Страница:
медленно проплывала спасательная лодка, лениво охраняя жизнь отдыхающих.
Спасатель иногда подходил к заплывшим за флажок, отгоняя их к берегу, а чаще
в рупор переругивался с ними.
-- У вас очень красиво, -- сказала англичанка, стараясь не шевелиться,
чтобы не прерывать небесную косметику.
-- Что вы, -- ответил я, -- у вас не хуже.
-- Нет, у вас сказочно красиво, -- добавила она и замерла в удобной для
солнца позе.
Говоря, что у них не хуже, я имел в виду и Англию и Египет и готов был
поддержать эту тему в любом ее ответвлении, особенно в египетском. Мне
хотелось узнать, как она стала женой англичанина и откуда она так хорошо
знает русский язык. У меня брезжила догадка, что она дочь какого-то русского
эмигранта, который в свое время нашел приют в ее далекой стране и женился на
египтянке.
-- Не правда ли, эта гора напоминает пирамиду, -- не выдержал я и
кивнул на один из отрогов Кавказского хребта. Сходство было весьма
относительным, но сравнение могло быть оправдано традициями гостеприимства.
-- Да, -- рассеянно согласилась она, не заметив моего египетского
уклона.
Недалеко от нас показался прогулочный катер. Я повернул к нему лодку
носом, чтобы нас не опрокинуло волной. Борт, обращенный в нашу сторону, был
облеплен разноцветной толпой пассажиров. Внезапно на катере выключили мотор,
и, когда он бесшумно проходил мимо, до нас отчетливо донеслась немецкая
речь.
Жена англичанина встрепенулась.
-- К вам приезжают немцы? -- спросила она, снимая свои черные очки,
чтобы ничего не мешало слушать мой ответ.
-- Да, а что? -- в свою очередь удивился я. {156}
-- Но ведь они столько горя вам принесли?
-- Что поделаешь, -- сказал я, -- ведь с тех пор столько времени
прошло.
-- И часто они приезжают? -- спросила она, отклоняя мою ссылку на
время.
-- Довольно часто, -- сказал я.
Когда волна от катера закачала лодку, она придержала мальчика за плечи,
чтобы он не вывалился в море, и таким взглядом проводила катер, что мне
показалось, я вижу над водой бурунчик от мины, догоняющей его.
...Я вспомнил, как во время войны пленные немцы, жившие у нас в городе,
однажды устроили у себя в лагере концерт с губными гармошками и пением.
Прохожие столпились у проволочной изгороди и слушали. А потом прошел немец
со странной корзинкой, подозрительно напоминавшей инвентарь Красной Шапочки,
и, подставляя ее поближе к проволочной изгороди, повторял страстным голосом
проповедника: "Гитлер капут, дойч ист кайн капут!"
В корзину сыпалось не слишком густо, но все же сыпались папиросы,
фрукты, куски хлеба. Немец на корзину не обращал внимания, а только страстно
повторял: "Гитлер капут, дойч ист кайн капут!"
Часовой со стороны ворот медленно приближался, правильно рассчитав, что
к его приходу немец успеет обойти всех. И в самом деле, когда часовой
подошел к изгороди и прогнал пленного, тот уже успел обойти всех и в
последний раз, сверкая глазами, крикнул:
-- Гитлер капут, дойч ист кайн капут!
-- Запрещается, разойдись! -- кричал часовой громко, силой голоса
прикрывая отсутствие страсти.
Я помню: ни в толпе, которая медленно расходилась, ни в часовом не
чувствовалось никакой вражды к этим немцам. Правда, они были пленные, а их
соотечественники уже драпали на всех фронтах, но все еще шла война, и у
каждого кто-то из близких был убит или еще мог быть убитым...
-- Вы, наверное, кого-нибудь потеряли в войну, -- сказал я.
-- Нет, -- ответила она, -- но они бесчеловечны, что они сделали с
Лондоном...
-- А муж ваш воевал? -- спросил я почему-то, {157}
-- Да, -- сказала она и вдруг улыбнулась какому-то далекому
воспоминанию, -- он был танкистом.
Я про себя подумал, что ощущение рыцарского шлема на голове англичанина
было в какой-то мере оправдано, раз он был танкистом.
Может быть осмелев от своей проницательности, я спросил, не объясняется
ли ее хороший русский язык хотя бы отчасти ее происхождением. Она благодарно
улыбнулась и сказала, что она чистокровная египтянка, а русский язык выучила
после войны, в Лондоне. Одно время она даже преподавала его, но теперь она
целиком занимается семьей и только помогает мужу, собирая ему русские
источники по вопросам социологии. По ее голосу можно было понять, что труд
этот не слишком обременителен. Оказывается, у нее еще двое детей, они сейчас
отдыхают на Средиземном море.
-- Папи, папи! -- неожиданно гневно закричал мальчик, показывая рукой в
сторону от лодки. Мне показалось, что в голосе его прозвенела затаенная
ревность. В самом деле, за разговорами мы об англичанине слегка подзабыли.
Он вынырнул метрах в пятнадцати от лодки, и видно было, с каким трудом он
держится на воде. Как только я подгреб, он ухватился одной рукой за лодку, а
другой осторожно передал мне тяжелую глыбину с приросшими к ней кусками
цемента, мелкими ракушками и водорослями. Она была величиной с голову
мальчика. Я даже не знаю, как он удержался на воде в своем тяжелом
снаряжении да еще с такой глыбой.
Он сорвал маску и, не говоря ни слова, минуты две дышал. Жена ему стала
что-то говорить, видно, она его звала в лодку отдохнуть, но он замотал
головой, а потом, натягивая маску, сказал:
-- Стэн, -- и снова нырнул.
К этому времени мы совсем близко подошли к берегу, правда, несколько в
стороне от пляжа, но все еще во владениях санатория.
Человек, неожиданно вынырнувший с аквалангом, да еще что-то передавший
в лодку, вызвал немедленно любопытство отдыхающих. Время от времени они
подплывали и спрашивали, что мы здесь ищем. Я пытался погасить их интерес
научным характером наших изысканий, но это не помогало. {158}
-- А что он положил? -- спрашивал каждый, ухватившись за борт и
заглядывая в лодку.
Некоторые после этого теряли интерес к нашей находке, зато, разглядев
мою спутницу, начинали из воды ухаживать за нею, бесполезно пытаясь выманить
ее в море или на берег.
У других, наоборот, находка англичанина разожгла любопытство. Во всяком
случае, они стали нырять возле лодки, чтобы подсмотреть, что он там делает
под водой. Здесь уже было довольно мелко, так что донырнуть до англичанина
было нетрудно.
Вдруг я заметил, что вся эта подозрительная возня возле нашей лодки
привлекла внимание пограничника, про которого я совсем забыл.
