Страница:
Птицы помельче устраивали уже прощальные сборища. В упоении чирикая и веселясь, они порхали с куста на куст, с одного дерева на другое, беззаботные и легкомысленные, ибо вокруг царило великое изобилие и оживление. Здесь был важный и неприступный самец реполов (излюбленная дичь юных охотников), кричавший пронзительным и сварливым голосом; здесь были черные певчие дрозды, летавшие темною тучей; золотокрылый дятел с малиновым гребешком, широким черным ожерельем и ярким радостным оперением; свиристель с красными по краям крылышками, с желтым кончиком хвоста и маленькой шапочкой из крошечных перышек; синяя сойка — эта шумная щеголиха, в нарядном и легком голубоватом кафтанчике, из-под которого выглядывало белоснежное белье; она щебетала и чирикала, кивала головкой, приседала и кланялась, делая вид, что она на короткой ноге со всеми певуньями рощи.
Пока Икабод медленно трусил по дороге, его глаза, всегда широко открытые на все то, что имеет отношение к сытной и вкусной еде, с наслаждением останавливались на сокровищах, выставленных напоказ веселою осенью. Со всех сторон в огромном количестве видны были яблоки: одни висели еще обременительным грузом на коренастых деревьях, другие были уложены в корзины и бочки для отправки на рынок, третьи, ссыпанные в колоссальные кучи, предназначались для выделки сидра. Дальше пошли обширные поля кукурузы: из-под лиственного покрова на каждом стебле виднелись осыпанные золотом хохолки — это зрелище породило в нем видения пирожных и заварных пудингов; в то же время лежавшие между стеблями тыквы, повернувшие к солнцу свои чудесные округлые животы, заставили его вспомнить о роскошных, тающих во рту пирогах. Окончилась кукуруза, начались поля, засеянные гречихой; оттуда несся пряный дух пасеки, и, поглядывая в эту сторону, наш герой ощутил во рту сладостный вкус румяных оладий, которые плавали в масле и которые поливала медом или патокой нежная, маленькая, пухленькая, с очаровательными ямочками, ручка Катрины ван Тассель.
Насыщая свое воображение сладостными мыслями и «сахарными мечтами», он ехал вдоль цепи холмов, с которых открывается один из самых красивых видов на могучие воды Гудзона. Солнце медленно скрывалось на западе. Уходящая вдаль зеркальная гладь Таппан-Зее была недвижима, разве где-нибудь, то здесь, то там, легкая рябь бороздила поверхность, вытягивая и удлиняя синюю тень далекой горы. Несколько облачков янтарного цвета висели в бездонном небе, полная неподвижность воздуха позволяла им стоять на одном месте. Горизонт, сначала горевший червонным золотом, постепенно меняя окраску, приобрел оттенок, свойственный золотисто-зеленой кожице зрелого яблока, и потом, наконец, сделался темно-синим, как глубины небесного свода. Косой луч, замешкавшийся на лесистых гребнях нагорий, круто нависавших кое-где над рекой, оттенял свинцовые и пурпурные тона скал и утесов высокого берега. Вдалеке виднелось маленькое суденышко, медленно спускавшееся вниз по течению, с парусами, праздно повисшими вдоль мачты. И так как в неподвижной воде отражалось небо, казалось, будто суденышко это парит в воздухе.
Икабод добрался до «замка» ван Тасселя под вечер. Он застал здесь гордость и цвет округи. Тут были пожилые фермеры: худые — кожа да кости — люди в домотканных штанах и куртках, в синих носках и огромных башмаках с великолепными оловянными пряжками; были и их маленькие, сухонькие, но проворные и веселые жены в плоеных чепцах, в коротких платьях с низкою талией, в домотканных юбках, с ножницами и подушечками для иголок, с пестрыми сумками из коленкора, висящими на поясе. Тут были также пышущие здоровьем девицы, одетые почти так же, как и мамаши, если не считать какой-нибудь соломенной шляпки, ленты или порою белого платья, что говорило о новшествах, занесенных из города, были, наконец, и молодые люди в куртках со срезанными под прямым углом фалдами (эти куртки были украшены рядами огромных, ярко начищенных медных пуговиц), с волосами, заплетенными, по моде того времени, в косу, в особенности у тех, кому посчастливилось раздобыть кожу угря, ценимую в здешних местах в качестве мощного средства, способствующего росту волос.
Настоящим героем праздника был, впрочем. Бром Боне, прибывший на «посиделки» верхом на своем любимом Черте — существе, которое, подобно своему хозяину, было воплощением бешеной силы и озорства и на котором, кроме Брома, никто не мог усидеть. К слову сказать, этот малый предпочитал норовистых коней, любивших выкидывать штуки и подвергать всадника постоянной опасности свернуть себе шею; послушную, хорошо выезженную лошадь он считал животным, недостойным парня с характером.
Тщетно было бы пытаться обрисовать мир чудес, открывшийся восхищенным взорам моего героя, едва только он вошел в роскошную гостиную дома ван Тасселей. Его восхитил не столько даже выводок пышущих здоровьем девиц и обворожительная выставка «белого и румяного», сколько очарование настоящего голландского праздничного стола, и к тому же — в деревне, и к тому же — в пору осеннего изобилия. Боже мой, чего, чего там только не было! Сколько блюд с пирожными всевозможных, не поддающихся описанию разновидностей, известных лишь опытным голландским хозяйкам! Там были знаменитые ореховые пирожные, тающие во рту «оли коек» note 13, рассыпчатые, хрустящие под зубами нежные пончики; были пирожные из сладкого и пирожные из слоеного теста, пирожные имбирные, пирожные медовые — вся пирожная порода вообще. Там были также яблочные пироги, пироги с персиком и пироги с тыквой; нарезанная ветчина и копченая говядина; сверх того, чудесные лакомства из сливового варенья, персиков, груш и айвы, не говоря уже о тушеной рыбе и жареных цыплятах, о мисках с молоком и со сливками. Все это было расставлено вперемежку, приблизительно так, как я описал, по соседству с фамильным чайником, испускавшим клубы пара посредине стола, — да будет благословенно столь роскошное зрелище! У меня не хватает ни времени, ни сил, чтобы достойным образом описать это пиршество, а кроме того, мне не терпится продолжать мою повесть. К счастью, Икабод Крейн, в отличие от своего историка, никуда не спешил и мог отдать должное каждому лакомству Он был существом добрым и признательным; сердце его становилось вместительнее, по мере того как чрево наполнялось вкусной едой; она поднимала его настроение, подобно тому как у многих оно поднимается от возлияний. Уплетая за обе щеки, он разглядывал своими широко раскрытыми глазами все окружающее и улыбался при мысли, что в один прекрасный день он, Икабод, может стать хозяином всей этой невообразимой роскоши, всех этих богатств. Он предавался мечтам и представлял себе, как вскоре он скажет «прости» старому неприютному школьному зданию, как щелкнет пальцами перед носом Ганса ван Риппера или еще кого-нибудь из своих жадных, смотрящих в рот квартирных хозяев, как прогонит прочь от дверей незадачливого странствующего учителя, когда тот дерзнет обратиться к нему со словом «собрат».
