Страница:
которую он испытывал к доктору. Бинт на ноге мальчика белел, как знак
небесного прикосновения.
До лодки мы добрались без всяких приключений. Англичанин вручил жене
баночку с мазью, как мне показалось, с тайным облегчением, перекладывая на
нее бремя почтительности.
-- Смазывать на ночь и дней шесть не купаться в море, -- сказал я.
-- Хорошо, -- кивнула она, выслушав, и сунула баночку в один из
кармашков своей сумочки. Она подошла к мальчику и, тронув рукой повязку на
его ноге, что-то спросила.
Мальчик отрицательно мотнул головой, после чего мать поцеловала его в
щеку. Мальчик тут же плечом стер символический след поцелуя.
Мы с англичанином столкнули лодку в воду. Я вставил весла в уключины,
усадил гостей и, оттолкнувшись от берега, влез в лодку. Я в последний раз
посмотрел на волейбольную площадку, но там все еще трудились дилетанты. Я
налег на весла, но не успел отгрести и десяти метров, как мальчик закричал,
показывая рукой на берег:
-- Биг дог, папи!
Я посмотрел на берег и увидел возле ограды перед волейбольной площадкой
ту самую женщину, что остановила нас в бамбуковой аллее. Она из-под руки
смотрела в нашу сторону. У ног ее сидела та самая овчарка.
-- Мадам кричайт, -- нежно вспомнил англичанин.
Я повернул лодку в сторону причала и налег на весла. Я чувствовал, что
мы слишком задержались. Англичанин и его жена стали одеваться.
Через некоторое время, оглянувшись, я заметил на причале долговязую
фигуру Анзора. По его позе было заметно, что он уже давно нас ждет. {169}
-- Ну как? -- спросил он, когда лодка слегка ударилась о деревянную
стойку причала и стала отходить. Анзор ухватился за цепь, прикрепленную к
бушприту, и подтянул лодку.
-- Все хорошо, -- сказал я.
-- Надо делать карт! -- крикнул англичанин и, приподняв со дна лодки
обломок подводной стены, показал Анзору.
-- Надо спешить, мы опаздываем в питомник, -- сказал Анзор, уныло
любуясь трофеем англичанина.
-- Достал витамин? -- спросил я у него, когда спутники мои вышли на
причал.
-- У них нет, но один человек обещал достать в военном санатории, --
кивнул он в сторону моря.
-- Стэн так идет, -- сказал англичанин и тоже показал рукой в сторону
моря.
-- Очень интересно, -- сказал Анзор.
Не выходя из лодки, я за руку попрощался с ними. Англичанин долго тряс
мою руку, благодаря за нашу морскую прогулку. Потом он что-то быстро сказал
жене. Порывшись в сумке, она достала визитную карточку и протянула мне.
-- Будете в Лондоне, обязательно заходите, -- сказала она, приветливо
улыбаясь.
Это было так неожиданно, что я слегка растерялся.
-- Мой дом -- мир дрюжба! -- радостно закивал головой англичанин в том
смысле, чтоб я не стеснялся, а запросто, по-свойски зашел бы к ним, как
только представится случай.
-- Он такой, он обязательно зайдет, -- сказал Анзор.
-- Это хорошо! Пускай, пускай! -- быстро замотал головой англичанин:
дескать, так и надо, по-дружески, без церемоний.
-- Спасибо, -- сказал я и, осторожно вложив визитную карточку в карман,
сел на весла.
Анзор оттолкнул лодку, я развернулся и стал грести к речке.
Я все еще видел, как они шли по причалу. Впереди англичанин с тяжелой
сумкой в одной руке и подводным трофеем в другой. Он держал его, прижав к
груди, с той праздничной торжественностью, с какой отец семейства несет с
базара первый арбуз сезона. Когда они поднялись {170} на берег, мальчик
оглянулся, и я ему махнул рукой, но он меня, кажется, не заметил.
Отойдя на порядочное расстояние от причала, я вынул из кармана визитную
карточку, немного полюбовался ею и выбросил в море. Дело в том, что в
ближайшие годы я не собирался ехать в Англию, а коллекционировать визитные
карточки, как и любые вещи, у меня нет ни малейшей склонности. Тем не менее
у меня остались самые приятные воспоминания об этой забавной встрече.