Он все еще стоял под своим грибком, теперь метрах в пятидесяти, и почти
в упор рассматривал нас из бинокля. Я старался сделать беззаботное лицо,
чтобы производить в бинокле хорошее впечатление. Возможно, мне это удалось,
потому что через некоторое время, взглянув в его сторону, я заметил, что он
уже за нами не следит.
На этот раз англичанин вынырнул у самой лодки и, ухватившись одной
рукой за борт, другой осторожно вбросил тесак. Потом он сдернул с головы
маску и знаками объяснил, что работать с тесаком опасно ввиду того, что
многие ныряют вокруг. Немного отдохнув за бортом, он влез в лодку и снял с
себя тяжелое снаряжение.
Мне было неудобно за его бесплодные поиски, но оказалось, что он
доволен результатами.
-- Стэн так шел, -- показал он рукой в сторону моря. Потом он подержал
в руке свой трофей, оглядывая его с разных сторон и пытаясь тесаком
выколупать из него куски цемента. Цемент не поддавался. Англичанин весело
злился.
-- Старинный работ, великий работ, -- сказал он удовлетворенно и вложил
тесак в ножны.
-- Яичная кладка, -- пояснил я небрежно, сразу же исчерпав все свои
познания по этому поводу.
Англичанин радостно закивал. Разумеется, я не был уверен, что здесь
именно яичная кладка, но я знал, что в таких случаях принято так говорить,
и, видно, попал в точку. {159}
Мальчик что-то стал канючить, и по тону его я понял, что он просится в
воду. Наконец англичанин разрешил ему, и мальчик как сидел, свесив ноги за
борт, так и плюхнулся в море.
Англичанин порылся в своей неисчерпаемой сумке и вынул оттуда ржавый
железный ящичек. Было похоже, что он его когда-то нашел на морском дне.
Ящичек напоминал небольшую адскую машину времен первой мировой войны.
Англичанин мне объяснил, что это фотоаппарат для подводных съемок. Я
вежливо кивнул, после чего он попросил меня сфотографировать его под водой.
Я ему дал знать, что у меня нет никакого опыта подводных съемок. О том, что
я и на суше никогда не фотографировал, я ему не стал говорить.
Англичанин махнул рукой и показал, что надо делать. Он отвинтил
несколько колпачков от железного ящичка и показал мне на кнопку, которую
надо нажимать, как только он, англичанин, появится на экранце видоискателя,
что ли. Как только он появится -- ни раньше, ни позже.
Я надел его маску, чтобы лучше было видно под водой, и спустился за
борт. Англичанин подал мне свой аппарат. Я осторожно поставил его на грудь
и, придерживая его правой рукой, немного отошел от лодки. Только теперь я
почувствовал, насколько это неудобное занятие. Аппарат был довольно
увесистым, и я не представлял, как я его буду наводить на ныряющего
англичанина и гнаться за ним под водой.
Англичанин спрыгнул за борт и стал подплывать ко мне, знаками
показывая, чтобы я нырял, как только он уйдет под воду. Я приготовился. Как
только он открыл рот, чтобы набрать воздуху, я нырнул к нему навстречу. Хотя
тело мое род тяжестью аппарата охотно погружалось в воду, я понял, что
управлять им с перемещенным центром тяжести, да еще одной рукой, мне не под
силу.
Все же несколько раз мы пытались с ним встретиться под водой. Но он
уходил из поля моего зрения прежде, чем я успевал поднести к глазам этот
проклятый аппарат, тяжелый, как утюг. {160}
Один раз мы довольно близко сошлись под водой, и он даже успел мне
сделать руками некий поощрительный знак, как бы означавший:
-- Плыви ко мне, рыбка.
Я сделал еще один рывок к нему навстречу, но как только приспособил
аппарат к глазам, почувствовал, что еще одно мгновенье, и снимок мой можно
будет считать посмертным или даже потусторонним.
Я рванулся вверх, едва подавив искушение бросить аппарат. Через
несколько секунд после того, как я вынырнул и все еще никак не мог
отдышаться, на воде появился неутомимый англичанин.
Отфыркиваясь, он сделал удивленную гримасу, теперь означавшую:
-- Почему ко мне рыбка не приплыла?
У меня появилось неудержимое желание швырнуть этот аппарат в его
голову, хотя бы для того, чтобы убедиться, насколько хорошо защищает ее этот
рыцарский шлем.
Разумеется, я сдержал себя и только ограничился тем, что мысленно
скинул с его головы золотистый, под цвет волос, великолепный рыцарский шлем.
Во всяком случае, больше он мне не мерещился.
Я решил умереть, но добиться успеха. Я все-таки не забывал, что сверху
за нами следит жена англичанина, а главное, я помнил его несправедливый
упрек насчет спорта.
После моего первого неудачного ныряния у меня было мелькнула мысль тихо
влезть в лодку и уже на обратном пути незаметно рассеять его спортивные
впечатления дружеским рассказом о том, какой труднейший мяч взял когда-то
Анзор.
Но теперь после его дважды повторенного жеста ("Плыви ко мне, рыбка!" и
"Почему рыбка не приплыла?") я не мог перевести наш спор в область школьных
воспоминаний.
Как только я твердо решил, что без подводного снимка английского
социолога я сегодня не выйду из воды, мне в голову пришла довольно здравая
мысль. Я решил не нырять ему навстречу с аппаратом, как он мне предлагал, а
просто вертикально погружаться в воду, постепенно {161} выдыхая воздух. Тут
аппарат не только не мешал, а, наоборот, облегчал погружение. Я даже
удивился, как ему самому такая простая мысль не пришла в голову. Во всяком
случае, он сразу же со мной согласился.
Я набрал воздуху и стал погружаться в воду, постепенно выдыхая и
стараясь не шевелиться. Теперь руки мои были заняты только аппаратом и я не
тратил силы на ныряние. Через несколько секунд я заметил впереди себя в
зеленой толще воды серебристую туманность. Стараясь не перевернуться, я
осторожно поднес к глазам аппарат и, поймав на экранце эту туманность, стал
держать ее на прицеле. Через несколько мгновений из серебристых пузырьков
туманности показалось лицо англичанина. Секунду он прямо смотрел на меня
выпуклыми глазами Посейдона. Я успел нажать кнопку. Через миг экранец
опустел, и я вынырнул.
Мы почти одновременно вынырнули. Отдышавшись, англичанин взглянул на
меня и, видимо почувствовав удачу, спросил:
-- Хорошо?
-- Ол райт, -- сказал я бодро.
После этого мы еще несколько раз ныряли, и почти каждый раз мне
удавалось заснять его. В последний раз, когда он проныривал надо мной,
распластав руки, мне удалось заснять его в позе, напоминающей парящего орла.