Старый Балт ван Тассель обходил гостей с лицом, расплывшимся от удовольствия и доброго настроения, круглым и веселым, как полная луна. Любезности гостеприимного хозяина были кратки, но выразительны и сводились к рукопожатию, похлопыванию по плечу, раскатистому громкому смеху и настойчивому совету «приналечь и позаботиться о себе».
Но вот звуки музыки из комнаты для гостей послужили приглашением к танцам. Обязанности музыканта исполнял старый, седоволосый негр, уже более полувека представлявший в своем лице бродячий оркестр округи. Его инструмент был так же стар и так же разбит, как он сам. По большей части он пиликал, пользуясь двумя или тремя струнами, но зато каждый взмах смычка сопровождал движением головы, наклоняясь почти до самого пола и отбивая ногою такт всякий раз, когда к танцам присоединялась новая пара.
Икабод в такой же мере гордился умением танцевать, как и своим вокальным талантом. Ни один мускул, ни одна жилка не оставались при этом без дела; наблюдая его вихляющуюся в вихре движений фигуру, его ноги, топочущие по всей комнате, вы могли бы подумать, что пред вами — сам святой Витт, благословенный покровитель пляски и пляшущих. Он приводил в восторг многочисленных негров всех возрастов и размеров, сбегавшихся с фермы и из окрестностей; они стояли, составив пирамиду из блестящих, сияющих лиц у каждого окна и у каждой двери, и с восхищением глазели, вращая белками, на эту сцену веселья, обнажая ряды белых, точно слоновая кость, зубов и разевая рты от уха до уха. И он, так беспощадно поровший своих сорванцов, — разве мог он испытывать сейчас какие-нибудь иные чувства, кроме подъема и радости! Ведь дама его сердца была рядом с ним, была его неизменною парою в танцах; в ответ на его влюбленные взгляды на ее устах появлялась очаровательная улыбка, в то время как Бром Боне, сгорая от любви и от ревности, погруженный в печальные размышления, прятался в одном из углов гостиной.
По окончании танцев Икабод примкнул к кружку мудрецов, которые вместе с Балтом ван Тасселем устроились на веранде, курили, вели беседу о былых временах и рассказывали длинные-предлинные истории о войне.
Во времена, о которых идет речь в нашем повествовании, район его действия был одним из тех счастливых углов, где кишмя кишели великие люди и хроники минувших событий. В дни войны британские и американские укрепленные линии проходили неподалеку отсюда, так что область эта сделалась ареной мародерства и бесчинств, чинимых дезертирами, ковбоями и пограничными рыцарями всякого рода. С той поры протекло как раз столько времени, сколько требуется для того, чтобы всякий рассказчик мог облечь свой рассказ соответствующей долей вымысла и в подернутых дымкой тумана воспоминаниях произвести самого себя в герои, приписав себе всевозможные подвиги.
Здесь можно было услышать историю Дофью Мартлинга, огромного голландца с иссиня-черною бородой, палившего с земляного бруствера из старой железной девятифунтовой пушки; он захватил бы британский фрегат, да орудие его разорвалось на шестом выстреле. Здесь присутствовал также один пожилой джентльмен, пусть он останется безымянным, ибо это слишком богатый мингер, чтобы называть его имя по такому пустячному поводу, — который, искусно фехтуя, в сражении при Уайтплейнз отразил своей короткою шпагой мушкетную пулю, причем — какие же тут возможны сомнения? — он явственно слышал, как она просвистела возле клинка, и видел, как блеснула, ударившись об эфес, в подтверждение чего он всегда готов был показывать эту самую шпагу с немного помятым эфесом. Здесь присутствовали и еще многие, совершившие на полях битв не менее доблестные деяния, и каждый из них пребывал в глубочайшей уверенности, что счастливый исход войны — в значительной мере дело и его рук.
Но все это было ничто по сравнению с последовавшими затем рассказами о духах и привидениях. Эта местность, как я указывал выше, богата драгоценными сказаниями подобного рода. Ведь местные легенды и суеверия лучше всего разрастаются и расцветают в таких захолустных, давно заселенных укромных углах и, напротив, бывают затоптаны под ногами вечно снующих толп, составляющих большинство сельского населения нашей страны. Кроме того, наши деревни — места явно неподходящие для духов и призраков потому, что не успеют эти последние погрузиться в свой первый сон и повернуться в могиле, как их живые приятели перекочевывают на новое место, так что, выходя в ночной обход, они не находят больше знакомых, которых могли б навестить. Этим, возможно, и объясняется то обстоятельство, что мы исключительно редко слышим о духах где-нибудь в другом месте, кроме старинных голландских поселений.
Однако непосредственная причина отмечаемого в этих местах преобладания сверхъестественных россказней кроется, несомненно, в близости Сонной Лощины. Ее влияние разносится как бы вместе с воздухом, притекающим из этой зачарованной стороны; он распространяет атмосферу грез и видений, заражающую окрестности. Несколько обитателей Сонной Лощины, оказавшихся среди гостей Балта ван Тасселя, не замедлили, по обыкновению, угостить присутствующих жуткими и повергающими в изумление легендами. Было рассказано немало страшных историй о похоронных процессиях и душераздирающих воплях у большого дерева, близ которого был схвачен несчастный майор Андре и которое росло невдалеке от фермы ван Тасселя. Не была забыта и женщина в белом, которую не раз видели в мрачном овраге у Вороньей Скалы, где она когда-то погибла в снегу, и ее крики доносились оттуда в зимние ночи перед метелью. Основная масса рассказов была посвящена, однако, излюбленному призраку Сонной Лощины
— Всаднику без головы, — который имел обыкновение рыскать в этих местах и которого не раз в последнее время здесь замечали; говорят, будто он каждую ночь треножит своего коня и оставляет его между могил на кладбище, возле церкви.