Кстати, мои воспоминания чуть было не омрачило одно происшествие. К
счастью, оно окончилось благополучно, и я не вижу причин не рассказать о
нем.
Оказывается, дней через десять после нашей встречи какой-то вор
пробрался на территорию дома отдыха, где жил англичанин с женой и ребенком.
Вор ограбил их коттедж, в котором оставался только мальчик, потому что сами
они ушли куда-то в гости.
Вор вложил их вещи в их же чемоданы и, уже уходя, прихватил драгоценное
колье, лежавшее на столике у зеркала. Жена англичанина собиралась его надеть
перед тем, как идти в гости, но потом передумала и оставила его у зеркала.
Все это видел мальчик, который из своей кровати украдкой следил за
вором. Когда вор стал уходить, мальчик мужественно пытался его остановить,
но тот сделал вид, пользуясь незнанием английского языка, что он его не
понимает. К счастью, мальчика он не тронул, только пригрозил ему, чтобы он
лежал тихо. Вор забрал почти все, что у них было, кроме акваланга и обломка
подводной стены.
Это была очень неприятная история, и я подумал, как бы она не
отразилась на их добром и даже отчасти восторженном отношении к нам.
Говорят, жена англичанина была безутешна от потери фамильного колье, а про
остальные вещи даже не вспоминала.
Но тут я должен воздать хвалу нашим ребятам из уголовного розыска и
других соответствующих учреждений. Они сделали все, что могли, и через три
дня вор был пойман.
В одном из прибрежных городков, а именно в Гудаутах, вор обменял колье
у местной продавщицы на бутылку дагестанского коньяка. Вечером продавщица
пришла {171} в этом колье на танцплощадку, где и была задержана. В ту же
ночь вор был пойман у себя дома, и почти все вещи, за исключением каких-то
пустяков, были возвращены хозяевам.
Через неделю, срочно отремонтировав помещение суда, вора судили.
Англичанин с женой, приглашенные как пострадавшие, слушали дело. Говорят,
они очень удивились, увидев, что судья женщина. Оказывается, в Англии
женщина не может быть судьей. Выходит, у них мужчина может судить женщину, а
женщина мужчину не может. Вот тебе и походы Кромвеля!
Говорят, англичанам так понравилось безупречное ведение суда, что они
даже пытались воздействовать на приговор в смысле его смягчения. Но тут
женщина-судья, говорят, объяснила им, что, хотя вор обокрал англичан, судить
его мы можем только по нашим законам, поэтому, при всем уважении к нашим
гостям, она никак не может пойти на незаконное смягчение приговора.
Говорят, такая твердость законов, а также твердость женщины-судьи тоже
понравилась англичанам, и они больше не стали настаивать на своем, а
продолжали отдых уже без всяких приключений.
Позже я несколько раз читал в наших центральных газетах перепечатки
статей моего знакомого англичанина. В этих статьях он довольно удачно
высмеивал лейбористов за их неумелое управление государством, при этом у
него как-то само собой получалось, что консерваторы отнюдь не лучше, хотя о
них он и не писал.
Говорят, в этом году он снова приезжал отдыхать к нам на Черное море,
но я его больше не видел, потому что теперь он отдыхал в Крыму.
Анзор по-прежнему работает экскурсоводом.
Недавно недалеко от причала я встретил его с большой группой наших
туристов. Он им рассказывал про затонувшую часть города, не забыв упомянуть,
что в прошлом году в нашей бухте нырял с целью ее исследования знаменитый
английский социолог. Туристы, как всегда, покорно слушали, хотя по их лицам
я не заметил желания последовать примеру знаменитого англичанина. {172}
--------
Поздней осенью в полупустом вагоне я ехал с Кавказа в Москву. По
причинам, которые сейчас скучно было бы размусоливать, я чувствовал себя
забытым и ненужным самым близким людям и поэтому бесполезным для самого
себя.