Наконец мы влезли в лодку. Англичанин затащил своего сына. Мальчик,
хотя и слегка посинел от холода, все еще не хотел вылезать. Я до того устал,
что еле вскарабкался на лодку. Все-таки я был доволен, что справился с этим
делом и в какой-то мере защитил наш спортивный престиж. Я даже решил, что,
пожалуй, можно и не рассказывать англичанину, какой красивый мяч взял
когда-то Анзор.
Жена англичанина протерла сына полотенцем и, укутав его этим же
полотенцем, посадила рядом с собой. Другое полотенце она протянула мужу. Он
предложил его мне, но я отказался. Англичанин тщательно и добросовестно
протер себя полотенцем, как хорошо поработавшую, принадлежащую ему машину.
Полотенце было мохнатым, узорчатым и ярким. Может быть, поэтому, чтобы
красота полотенца не пропадала даром, он подпоясался {162} им и стал
складывать в сумку свое снаряжение аквалангиста.
Я заметил, что мальчик, все еще сидевший рядом с матерью на корме,
украдкой посматривает на свою рану и слегка морщится.
-- Что у него с ногой? -- спросил я у матери.
-- Не знаем, чесал, чесал, -- проговорила она и, наклонившись к
мальчику, выпростала ему ногу из полотенца.
-- Надо показать доктору, -- сказал я.
-- Да, приедем -- покажем, -- согласилась она.
-- Давайте покажем сейчас, -- сказал я и кивнул в сторону санатория.
Жена англичанина поговорила с мужем, после чего он спросил у меня
осторожно:
-- Сколько деньги?
-- Деньги не надо, -- сказал я, обернувшись к нему.
-- Не надо -- это хорошо, -- заметил он, как мне показалось, не вполне
уверенно. Он уложил в сумку свой акваланг и теперь, стянув ее сверху
ремешком, застегивал.
Мы еще шли вдоль территории военного санатория. Здесь уже редко кто
купался. Метрах в двадцати от берега за высокой оградой из проволочной сетки
отдыхающие играли в волейбол. Я повернул лодку, и через пять минут она
врезалась в береговой песок.
Англичанин помог мне вытащить лодку, я убрал весла и оделся. Мы
договорились оставить жену у лодки, а сами втроем отправились к врачу. Я
думал, что и он оденется, но он спокойно, взяв мальчика за руку, ждал, пока
я оденусь. Мне хотелось сказать, чтобы и он оделся, но было как-то неудобно
навязывать ему наш образ жизни или наши представления о приличии. Я знал,
что, хотя санаторий расположен у самого берега, ходить здесь в таком виде не
разрешается.
Я боялся, что по дороге нас задержит комендант или кто-нибудь из
обслуживающего персонала. Пожалуй, даже было бы лучше, если б он был просто
в плавках, а так могли подумать черт знает что, не зная, что он англичанин и
мохнатое полотенце вокруг его бедер в какой-то мере может сойти за
шотландскую юбку.
Когда мы проходили мимо ограды из проволочной {163} сетки, где играли
волейболисты, я снова почувствовал некоторую тревогу. Дело в том, что в
такое время здесь играют самые никудышные игроки. Настоящие игроки приходят
позже, и тогда эти им уступают место. Но пока их нет, они резвятся на
площадке самым безобразным образом.
Англичанин задумчиво посмотрел на волейболистов, но ничего не сказал. Я
решил, что, пожалуй, все-таки стоит рассказать ему, какой мяч взял когда-то
Анзор, но не навязывать ему этот рассказ, а так, вставить при случае.
-- Деньги не берет? -- снова неожиданно спросил англичанин, выходя из
глубокой задумчивости. Мы уже благополучно миновали волейбольную площадку и
окунулись в прохладу парка.
-- Нот мани, -- сказал я и небрежно махнул рукой в том смысле, что
деньги для нас не имеют большого значения.
Я не думаю, что он, как крупнейший социолог левого толка, не слыхал,
что у нас лечение бесплатное. Вероятно, он хотел установить,
распространяется ли право на бесплатное лечение на иностранных туристов, а
может быть, он практически не мог представить, что такое бесплатное лечение,
и, если оно есть, не пытается ли население симулировать болезни с тем, чтобы
лишний раз попользоваться бесплатным лечением.
-- Это хорошо, -- кивнул он головой на мои слова и остановился, чтобы
лучше их усвоить.
Я слегка сдвинул его с места, и мы снова пошли. Он все еще не выходил
из глубокой задумчивости. Вид у него был особенно комичен оттого, что сам он
не испытывал ни малейшего стеснения по поводу своей шотландской юбки.
Мы обогнули клумбу с каннами, горящими, как кровавые факелы. Почему-то
хотелось сорвать один из этих цветов и вручить ему, как олимпийский факел.
Обогнув клумбу с каннами, мы вошли в бамбуковую аллею, и тут англичанин
неожиданно стал похож на магараджу, возвращающегося в свой дворец после
омовения в священных водах. Особенно он был похож на магараджу со спины.
Бамбуковая аллея выходила прямо к главному корпусу, {164} где
находилась медицинская служба. Заросли бамбука у самого здания настолько
редели, что аллея легко просматривалась с обеих сторон. Поэтому мне
хотелось, Чтобы мы как можно быстрей прошли это место. Но именно здесь
англичанин остановился и с некоторой тревогой спросил:
-- Вояж доктор считай?
-- Что? -- переспросил я, не понимая, о чем он говорит.
Главное, он останавливался после каждого вопроса. Мы уже были в
каких-нибудь двадцати шагах от главного корпуса.
-- Мой платил вояж Совьетский Союз, -- начал англичанин, глядя мне в
глаза и терпеливо помигивая выцветшими ресницами.
-- Да, -- сказал я, стараясь понять его и украдкой наблюдая, нет ли
поблизости коменданта или кого-нибудь из его помощников, что было бы еще
хуже.
-- Мой платил вояж, море, коттедж, -- перечислял он и вдруг с силой
логической догадки (лекторский прием!) добавил: -- И доктор!
Тут я догадался, что он имеет в виду. Он хотел сказать, что наш
случайный поход к врачу входит в стоимость его путешествия в Советский Союз.
Разумеется, такое толкование закона о бесплатном лечении я не мог оставить
без уточнения, даже рискуя подвергнуть опасности само практическое
применение этого закона.
-- Биг дог, папи! -- внезапно прервал нас звонкий голосок мальчика. Он
прозвучал, как голос юнги, первым заметившего вражескую бригантину.
Мальчик гордо приподнял голову, выпятил грудь к воинственно уставился
на дорогу. Мне показалось, что в его храбром голосенке прозвучала
англосаксонская готовность оказать сопротивление насилию в любой точке
земного шара. Впрочем, одной рукой он крепко держался за руку отца.
Здоровенная санаторская овчарка, пес давно заласканный и закормленный
отдыхающими, ленивой трусцой прошел мимо нас, по-видимому даже не почуяв
иностранного происхождения моих спутников. Мальчик проводил его взглядом и
успокоился.