Церковь, благодаря своему уединенному положению, уже давно превратилась в излюбленное пристанище мятущихся духов. Она стоит на невысоком бугре, окруженном акациями и могучими вязами; ее опрятно выбеленные стены, выделяясь на темном пустынном фоне, сияют той скромною чистотой, которая заставляет вспомнить о христианском смирении и целомудрии. Пологий спуск ведет от нее к серебряной полоске воды, окаймленной высокими раскидистыми деревьями, сквозь которые можно увидеть голубые холмы Гудзона. Глядя на заросший травою погост при церкви, где так безмятежно спят солнечные лучи, всякий решил бы, что пред ним надежное убежище и что здесь мертвые вовеки пребудут в мире и тишине. По одну сторону церкви тянется обширная, заросшая лесом, ложбина; вдоль нее, среди обломков скал и поваленных бурей деревьев, ревет и неистовствует быстрый поток. Невдалеке, там, где поток достигает значительной глубины, его берега соединялись когда-то деревянным мостом. Дорога, что вела к этому мосту, да и самый мост были скрыты в густой тени разросшихся могучих деревьев, и даже в полдень тут царил полумрак, сгущавшийся ночью в кромешную тьму. Таково было одно из самых любимых убежищ Всадника без головы, здесь его чаще всего встречали. Кто-то рассказал историю, приключившуюся со старым упрямцем Броувером, начисто отрицавшим существование духов; и все же ему пришлось столкнуться с призрачным всадником, возвращавшимся после ночной вылазки к себе на погост, и он вынужден был сесть на коня позади гессенца. Они помчались, не обращая внимания на кусты и на заросли, по холмам и болотам, пока не долетели до моста, и тут Всадник без головы обернулся внезапно скелетом, сбросил старого Броувера в ревущий поток и, сопровождаемый гулом громовых раскатов, вихрем понесся по верхушкам деревьев и в мгновение ока бесследно исчез.
Эта история немедленно повлекла за собою рассказ о еще более поразительном случае, происшедшем не с кем иным, как с самим Бромом Бонсом, по словам которого гессенец, оказывается, — страстный наездник. Бром утверждал, что когда он возвращался однажды ночью из соседней деревни Синг-Синг, его нагнал полуночный всадник; Бром предложил ему померяться в скачке, обещая, в случае поражения, поднести «безголовому» чашу отменного пунша. Он, конечно, одержал бы победу, поскольку Черт, пока дорога шла по лощине, все время оставлял призрачного коня позади, но едва только достигли они церковного моста, как гессенец, вырвавшись вперед, рассыпался огненной вспышкой и сгинул.
Эти рассказы, сообщаемые глухим ровным голосом, каким обычно беседуют в темноте, а также лица слушателей, время от времени освещаемые внезапно вспыхивающим огоньком трубки, глубоко запечатлелись в душе Икабода. Он сторицею отплатил за доставленное ему наслаждение, огласив пространные отрывки из своего бесценного Коттона Мезера и присовокупив к ним отчет о поразительных происшествиях, имевших место на его родине в Коннектикуте, и о тех жутких призраках, с которыми ему пришлось повстречаться во время ночных хождений по окрестностям Сонной Лощины.
Праздник мало-помалу стихал. Пожилые фермеры, собрав свои семьи в повозки, тронулись по домам, и некоторое время на дорогах долины и на далеких холмах слышалось громыханье колес. Некоторые из девиц уселись на крупы коней позади своих милых; их веселый смех вместе с цоканьем копыт, отдаваясь эхом в безмолвных лесах, делался все глуше и глуше и, наконец, замолк где-то вдали. Там, где еще недавно царили шум и веселье, стало пустынно и тихо; медлил один Икабод, в соответствии с обычаем местных влюбленных желавший провести с богатой наследницей положенный tete-a-tete note 14. Теперь, больше чем когда бы то ни было, он верил в успех! Что произошло у них во время свидания, сказать не берусь — мне это неведомо. Впрочем, боюсь, что приключилось нечто неладное: во всяком случае, пробыв у Катрины очень недолго, он ушел от нее в полном унынии. Ах, женщины, женщины! Быть может, наша девица позволила себе какую-нибудь выходку, достойную завзятой кокетки. Кто знает, не притворялась ли она, что отдает предпочтение бедному педагогу, для того чтобы вернее завлечь его врага и соперника. То известно лишь небу; что до меня… то я ничего не знаю. Достаточно сказать, что Икабод уходил прочь с таким видом, точно явился сюда, чтобы похитить кур из курятника, а не сердце хорошенькой женщины. Не обращая внимания на окружающие богатства, которые прежде так часто привлекали его жадные взоры, он направился прямо в конюшню и, отпустив своему скакуну несколько здоровенных тумаков и затрещин, весьма неучтиво заставил его покинуть уютное, теплое стойло, где тот успел было сладко заснуть и увидеть во сне горы ячменя, овса и долины, поросшие от края до края клевером и тимофеевкой.
Когда Икабод с тяжелым сердцем и поникшей душою тронулся, наконец, домой и направил коня вдоль высоких холмов, которые тянутся над Тарри-Тауном и которые он в таком радостном настроении пересекал, едучи сюда в гости, наступил излюбленный час духов и привидений, час столь же мрачный, как и сам Икабод. Далеко внизу простиралась темная, едва различимая гладь Таппан-Зее; кое-где у берегов виднелись маленькие суденышки с высокими мачтами, мирно качавшиеся на якоре. В мертвом безмолвии полуночи до него доносился даже лай собаки с противоположного берега Гудзона, но звук был так слаб и нечеток, что порождал в нем лишь представление о том, как велико расстояние до этого верного спутника человека. Иногда откуда-то издалека, с какой-нибудь затерянной среди холмов одинокой фермы, слышалось протяжное пение нечаянно проснувшегося петуха, но и это казалось ему как бы смутным отзвуком нездешнего мира. Он не ощущал близ себя никаких признаков жизни, кроме случайного сонного и меланхоличного стрекотанья сверчка или порою гортанного кваканья жабы, исходившего из расположенного невдалеке болота, и, казалось, будто она квакает и кряхтит оттого, что приняла во сне неудобное положение и теперь внезапно перевернулась на другой бок.
