Страница:
А когда вернулся в гараж – вдруг у него в мозгах треволненье. Кто ее знает, голубоглазую мадам, еще наградит… Принесешь домой заразу, Стефка чикаться не будет, сама прикончит.
Сроду такие мысли не возникали, а тут аж яйцо заекало. Решил профилактику сделать, чтоб никаких сомнений в смысле здоровья.
Сашка Долинский посоветовал: в солярку окунуть.
– Или, – говорит, – бензином обработай. Огонь – самая надежная дезинфекция.
Долинскому – хаханьки, шутило конопатый, а тут вопрос решать надо: солярка – вещь слабосильная против серьезной хворобы, а Тикан не признает половинной меры, характер рисковый: давить – так до упора.
Пристроился в закутке, за машиной. Перекрестился, как положено, против порчи. Стянул портки и осторожно обработал мазутом свои причиндалы. Бочка с мазутом рядом стояла.
Понятно, гудроном бы лучше, на нем дорога держится, но где его найдешь к нужному моменту. А мазут вот он, государственный, черпай сколько хочешь.
Тикан густо накладывал, не жалел, чтоб любая микроба задохлась.
Домой пришел враскорячку, страдая от неудобства, зато, можно сказать, с легкой душой. Весь калым, до копейки, Стефке отстегнул, малого Андрюшку шоколадкой порадовал. Гуляй, народ!
А сам тем временем бочком, бочком – и в ванную.
Только пристроил под рукомойником свою херомантию, мазут смыть, тут Стефку занесло с чистым полотенцем. Тикан отвернуться не успел.
Стефка себя по щеке, пол-лица в пястку сгребла.
– Хос-с-споди… – еле выдохнула.
– Да ничего, – объяснил Тикан. – Это я… в моторе копался…
– В моторе? Им – вместо отвертки?..
– Отцепись… дай помыть.
– Нет, ты скажи, что это?
– Ну, пристала… ну, зануда… Шутка это, понимаешь ты, шутка!
– Брехло!
– Я тебе говорю: свечи менял. Полдня мудохался, пока снял. Уморился, как щеня, заснул в кабине. А какой-то шибзик в ширинку напихал мазута… Узнаю – придушу…
– Да не скреби его… Он не виноват, что хозяин олух.
– Мы его до блеска…
Стефка предложила:
– Может, в стиральном порошке отмочишь?
– Ты б еще кипяток притащила!
– А чё? Могу. Твои крашенки вкрутую станут. Ты у нас весь крутой! Не мучь его, охламон!
– Отмыть надо…
Тут Стефку шалая мысля ужалила:
– С таким черным хоботом только негритят плодить!.. Зря стараешься, – говорит, – он тебе больше не потребуется.
– Не понял…
– Поймешь!
И в сердцах бухнула дверью.
Вот и мается теперь Тикан на раскладушке, лежит бревном. Изредка слышен гул мотора за окном. Скользит на потолке полоска света, тронет лампочку, и снова темень, до следующей машины…
Долинский был прав: солярка – прозрачная, не так заметно. Без лишнего шума обошлось бы, без тарарама.
Говорят: бабья натура – тихий омут… Хотели бы!.. То – взрывчатка с детонатором, рванет не предупреждая. Ехидства в них выше роста… У Стефки этого добра на целый город хватит.
Главное, не понимает, для ее пользы старался, как наждаком драил. А она серость свою выказывает. Мол, катись подальше! Еще намылишься приставать. Забудь, мазурик, про мужние права! Брысь отсюда, чумазый! Такие разговоры ведет Стефка. Слова в глотке не застрянут. Без тормозов баба, хоть бы сомлела…
И на кой бес Тикану эта суматоха: деваха, мазут, Стефка?.. Другим в гараже везет: дадут дальнюю командировку – вот Сашке Долинскому дали, и укатил на полгода за горизонт. Только Тикан крутится на месте, как пес за хвостом, а имеет… раскладушку – это при его ломаных ребрах…
– Гори оно пропадом… – устало подумал Тикан, но не решил, кому именно гореть. Не успел. Сон легонько дохнул возле уха и погасил обиды.
От храпа над головой Тикана легонько раскачивалась одинокая лампочка.
Свадьба
1
2
3
Горшок
Cам расскажу, без утаю. А то Федя гоголь-моголь разводит. Для него забава, а я на собственном горбу пережил этот случай.
Была получка. Все в гараж вернулись заранее, а начальство – ни гугу. Считает, лучше полсубботы потерять, чем целый понедельник. Толпимся, значит, всем кагалом у кассы. Смотрю, в конце коридора Верка в дверях, мяса свои выставила, орет:
– Тикан, до начальника!
Я, конечно, не чухаюсь. С очереди не слажу. Мне без получки домой лучше не являться. Стефка, ведьма, последние дни вполглаза смотрит, спиной спать ложится. Не жизнь – высокое напряжение. Без солидной зарплаты на три метра не подпустит. Начальство никуда не денется, вот кассирша, лярва копченая, окошко захлопнет – и кончен бал. Некогда на беседы бегать. У меня закон: начальство меньше встречай – здоровей будешь.
Но Верка хуже клеща, не дает покоя. Для Игната старается, на задних лапах стоит. И не лень ей, весь коридор протопала.
– Тикан, у тебя что, пробки в ухе? Который раз кричу: до начальника!
Зашел. Он на меня не глядит, бумаги тычет: «На, читай».
Устроился я в кресле, читаю. Интересно, когда про тебя пишут. Со стороны оно всегда занятно выглядит. Только дошел до середки второго листа, их три было, как вдруг Игнат психанул, выхватил у меня бумаги, сам красный, кричит:
– Ты что… мать твою душу, роман читаешь? Не помнишь, как было!..
И – понес! Руками размахался, боюсь, сгоряча по шее мне накостыляет или кондрашка его перекосит. Я одно слово вставил: мол, пошутил… А он пуще взвился:
– С кем? С прокурором? Брачное свидетельство подделать – это что, шутка? Подлог документа! Да за такой юмор знаешь какой срок припаяют?! И Стефа, учти, передачи носить не станет! Ты об этом думал своей дырявой тыквой?
– За что срок? – спрашиваю.
– За то, что вор!
Я божусь: не крал, баба сама дарила, а он – свое:
– Ты не просто ворюга, – кричит, – ты хищник, волчья натура! Ну выцыганил пару курей, хрен с ним! – так нет, мало ему, все подчистую унес: и гусей, и свинью, и еще чего… Одного кота на хозяйстве оставил, удивительно, что кота не сожрал…
Я, конечно, возражаю: не о свинье речь – то было порося молочное, недоразвитое.