-- Доктор не входит в стоимость вояжа, -- сказал я {165} несколько
поникшим голосом, возвращаясь к нашей беседе, и сделал попытку сдвинуться с
места.
-- Зачем не входит? -- строго спросил англичанин, отстраняя мою
попытку.
-- У нас доктор без денег, доктор нот мани, -- добавил я для большей
ясности. -- Мне доктор без денег, вам доктор без денег, ему доктор без
денег, -- показал я на мальчика и сделал широкий жест рукой, как бы
присоединяя к нам пляж, санаторий и всю страну.
-- Коммунизмус! -- радостно догадался англичанин.
-- Да, -- подтвердил я, но почему-то не успокаиваясь на достигнутом
понимании. -- Вир бауен моторен! Вир бауен турбинен! Вир бауен машинен! -- в
ритме марша добавил я неожиданно для себя.
По-видимому, в результате умственного перенапряжения в голове у меня
произошел какой-то сдвиг и на поверхность всплыл этот обрывок стишка,
когда-то наспех проглоченный на уроке немецкого языка и с тех пор бесцельно
блуждавший в мутных глубинах памяти.
-- Я, я! -- по-немецки же прервал меня англичанин с некоторым
раздражением, но не к самой индустриальной программе, как я понял, а к
тавтологической длине списка.
После этого нам удалось сделать несколько шагов, но тут раздался
карающий голос:
-- Голые, куда прете, голые!
Я оглянулся. Пожилая женщина в хозяйственном халате вышла позади нас
прямо из бамбуковой рощи.
Я решил этой горластой хозяйственнице не давать возможности
приблизиться к нам и сам пошел ей навстречу. Я шел, глядя на нее и делая
тайные знаки в том смысле, чтобы она замолкла, что это совсем особый случай,
где не нужно кричать, что сейчас я к ней подойду и все будет ясно.
-- Голыми куда прете! -- еще громче повторила она, показывая, что ее
гримасами не возьмешь.
-- Сейчас, сейчас, -- взмолился я, убыстряя шаги и делая руками жесты
наподобие дирижера, который умоляет оркестр перейти на пианиссимо.
-- Вы с какого заезда, вы что, не знаете правила, а еще москвичи,
голыми прете по территории!
-- Во-первых, я не голый, а во-вторых, он англичанин, {166} -- начал я,
пытаясь настроить эту камнедробилку на более академический лад.
-- Так вы не наши! -- взорвалась она и ринулась вперед в сторону
англичанина так решительно, словно собиралась сдернуть с него полотенце.
Но нет, приблизившись к англичанину, она сначала девственно отвела
голову в сторону, а потом и сама повернула направо к поредевшим зарослям
бамбука, чтобы сократить путь к административной конторке. Халат ее
развевался на ходу, цепляясь за мелкие поросли бамбука. Она его гневно
одергивала руками, не давая снизить праведную скорость своего движения.
Когда я подошел к своим спутникам, она уже прошумела сквозь заросли и
крикнула с той стороны:
-- Стойте на этом месте, никуда не уходите!
-- Мадам кричайт? -- спросил англичанин, приподняв свои выгоревшие
брови.
Я махал рукой возле головы, как бы ссылаясь на некоторое умственное
расстройство этой женщины.
-- Солнце, -- догадался англичанин и кивнул на небо.
-- Да, -- сказал я, увлекая своих спутников как можно быстрее вперед.
-- Голый англичанин! -- услышал я издали, когда мы заворачивали за угол
главного корпуса.
Нам нужно было войти в первую же дверь. У входа за столиком сидела
девушка-дежурная.
-- Кабинет кожника? -- быстро спросил я, не давая ей опомниться.
-- Второй этаж, первый направо, -- по-военному отрапортовала она,
стараясь не удивляться.
Я повернулся к англичанину и жестом устремил его в сторону лестницы,
стараясь хотя бы с тыла прикрывать его наготу.
Англичанин был совершенно спокоен. Продолжая держать мальчика за руку,
он с достоинством поднимался по лестнице, устланной ковром. Узор на ковре
каким-то образом гармонировал с узорами на его набедренной повязке, и теперь
он еще больше был похож на магараджу.
К счастью, больных, ждущих очереди, не оказалось, и я постучал в дверь.
-- Войдите, -- раздался спокойный женский голос. {167}
Я открыл дверь и вошел. За столом сидела миловидная женщина в халате,
источавшем свет милосердия.
-- Простите, -- сказал я и в двух словах объяснил, в чем дело, не забыв
отметить не вполне обычный костюм англичанина. Доктор внимательно слушала
меня, кивая головой и глядя на меня тем ясным профессиональным взглядом,
цель которого не столько понимать пациента, сколько успокаивать его.
-- Ничего страшного, -- заключила она нашу короткую беседу, -- зовите
своих англичан.
Я сделал слегка замаскированный прыжок в сторону двери и открыл ее.
Англичанин с ребенком вошли, и я быстро прикрыл за ними дверь. Теперь я был
уверен, что комендант, даже если при нем и окажется достаточная подмога, не
осмелится устраивать свалку в кабинете врача. Все же я считал: чем быстрее
мы отсюда уберемся, тем лучше. Доктор, минуя обычные формальности, сразу
взялась за ребенка. Она подозвала мальчика, повернула его к окну и
наклонилась над раной. При этом ее ангельский халат издал хруст надкушенной
вафли.
-- Ничего особенного, -- сказала она и, взяв со стола пузырек с
зеленкой, стала смазывать рану.
Мальчик мужественно молчал, время от времени слегка сжимая губы. Доктор
смазала рану какой-то мазью, а потом перевязала ее бинтом, таким же
белоснежным, как ее халат.
Вдруг зазвонил телефон. Доктор сняла трубку. С того конца провода
доносилось тревожное бормотанье. Я понял, что речь идет о нас, хотя ответы
доктора были предельно односложны, а взгляд сохранял профессиональную
ясность. И взгляд и ответы действовали успокаивающе. Во всяком случае,
тревожное бормотанье на том конце провода постепенно теряло силу и наконец
погасло.
Закончив сеанс телефонной психотерапии, доктор положила трубку и
сказала:
-- Мальчику не стоит купаться дней шесть, и все пройдет.
-- Спасибо, доктор, -- сказал я и пожал ей руку.
-- Спасибо, доктор, -- повторил англичанин и пожал ей руку. {168}
-- Не за что, -- сказала доктор и вручила англичанину баночку с мазью.
-- Смазывайте на ночь, и все пройдет, -- сказала она.
Мы попрощались с доктором, она нас провела до двери и, прощаясь,
потрепала мальчика по голове.