Все рассказы о духах и привидениях, слышанные Икабодом в течение вечера, теснились теперь в его памяти. Ночь становилась все темней и темней; звезды, казалось, погрузились в бездонную глубину неба, и несущиеся в вышине облака время от времени скрывали их из виду. Икабод никогда еще не чувствовал себя таким одиноким, таким удрученным. К тому же он приближался к месту, где разыгралось столько историй с участием призраков. Посреди дороги росло огромное тюльпанное дерево, словно гигант возвышавшееся над остальными своими собратьями и служившее местным жителям чем-то вроде дорожной вехи. Его фантастически искривленные суковатые ветви, настолько толстые, что могли бы сойти за ствол дерева средних размеров, спускались почти до самой земли и затем снова шли вверх. Это дерево было связано с трагической историей бедняги Андре, захваченного тут в плен, вследствие чего его повсеместно называли не иначе, как деревом майора Андре. Простой народ взирал на него с некоторым благоговением, смешанным с суеверным страхом, что находит свое объяснение, с одной стороны, в сочувствии к судьбе его несчастного тезки, а с другой — в толках о странных видениях и скорбных стенаниях, связанных с этим деревом.
Приближаясь к жуткому дереву, Икабод стал было насвистывать; ему показалось, что на его свист кто-то ответил, но то был всего-навсего порыв резкого ветра, пронесшегося среди засохших ветвей. Подъехав ближе, он увидел, что посреди дерева висит что-то белое; он остановился и замолчал; присмотревшись, он обнаружил, что это не что иное, как место, куда ударила молния, содравшая тут кору. Вдруг ему послышался стон; зубы его застучали, колени начали выстукивать барабанную дробь по седлу, но оказалось, что это раскачиваемые ветром крупные ветви сталкиваются и трутся одна о другую. Он благополучно миновал дерево, но его подстерегали другие напасти.
Примерно в двухстах ярдах от дерева дорогу пересекал маленький ручеек, исчезавший в заболоченном и заросшем овраге, известном под именем топи Вилея. Несколько положенных в ряд нетесаных бревен — таков был мост через этот ручей. По одну сторону дороги, там, где ручей сворачивал в лес, небольшая рощица из густо перевитых и оплетенных диким виноградом дубов и каштанов окутывала его полумраком: тут было темно, как в пещере. Переправа по мосту представляла собой серьезное испытание. Именно здесь, на этом же месте, был схвачен несчастный Андре, и, скрытые чащей этих каштанов и дикого винограда, притаились в засаде напавшие на него дюжие иомены. С той поры считалось, что ручей пребывает во власти колдовских чар и что в зарослях водится нечистая сила. Нетрудно себе представить, как трясся от страха какой-нибудь школьник, которому случалось проходить в одиночестве по мосту после наступления темноты.
Подъезжая к ручью, Икабод почувствовал, что сердце его бешено заколотилось; он собрался тем не менее с духом, наградил свою лошадь десятком ударов под ребра и попытался вихрем пронестись через мост; но вместо того чтобы устремиться вперед, упрямое животное метну лось в сторону и уперлось в придорожную изгородь. Икабод — чем дольше длилась задержка, тем сильнее одолевал его страх — силился повернуть коня в нужную сторону, яростно бил его ногою по животу и дергал поводья: все было тщетно. Конь, правда, в конце концов тронулся с места, но лишь для того, чтобы понести в противоположную сторону, в заросли терновника и ольшаника. Наш педагог угощал бедного старого коня плеткою и ударами пятки под тощие ребра; втягивая в себя воздух и фыркая, Порох помчался вперед, но у самого моста внезапно остановился, едва не перебросив седока через голову. В это мгновение настороженный слух Икабода уловил сбоку от моста характерные при движении по топким местам глухие хлюпающие звуки. В окутанной мраком роще, на берегу ручья, он заметил высившуюся бесформенную громаду. Громада не двигалась с места, но в ночном мраке казалось, что она сжимается и съеживается, словно гигантское чудовище, готовое прыгнуть на путника.
У бедняги учителя от страха дыбом поднялись волосы. Что ему делать? Повернуть назад и спасаться бегством — слишком поздно, да и мог ли он ускользнуть от привидения или призрака — если это и впрямь был призрак, которому нипочем носиться на крыльях ветра? Собрав всю свою решимость, он с напускной храбростью, волнуясь и задыхаясь, спросил. «Кто там?» Никто не ответил. Икабод повторил свой вопрос еще более взволнованным голосом, и снова не дождался ответа. Он опять принялся колотить плеткою бока упрямого Пороха и, закрыв глаза, в пламенном порыве веры затянул свои псалмы. Тогда черная тень, поселившая в нем тревогу и ужас, пришла в движение, вскарабкалась по откосу, прыгнула и в один миг очутилась посредине дороги. Хотя ночь была пасмурная и темная, теперь до некоторой степени оказалось возможным разглядеть очертания ужасного незнакомца. То был всадник богатырского сложения на столь же могучем черном коне. Он не Проявлял ни враждебности, ни общительности — он держался поодаль, чуть-чуть подвигаясь вперед по дороге, с той ее стороны, с которой старый Порох, преодолевший, наконец, свой страх и упрямство, был слеп.
Икабод, не находивший ни малейшего удовольствия в обществе загадочного полуночного спутника, вспомнил о том, что произошло между Бромом Бонсом и гессенцем, и погнал коня, надеясь оставить неизвестного позади. Последний, однако, вел свою лошадь на равном аллюре. Тогда Икабод натянул поводья и пустил коня шагом, рассчитывая таким способом отстать; то же сделал и его спутник. Икабод чувствовал, что сердце его сжимается и замирает; он попытался снова затянуть псалмы, но его сухой, воспаленный язык прилип к небу; ему не удалось выдавить из себя ни единой строфы. В мрачном и упорном молчании неотступно следовавшего за ним ночного всадника было что-то таинственное и грозное. Вскоре его страшные предчувствия сбылись. Дорога пошла на подъем, отчего фигура его спутника, закутанного в плащ великана, более или менее рельефно обрисовалась на фоне ночного неба, — и Икабод обомлел от ужаса, обнаружив, что у всадника отсутствует голова. Охвативший его ужас усилился еще больше, когда он заметил, что голова, которой полагается быть на плечах, болтается у луки его седла. Теперь страх Икабода сменился отчаянием; он обрушил На бедного Пороха град ударов, смутно надеясь, что внезапным рывком вперед сможет обогнать своего спутника, но призрак тоже погнал коня во весь дух. Сломя голову, не разбирая пути, куда глаза глядят, неслись они в ночном мраке, так что из-под конских копыт сыпались камни и искры. Пригнувшись своим длинным, тощим телом к голове лошади, Икабод мчался вперед, и полы его ветхого сюртука трепетали и развевались в порывах встречного ветра.