– Сам ты недоразвитый… Артист! Только и развился, что женилку отрастил. Предупреждал ведь: брось эти фокусы, не играй с огнем! Где ж твое слово, вахлак? С тобой нянчились, семью жалели, а сейчас – всё, баста, пиши заявление, с глаз долой!
Слушаю его, а сам насчет очереди гадаю. У кассирши время выйдет – и я в пиковом положении. Все воскресенье пойдет насмарку. Стефка без отбоя тыркать будет, на поворотах не тормозит. Игнат, смотрю, не думает закругляться, кипяток в нем булькает, аж пар идет.
Пора, думаю, слинять. Как говорит Долинский: лучше маленькая рыбка, чем большой таракан.
Скривил я рожу, в кресле корчусь.
– Извини, – говорю, – Игнатьич, у меня от этих расстройств живот ослаб. Не выдержу, сейчас обделаюсь. Как бы кабинет тебе не загадить…
И – бегом к двери, на полусогнутых, за ремень держусь. У Игната, должно быть, слова к языку примерзли.
Только зря торопился. На кассе пломба.
Добро еще, хлопцы во дворе задержались, Федя и Сашко. Занял у каждого по пятерке, и подались к Фиме в подвал.
А там толкотня, без мыла не пролезть. Хорошо, народ гаражный – сдвинулись, потеснились, и мы уже при деле, и всякие турботы за бортом.
Я про Чапая начал – как Васыльваныча в Генштаб принимали за трояк. Потом на Сталина перекинулись. Сашко лагерные байки травил. А когда о работе завели, каждый свои обиды вспомнил. Но не бузили, тихо-мирно посидели, пока Фима не стал стаканы со стола собирать.
Я лично не набрался. Слегка был подшофе, не больше.
Небо уже в темень ушло, когда с хлопцами распрощались. Нам с Федей по пути. Возле дома говорю ему:
– Покури здесь. Если шуметь будет, к тебе ночевать пойду.
Так лучше, думал.
Придержал дверь на весу, – когда дом спит, от нее скрип на три этажа, – тихонько бочком прошел. Не успел ботинки снять, свет зажигается, выходит Стефка, ночной горшок от Андрюшки несет. Уставилась на меня как пугало, молчит. Я к ней по-человечески, без скандала, мол, в гараже запаску монтировал, задержался, а зарплату в понедельник обещали…
Она ни слова в ответ, подошла и горшок на голову мне надела. Как шляпу.
Я, конечно, расстроился. Хоть от родного дитя, и сикает он, что воробей, но все равно обидно. Не ожидал такого отношения.
– Чего хулиганишь? – спрашиваю.
А в ней нечистая сила бушует. Схватила в углу какой-то дрын, как двинет меня по кумполу! Счастье, что горшок железный, иначе был бы в доме свежий покойник.
– Ах ты, чума! – из-под горшка кричу.
Хочу врезать за такую встречу, но не получается. Горшок от удара на уши налез, туго сидит, будто припаян.
Это сейчас так складно выходит, а в том мокром положении у меня разума не было, один черный туман. Кинулся сгоряча вперед – и враз кулаки о стенку ссадил. Размахался напропалую Стефку достичь, но все мимо. Без толку грохот устраиваю. Каждый косяк, каждый угол меня пинает. Тычусь по квартире, как слепое котя, только калечусь. Под ногами стекло битое…
Я Стефку на звук ловлю, а она, змея, за спиной спрашивает:
– Как дела, жених?
Значит, донесли уже, раззвонили о письме в гараж. А может, про другой левый заезд пронюхала, у них, мокрохвосток, эта служба четко поставлена. Но мне плевать. У меня в глазах темень и на душе обида. Головой мотаю, горшок стянуть не могу.
Чистый кошмар!..
Слышу, Андрюшка ревет-заходится. Жалко пацана. Чувствую, пора кончать балаган. А с благоверной я потом посчитаюсь, отольется ей эта потеха. Но как вылезти из горшка, не соображу.
Решил на мировую пойти, так сказать, временно. Стефке велел Федю позвать, внизу ждет. А она еще выдрючивается, на цырлах стоит. Наобещал ей всяких слов, – смякла, рыжая, кликнула дружка.
Только Федя на порог ступил, слышу, ржет, поганец, остановиться не может. Друг называется…
– Лопнешь, смердило! – говорю. – Лучше помоги на свет выйти.
Приложил он руки к горшку – у меня в черепе все клепки трещат.
– Стой, – кричу, – чего крутишь, она ж не на резьбе.
Начал он другим манером, – один хрен, не идет, хоть убей!
Федя говорит:
– Надо автогеном резать.
От его советов плакать хочется. В кого он такой умный?..
– А чё? Попробуем?..
– Морда, – говорю, – ты ж мне мозги автогеном расплавишь…
– Я аккуратно, мозги не трону…
Подумал он и решил:
– Мозги тут ни при чем. Их мало, наружу не выпирают. Тебе уши конкретно мешают. Может, рискнем?
– В каком смысле?
– Подрезать немного.
– Сгинь, дубина!
Сроду такие мысли не возникали, а тут аж яйцо заекало. Решил профилактику сделать, чтоб никаких сомнений в смысле здоровья.
Сашка Долинский посоветовал: в солярку окунуть.
– Или, – говорит, – бензином обработай. Огонь – самая надежная дезинфекция.
Долинскому – хаханьки, шутило конопатый, а тут вопрос решать надо: солярка – вещь слабосильная против серьезной хворобы, а Тикан не признает половинной меры, характер рисковый: давить – так до упора.
Пристроился в закутке, за машиной. Перекрестился, как положено, против порчи. Стянул портки и осторожно обработал мазутом свои причиндалы. Бочка с мазутом рядом стояла.
Понятно, гудроном бы лучше, на нем дорога держится, но где его найдешь к нужному моменту. А мазут вот он, государственный, черпай сколько хочешь.
Тикан густо накладывал, не жалел, чтоб любая микроба задохлась.
Домой пришел враскорячку, страдая от неудобства, зато, можно сказать, с легкой душой. Весь калым, до копейки, Стефке отстегнул, малого Андрюшку шоколадкой порадовал. Гуляй, народ!
А сам тем временем бочком, бочком – и в ванную.
Только пристроил под рукомойником свою херомантию, мазут смыть, тут Стефку занесло с чистым полотенцем. Тикан отвернуться не успел.
Стефка себя по щеке, пол-лица в пястку сгребла.
– Хос-с-споди… – еле выдохнула.
– Да ничего, – объяснил Тикан. – Это я… в моторе копался…
– В моторе? Им – вместо отвертки?..
– Отцепись… дай помыть.
– Нет, ты скажи, что это?
– Ну, пристала… ну, зануда… Шутка это, понимаешь ты, шутка!
– Брехло!