Англичанин с некоторой преувеличенной бережностью держал в мощной руке
баночку, как бы перенося на этот маленький подарок ту почтительность,
Спасатель иногда подходил к заплывшим за флажок, отгоняя их к берегу, а чаще
в рупор переругивался с ними.
-- У вас очень красиво, -- сказала англичанка, стараясь не шевелиться,
чтобы не прерывать небесную косметику.
-- Что вы, -- ответил я, -- у вас не хуже.
-- Нет, у вас сказочно красиво, -- добавила она и замерла в удобной для
солнца позе.
Говоря, что у них не хуже, я имел в виду и Англию и Египет и готов был
поддержать эту тему в любом ее ответвлении, особенно в египетском. Мне
хотелось узнать, как она стала женой англичанина и откуда она так хорошо
знает русский язык. У меня брезжила догадка, что она дочь какого-то русского
эмигранта, который в свое время нашел приют в ее далекой стране и женился на
египтянке.
-- Не правда ли, эта гора напоминает пирамиду, -- не выдержал я и
кивнул на один из отрогов Кавказского хребта. Сходство было весьма
относительным, но сравнение могло быть оправдано традициями гостеприимства.
-- Да, -- рассеянно согласилась она, не заметив моего египетского
уклона.
Недалеко от нас показался прогулочный катер. Я повернул к нему лодку
носом, чтобы нас не опрокинуло волной. Борт, обращенный в нашу сторону, был
облеплен разноцветной толпой пассажиров. Внезапно на катере выключили мотор,
и, когда он бесшумно проходил мимо, до нас отчетливо донеслась немецкая
речь.
Жена англичанина встрепенулась.
-- К вам приезжают немцы? -- спросила она, снимая свои черные очки,
чтобы ничего не мешало слушать мой ответ.
-- Да, а что? -- в свою очередь удивился я. {156}
-- Но ведь они столько горя вам принесли?
-- Что поделаешь, -- сказал я, -- ведь с тех пор столько времени
прошло.
-- И часто они приезжают? -- спросила она, отклоняя мою ссылку на
время.
-- Довольно часто, -- сказал я.
Когда волна от катера закачала лодку, она придержала мальчика за плечи,
чтобы он не вывалился в море, и таким взглядом проводила катер, что мне
показалось, я вижу над водой бурунчик от мины, догоняющей его.
...Я вспомнил, как во время войны пленные немцы, жившие у нас в городе,
однажды устроили у себя в лагере концерт с губными гармошками и пением.
Прохожие столпились у проволочной изгороди и слушали. А потом прошел немец
со странной корзинкой, подозрительно напоминавшей инвентарь Красной Шапочки,
и, подставляя ее поближе к проволочной изгороди, повторял страстным голосом
проповедника: "Гитлер капут, дойч ист кайн капут!"
В корзину сыпалось не слишком густо, но все же сыпались папиросы,
фрукты, куски хлеба. Немец на корзину не обращал внимания, а только страстно
повторял: "Гитлер капут, дойч ист кайн капут!"
Часовой со стороны ворот медленно приближался, правильно рассчитав, что
к его приходу немец успеет обойти всех. И в самом деле, когда часовой
подошел к изгороди и прогнал пленного, тот уже успел обойти всех и в
последний раз, сверкая глазами, крикнул:
-- Гитлер капут, дойч ист кайн капут!
-- Запрещается, разойдись! -- кричал часовой громко, силой голоса
прикрывая отсутствие страсти.
Я помню: ни в толпе, которая медленно расходилась, ни в часовом не
чувствовалось никакой вражды к этим немцам. Правда, они были пленные, а их
соотечественники уже драпали на всех фронтах, но все еще шла война, и у
каждого кто-то из близких был убит или еще мог быть убитым...
-- Вы, наверное, кого-нибудь потеряли в войну, -- сказал я.
-- Нет, -- ответила она, -- но они бесчеловечны, что они сделали с
Лондоном...
-- А муж ваш воевал? -- спросил я почему-то, {157}
-- Да, -- сказала она и вдруг улыбнулась какому-то далекому
воспоминанию, -- он был танкистом.
Я про себя подумал, что ощущение рыцарского шлема на голове англичанина
было в какой-то мере оправдано, раз он был танкистом.
Может быть осмелев от своей проницательности, я спросил, не объясняется
ли ее хороший русский язык хотя бы отчасти ее происхождением. Она благодарно
улыбнулась и сказала, что она чистокровная египтянка, а русский язык выучила
после войны, в Лондоне. Одно время она даже преподавала его, но теперь она
целиком занимается семьей и только помогает мужу, собирая ему русские
источники по вопросам социологии. По ее голосу можно было понять, что труд
этот не слишком обременителен. Оказывается, у нее еще двое детей, они сейчас
отдыхают на Средиземном море.
-- Папи, папи! -- неожиданно гневно закричал мальчик, показывая рукой в
сторону от лодки. Мне показалось, что в голосе его прозвенела затаенная
ревность. В самом деле, за разговорами мы об англичанине слегка подзабыли.
Он вынырнул метрах в пятнадцати от лодки, и видно было, с каким трудом он
держится на воде. Как только я подгреб, он ухватился одной рукой за лодку, а
другой осторожно передал мне тяжелую глыбину с приросшими к ней кусками
цемента, мелкими ракушками и водорослями. Она была величиной с голову
мальчика. Я даже не знаю, как он удержался на воде в своем тяжелом
снаряжении да еще с такой глыбой.
Он сорвал маску и, не говоря ни слова, минуты две дышал. Жена ему стала
что-то говорить, видно, она его звала в лодку отдохнуть, но он замотал
головой, а потом, натягивая маску, сказал:
-- Стэн, -- и снова нырнул.
К этому времени мы совсем близко подошли к берегу, правда, несколько в
стороне от пляжа, но все еще во владениях санатория.
Человек, неожиданно вынырнувший с аквалангом, да еще что-то передавший
в лодку, вызвал немедленно любопытство отдыхающих. Время от времени они
подплывали и спрашивали, что мы здесь ищем. Я пытался погасить их интерес
научным характером наших изысканий, но это не помогало. {158}
-- А что он положил? -- спрашивал каждый, ухватившись за борт и
заглядывая в лодку.
Некоторые после этого теряли интерес к нашей находке, зато, разглядев
мою спутницу, начинали из воды ухаживать за нею, бесполезно пытаясь выманить
ее в море или на берег.
У других, наоборот, находка англичанина разожгла любопытство. Во всяком
случае, они стали нырять возле лодки, чтобы подсмотреть, что он там делает
под водой. Здесь уже было довольно мелко, так что донырнуть до англичанина
было нетрудно.
Вдруг я заметил, что вся эта подозрительная возня возле нашей лодки
привлекла внимание пограничника, про которого я совсем забыл.