Пока Икабод медленно трусил по дороге, его глаза, всегда широко открытые на все то, что имеет отношение к сытной и вкусной еде, с наслаждением останавливались на сокровищах, выставленных напоказ веселою осенью. Со всех сторон в огромном количестве видны были яблоки: одни висели еще обременительным грузом на коренастых деревьях, другие были уложены в корзины и бочки для отправки на рынок, третьи, ссыпанные в колоссальные кучи, предназначались для выделки сидра. Дальше пошли обширные поля кукурузы: из-под лиственного покрова на каждом стебле виднелись осыпанные золотом хохолки — это зрелище породило в нем видения пирожных и заварных пудингов; в то же время лежавшие между стеблями тыквы, повернувшие к солнцу свои чудесные округлые животы, заставили его вспомнить о роскошных, тающих во рту пирогах. Окончилась кукуруза, начались поля, засеянные гречихой; оттуда несся пряный дух пасеки, и, поглядывая в эту сторону, наш герой ощутил во рту сладостный вкус румяных оладий, которые плавали в масле и которые поливала медом или патокой нежная, маленькая, пухленькая, с очаровательными ямочками, ручка Катрины ван Тассель.
Насыщая свое воображение сладостными мыслями и «сахарными мечтами», он ехал вдоль цепи холмов, с которых открывается один из самых красивых видов на могучие воды Гудзона. Солнце медленно скрывалось на западе. Уходящая вдаль зеркальная гладь Таппан-Зее была недвижима, разве где-нибудь, то здесь, то там, легкая рябь бороздила поверхность, вытягивая и удлиняя синюю тень далекой горы. Несколько облачков янтарного цвета висели в бездонном небе, полная неподвижность воздуха позволяла им стоять на одном месте. Горизонт, сначала горевший червонным золотом, постепенно меняя окраску, приобрел оттенок, свойственный золотисто-зеленой кожице зрелого яблока, и потом, наконец, сделался темно-синим, как глубины небесного свода. Косой луч, замешкавшийся на лесистых гребнях нагорий, круто нависавших кое-где над рекой, оттенял свинцовые и пурпурные тона скал и утесов высокого берега. Вдалеке виднелось маленькое суденышко, медленно спускавшееся вниз по течению, с парусами, праздно повисшими вдоль мачты. И так как в неподвижной воде отражалось небо, казалось, будто суденышко это парит в воздухе.
Икабод добрался до «замка» ван Тасселя под вечер. Он застал здесь гордость и цвет округи. Тут были пожилые фермеры: худые — кожа да кости — люди в домотканных штанах и куртках, в синих носках и огромных башмаках с великолепными оловянными пряжками; были и их маленькие, сухонькие, но проворные и веселые жены в плоеных чепцах, в коротких платьях с низкою талией, в домотканных юбках, с ножницами и подушечками для иголок, с пестрыми сумками из коленкора, висящими на поясе. Тут были также пышущие здоровьем девицы, одетые почти так же, как и мамаши, если не считать какой-нибудь соломенной шляпки, ленты или порою белого платья, что говорило о новшествах, занесенных из города, были, наконец, и молодые люди в куртках со срезанными под прямым углом фалдами (эти куртки были украшены рядами огромных, ярко начищенных медных пуговиц), с волосами, заплетенными, по моде того времени, в косу, в особенности у тех, кому посчастливилось раздобыть кожу угря, ценимую в здешних местах в качестве мощного средства, способствующего росту волос.
Настоящим героем праздника был, впрочем. Бром Боне, прибывший на «посиделки» верхом на своем любимом Черте — существе, которое, подобно своему хозяину, было воплощением бешеной силы и озорства и на котором, кроме Брома, никто не мог усидеть. К слову сказать, этот малый предпочитал норовистых коней, любивших выкидывать штуки и подвергать всадника постоянной опасности свернуть себе шею; послушную, хорошо выезженную лошадь он считал животным, недостойным парня с характером.
Тщетно было бы пытаться обрисовать мир чудес, открывшийся восхищенным взорам моего героя, едва только он вошел в роскошную гостиную дома ван Тасселей. Его восхитил не столько даже выводок пышущих здоровьем девиц и обворожительная выставка «белого и румяного», сколько очарование настоящего голландского праздничного стола, и к тому же — в деревне, и к тому же — в пору осеннего изобилия. Боже мой, чего, чего там только не было! Сколько блюд с пирожными всевозможных, не поддающихся описанию разновидностей, известных лишь опытным голландским хозяйкам! Там были знаменитые ореховые пирожные, тающие во рту «оли коек» note 13, рассыпчатые, хрустящие под зубами нежные пончики; были пирожные из сладкого и пирожные из слоеного теста, пирожные имбирные, пирожные медовые — вся пирожная порода вообще. Там были также яблочные пироги, пироги с персиком и пироги с тыквой; нарезанная ветчина и копченая говядина; сверх того, чудесные лакомства из сливового варенья, персиков, груш и айвы, не говоря уже о тушеной рыбе и жареных цыплятах, о мисках с молоком и со сливками. Все это было расставлено вперемежку, приблизительно так, как я описал, по соседству с фамильным чайником, испускавшим клубы пара посредине стола, — да будет благословенно столь роскошное зрелище! У меня не хватает ни времени, ни сил, чтобы достойным образом описать это пиршество, а кроме того, мне не терпится продолжать мою повесть. К счастью, Икабод Крейн, в отличие от своего историка, никуда не спешил и мог отдать должное каждому лакомству Он был существом добрым и признательным; сердце его становилось вместительнее, по мере того как чрево наполнялось вкусной едой; она поднимала его настроение, подобно тому как у многих оно поднимается от возлияний. Уплетая за обе щеки, он разглядывал своими широко раскрытыми глазами все окружающее и улыбался при мысли, что в один прекрасный день он, Икабод, может стать хозяином всей этой невообразимой роскоши, всех этих богатств. Он предавался мечтам и представлял себе, как вскоре он скажет «прости» старому неприютному школьному зданию, как щелкнет пальцами перед носом Ганса ван Риппера или еще кого-нибудь из своих жадных, смотрящих в рот квартирных хозяев, как прогонит прочь от дверей незадачливого странствующего учителя, когда тот дерзнет обратиться к нему со словом «собрат».