– Я тебе говорю: свечи менял. Полдня мудохался, пока снял. Уморился, как щеня, заснул в кабине. А какой-то шибзик в ширинку напихал мазута… Узнаю – придушу…
– Да не скреби его… Он не виноват, что хозяин олух.
– Мы его до блеска…
Стефка предложила:
– Может, в стиральном порошке отмочишь?
– Ты б еще кипяток притащила!
– А чё? Могу. Твои крашенки вкрутую станут. Ты у нас весь крутой! Не мучь его, охламон!
– Отмыть надо…
Тут Стефку шалая мысля ужалила:
– С таким черным хоботом только негритят плодить!.. Зря стараешься, – говорит, – он тебе больше не потребуется.
– Не понял…
– Поймешь!
И в сердцах бухнула дверью.
Вот и мается теперь Тикан на раскладушке, лежит бревном. Изредка слышен гул мотора за окном. Скользит на потолке полоска света, тронет лампочку, и снова темень, до следующей машины…
Долинский был прав: солярка – прозрачная, не так заметно. Без лишнего шума обошлось бы, без тарарама.
Говорят: бабья натура – тихий омут… Хотели бы!.. То – взрывчатка с детонатором, рванет не предупреждая. Ехидства в них выше роста… У Стефки этого добра на целый город хватит.
Главное, не понимает, для ее пользы старался, как наждаком драил. А она серость свою выказывает. Мол, катись подальше! Еще намылишься приставать. Забудь, мазурик, про мужние права! Брысь отсюда, чумазый! Такие разговоры ведет Стефка. Слова в глотке не застрянут. Без тормозов баба, хоть бы сомлела…
И на кой бес Тикану эта суматоха: деваха, мазут, Стефка?.. Другим в гараже везет: дадут дальнюю командировку – вот Сашке Долинскому дали, и укатил на полгода за горизонт. Только Тикан крутится на месте, как пес за хвостом, а имеет… раскладушку – это при его ломаных ребрах…
– Гори оно пропадом… – устало подумал Тикан, но не решил, кому именно гореть. Не успел. Сон легонько дохнул возле уха и погасил обиды.
От храпа над головой Тикана легонько раскачивалась одинокая лампочка.
Свадьба
С такими хлопцами и в разведку пойти не стыдно и даже в тыл врага.
Федор Бесфамильный
1
Загнали нас в горы гравий возить. Кому это нужно – непонятно. Может, военный объект, может, телячья ферма – не спрашиваем. Наше дело, чтоб ходки были. Как говорит Сашка Долинский – мы люди скромные, были бы гроши, а возить мы и воздух можем.
Одно плохо: нет на гравий купца. Гуцулы кладут фундамент из камня, а камень у них под ногами растет. Скучно без калыма.
Да и сёла тут не как у людей: стоит хата на вершине горба, а сосед на другом горбе построился. Напрямки, по воздуху, вроде близко, докричаться можно, а попробуй в гости пойти – с горы в гору – ноги не держат. Обратной дорогой, пока от соседа вернешься, весь хмель в трубу уходит. Так что никакого личного интереса нет по гостям шляться.
Вот по такой причине поселились мы вместе, на одном подворье, по-местному – оседок. А спать в сарай ходили. Хозяин, худой гуцул, волосья сивые до плеч, каждый вечер наказывал:
– Прошу файно[16] – цигарок на пиду[17] не палить.
У него на горище сено хранилось.
Долинский полночи ворочался, бурчал:
– Проклятая солома! Как спицами в бок!
– Зря, Саша, перину с собой не возишь.
– Спи, Федя, спи. Твоей спиной камни шлифовать можно, а у меня хребет порченый, оттоптали.
– Я и говорю – перину.
– Спи, салага, не напоминай.
Мы его всегда периной подначиваем. Он о ней все уши прожужжал.
– Вам, – говорит, – не понять. Тонкие чувства не по вашему профилю. Перина – это мое лицо. Документ благородного происхождения. Моя покойная бабка получила ее в наследство. И было это, заметьте, до Первой мировой. Выходит, еще при жестоком царизме мои предки укрывались пуховой периной. Секёте, голуби? А для вас, шпана, ватное одеяло и сейчас – роскошь.
– Саша, я купил верблюжье, чем плохо?
– Тебе, Федя, все хорошо, потому как ты хорошего не пробовал.
Помолчал в темноте – и хмыкнул:
– Правда, от той фамильной перины только половина осталась. Другая половина по воздуху уплыла. Бабка перину в баньке выпотрошила, проветрить. Дверь от меня на ключ заперли, чтоб не нашкодничал. Так я форточками сквозняк устроил. Весь двор белым стал, посреди лета. Красиво было…
Долинскому, конечно, после перины тут, в сарае, – не сахар. А мне в сухом сене поспать – одно удовольствие. Трава в горах пахучая, а провянет, малость подсохнет на солнце, дух от нее – слов нет. Утром в теле никакого веса, голова ясная, будто вчера чистый спирт принял.
Вася Бойчук в наш разговор не встревает, храпит. Ему в сарае тоже не очень… У мужика, можно сказать, бзик насчет аккуратности и чистоты. В кабине, как в камбузе, ни пылинки. Цветные коврики стелет, за каждым пассажиром метелочкой шуршит.
А раз председатель какого-то колхоза после дождя залез в кабину. Вася увидел его сапоги, очень расстроился. Председатель не понял, о чем речь. Вася его за шкирку – и вернул на землю.
Потом жалоба в гараж пришла насчет побоев. Туфта, конечно, кто понимает. Если Бойчук звезданет, жаловаться не станешь: провал памяти обеспечен.
А Тикан, тот вовсе в сарае не показывается. Нашел где-то хозяйку незамужнюю… У него скорый глаз на хозяек. Расчет снайперский.
– Нужно, – говорит, – чтоб у ей корова была стельная. Для здоровья молоко парное требуется. У хозяйки прямой интерес в моем здоровье. Но я и от мяса не отказываюсь, чтоб не обидеть. Намекаю ей: ты, девушка, солонину к зиме храни. И петуха-драчуна на расплод побереги. Ты сготовь мне курку пухлявую, чтоб в супе навар был. Без навара и молоко не поможет…
Тикан дурному не научит. Его науку надо бы в университетах проходить, для общей пользы. Одно жаль – видимся только на трассе. Чуб из кабины высунет, морда скалится.
Спрашиваю:
– Что, Петро, днем и ночью вкалываешь? Передовиком заделался?
– Ты, Федя, точно подметил: передовик. И вкалываю. В передок вкалываю. Местные кадры кую. А вы как?
– Сиротствуем, Петя, не куем…
– Без меня мохом обросли, оглоеды. Уговорили, приеду.
Приехал.
Мы в сарае, в карты режемся. Совсем без понятия, что завтра будет. Вдруг Тикан заявляет:
– Братцы, я завтра женюсь.