Он все еще стоял под своим грибком, теперь метрах в пятидесяти, и почти
в упор рассматривал нас из бинокля. Я старался сделать беззаботное лицо,
чтобы производить в бинокле хорошее впечатление. Возможно, мне это удалось,
потому что через некоторое время, взглянув в его сторону, я заметил, что он
уже за нами не следит.
На этот раз англичанин вынырнул у самой лодки и, ухватившись одной
рукой за борт, другой осторожно вбросил тесак. Потом он сдернул с головы
маску и знаками объяснил, что работать с тесаком опасно ввиду того, что
многие ныряют вокруг. Немного отдохнув за бортом, он влез в лодку и снял с
себя тяжелое снаряжение.
Мне было неудобно за его бесплодные поиски, но оказалось, что он
доволен результатами.
-- Стэн так шел, -- показал он рукой в сторону моря. Потом он подержал
в руке свой трофей, оглядывая его с разных сторон и пытаясь тесаком
выколупать из него куски цемента. Цемент не поддавался. Англичанин весело
злился.
-- Старинный работ, великий работ, -- сказал он удовлетворенно и вложил
тесак в ножны.
-- Яичная кладка, -- пояснил я небрежно, сразу же исчерпав все свои
познания по этому поводу.
Англичанин радостно закивал. Разумеется, я не был уверен, что здесь
именно яичная кладка, но я знал, что в таких случаях принято так говорить,
и, видно, попал в точку. {159}
Мальчик что-то стал канючить, и по тону его я понял, что он просится в
воду. Наконец англичанин разрешил ему, и мальчик как сидел, свесив ноги за
борт, так и плюхнулся в море.
Англичанин порылся в своей неисчерпаемой сумке и вынул оттуда ржавый
железный ящичек. Было похоже, что он его когда-то нашел на морском дне.
Ящичек напоминал небольшую адскую машину времен первой мировой войны.
Англичанин мне объяснил, что это фотоаппарат для подводных съемок. Я
вежливо кивнул, после чего он попросил меня сфотографировать его под водой.
Я ему дал знать, что у меня нет никакого опыта подводных съемок. О том, что
я и на суше никогда не фотографировал, я ему не стал говорить.
Англичанин махнул рукой и показал, что надо делать. Он отвинтил
несколько колпачков от железного ящичка и показал мне на кнопку, которую
надо нажимать, как только он, англичанин, появится на экранце видоискателя,
что ли. Как только он появится -- ни раньше, ни позже.
Я надел его маску, чтобы лучше было видно под водой, и спустился за
борт. Англичанин подал мне свой аппарат. Я осторожно поставил его на грудь
и, придерживая его правой рукой, немного отошел от лодки. Только теперь я
почувствовал, насколько это неудобное занятие. Аппарат был довольно
увесистым, и я не представлял, как я его буду наводить на ныряющего
англичанина и гнаться за ним под водой.
Англичанин спрыгнул за борт и стал подплывать ко мне, знаками
показывая, чтобы я нырял, как только он уйдет под воду. Я приготовился. Как
только он открыл рот, чтобы набрать воздуху, я нырнул к нему навстречу. Хотя
тело мое род тяжестью аппарата охотно погружалось в воду, я понял, что
управлять им с перемещенным центром тяжести, да еще одной рукой, мне не под
силу.
Все же несколько раз мы пытались с ним встретиться под водой. Но он
уходил из поля моего зрения прежде, чем я успевал поднести к глазам этот
проклятый аппарат, тяжелый, как утюг. {160}
Один раз мы довольно близко сошлись под водой, и он даже успел мне
сделать руками некий поощрительный знак, как бы означавший:
-- Плыви ко мне, рыбка.
Я сделал еще один рывок к нему навстречу, но как только приспособил
аппарат к глазам, почувствовал, что еще одно мгновенье, и снимок мой можно
будет считать посмертным или даже потусторонним.
Я рванулся вверх, едва подавив искушение бросить аппарат. Через
несколько секунд после того, как я вынырнул и все еще никак не мог
отдышаться, на воде появился неутомимый англичанин.
Отфыркиваясь, он сделал удивленную гримасу, теперь означавшую:
-- Почему ко мне рыбка не приплыла?
У меня появилось неудержимое желание швырнуть этот аппарат в его
голову, хотя бы для того, чтобы убедиться, насколько хорошо защищает ее этот
рыцарский шлем.
Разумеется, я сдержал себя и только ограничился тем, что мысленно
скинул с его головы золотистый, под цвет волос, великолепный рыцарский шлем.
Во всяком случае, больше он мне не мерещился.
Я решил умереть, но добиться успеха. Я все-таки не забывал, что сверху
за нами следит жена англичанина, а главное, я помнил его несправедливый
упрек насчет спорта.
После моего первого неудачного ныряния у меня было мелькнула мысль тихо
влезть в лодку и уже на обратном пути незаметно рассеять его спортивные
впечатления дружеским рассказом о том, какой труднейший мяч взял когда-то
Анзор.
Но теперь после его дважды повторенного жеста ("Плыви ко мне, рыбка!" и
"Почему рыбка не приплыла?") я не мог перевести наш спор в область школьных
воспоминаний.
Как только я твердо решил, что без подводного снимка английского
социолога я сегодня не выйду из воды, мне в голову пришла довольно здравая
мысль. Я решил не нырять ему навстречу с аппаратом, как он мне предлагал, а
просто вертикально погружаться в воду, постепенно {161} выдыхая воздух. Тут
аппарат не только не мешал, а, наоборот, облегчал погружение. Я даже
удивился, как ему самому такая простая мысль не пришла в голову. Во всяком
случае, он сразу же со мной согласился.
Я набрал воздуху и стал погружаться в воду, постепенно выдыхая и
стараясь не шевелиться. Теперь руки мои были заняты только аппаратом и я не
тратил силы на ныряние. Через несколько секунд я заметил впереди себя в
зеленой толще воды серебристую туманность. Стараясь не перевернуться, я
осторожно поднес к глазам аппарат и, поймав на экранце эту туманность, стал
держать ее на прицеле. Через несколько мгновений из серебристых пузырьков
туманности показалось лицо англичанина. Секунду он прямо смотрел на меня
выпуклыми глазами Посейдона. Я успел нажать кнопку. Через миг экранец
опустел, и я вынырнул.
Мы почти одновременно вынырнули. Отдышавшись, англичанин взглянул на
меня и, видимо почувствовав удачу, спросил:
-- Хорошо?
-- Ол райт, -- сказал я бодро.
После этого мы еще несколько раз ныряли, и почти каждый раз мне
удавалось заснять его. В последний раз, когда он проныривал надо мной,
распластав руки, мне удалось заснять его в позе, напоминающей парящего орла.