Старый Балт ван Тассель обходил гостей с лицом, расплывшимся от удовольствия и доброго настроения, круглым и веселым, как полная луна. Любезности гостеприимного хозяина были кратки, но выразительны и сводились к рукопожатию, похлопыванию по плечу, раскатистому громкому смеху и настойчивому совету «приналечь и позаботиться о себе».
Но вот звуки музыки из комнаты для гостей послужили приглашением к танцам. Обязанности музыканта исполнял старый, седоволосый негр, уже более полувека представлявший в своем лице бродячий оркестр округи. Его инструмент был так же стар и так же разбит, как он сам. По большей части он пиликал, пользуясь двумя или тремя струнами, но зато каждый взмах смычка сопровождал движением головы, наклоняясь почти до самого пола и отбивая ногою такт всякий раз, когда к танцам присоединялась новая пара.
Икабод в такой же мере гордился умением танцевать, как и своим вокальным талантом. Ни один мускул, ни одна жилка не оставались при этом без дела; наблюдая его вихляющуюся в вихре движений фигуру, его ноги, топочущие по всей комнате, вы могли бы подумать, что пред вами — сам святой Витт, благословенный покровитель пляски и пляшущих. Он приводил в восторг многочисленных негров всех возрастов и размеров, сбегавшихся с фермы и из окрестностей; они стояли, составив пирамиду из блестящих, сияющих лиц у каждого окна и у каждой двери, и с восхищением глазели, вращая белками, на эту сцену веселья, обнажая ряды белых, точно слоновая кость, зубов и разевая рты от уха до уха. И он, так беспощадно поровший своих сорванцов, — разве мог он испытывать сейчас какие-нибудь иные чувства, кроме подъема и радости! Ведь дама его сердца была рядом с ним, была его неизменною парою в танцах; в ответ на его влюбленные взгляды на ее устах появлялась очаровательная улыбка, в то время как Бром Боне, сгорая от любви и от ревности, погруженный в печальные размышления, прятался в одном из углов гостиной.
По окончании танцев Икабод примкнул к кружку мудрецов, которые вместе с Балтом ван Тасселем устроились на веранде, курили, вели беседу о былых временах и рассказывали длинные-предлинные истории о войне.
Во времена, о которых идет речь в нашем повествовании, район его действия был одним из тех счастливых углов, где кишмя кишели великие люди и хроники минувших событий. В дни войны британские и американские укрепленные линии проходили неподалеку отсюда, так что область эта сделалась ареной мародерства и бесчинств, чинимых дезертирами, ковбоями и пограничными рыцарями всякого рода. С той поры протекло как раз столько времени, сколько требуется для того, чтобы всякий рассказчик мог облечь свой рассказ соответствующей долей вымысла и в подернутых дымкой тумана воспоминаниях произвести самого себя в герои, приписав себе всевозможные подвиги.
Здесь можно было услышать историю Дофью Мартлинга, огромного голландца с иссиня-черною бородой, палившего с земляного бруствера из старой железной девятифунтовой пушки; он захватил бы британский фрегат, да орудие его разорвалось на шестом выстреле. Здесь присутствовал также один пожилой джентльмен, пусть он останется безымянным, ибо это слишком богатый мингер, чтобы называть его имя по такому пустячному поводу, — который, искусно фехтуя, в сражении при Уайтплейнз отразил своей короткою шпагой мушкетную пулю, причем — какие же тут возможны сомнения? — он явственно слышал, как она просвистела возле клинка, и видел, как блеснула, ударившись об эфес, в подтверждение чего он всегда готов был показывать эту самую шпагу с немного помятым эфесом. Здесь присутствовали и еще многие, совершившие на полях битв не менее доблестные деяния, и каждый из них пребывал в глубочайшей уверенности, что счастливый исход войны — в значительной мере дело и его рук.
Но все это было ничто по сравнению с последовавшими затем рассказами о духах и привидениях. Эта местность, как я указывал выше, богата драгоценными сказаниями подобного рода. Ведь местные легенды и суеверия лучше всего разрастаются и расцветают в таких захолустных, давно заселенных укромных углах и, напротив, бывают затоптаны под ногами вечно снующих толп, составляющих большинство сельского населения нашей страны. Кроме того, наши деревни — места явно неподходящие для духов и призраков потому, что не успеют эти последние погрузиться в свой первый сон и повернуться в могиле, как их живые приятели перекочевывают на новое место, так что, выходя в ночной обход, они не находят больше знакомых, которых могли б навестить. Этим, возможно, и объясняется то обстоятельство, что мы исключительно редко слышим о духах где-нибудь в другом месте, кроме старинных голландских поселений.
Однако непосредственная причина отмечаемого в этих местах преобладания сверхъестественных россказней кроется, несомненно, в близости Сонной Лощины. Ее влияние разносится как бы вместе с воздухом, притекающим из этой зачарованной стороны; он распространяет атмосферу грез и видений, заражающую окрестности. Несколько обитателей Сонной Лощины, оказавшихся среди гостей Балта ван Тасселя, не замедлили, по обыкновению, угостить присутствующих жуткими и повергающими в изумление легендами. Было рассказано немало страшных историй о похоронных процессиях и душераздирающих воплях у большого дерева, близ которого был схвачен несчастный майор Андре и которое росло невдалеке от фермы ван Тасселя. Не была забыта и женщина в белом, которую не раз видели в мрачном овраге у Вороньей Скалы, где она когда-то погибла в снегу, и ее крики доносились оттуда в зимние ночи перед метелью. Основная масса рассказов была посвящена, однако, излюбленному призраку Сонной Лощины
— Всаднику без головы, — который имел обыкновение рыскать в этих местах и которого не раз в последнее время здесь замечали; говорят, будто он каждую ночь треножит своего коня и оставляет его между могил на кладбище, возле церкви.