– Правильно делаешь, – соглашается Долинский, – к женщине и работе надо относиться ответственно, не шалтай-болтай.
Меня смех берет:
– Петро, у тебя от подженилок уже зубы черные…
А он – свое бухтит:
– Не могу девушку обманывать.
С Тиканом говорить – в цирк ходить не надо. Считай, в каждом втором селе растет пацанва его цыганских кровей, а он расписываться… И бабу его, Стефу, кто не знает: то не женщина – пневматический молот. Она ему так распишется – за три квартала слышно будет.
Вася Бойчук молчит на эту новость, понять старается, а Долинский загорелся, глазами ожил:
– Давно пора, парень. Играем свадьбу! Никаких гвоздей! Есть в Колосово приятель, отчаянный человек. Для меня на солнце дуть будет, пока не потушит.
– Не побоится насчет свадьбы?
– Он три власти пережил, сейчас при четвертой, и не паникует.
– В законах петрит? – заботится Тикан.
– Петро, он не только обвенчает, он и похоронить по закону может – хоть мертвого, хоть живого. И обрезание сделает, если захочешь.
Договорились на следующий вечер свадьбу провернуть. Долинский адрес разъяснил, а сам в затылке скребет:
– Где красную скатерть достать? Без нее не торжество, а суходрочка. И портрет Карлы-Марлы нужен позарез, борода у него, как у дьякона, подходит к случаю… Думайте, обозники!
Мы сидим, шевелим мозгами, вместо карт слова всякие тасуем…
А Долинский уже трудится. Разрезал поперек сырую картофелину. На белом срезе долго колупался лезвием ножа, что-то мудрил. Потом чернильным карандашом помазал тот срез и прижал его к пачке от сигарет.
– Готово!
Смотрю, на пачке печать стоит, круглая, как у начальства, от настоящей – не отличить. Мастак!
– Все, Петро, завтра тебя узаконим!
Одно плохо: нет на гравий купца. Гуцулы кладут фундамент из камня, а камень у них под ногами растет. Скучно без калыма.
Да и сёла тут не как у людей: стоит хата на вершине горба, а сосед на другом горбе построился. Напрямки, по воздуху, вроде близко, докричаться можно, а попробуй в гости пойти – с горы в гору – ноги не держат. Обратной дорогой, пока от соседа вернешься, весь хмель в трубу уходит. Так что никакого личного интереса нет по гостям шляться.
Вот по такой причине поселились мы вместе, на одном подворье, по-местному – оседок. А спать в сарай ходили. Хозяин, худой гуцул, волосья сивые до плеч, каждый вечер наказывал:
– Прошу файно[16] – цигарок на пиду[17] не палить.
У него на горище сено хранилось.
Долинский полночи ворочался, бурчал:
– Проклятая солома! Как спицами в бок!
– Зря, Саша, перину с собой не возишь.
– Спи, Федя, спи. Твоей спиной камни шлифовать можно, а у меня хребет порченый, оттоптали.
– Я и говорю – перину.
– Спи, салага, не напоминай.
Мы его всегда периной подначиваем. Он о ней все уши прожужжал.
– Вам, – говорит, – не понять. Тонкие чувства не по вашему профилю. Перина – это мое лицо. Документ благородного происхождения. Моя покойная бабка получила ее в наследство. И было это, заметьте, до Первой мировой. Выходит, еще при жестоком царизме мои предки укрывались пуховой периной. Секёте, голуби? А для вас, шпана, ватное одеяло и сейчас – роскошь.
– Саша, я купил верблюжье, чем плохо?
– Тебе, Федя, все хорошо, потому как ты хорошего не пробовал.
Помолчал в темноте – и хмыкнул:
– Правда, от той фамильной перины только половина осталась. Другая половина по воздуху уплыла. Бабка перину в баньке выпотрошила, проветрить. Дверь от меня на ключ заперли, чтоб не нашкодничал. Так я форточками сквозняк устроил. Весь двор белым стал, посреди лета. Красиво было…
Долинскому, конечно, после перины тут, в сарае, – не сахар. А мне в сухом сене поспать – одно удовольствие. Трава в горах пахучая, а провянет, малость подсохнет на солнце, дух от нее – слов нет. Утром в теле никакого веса, голова ясная, будто вчера чистый спирт принял.
Вася Бойчук в наш разговор не встревает, храпит. Ему в сарае тоже не очень… У мужика, можно сказать, бзик насчет аккуратности и чистоты. В кабине, как в камбузе, ни пылинки. Цветные коврики стелет, за каждым пассажиром метелочкой шуршит.
А раз председатель какого-то колхоза после дождя залез в кабину. Вася увидел его сапоги, очень расстроился. Председатель не понял, о чем речь. Вася его за шкирку – и вернул на землю.
Потом жалоба в гараж пришла насчет побоев. Туфта, конечно, кто понимает. Если Бойчук звезданет, жаловаться не станешь: провал памяти обеспечен.
А Тикан, тот вовсе в сарае не показывается. Нашел где-то хозяйку незамужнюю… У него скорый глаз на хозяек. Расчет снайперский.
– Нужно, – говорит, – чтоб у ей корова была стельная. Для здоровья молоко парное требуется. У хозяйки прямой интерес в моем здоровье. Но я и от мяса не отказываюсь, чтоб не обидеть. Намекаю ей: ты, девушка, солонину к зиме храни. И петуха-драчуна на расплод побереги. Ты сготовь мне курку пухлявую, чтоб в супе навар был. Без навара и молоко не поможет…
Тикан дурному не научит. Его науку надо бы в университетах проходить, для общей пользы. Одно жаль – видимся только на трассе. Чуб из кабины высунет, морда скалится.
Спрашиваю:
– Что, Петро, днем и ночью вкалываешь? Передовиком заделался?
– Ты, Федя, точно подметил: передовик. И вкалываю. В передок вкалываю. Местные кадры кую. А вы как?
– Сиротствуем, Петя, не куем…
– Без меня мохом обросли, оглоеды. Уговорили, приеду.
Приехал.
Мы в сарае, в карты режемся. Совсем без понятия, что завтра будет. Вдруг Тикан заявляет:
– Братцы, я завтра женюсь.
– Правильно делаешь, – соглашается Долинский, – к женщине и работе надо относиться ответственно, не шалтай-болтай.
Меня смех берет:
– Петро, у тебя от подженилок уже зубы черные…
А он – свое бухтит:
– Не могу девушку обманывать.
С Тиканом говорить – в цирк ходить не надо. Считай, в каждом втором селе растет пацанва его цыганских кровей, а он расписываться… И бабу его, Стефу, кто не знает: то не женщина – пневматический молот. Она ему так распишется – за три квартала слышно будет.