Наконец мы влезли в лодку. Англичанин затащил своего сына. Мальчик,
хотя и слегка посинел от холода, все еще не хотел вылезать. Я до того устал,
что еле вскарабкался на лодку. Все-таки я был доволен, что справился с этим
делом и в какой-то мере защитил наш спортивный престиж. Я даже решил, что,
пожалуй, можно и не рассказывать англичанину, какой красивый мяч взял
когда-то Анзор.
Жена англичанина протерла сына полотенцем и, укутав его этим же
полотенцем, посадила рядом с собой. Другое полотенце она протянула мужу. Он
предложил его мне, но я отказался. Англичанин тщательно и добросовестно
протер себя полотенцем, как хорошо поработавшую, принадлежащую ему машину.
Полотенце было мохнатым, узорчатым и ярким. Может быть, поэтому, чтобы
красота полотенца не пропадала даром, он подпоясался {162} им и стал
складывать в сумку свое снаряжение аквалангиста.
Я заметил, что мальчик, все еще сидевший рядом с матерью на корме,
украдкой посматривает на свою рану и слегка морщится.
-- Что у него с ногой? -- спросил я у матери.
-- Не знаем, чесал, чесал, -- проговорила она и, наклонившись к
мальчику, выпростала ему ногу из полотенца.
-- Надо показать доктору, -- сказал я.
-- Да, приедем -- покажем, -- согласилась она.
-- Давайте покажем сейчас, -- сказал я и кивнул в сторону санатория.
Жена англичанина поговорила с мужем, после чего он спросил у меня
осторожно:
-- Сколько деньги?
-- Деньги не надо, -- сказал я, обернувшись к нему.
-- Не надо -- это хорошо, -- заметил он, как мне показалось, не вполне
уверенно. Он уложил в сумку свой акваланг и теперь, стянув ее сверху
ремешком, застегивал.
Мы еще шли вдоль территории военного санатория. Здесь уже редко кто
купался. Метрах в двадцати от берега за высокой оградой из проволочной сетки
отдыхающие играли в волейбол. Я повернул лодку, и через пять минут она
врезалась в береговой песок.
Англичанин помог мне вытащить лодку, я убрал весла и оделся. Мы
договорились оставить жену у лодки, а сами втроем отправились к врачу. Я
думал, что и он оденется, но он спокойно, взяв мальчика за руку, ждал, пока
я оденусь. Мне хотелось сказать, чтобы и он оделся, но было как-то неудобно
навязывать ему наш образ жизни или наши представления о приличии. Я знал,
что, хотя санаторий расположен у самого берега, ходить здесь в таком виде не
разрешается.
Я боялся, что по дороге нас задержит комендант или кто-нибудь из
обслуживающего персонала. Пожалуй, даже было бы лучше, если б он был просто
в плавках, а так могли подумать черт знает что, не зная, что он англичанин и
мохнатое полотенце вокруг его бедер в какой-то мере может сойти за
шотландскую юбку.
Когда мы проходили мимо ограды из проволочной {163} сетки, где играли
волейболисты, я снова почувствовал некоторую тревогу. Дело в том, что в
такое время здесь играют самые никудышные игроки. Настоящие игроки приходят
позже, и тогда эти им уступают место. Но пока их нет, они резвятся на
площадке самым безобразным образом.
Англичанин задумчиво посмотрел на волейболистов, но ничего не сказал. Я
решил, что, пожалуй, все-таки стоит рассказать ему, какой мяч взял когда-то
Анзор, но не навязывать ему этот рассказ, а так, вставить при случае.
-- Деньги не берет? -- снова неожиданно спросил англичанин, выходя из
глубокой задумчивости. Мы уже благополучно миновали волейбольную площадку и
окунулись в прохладу парка.
-- Нот мани, -- сказал я и небрежно махнул рукой в том смысле, что
деньги для нас не имеют большого значения.
Я не думаю, что он, как крупнейший социолог левого толка, не слыхал,
что у нас лечение бесплатное. Вероятно, он хотел установить,
распространяется ли право на бесплатное лечение на иностранных туристов, а
может быть, он практически не мог представить, что такое бесплатное лечение,
и, если оно есть, не пытается ли население симулировать болезни с тем, чтобы
лишний раз попользоваться бесплатным лечением.
-- Это хорошо, -- кивнул он головой на мои слова и остановился, чтобы
лучше их усвоить.
Я слегка сдвинул его с места, и мы снова пошли. Он все еще не выходил
из глубокой задумчивости. Вид у него был особенно комичен оттого, что сам он
не испытывал ни малейшего стеснения по поводу своей шотландской юбки.
Мы обогнули клумбу с каннами, горящими, как кровавые факелы. Почему-то
хотелось сорвать один из этих цветов и вручить ему, как олимпийский факел.
Обогнув клумбу с каннами, мы вошли в бамбуковую аллею, и тут англичанин
неожиданно стал похож на магараджу, возвращающегося в свой дворец после
омовения в священных водах. Особенно он был похож на магараджу со спины.
Бамбуковая аллея выходила прямо к главному корпусу, {164} где
находилась медицинская служба. Заросли бамбука у самого здания настолько
редели, что аллея легко просматривалась с обеих сторон. Поэтому мне
хотелось, Чтобы мы как можно быстрей прошли это место. Но именно здесь
англичанин остановился и с некоторой тревогой спросил:
-- Вояж доктор считай?
-- Что? -- переспросил я, не понимая, о чем он говорит.
Главное, он останавливался после каждого вопроса. Мы уже были в
каких-нибудь двадцати шагах от главного корпуса.
-- Мой платил вояж Совьетский Союз, -- начал англичанин, глядя мне в
глаза и терпеливо помигивая выцветшими ресницами.
-- Да, -- сказал я, стараясь понять его и украдкой наблюдая, нет ли
поблизости коменданта или кого-нибудь из его помощников, что было бы еще
хуже.
-- Мой платил вояж, море, коттедж, -- перечислял он и вдруг с силой
логической догадки (лекторский прием!) добавил: -- И доктор!
Тут я догадался, что он имеет в виду. Он хотел сказать, что наш
случайный поход к врачу входит в стоимость его путешествия в Советский Союз.
Разумеется, такое толкование закона о бесплатном лечении я не мог оставить
без уточнения, даже рискуя подвергнуть опасности само практическое
применение этого закона.
-- Биг дог, папи! -- внезапно прервал нас звонкий голосок мальчика. Он
прозвучал, как голос юнги, первым заметившего вражескую бригантину.
Мальчик гордо приподнял голову, выпятил грудь к воинственно уставился
на дорогу. Мне показалось, что в его храбром голосенке прозвучала
англосаксонская готовность оказать сопротивление насилию в любой точке
земного шара. Впрочем, одной рукой он крепко держался за руку отца.
Здоровенная санаторская овчарка, пес давно заласканный и закормленный
отдыхающими, ленивой трусцой прошел мимо нас, по-видимому даже не почуяв
иностранного происхождения моих спутников. Мальчик проводил его взглядом и
успокоился.