Церковь, благодаря своему уединенному положению, уже давно превратилась в излюбленное пристанище мятущихся духов. Она стоит на невысоком бугре, окруженном акациями и могучими вязами; ее опрятно выбеленные стены, выделяясь на темном пустынном фоне, сияют той скромною чистотой, которая заставляет вспомнить о христианском смирении и целомудрии. Пологий спуск ведет от нее к серебряной полоске воды, окаймленной высокими раскидистыми деревьями, сквозь которые можно увидеть голубые холмы Гудзона. Глядя на заросший травою погост при церкви, где так безмятежно спят солнечные лучи, всякий решил бы, что пред ним надежное убежище и что здесь мертвые вовеки пребудут в мире и тишине. По одну сторону церкви тянется обширная, заросшая лесом, ложбина; вдоль нее, среди обломков скал и поваленных бурей деревьев, ревет и неистовствует быстрый поток. Невдалеке, там, где поток достигает значительной глубины, его берега соединялись когда-то деревянным мостом. Дорога, что вела к этому мосту, да и самый мост были скрыты в густой тени разросшихся могучих деревьев, и даже в полдень тут царил полумрак, сгущавшийся ночью в кромешную тьму. Таково было одно из самых любимых убежищ Всадника без головы, здесь его чаще всего встречали. Кто-то рассказал историю, приключившуюся со старым упрямцем Броувером, начисто отрицавшим существование духов; и все же ему пришлось столкнуться с призрачным всадником, возвращавшимся после ночной вылазки к себе на погост, и он вынужден был сесть на коня позади гессенца. Они помчались, не обращая внимания на кусты и на заросли, по холмам и болотам, пока не долетели до моста, и тут Всадник без головы обернулся внезапно скелетом, сбросил старого Броувера в ревущий поток и, сопровождаемый гулом громовых раскатов, вихрем понесся по верхушкам деревьев и в мгновение ока бесследно исчез.
Эта история немедленно повлекла за собою рассказ о еще более поразительном случае, происшедшем не с кем иным, как с самим Бромом Бонсом, по словам которого гессенец, оказывается, — страстный наездник. Бром утверждал, что когда он возвращался однажды ночью из соседней деревни Синг-Синг, его нагнал полуночный всадник; Бром предложил ему померяться в скачке, обещая, в случае поражения, поднести «безголовому» чашу отменного пунша. Он, конечно, одержал бы победу, поскольку Черт, пока дорога шла по лощине, все время оставлял призрачного коня позади, но едва только достигли они церковного моста, как гессенец, вырвавшись вперед, рассыпался огненной вспышкой и сгинул.
Эти рассказы, сообщаемые глухим ровным голосом, каким обычно беседуют в темноте, а также лица слушателей, время от времени освещаемые внезапно вспыхивающим огоньком трубки, глубоко запечатлелись в душе Икабода. Он сторицею отплатил за доставленное ему наслаждение, огласив пространные отрывки из своего бесценного Коттона Мезера и присовокупив к ним отчет о поразительных происшествиях, имевших место на его родине в Коннектикуте, и о тех жутких призраках, с которыми ему пришлось повстречаться во время ночных хождений по окрестностям Сонной Лощины.
Праздник мало-помалу стихал. Пожилые фермеры, собрав свои семьи в повозки, тронулись по домам, и некоторое время на дорогах долины и на далеких холмах слышалось громыханье колес. Некоторые из девиц уселись на крупы коней позади своих милых; их веселый смех вместе с цоканьем копыт, отдаваясь эхом в безмолвных лесах, делался все глуше и глуше и, наконец, замолк где-то вдали. Там, где еще недавно царили шум и веселье, стало пустынно и тихо; медлил один Икабод, в соответствии с обычаем местных влюбленных желавший провести с богатой наследницей положенный tete-a-tete note 14. Теперь, больше чем когда бы то ни было, он верил в успех! Что произошло у них во время свидания, сказать не берусь — мне это неведомо. Впрочем, боюсь, что приключилось нечто неладное: во всяком случае, пробыв у Катрины очень недолго, он ушел от нее в полном унынии. Ах, женщины, женщины! Быть может, наша девица позволила себе какую-нибудь выходку, достойную завзятой кокетки. Кто знает, не притворялась ли она, что отдает предпочтение бедному педагогу, для того чтобы вернее завлечь его врага и соперника. То известно лишь небу; что до меня… то я ничего не знаю. Достаточно сказать, что Икабод уходил прочь с таким видом, точно явился сюда, чтобы похитить кур из курятника, а не сердце хорошенькой женщины. Не обращая внимания на окружающие богатства, которые прежде так часто привлекали его жадные взоры, он направился прямо в конюшню и, отпустив своему скакуну несколько здоровенных тумаков и затрещин, весьма неучтиво заставил его покинуть уютное, теплое стойло, где тот успел было сладко заснуть и увидеть во сне горы ячменя, овса и долины, поросшие от края до края клевером и тимофеевкой.
Когда Икабод с тяжелым сердцем и поникшей душою тронулся, наконец, домой и направил коня вдоль высоких холмов, которые тянутся над Тарри-Тауном и которые он в таком радостном настроении пересекал, едучи сюда в гости, наступил излюбленный час духов и привидений, час столь же мрачный, как и сам Икабод. Далеко внизу простиралась темная, едва различимая гладь Таппан-Зее; кое-где у берегов виднелись маленькие суденышки с высокими мачтами, мирно качавшиеся на якоре. В мертвом безмолвии полуночи до него доносился даже лай собаки с противоположного берега Гудзона, но звук был так слаб и нечеток, что порождал в нем лишь представление о том, как велико расстояние до этого верного спутника человека. Иногда откуда-то издалека, с какой-нибудь затерянной среди холмов одинокой фермы, слышалось протяжное пение нечаянно проснувшегося петуха, но и это казалось ему как бы смутным отзвуком нездешнего мира. Он не ощущал близ себя никаких признаков жизни, кроме случайного сонного и меланхоличного стрекотанья сверчка или порою гортанного кваканья жабы, исходившего из расположенного невдалеке болота, и, казалось, будто она квакает и кряхтит оттого, что приняла во сне неудобное положение и теперь внезапно перевернулась на другой бок.