Вася Бойчук молчит на эту новость, понять старается, а Долинский загорелся, глазами ожил:
– Давно пора, парень. Играем свадьбу! Никаких гвоздей! Есть в Колосово приятель, отчаянный человек. Для меня на солнце дуть будет, пока не потушит.
– Не побоится насчет свадьбы?
– Он три власти пережил, сейчас при четвертой, и не паникует.
– В законах петрит? – заботится Тикан.
– Петро, он не только обвенчает, он и похоронить по закону может – хоть мертвого, хоть живого. И обрезание сделает, если захочешь.
Договорились на следующий вечер свадьбу провернуть. Долинский адрес разъяснил, а сам в затылке скребет:
– Где красную скатерть достать? Без нее не торжество, а суходрочка. И портрет Карлы-Марлы нужен позарез, борода у него, как у дьякона, подходит к случаю… Думайте, обозники!
Мы сидим, шевелим мозгами, вместо карт слова всякие тасуем…
А Долинский уже трудится. Разрезал поперек сырую картофелину. На белом срезе долго колупался лезвием ножа, что-то мудрил. Потом чернильным карандашом помазал тот срез и прижал его к пачке от сигарет.
– Готово!
Смотрю, на пачке печать стоит, круглая, как у начальства, от настоящей – не отличить. Мастак!
– Все, Петро, завтра тебя узаконим!
2
Назавтра с утра тучи легли на горы, накрыли дороги. На здешних виражах вслепую рулить – никто не заставит. Значит, нашей работе законно стоп-сигнал. И мы, не торопясь, начали готовить себя к вечернему событию.
Сашкиной бритвой соскребли щетины. У хозяина портняжные ножницы нашлись, и Долинский не хуже цирюльника обкорнал Васины лохмы, уж больно тот походил на бомжа.
– Файна фризура,[18] – не удержался хозяин.
Долинский доволен похвалой, подмигнул мне:
– Федя, может, тебе что-нибудь подрезать?
– Себе – язык, – советую спокойно, не уточняю, куда можно его засунуть, не хотелось портить настроение. У меня, к слову сказать, волос осталось на одну драку… Это про нас говорят: хожу растрепанный.
В конце дня на дворе развиднелось, пелена исчезла. Но в воздухе как скаженные еще метались оторванные листья, завитушки пыли плясали на дороге. Ветер гнал рваные тучи, а где-то в глубине гор уже громыхало, перекатывалось эхо.
Мы разжились у хозяина зеленой фетровой шляпой, плащом и галстуком. Гуцул почему-то галстук назвал «краваткой». Ради торжества даже помыли сапоги, хотя было ясно, что тучи несут в себе скорый дождь.
Приехали в Колосов затемно… У Сашиного знакомого дом кирпичный, крыльцо видное, высокое. А хозяин – вылитый колобок: щеки круглые, румяные, рука крепкая, налитая, да вдобавок он лысый. Это хорошо, у женщин к лысым доверия больше. Правда, зовут его несерьезно, Филей зовут. И глаза не по годам шустрые. Без долгих разговоров бутыль на стол вынул.
– За дальний Север! – говорит.
И добавляет:
– За то, что яблоки там не родятся!
Оказывается, Долинский возил в те застылые края яблоки из Филиного сада. В такой рейс пойти каждому соблазно: обратно деньги чемоданом привозишь – да не всякому по плечу. Тысячу дорог в башке держать надо. Гаишников по отчеству помнить. А главное, знать, кто на что клюет: кому и пятерки хватит, а кому полкуска мало. Есть места, днем в тени загорай, если дурковатый мент на трассе дежурит, зато ночью – пиляешь с ветерком. Бывает, сутки не спишь, баранку вертишь, только бы рисковый участок проскочить.
– Как на фронте, – смеется Долинский.
После второй стопки мы притормозили.
– Не торопись, Филя, разговор есть. У нашего кореша судьба решается, жениться должен…
Ввел его Долинский в курс как обухом по голове. Рот у Фили еще в улыбке, а глаза ищут, за что бы зацепиться. К окну подошел, темноту высматривает. Занавески плотнее сдвинул.
Но Долинский не дал очухаться:
– Если что не так, скажи, Филя, не тушуйся. Мы люди свои. Нас в любом доме примут, но мы только к тебе шли, из уважения. Вид у тебя солидный, такому панскому виду любой позавидует. Внуки гордиться будут, какие дела дед отчубучивал! Колосово переиначат в Филево, я тебе гарантирую. Поищи, брат, красную скатерку, во как нужна!..
Принял Филя еще стопку, рубанул рукой:
– Ладно, сыграем… бисовы души… Но чтоб поскорее, жевко!
Взялись мы порядок наводить, лишнее барахло вытаскивать. На стенку портрет Маркса прикнопали. Филя расщедрился на праздничную скатерть, цветы малиновые посередке вышиты – живое загляденье. Два стула поставили молодым. Не забыли стакан и графин с водой, для солидности. Я на крыльцо вышел дежурить, чтоб Тикан по соседям не плутал.
Как увидел Тикан наш парад, сконфузился чего-то, присмирел. За ним молодая вошла, лицо от дождя вытирает, оглядывает нас исподтишка. Один платок сняла, другой размотала, в третьем осталась. Баба как баба, на вид – тридцатник, а может, сорок, я в этом не спец. Только вроде не проспалась…
Поручкались, как положено, разговор о дожде завели. Тикан подмигивает, мол, не тяните резину. Нервы зря тратите.
Молодая за рукав его держит, уговаривает:
– Не грызи сердце, Петруся…
Наконец Филя заявился. В пиджаке, галстук нарядный. Командует:
– Здравствуйте, товарищи!
Что о тихой бабе говорить, у меня самого руки по швам от его зыка.
Сели молодые к столу, Филя напротив расположился.
– По какому вопросу?
– Вот, расписаться… законным браком чтобы…
– Расписаться – можно, преград чинить не будем. Святое дело. Которые без расписки хотят, на дурнычку – то грех. А вы сами пришли, никто не силовал, значит, совесть требует. Вот у нас бумага с круглой печатью для такого дела. В один момент оформим.
Тикан, само собой, выдал чужую фамилию, чужие годы, и адрес неизвестно чей. Но насчет социального положения прямо ответил:
– Нет, – говорит, – у меня социального положения.
– А вас как писать, гражданочка?
– Каприйчук Орыся.
– Откуда будете?
