь, что нас из рая-то из-за грибочков поперли. Ну да. Никакое это не яблоко было, а самый натуральный гриб. Добрый боженька нам запретил от счастья вкушать, так мы сами, без разрешениев его вкусили. А то без вкушения натуральное западло выходило. А богу, понимаешь, не понравилось это. Не хотел он, чтобы его сапиенс скотиной мухоморной становился. Ну и отправил в поте лица пахать. Чтобы, короче, скотий дух из сапиенса вышибить. Только, видишь ли, марсианин, просчитался боженька. Не по его опять вышло. Он-то хотел, чтоб сапиенс гордо звучал, а сапиенс до этого не дотягивает, планку слишком задрал папаша Адама. Не соответствуем, понимаешь, стандартам Господа... Митька, ты что тут, навозных мух разводишь, пасеку поставил, что ли?.. Кстати, о навозе. Древние арии, между прочим, гнали свое легендарное пойло сому из грибковой плесени, которая на фекалиях как раз и произрастает. И между прочим, божественным это пойло звали. Знаем, знаем, в чем его божественность заключалась. Белые халаты обожают называть эту божественность острым галлюцинаторным психозом... Митька, может, ты тут втихаря производство сомы наладил? Так дерьмом вроде не тянет. Откуда ж столько навозников?.. Слушай, марсианин, я, может, тоже хочу быть инопланетянином. Я имею право стать инопланетянином, конституция этого не запрещает. Так почему бы мне этого не сделать? Или нет... не хочу зеленой каракатицей...
   -Джок, почему бы тебе не стать неопознанной летающей тарелкой? разбавил монолог приятеля Лохматый, который, видимо, уже выплыл со своего нижнего этажа.
   -Тарелкой? Зачем тарелкой?.. А хоть бы и тарелкой. Что я, не могу, что ли, стать тарелкой? Запросто.
   Он встал и вышел из комнаты, а чуть погодя вернулся с обеденной тарелкой в руке, с цветочками по краю. Поставил на стол, сел и вперил в нее долгий взгляд. Я тоже смотрел на тарелку, наблюдая, как в керамической поверхности прорастают синие незабудки и лиловые колокольчики и тянутся вверх, к пяти маленьким солнцам, подвешенным на крючьях люстры. И скоро, я и сам не заметил как, стебельки цветов росли уже из меня самого, из моих белоснежных, с одной грубой трещиной, краев. Я стоял в центре стола, и мне был непривычен такой низкий рост. По правде говоря, хотя тарелка эта и называется глубокой, мне было как-то мелковато. И кроме того, совершенно нечем было шевелить, да и дышать я-тарелка не умела. Я испугался, что задохнусь, и хотел сказать об этом остальным, чтобы мне протянули руку помощи, но оказалось, что протягивать ее некому. Как и у меня, рук не было ни у кого. Первым подал голос лохматый Митька.
   -Эй, я же не просил меня тарелкой делать. Джок, это твои штучки? Сделай меня назад!
   -Как это я сделаю тебя назад? Я всего лишь маленькая тарелочка, я ничего не умею. У меня трудная судьба - в меня все время наливают какую-то горячую жижу, потом бросают в грязную мойку, и все равно на мне всегда остаются жировые отложения.
   -Секундочку, амиго, - заговорил тот, который ругал ренегата Аттала III. - Как это мы втроем можем быть одной и той же тарелкой? Не постигаю!
   -Вчетвером, - поправил я не вполне мужественным голосом и мрачно добавил: - Вот так и становятся одержимым бесами.
   -Мерзавцы, прекратите религиозную пропаганду, - сказала та часть тарелки, которая была Митькой. - Не плюйте в душу светом немеркнущим. Тут проблема конкретная. Надо, мужики, разбегаться. Я не могу делить свою личную жизнь с вами троими. Еще подумают, что мы геи.
   -Кто б еще разъяснил, как трахаются тарелки.
   -У меня идея. Надо хлопнуться об пол.
   -Думай, что говоришь. Тогда нас уже будет не четверо, а десятка два. Разного калибра.
   -Позвольте мне, - сказал я.
   -Не томи, вежливый.
   -Нам нужно каждому сосредоточиться на чем-нибудь своем. Кому что нравится, предположим. Тогда тарелка уйдет на задний план и, если повезет, больше не вернется.
   -А мы вместе с ней не уйдем?
   -Полагаю, нет. Мы останемся.
   -Устами, как говорится, младенца, - вздохнул бывший подданный Аттала III.
   И все принялись сосредоточиваться.
   Не знаю, как другие, а у меня получилось сосредоточиться настолько, что голова моя едва не пошла вразнос - потому что сосредоточиться я пытался не на чем-нибудь, а на силе собственной мысли. Когда в черепной коробке у меня ураганом просвистели прямо-таки дремучие ветры, а Вселенная вокруг окрасилась в блевотные тона, мне пришлось спешно умерить силу своей мысли и сконцентрироваться на чем-нибудь менее грандиозном.
   Через какое-то время я внезапно обнаружил, что тарелкой в результате всех моих усилий я быть перестал - но теперь меня вообще не было в комнате. Я стоял за окошком и шумел на ветру зеленой листвой. Дышалось привольно. Ростом я был с четырехэтажный дом, а руки, раскоряченные в стороны, росли у меня в явном избытке. Я принялся было считать их, но сбился на втором десятке. Мне стало весело и захотелось проказничать. Я решил немного попугать моих случайных и, скорее всего, одноразовых товарищей и поскреб зелеными пальцами по окну митькиной квартиры. Я скреб, стучал, бил и царапал по стеклу, пока не удовлетворился эффектом: дурным удивлением на бледных рожах Митьки, Джокера и Аттала III. Потом я просунул лапу в открытую форточку и потянул ее со зловещим видом к митькиной шее, душераздирающе шелестя при этом листьями. Митька не выдержал, сполз с кресла и на четвереньках бросился наутек.