Одним еловом, было то самое настроение, когда ты с деловитой нежностью
оглядываешь достаточно высоко вбитые в стену крюки, пожарные лестницы,
устремленные в чердачный люк, или внезапно задумываешься, {207} взглянув на
женственный изгиб водопроводной трубы над бачком коммунального туалета.
Небольшая вентиляционная решетка, впрочем на вид достаточно прочная,
тускло сверкала с потолка моего купе. В купе я был один. Я подумывал, что,
если я это сделаю здесь, дух мой мгновенно вылетит в вентиляционную трубу,
подобно летчику, который, катапультируя, покидает горящий самолет.
Я подумал, что сделать это будет удобно, встав на столик. При этом у
меня в голове мелькнула мысль, мелькнула и тихо притаилась где-то на краю
сознания, что если это мне не понравится, то в последнее мгновение можно
будет как-нибудь зацепиться ногами за столик. Но тут я вспомнил о
проводнице, и мне стало не по себе. Я подумал, что мой вероломный поступок
доставит ей массу неприятностей, не говоря о проклятиях, которые падут на
мою голову, и понял, что решение мое бесчеловечно. Чем больше я думал о
проводнице, тем яснее становилось мне это. Я почувствовал некоторое
облегчение.
Если это, рассуждал я про себя, может доставить служебные неприятности
проводнице, значит, не полностью нарушена связь с людьми, значит, я кому-то
нужен, хотя бы в виде живого пассажира, и в этом виде приношу пользу уже
тем, что не приношу вреда.
Размышляя о том, что я спас проводницу от крупных неприятностей, я
вышел из купе и прошел в конец вагона. Возможно, я это сделал в неосознанном
стремлении получить заслуженную долю благодарности.
Поезд часто останавливался на маленьких черноморских станциях. Местные
жители выносили к вагонам груши, орехи, первые мандарины, вареную кукурузу,
чачу и молодое вино мачарку, сладость которого следует принимать как
следствие его незрелости.
Проводница выходила на каждой станции и о чем-то переговаривалась с
какими-то людьми, которые изо всех сил старались выглядеть подозрительно.
Видимо, подозрительность их была недостаточно солидной, потому что она, ни о
чем не договорившись, возвращалась в вагон и снова выходила на следующей
станции.
Сонный вид проводницы придавал ей некоторую загадочность. Хотя я все
время торчал в тамбуре, на меня {208} она не обращала внимания. В конце
концов я не выдержал и сам вышел на платформу. Я купил у мальчика хорошую
рюмку розовой чачи и початок еще теплой кукурузы и съел его, обмазав
аджикой.
Несколько взбодрившись, я огляделся. У проводницы тоже дело пошло
веселей. Во всяком случае, она приняла мешок у одного из тех людей, что
подходили к поезду. Этот особенно удачно старался выглядеть подозрительным.
Не переставая стараться выглядеть подозрительным, он помог проводнице
занести мешок в вагон. Видимо, с этой же целью, выходя из вагона, он
несколько мгновений смотрел на меня смертельно оскорбленным взглядом, всем
своим видом показывая, что только неудобства короткой стоянки, а не
экстерриториальность платформы заставляют его сдерживать себя. Возможно, ему
показалось, что я не так смотрел на проводницу.
Поезд снова тронулся. Проводница вошла в свое купе, кинула на стол
флажок, как детскую игрушку, и снова взялась за дело. Я попытался с ней
заговорить, но она по-прежнему меня не замечала. Раздумывая, куда бы
поставить мешок, она рассеянно посмотрела на меня, достала шахматы, книгу и
молча сунула мне то и другое. После этого она снова занялась своим мешком.
Все это было похоже на сон, и я, может быть, поверил бы, что все это
происходит во сне, если бы мешок ее при каждом прикосновении не издавал
сочный звук хорошо утрамбованных лавровых листьев.
Словно боясь нарушить этот навязанный мне ритм, я почему-то взял и
книгу, и шахматы, хотя уже по обложке понял, какая это скучная книга, а в
шахматы мне играть было не с кем. До этого я в вагоне заметил несколько
офицеров с женами и детьми, но знакомиться было как-то неудобно, да и вообще
я не любитель шахмат.