– Хутор Ярив, – Орыся в угол машет, – там, за Мариничем…
– Порядок, гражданка Каприйчук. Согласно моральному и уголовному Кодексу УССР вы назначаетесь от сейчас мужем и женой один другому. Точка. Но что есть муж на сегодня? Это кто работы не чурается. Кто днем трудится на благо общего народа, а ночью – на благо своей жинки. Храни ее, Петро, как билет в автобусе – до последней остановки. Жинка нынче – не лошадь, чтоб на ней, извиняйте, ездить без седла. Хоть двужильная они порода, но тоже живая душа, свой глоточек радости хочет. Но если кто считает, женитьба – вроде как смачная гулянка, то я ему скажу: подвинься. Женитьба – то не оркестр песни и пляски! Птички божьи – и те клюют друг дружку легко, с умом, а человеки – не воробьи, тут в споре и тумаки случаются, и знаки синюшные в разных телесных местах, по причине несогласия и теперешних нервов. Как сказано в Писании: из ребра они вышли. Так зачем по ребрам ее пинать? Беречь надо! С побитым ребром какая от нее работа? Никакой пользы – ни по хозяйству, ни в женильном смысле.
Невеста слушала внимательно. По лицу ее было видно, что слова у Фили хорошие, только непонятно о чем. А Тикан волновался, ерзал, вроде под ним стул горячий. Зато Сашка сиял от удовольствия, за спиной невесты салютовал Филе большим пальцем.
Филя отхлебнул пару глотков из стакана и продолжал:
– А с другого бока глянуть, в семейной жизни нужна дисциплина, иначе почуют слабину и – гата![19] – уже понукают и прочие издевательства. Женское население такое пошло, сами кого надо заездят. Я не для обиды, извиняйте за мнение, но есть опыт, дважды себе холку натер, только этот разговор до вас не касается, и слушать вредно.
Пора бы Филе закруглятся, а он не торопится, вытер платком мокрый лоб и шпарит безудержно, будто одним этим занимался всю жизнь:
– В Указе сказано: человек человеку – единая семья. И узбек, и чучмек – все в родню записались. Правда, иной родич хуже волка, но это тоже не пример. Держитесь друг за дружку, как в узде. Куда конь – туда и дышло. Сами видите, вокруг нас какая обстановка, не приведи господи! Сплошная агрессия и капитализм. В такой паршивой ситуации ваш долг один, дорогие товарищи: крепи семью! Верность блюди!
Закончил Филя. Мы разом задвигались, поздравлять стали. Только Тикан хмурый, на Филю кивает, и шипит:
– Чего он в конце блядей вспомнил?
Сашкиной бритвой соскребли щетины. У хозяина портняжные ножницы нашлись, и Долинский не хуже цирюльника обкорнал Васины лохмы, уж больно тот походил на бомжа.
– Файна фризура,[18] – не удержался хозяин.
Долинский доволен похвалой, подмигнул мне:
– Федя, может, тебе что-нибудь подрезать?
– Себе – язык, – советую спокойно, не уточняю, куда можно его засунуть, не хотелось портить настроение. У меня, к слову сказать, волос осталось на одну драку… Это про нас говорят: хожу растрепанный.
В конце дня на дворе развиднелось, пелена исчезла. Но в воздухе как скаженные еще метались оторванные листья, завитушки пыли плясали на дороге. Ветер гнал рваные тучи, а где-то в глубине гор уже громыхало, перекатывалось эхо.
Мы разжились у хозяина зеленой фетровой шляпой, плащом и галстуком. Гуцул почему-то галстук назвал «краваткой». Ради торжества даже помыли сапоги, хотя было ясно, что тучи несут в себе скорый дождь.
Приехали в Колосов затемно… У Сашиного знакомого дом кирпичный, крыльцо видное, высокое. А хозяин – вылитый колобок: щеки круглые, румяные, рука крепкая, налитая, да вдобавок он лысый. Это хорошо, у женщин к лысым доверия больше. Правда, зовут его несерьезно, Филей зовут. И глаза не по годам шустрые. Без долгих разговоров бутыль на стол вынул.
– За дальний Север! – говорит.
И добавляет:
– За то, что яблоки там не родятся!
Оказывается, Долинский возил в те застылые края яблоки из Филиного сада. В такой рейс пойти каждому соблазно: обратно деньги чемоданом привозишь – да не всякому по плечу. Тысячу дорог в башке держать надо. Гаишников по отчеству помнить. А главное, знать, кто на что клюет: кому и пятерки хватит, а кому полкуска мало. Есть места, днем в тени загорай, если дурковатый мент на трассе дежурит, зато ночью – пиляешь с ветерком. Бывает, сутки не спишь, баранку вертишь, только бы рисковый участок проскочить.
– Как на фронте, – смеется Долинский.
После второй стопки мы притормозили.
– Не торопись, Филя, разговор есть. У нашего кореша судьба решается, жениться должен…
Ввел его Долинский в курс как обухом по голове. Рот у Фили еще в улыбке, а глаза ищут, за что бы зацепиться. К окну подошел, темноту высматривает. Занавески плотнее сдвинул.
Но Долинский не дал очухаться:
– Если что не так, скажи, Филя, не тушуйся. Мы люди свои. Нас в любом доме примут, но мы только к тебе шли, из уважения. Вид у тебя солидный, такому панскому виду любой позавидует. Внуки гордиться будут, какие дела дед отчубучивал! Колосово переиначат в Филево, я тебе гарантирую. Поищи, брат, красную скатерку, во как нужна!..
Принял Филя еще стопку, рубанул рукой:
– Ладно, сыграем… бисовы души… Но чтоб поскорее, жевко!
Взялись мы порядок наводить, лишнее барахло вытаскивать. На стенку портрет Маркса прикнопали. Филя расщедрился на праздничную скатерть, цветы малиновые посередке вышиты – живое загляденье. Два стула поставили молодым. Не забыли стакан и графин с водой, для солидности. Я на крыльцо вышел дежурить, чтоб Тикан по соседям не плутал.
Как увидел Тикан наш парад, сконфузился чего-то, присмирел. За ним молодая вошла, лицо от дождя вытирает, оглядывает нас исподтишка. Один платок сняла, другой размотала, в третьем осталась. Баба как баба, на вид – тридцатник, а может, сорок, я в этом не спец. Только вроде не проспалась…
Поручкались, как положено, разговор о дожде завели. Тикан подмигивает, мол, не тяните резину. Нервы зря тратите.
Молодая за рукав его держит, уговаривает:
– Не грызи сердце, Петруся…
Наконец Филя заявился. В пиджаке, галстук нарядный. Командует:
– Здравствуйте, товарищи!
Что о тихой бабе говорить, у меня самого руки по швам от его зыка.
Сели молодые к столу, Филя напротив расположился.
– По какому вопросу?
– Вот, расписаться… законным браком чтобы…
– Расписаться – можно, преград чинить не будем. Святое дело. Которые без расписки хотят, на дурнычку – то грех. А вы сами пришли, никто не силовал, значит, совесть требует. Вот у нас бумага с круглой печатью для такого дела. В один момент оформим.
Тикан, само собой, выдал чужую фамилию, чужие годы, и адрес неизвестно чей. Но насчет социального положения прямо ответил:
– Нет, – говорит, – у меня социального положения.