Все рассказы о духах и привидениях, слышанные Икабодом в течение вечера, теснились теперь в его памяти. Ночь становилась все темней и темней; звезды, казалось, погрузились в бездонную глубину неба, и несущиеся в вышине облака время от времени скрывали их из виду. Икабод никогда еще не чувствовал себя таким одиноким, таким удрученным. К тому же он приближался к месту, где разыгралось столько историй с участием призраков. Посреди дороги росло огромное тюльпанное дерево, словно гигант возвышавшееся над остальными своими собратьями и служившее местным жителям чем-то вроде дорожной вехи. Его фантастически искривленные суковатые ветви, настолько толстые, что могли бы сойти за ствол дерева средних размеров, спускались почти до самой земли и затем снова шли вверх. Это дерево было связано с трагической историей бедняги Андре, захваченного тут в плен, вследствие чего его повсеместно называли не иначе, как деревом майора Андре. Простой народ взирал на него с некоторым благоговением, смешанным с суеверным страхом, что находит свое объяснение, с одной стороны, в сочувствии к судьбе его несчастного тезки, а с другой — в толках о странных видениях и скорбных стенаниях, связанных с этим деревом.
Приближаясь к жуткому дереву, Икабод стал было насвистывать; ему показалось, что на его свист кто-то ответил, но то был всего-навсего порыв резкого ветра, пронесшегося среди засохших ветвей. Подъехав ближе, он увидел, что посреди дерева висит что-то белое; он остановился и замолчал; присмотревшись, он обнаружил, что это не что иное, как место, куда ударила молния, содравшая тут кору. Вдруг ему послышался стон; зубы его застучали, колени начали выстукивать барабанную дробь по седлу, но оказалось, что это раскачиваемые ветром крупные ветви сталкиваются и трутся одна о другую. Он благополучно миновал дерево, но его подстерегали другие напасти.
Примерно в двухстах ярдах от дерева дорогу пересекал маленький ручеек, исчезавший в заболоченном и заросшем овраге, известном под именем топи Вилея. Несколько положенных в ряд нетесаных бревен — таков был мост через этот ручей. По одну сторону дороги, там, где ручей сворачивал в лес, небольшая рощица из густо перевитых и оплетенных диким виноградом дубов и каштанов окутывала его полумраком: тут было темно, как в пещере. Переправа по мосту представляла собой серьезное испытание. Именно здесь, на этом же месте, был схвачен несчастный Андре, и, скрытые чащей этих каштанов и дикого винограда, притаились в засаде напавшие на него дюжие иомены. С той поры считалось, что ручей пребывает во власти колдовских чар и что в зарослях водится нечистая сила. Нетрудно себе представить, как трясся от страха какой-нибудь школьник, которому случалось проходить в одиночестве по мосту после наступления темноты.
Подъезжая к ручью, Икабод почувствовал, что сердце его бешено заколотилось; он собрался тем не менее с духом, наградил свою лошадь десятком ударов под ребра и попытался вихрем пронестись через мост; но вместо того чтобы устремиться вперед, упрямое животное метну лось в сторону и уперлось в придорожную изгородь. Икабод — чем дольше длилась задержка, тем сильнее одолевал его страх — силился повернуть коня в нужную сторону, яростно бил его ногою по животу и дергал поводья: все было тщетно. Конь, правда, в конце концов тронулся с места, но лишь для того, чтобы понести в противоположную сторону, в заросли терновника и ольшаника. Наш педагог угощал бедного старого коня плеткою и ударами пятки под тощие ребра; втягивая в себя воздух и фыркая, Порох помчался вперед, но у самого моста внезапно остановился, едва не перебросив седока через голову. В это мгновение настороженный слух Икабода уловил сбоку от моста характерные при движении по топким местам глухие хлюпающие звуки. В окутанной мраком роще, на берегу ручья, он заметил высившуюся бесформенную громаду. Громада не двигалась с места, но в ночном мраке казалось, что она сжимается и съеживается, словно гигантское чудовище, готовое прыгнуть на путника.
У бедняги учителя от страха дыбом поднялись волосы. Что ему делать? Повернуть назад и спасаться бегством — слишком поздно, да и мог ли он ускользнуть от привидения или призрака — если это и впрямь был призрак, которому нипочем носиться на крыльях ветра? Собрав всю свою решимость, он с напускной храбростью, волнуясь и задыхаясь, спросил. «Кто там?» Никто не ответил. Икабод повторил свой вопрос еще более взволнованным голосом, и снова не дождался ответа. Он опять принялся колотить плеткою бока упрямого Пороха и, закрыв глаза, в пламенном порыве веры затянул свои псалмы. Тогда черная тень, поселившая в нем тревогу и ужас, пришла в движение, вскарабкалась по откосу, прыгнула и в один миг очутилась посредине дороги. Хотя ночь была пасмурная и темная, теперь до некоторой степени оказалось возможным разглядеть очертания ужасного незнакомца. То был всадник богатырского сложения на столь же могучем черном коне. Он не Проявлял ни враждебности, ни общительности — он держался поодаль, чуть-чуть подвигаясь вперед по дороге, с той ее стороны, с которой старый Порох, преодолевший, наконец, свой страх и упрямство, был слеп.
Икабод, не находивший ни малейшего удовольствия в обществе загадочного полуночного спутника, вспомнил о том, что произошло между Бромом Бонсом и гессенцем, и погнал коня, надеясь оставить неизвестного позади. Последний, однако, вел свою лошадь на равном аллюре. Тогда Икабод натянул поводья и пустил коня шагом, рассчитывая таким способом отстать; то же сделал и его спутник. Икабод чувствовал, что сердце его сжимается и замирает; он попытался снова затянуть псалмы, но его сухой, воспаленный язык прилип к небу; ему не удалось выдавить из себя ни единой строфы. В мрачном и упорном молчании неотступно следовавшего за ним ночного всадника было что-то таинственное и грозное. Вскоре его страшные предчувствия сбылись. Дорога пошла на подъем, отчего фигура его спутника, закутанного в плащ великана, более или менее рельефно обрисовалась на фоне ночного неба, — и Икабод обомлел от ужаса, обнаружив, что у всадника отсутствует голова. Охвативший его ужас усилился еще больше, когда он заметил, что голова, которой полагается быть на плечах, болтается у луки его седла. Теперь страх Икабода сменился отчаянием; он обрушил На бедного Пороха град ударов, смутно надеясь, что внезапным рывком вперед сможет обогнать своего спутника, но призрак тоже погнал коня во весь дух. Сломя голову, не разбирая пути, куда глаза глядят, неслись они в ночном мраке, так что из-под конских копыт сыпались камни и искры. Пригнувшись своим длинным, тощим телом к голове лошади, Икабод мчался вперед, и полы его ветхого сюртука трепетали и развевались в порывах встречного ветра.