Рядом с моим купе у окна стоял маленький старичок в кепке с длинным
козырьком и, глядя в окно, задумчиво курил. Я подумал, что старичок похож на
старого жокея, хотя никогда жокеев вблизи не видел, особенно старых.
Услышав постукиванье фигур внутри шахматной коробки, он обернулся в мою
сторону и взглядом предложил сыграть. Я кивнул, и мы вошли в дверь моего
купе, вернее, я его пропустил вперед, а потом сам вошел. Старичок был такой
маленький, что, когда он проходил мимо {209} меня, я имел возможность сверху
посмотреть на его кепку. Ее обширная поверхность, порядочно выгоревшая на
солнце, все-таки хранила коричнево-белые следы шахматной клетки.
Все это довольно странно, подумал я, почему именно этот старик должен
был мне предложить сыграть в шахматы? Мы сели друг против друга и стали
раскладывать фигуры. Старик взялся за белые. Я ничего против не имел, потому
что мое шахматное мастерство нечувствительно к таким незначительным
преимуществам.
Как только мы расставили фигуры, старик взял с доски черную и белую
пешки, завел руки за спину и стал их там перебирать, опустив глаза и слегка
шевеля губами. Иногда он подымал глаза -- очень живые, светлые, на
бронзовом, хорошо загорелом лице.
Наконец он осторожно поставил кулаки на стол, стараясь твердо смотреть
мне в глаза. Кулаки у старика были большие, коричневые. Один из них слегка
выдвинут в мою сторону. Я выбрал тот, что был подальше. Старик неохотно
открыл кулак, в нем лежала белая пешка. Старик встал, чтобы уступить мне
свое место, но я повернул доску, и он снова сел.
-- Сами откуда будете? -- спросил он после нескольких первых ходов и
посмотрел мне в глаза. Я сказал, что сам я из Сухуми, хотя теперь живу в
Москве.
-- Сухум хорошо, но Москва тоже хорошо, -- кивнул старик примирительно
и неожиданно снял кепку, словно сокращая официальную часть своего визита в
пользу более интимной.
Он легко вскочил и повесил кепку на крючок у дверей. На мгновенье он
остановился у дверного зеркала и, слегка откинувшись, горделиво пощупал
кадык.
Старик сел, и мы стали продолжать игру. Коротко остриженные седые
курчавые волосы старика очень шли к его светлым глазам и бронзовому лицу. Я
подумал, что без кепки он выглядит гораздо лучше и напрасно он так к ней
привязан. Только я так подумал, как старик с любопытством посмотрел на свою
кепку, словно хотел убедиться, достаточно ли спокойно она ведет себя в
незнакомых условиях. Кепка со своими отчетливыми клетками висела на стене
как эмблема маленького клуба жокеев -- любителей шахмат. {210}
Старик был одет в чистую светлую рубашку и в старый просторный пиджак.
Казалось, пиджак служил ему так давно, что сам старик с тех пор успел
уменьшиться, Во время нашей довольно-таки бессмысленной игры я заметил, что
старик замирает и вслушивается, когда кто-нибудь хлопает дверью в конце
вагона, и не успокаивается до тех пор, пока шаги в коридоре не затихают с
другой стороны.
-- Немножко волнение имею, -- объяснил он, застенчиво улыбаясь,
почувствовав, что я заметил его тревогу.
-- Почему? -- спросил я.
-- Немножко груш везу, -- сказал он просто. Разговорились. Оказывается,
старичок -- бывший учитель географии неполной средней школы. Сейчас он на
пенсии и в этом году решил заняться торговлей. Он спросил у меня, сколько в
этом году стоят груши в Москве. Я сказал, что примерно копеек восемьдесят.
Старичок задумался. Я спросил, сколько у него груш.
-- Двести кило будет, -- сказал он твердо.
-- Груши свои? -- спросил я.
-- В селенье покупал, -- ответил он.
Я подсчитал дорогу, примерное время на продажу груш (можно было
предполагать, что навряд ли он связан с оптовыми фирмами), и у меня
получилось, что никакой выгоды от этого предприятия он не будет иметь.