– А вас как писать, гражданочка?
– Каприйчук Орыся.
– Откуда будете?
– Хутор Ярив, – Орыся в угол машет, – там, за Мариничем…
– Порядок, гражданка Каприйчук. Согласно моральному и уголовному Кодексу УССР вы назначаетесь от сейчас мужем и женой один другому. Точка. Но что есть муж на сегодня? Это кто работы не чурается. Кто днем трудится на благо общего народа, а ночью – на благо своей жинки. Храни ее, Петро, как билет в автобусе – до последней остановки. Жинка нынче – не лошадь, чтоб на ней, извиняйте, ездить без седла. Хоть двужильная они порода, но тоже живая душа, свой глоточек радости хочет. Но если кто считает, женитьба – вроде как смачная гулянка, то я ему скажу: подвинься. Женитьба – то не оркестр песни и пляски! Птички божьи – и те клюют друг дружку легко, с умом, а человеки – не воробьи, тут в споре и тумаки случаются, и знаки синюшные в разных телесных местах, по причине несогласия и теперешних нервов. Как сказано в Писании: из ребра они вышли. Так зачем по ребрам ее пинать? Беречь надо! С побитым ребром какая от нее работа? Никакой пользы – ни по хозяйству, ни в женильном смысле.
Невеста слушала внимательно. По лицу ее было видно, что слова у Фили хорошие, только непонятно о чем. А Тикан волновался, ерзал, вроде под ним стул горячий. Зато Сашка сиял от удовольствия, за спиной невесты салютовал Филе большим пальцем.
Филя отхлебнул пару глотков из стакана и продолжал:
– А с другого бока глянуть, в семейной жизни нужна дисциплина, иначе почуют слабину и – гата![19] – уже понукают и прочие издевательства. Женское население такое пошло, сами кого надо заездят. Я не для обиды, извиняйте за мнение, но есть опыт, дважды себе холку натер, только этот разговор до вас не касается, и слушать вредно.
Пора бы Филе закруглятся, а он не торопится, вытер платком мокрый лоб и шпарит безудержно, будто одним этим занимался всю жизнь:
– В Указе сказано: человек человеку – единая семья. И узбек, и чучмек – все в родню записались. Правда, иной родич хуже волка, но это тоже не пример. Держитесь друг за дружку, как в узде. Куда конь – туда и дышло. Сами видите, вокруг нас какая обстановка, не приведи господи! Сплошная агрессия и капитализм. В такой паршивой ситуации ваш долг один, дорогие товарищи: крепи семью! Верность блюди!
Закончил Филя. Мы разом задвигались, поздравлять стали. Только Тикан хмурый, на Филю кивает, и шипит:
– Чего он в конце блядей вспомнил?
3
В ту ночь небо не спало. Молнии как с цепи сорвались, долбали землю. Под громом крыша проседала, стекла цвенькали, будто от страха. И мы расшумелись не хуже погоды. Цуйку[20] гранеными стаканами глушили. На кореньях настояна, и шла она гладко, как лимонад. Такой пьянки эти горы, наверно, не помнят.
На другой день все машины на приколе. Настроение – никакое. Ноги пудовые. Глаза от света болят. Долинский, говорят, в коровнике спал. За факт ручаться не буду. Я сам под машиной ползал, руль искал. Хорошо, что не нашел. И личность излопастил, когда на плетень наткнулся.
А Тикан только в конце недели объявился. На минуту. Спешит, будто моторчик вставили.
– Народ, выручай! У кого пиво есть? Хоть полбанки…
– Не, Петро. Рассол дать можем, на похмелье…
– Да я не себе… – говорит.
Вдруг слышим – у него в кузове порося кричит, дурным голосом исходит. Как шилом в ухо!
Тикан за голову схватился:
– Во, опять! Такое малое, а вопит – хуже хряка. Я ему рыло завязал, не помогает. Он так будет всю дорогу. У меня от этой филармонии мозги дыбом. Пивом напоить, он бы уснул. Пиво его сморит.
– Ты далеко, Петруня?
– Домой подскочу. Вон Орыся подарок послала моим старикам.
– Петро, да ведь твои давно померли…
– И я так думаю, – говорит. – На том свете им свинина вроде ни к чему. Стефке отвезу. Рада будет подарку, зануда. Жалко, пива нет. Ну отродье! Может, охрипнет… Бывайте, хлопцы…
И укатил.
Пылюка за поворотом уже развеялась, а поросячий визг еще долго не выходил из ушей.
На другой день все машины на приколе. Настроение – никакое. Ноги пудовые. Глаза от света болят. Долинский, говорят, в коровнике спал. За факт ручаться не буду. Я сам под машиной ползал, руль искал. Хорошо, что не нашел. И личность излопастил, когда на плетень наткнулся.
А Тикан только в конце недели объявился. На минуту. Спешит, будто моторчик вставили.
– Народ, выручай! У кого пиво есть? Хоть полбанки…
– Не, Петро. Рассол дать можем, на похмелье…
– Да я не себе… – говорит.
Вдруг слышим – у него в кузове порося кричит, дурным голосом исходит. Как шилом в ухо!
Тикан за голову схватился:
– Во, опять! Такое малое, а вопит – хуже хряка. Я ему рыло завязал, не помогает. Он так будет всю дорогу. У меня от этой филармонии мозги дыбом. Пивом напоить, он бы уснул. Пиво его сморит.
– Ты далеко, Петруня?
– Домой подскочу. Вон Орыся подарок послала моим старикам.
– Петро, да ведь твои давно померли…
– И я так думаю, – говорит. – На том свете им свинина вроде ни к чему. Стефке отвезу. Рада будет подарку, зануда. Жалко, пива нет. Ну отродье! Может, охрипнет… Бывайте, хлопцы…
И укатил.
Пылюка за поворотом уже развеялась, а поросячий визг еще долго не выходил из ушей.
Горшок
Бывает, мирно спросишь:
– Стеф, что пить будешь – кофе, чай?
Так и отвечает:
– Кровь.
Петро Тикан
Cам расскажу, без утаю. А то Федя гоголь-моголь разводит. Для него забава, а я на собственном горбу пережил этот случай.
Была получка. Все в гараж вернулись заранее, а начальство – ни гугу. Считает, лучше полсубботы потерять, чем целый понедельник. Толпимся, значит, всем кагалом у кассы. Смотрю, в конце коридора Верка в дверях, мяса свои выставила, орет:
– Тикан, до начальника!
Я, конечно, не чухаюсь. С очереди не слажу. Мне без получки домой лучше не являться. Стефка, ведьма, последние дни вполглаза смотрит, спиной спать ложится. Не жизнь – высокое напряжение. Без солидной зарплаты на три метра не подпустит. Начальство никуда не денется, вот кассирша, лярва копченая, окошко захлопнет – и кончен бал. Некогда на беседы бегать. У меня закон: начальство меньше встречай – здоровей будешь.