-- Доктор не входит в стоимость вояжа, -- сказал я {165} несколько
поникшим голосом, возвращаясь к нашей беседе, и сделал попытку сдвинуться с
места.
-- Зачем не входит? -- строго спросил англичанин, отстраняя мою
попытку.
-- У нас доктор без денег, доктор нот мани, -- добавил я для большей
ясности. -- Мне доктор без денег, вам доктор без денег, ему доктор без
денег, -- показал я на мальчика и сделал широкий жест рукой, как бы
присоединяя к нам пляж, санаторий и всю страну.
-- Коммунизмус! -- радостно догадался англичанин.
-- Да, -- подтвердил я, но почему-то не успокаиваясь на достигнутом
понимании. -- Вир бауен моторен! Вир бауен турбинен! Вир бауен машинен! -- в
ритме марша добавил я неожиданно для себя.
По-видимому, в результате умственного перенапряжения в голове у меня
произошел какой-то сдвиг и на поверхность всплыл этот обрывок стишка,
когда-то наспех проглоченный на уроке немецкого языка и с тех пор бесцельно
блуждавший в мутных глубинах памяти.
-- Я, я! -- по-немецки же прервал меня англичанин с некоторым
раздражением, но не к самой индустриальной программе, как я понял, а к
тавтологической длине списка.
После этого нам удалось сделать несколько шагов, но тут раздался
карающий голос:
-- Голые, куда прете, голые!
Я оглянулся. Пожилая женщина в хозяйственном халате вышла позади нас
прямо из бамбуковой рощи.
Я решил этой горластой хозяйственнице не давать возможности
приблизиться к нам и сам пошел ей навстречу. Я шел, глядя на нее и делая
тайные знаки в том смысле, чтобы она замолкла, что это совсем особый случай,
где не нужно кричать, что сейчас я к ней подойду и все будет ясно.
-- Голыми куда прете! -- еще громче повторила она, показывая, что ее
гримасами не возьмешь.
-- Сейчас, сейчас, -- взмолился я, убыстряя шаги и делая руками жесты
наподобие дирижера, который умоляет оркестр перейти на пианиссимо.
-- Вы с какого заезда, вы что, не знаете правила, а еще москвичи,
голыми прете по территории!
-- Во-первых, я не голый, а во-вторых, он англичанин, {166} -- начал я,
пытаясь настроить эту камнедробилку на более академический лад.
-- Так вы не наши! -- взорвалась она и ринулась вперед в сторону
англичанина так решительно, словно собиралась сдернуть с него полотенце.
Но нет, приблизившись к англичанину, она сначала девственно отвела
голову в сторону, а потом и сама повернула направо к поредевшим зарослям
бамбука, чтобы сократить путь к административной конторке. Халат ее
развевался на ходу, цепляясь за мелкие поросли бамбука. Она его гневно
одергивала руками, не давая снизить праведную скорость своего движения.
Когда я подошел к своим спутникам, она уже прошумела сквозь заросли и
крикнула с той стороны:
-- Стойте на этом месте, никуда не уходите!
-- Мадам кричайт? -- спросил англичанин, приподняв свои выгоревшие
брови.
Я махал рукой возле головы, как бы ссылаясь на некоторое умственное
расстройство этой женщины.
-- Солнце, -- догадался англичанин и кивнул на небо.
-- Да, -- сказал я, увлекая своих спутников как можно быстрее вперед.
-- Голый англичанин! -- услышал я издали, когда мы заворачивали за угол
главного корпуса.
Нам нужно было войти в первую же дверь. У входа за столиком сидела
девушка-дежурная.
-- Кабинет кожника? -- быстро спросил я, не давая ей опомниться.
-- Второй этаж, первый направо, -- по-военному отрапортовала она,
стараясь не удивляться.
Я повернулся к англичанину и жестом устремил его в сторону лестницы,
стараясь хотя бы с тыла прикрывать его наготу.
Англичанин был совершенно спокоен. Продолжая держать мальчика за руку,
он с достоинством поднимался по лестнице, устланной ковром. Узор на ковре
каким-то образом гармонировал с узорами на его набедренной повязке, и теперь
он еще больше был похож на магараджу.
К счастью, больных, ждущих очереди, не оказалось, и я постучал в дверь.
-- Войдите, -- раздался спокойный женский голос. {167}
Я открыл дверь и вошел. За столом сидела миловидная женщина в халате,
источавшем свет милосердия.
-- Простите, -- сказал я и в двух словах объяснил, в чем дело, не забыв
отметить не вполне обычный костюм англичанина. Доктор внимательно слушала
меня, кивая головой и глядя на меня тем ясным профессиональным взглядом,
цель которого не столько понимать пациента, сколько успокаивать его.
-- Ничего страшного, -- заключила она нашу короткую беседу, -- зовите
своих англичан.
Я сделал слегка замаскированный прыжок в сторону двери и открыл ее.
Англичанин с ребенком вошли, и я быстро прикрыл за ними дверь. Теперь я был
уверен, что комендант, даже если при нем и окажется достаточная подмога, не
осмелится устраивать свалку в кабинете врача. Все же я считал: чем быстрее
мы отсюда уберемся, тем лучше. Доктор, минуя обычные формальности, сразу
взялась за ребенка. Она подозвала мальчика, повернула его к окну и
наклонилась над раной. При этом ее ангельский халат издал хруст надкушенной
вафли.
-- Ничего особенного, -- сказала она и, взяв со стола пузырек с
зеленкой, стала смазывать рану.
Мальчик мужественно молчал, время от времени слегка сжимая губы. Доктор
смазала рану какой-то мазью, а потом перевязала ее бинтом, таким же
белоснежным, как ее халат.
Вдруг зазвонил телефон. Доктор сняла трубку. С того конца провода
доносилось тревожное бормотанье. Я понял, что речь идет о нас, хотя ответы
доктора были предельно односложны, а взгляд сохранял профессиональную
ясность. И взгляд и ответы действовали успокаивающе. Во всяком случае,
тревожное бормотанье на том конце провода постепенно теряло силу и наконец
погасло.
Закончив сеанс телефонной психотерапии, доктор положила трубку и
сказала:
-- Мальчику не стоит купаться дней шесть, и все пройдет.
-- Спасибо, доктор, -- сказал я и пожал ей руку.
-- Спасибо, доктор, -- повторил англичанин и пожал ей руку. {168}
-- Не за что, -- сказала доктор и вручила англичанину баночку с мазью.
-- Смазывайте на ночь, и все пройдет, -- сказала она.
Мы попрощались с доктором, она нас провела до двери и, прощаясь,
потрепала мальчика по голове.
Англичанин с некоторой преувеличенной бережностью держал в мощной руке
баночку, как бы перенося на этот маленький подарок ту почтительность,