Пожалуй, рублей пятьдесят, шестьдесят -- не больше. Когда я ему сказал об
этом, старичок покорно кивнул головой и улыбнулся своими светлыми глазами.
-- Тогда зачем? -- спросил я.
-- Коммерсия, -- сказал он и пожал плечами. Немного подумав, добавил:
-- Женщинам -- кофты-мофты, туфли-муфли.
Даже если он бывший сельский учитель (они иногда выдают себя за
городских в местах, где их не могут узнать), все равно, подумал я, доход его
слишком ничтожен.
Вдруг старик что-то вспомнил и стал яростно рыться в своих карманах,
вытаскивая оттуда платки, рецепты, перочинный ножик, четки, футляр от очков
и кошелек для мелочи. В конце концов он нашел нужную бумагу и протянул мне.
Это был адрес -- какой-то переулок недалеко от Колхозной площади. {211}
-- Знаешь место? -- спросил он, немного подождав, чтобы я вникнул в
смысл написанного.
-- Знаю, -- сказал я, -- недалеко, на такси доедете.
Старик кивнул головой и стал рассовывать по карманам вынутые вещи. Но
тут он вспомнил, как долго искал бумажку с адресом, и вынул ее из кармана.
Стараясь не слишком распахиваться, он залез во внутренний, по-видимому
Главный Карман пиджака, осторожно расстегнул там булавку, сунул туда свою
бумажку с адресом и стал застегивать булавку, стараясь не шелестеть деньгами
или по крайней мере придать этому шелесту незначительный смысл. Наконец, он
заколол булавку и снова взялся за шахматы. Через минуту старик поднял голову
и спросил:
-- Сколько возьмет такси?
-- Меньше рубля, -- сказали.
-- Меньше, -- повторил старик и кивнул головой в знак согласия.
Мы снова углубились в шахматы. Старик долго обдумывал очередной ход,
сделал его и, подняв голову, снова спросил:
-- Восемьдесят копеек?
-- Да, -- сказал я.
Играли мы оба примерно на одном уровне. К концу партии, когда ряды
фигур на шахматной доске достаточно поредели, мы вдруг оба заметили, что моя
ладья уже давно стоит под боем, хотя ее почему-то никто не берет. Был его
ход, когда мы оба это заметили.
Я почувствовал, что старик заволновался, он то поглядывал на доску, то
пожимал плечами, стараясь разгадать мой замысел. Иногда он протягивал руку к
моей ладье, но потом останавливал себя и подымал на меня свои светлые глаза,
стараясь угадать, прозевал я фигуру или это следствие далеко идущего
замысла. Я молчал, стараясь быть непроницаемым.
Наконец он не выдержал и, постукав желтым, прокуренным ногтем по башне
моей ладьи, вопросительно посмотрел на меня. Я развел руками в том смысле,
что ничего не поделаешь, проморгал.
Старик весь просветлел, заулыбался и закивал головой в том смысле, что
ничего страшного, что со всяким {212} бывает, что мы свои люди, слава богу,
не звери. Я попытался возразить, но старик был непреклонен.
-- Не могу, -- сказал он и поспешно сдвинул своего слона с угрожающей
диагонали.
Ход старика хотя и придал игре благородство, но не мог сбить ее с
вялого темпа. Через некоторое время старик спросил у меня, один ли я еду в
купе, хотя и так было видно, что я еду один. Я сказал, что в купе больше
никого нет. Старик немного помолчал, а потом спросил, нельзя ли ему один
чемодан перенести в мое купе.
-- Зачем? -- спросил я.
-- Инспекция, проверка, -- сказал он, виновато улыбаясь, -- три
чемодана имею. Два поверят, что везу родственнику, но три никак не поверят.
-- А если у меня спросят? -- сказал я.
-- Скажи, какой-то человек оставил и ушел, -- живо откликнулся старик.
Видно было, что этот вопрос он хорошо продумал.
-- Так они ж его могут взять? -- сказал я.