Но Верка хуже клеща, не дает покоя. Для Игната старается, на задних лапах стоит. И не лень ей, весь коридор протопала.
– Тикан, у тебя что, пробки в ухе? Который раз кричу: до начальника!
Зашел. Он на меня не глядит, бумаги тычет: «На, читай».
Устроился я в кресле, читаю. Интересно, когда про тебя пишут. Со стороны оно всегда занятно выглядит. Только дошел до середки второго листа, их три было, как вдруг Игнат психанул, выхватил у меня бумаги, сам красный, кричит:
– Ты что… мать твою душу, роман читаешь? Не помнишь, как было!..
И – понес! Руками размахался, боюсь, сгоряча по шее мне накостыляет или кондрашка его перекосит. Я одно слово вставил: мол, пошутил… А он пуще взвился:
– С кем? С прокурором? Брачное свидетельство подделать – это что, шутка? Подлог документа! Да за такой юмор знаешь какой срок припаяют?! И Стефа, учти, передачи носить не станет! Ты об этом думал своей дырявой тыквой?
– За что срок? – спрашиваю.
– За то, что вор!
Я божусь: не крал, баба сама дарила, а он – свое:
– Ты не просто ворюга, – кричит, – ты хищник, волчья натура! Ну выцыганил пару курей, хрен с ним! – так нет, мало ему, все подчистую унес: и гусей, и свинью, и еще чего… Одного кота на хозяйстве оставил, удивительно, что кота не сожрал…
Я, конечно, возражаю: не о свинье речь – то было порося молочное, недоразвитое.
– Сам ты недоразвитый… Артист! Только и развился, что женилку отрастил. Предупреждал ведь: брось эти фокусы, не играй с огнем! Где ж твое слово, вахлак? С тобой нянчились, семью жалели, а сейчас – всё, баста, пиши заявление, с глаз долой!
Слушаю его, а сам насчет очереди гадаю. У кассирши время выйдет – и я в пиковом положении. Все воскресенье пойдет насмарку. Стефка без отбоя тыркать будет, на поворотах не тормозит. Игнат, смотрю, не думает закругляться, кипяток в нем булькает, аж пар идет.
Пора, думаю, слинять. Как говорит Долинский: лучше маленькая рыбка, чем большой таракан.
Скривил я рожу, в кресле корчусь.
– Извини, – говорю, – Игнатьич, у меня от этих расстройств живот ослаб. Не выдержу, сейчас обделаюсь. Как бы кабинет тебе не загадить…
И – бегом к двери, на полусогнутых, за ремень держусь. У Игната, должно быть, слова к языку примерзли.
Только зря торопился. На кассе пломба.
Добро еще, хлопцы во дворе задержались, Федя и Сашко. Занял у каждого по пятерке, и подались к Фиме в подвал.
А там толкотня, без мыла не пролезть. Хорошо, народ гаражный – сдвинулись, потеснились, и мы уже при деле, и всякие турботы за бортом.
Я про Чапая начал – как Васыльваныча в Генштаб принимали за трояк. Потом на Сталина перекинулись. Сашко лагерные байки травил. А когда о работе завели, каждый свои обиды вспомнил. Но не бузили, тихо-мирно посидели, пока Фима не стал стаканы со стола собирать.
Я лично не набрался. Слегка был подшофе, не больше.
Небо уже в темень ушло, когда с хлопцами распрощались. Нам с Федей по пути. Возле дома говорю ему:
– Покури здесь. Если шуметь будет, к тебе ночевать пойду.
Так лучше, думал.
Придержал дверь на весу, – когда дом спит, от нее скрип на три этажа, – тихонько бочком прошел. Не успел ботинки снять, свет зажигается, выходит Стефка, ночной горшок от Андрюшки несет. Уставилась на меня как пугало, молчит. Я к ней по-человечески, без скандала, мол, в гараже запаску монтировал, задержался, а зарплату в понедельник обещали…
Она ни слова в ответ, подошла и горшок на голову мне надела. Как шляпу.
Я, конечно, расстроился. Хоть от родного дитя, и сикает он, что воробей, но все равно обидно. Не ожидал такого отношения.
– Чего хулиганишь? – спрашиваю.
А в ней нечистая сила бушует. Схватила в углу какой-то дрын, как двинет меня по кумполу! Счастье, что горшок железный, иначе был бы в доме свежий покойник.
– Ах ты, чума! – из-под горшка кричу.
Хочу врезать за такую встречу, но не получается. Горшок от удара на уши налез, туго сидит, будто припаян.
Это сейчас так складно выходит, а в том мокром положении у меня разума не было, один черный туман. Кинулся сгоряча вперед – и враз кулаки о стенку ссадил. Размахался напропалую Стефку достичь, но все мимо. Без толку грохот устраиваю. Каждый косяк, каждый угол меня пинает. Тычусь по квартире, как слепое котя, только калечусь. Под ногами стекло битое…
Я Стефку на звук ловлю, а она, змея, за спиной спрашивает:
– Как дела, жених?
Значит, донесли уже, раззвонили о письме в гараж. А может, про другой левый заезд пронюхала, у них, мокрохвосток, эта служба четко поставлена. Но мне плевать. У меня в глазах темень и на душе обида. Головой мотаю, горшок стянуть не могу.
Чистый кошмар!..
Слышу, Андрюшка ревет-заходится. Жалко пацана. Чувствую, пора кончать балаган. А с благоверной я потом посчитаюсь, отольется ей эта потеха. Но как вылезти из горшка, не соображу.
Решил на мировую пойти, так сказать, временно. Стефке велел Федю позвать, внизу ждет. А она еще выдрючивается, на цырлах стоит. Наобещал ей всяких слов, – смякла, рыжая, кликнула дружка.
Только Федя на порог ступил, слышу, ржет, поганец, остановиться не может. Друг называется…
– Лопнешь, смердило! – говорю. – Лучше помоги на свет выйти.
Приложил он руки к горшку – у меня в черепе все клепки трещат.
– Стой, – кричу, – чего крутишь, она ж не на резьбе.
Начал он другим манером, – один хрен, не идет, хоть убей!
Федя говорит:
– Надо автогеном резать.
От его советов плакать хочется. В кого он такой умный?..
– А чё? Попробуем?..
– Морда, – говорю, – ты ж мне мозги автогеном расплавишь…
– Я аккуратно, мозги не трону…
Подумал он и решил:
– Мозги тут ни при чем. Их мало, наружу не выпирают. Тебе уши конкретно мешают. Может, рискнем?
– В каком смысле?
– Подрезать немного.
– Сгинь, дубина!