-- Ничего. Коммерсия, риск, -- развел он руками, показывая, что в
Большой Игре и такая возможность допускается.
-- Давайте, -- сказал я почему-то сурово.
Старик живо вскочил, открыл дверь, посмотрел по сторонам и юркнул в
свое купе. Через несколько минут он появился в дверях. У ног его стоял
огромный чемодан сундучного типа. Я помог ему, и мы с трудом уложили его под
моим сиденьем.
Мы снова сели за шахматы, но теперь играли не только вяло, но и
настолько вежливо, что ничейный исход был предрешен. Я предложил ему сыграть
вторую партию, но старик неожиданно быстро перевернул ладью, как
переворачивают стакан, когда хотят показать, что напились чаю. При этом не
без гримасы отвращения он замотал головой. Видно было, что ему все это
смертельно надоело, а может быть, он просто устал.
Через минуту сонная проводница открыла дверь и молча остановилась с
дымящимся чаем на подносе. Старичок властно поманил ее и взял с подноса
четыре стакана. Я попытался расплатиться, но он, сделав страшные глаза,
пресек мою попытку. Старичок порылся в своем {213} кошелечке и, вынув оттуда
полтинник, важно, как золотой, положил на поднос.
-- Сдач не надо, -- сказал он и жестом маленького шаха отослал ее
прочь, как бы оберегая свой слух от утомительного потока благодарностей.
Мы пили чай и говорили о погоде и видах на урожай в нашей республике.
По нашим наблюдениям в этом году было очень дождливое лето, из-за чего
пострадал виноград, зато чай, именно благодаря бесконечным дождям, дал
неслыханный урожай. Немного поговорив о диалектических превратностях погоды,
мы наконец расстались с моим милым земляком. Пожелав мне хороших снов, он
встал, символическим взглядом окинул сиденье, под которым стоял его чемодан,
надел кепку и вышел.
Уже улегшись в постель, я снова увидел вентиляционную решетку и
подумал, что теперь это было бы совсем невозможно, потому что я мог подвести
не только проводницу, но и этого старичка с его чемоданом и шахматной
кепкой. К тому же настроение у меня значительно улучшилось, хотя и не пришло
в полную норму. Я погасил свет и заснул.
Весь следующий день старичок возился с детьми военного. Стоя возле
коридорного окна, как возле витрины с наглядными пособиями, он им подолгу
что-то рассказывал. Увидев меня, он замолкал и отдаленно из-под длинного
козырька взглядывал мне в глаза, напоминая мне о нашей общей тайне и
стараясь издали определить, не изменил ли я к ней отношение.
Сначала я, грешным делом, подумал, что вся эта возня с детьми военного
объясняется тайной попыткой привлечь на свою сторону, так сказать, армию в
случае осложнения с инспекцией. Но потом я понял, что это бескорыстная
страсть старого учителя неполной средней школы. Да и дети такие вещи быстро
чувствуют, а эти слушали его, по-моему, с обожанием.
Как он ни замолкал при моем появлении, все-таки разок мне удалось
незамеченным остановиться у соседнего окна и услышать, о чем он говорит.
Старичок разъяснял детям разницу между кучевыми {214} и перистыми
облаками. Я прислушался, но так и не понял, в чем разница.
За окном проносились голые, скучные поля, голые мокрые деревья, на
которых сидели мокрые сороки со свернутыми набок от ветра хвостами.
Я еще немного постоял у окна, мне стало скучно, и я пошел в ресторан
обедать.
Ресторан оказался переполненным. Некоторое время я постоял в проходе
между столиками, выискивая себе место и вдыхая неопределимый запах кухонной
кислятины. Наконец в сумерках табачного дыма я нашел полупустой столик и
пробрался к нему.
За столиком сидело два человека. Я присел, взял в руки меню и только
поднял голову, как увидел, что за соседним столиком официантка принимает
заказ.
Наши взгляды встретились, и по тому, как она поспешно опустила глаза, я
понял, что это наша официантка.
-- Наша? -- все-таки спросил я взглядом у человека, сидевшего напротив.
Он внезапно покосился в сторону моего кивка и, не выдавая себя, одними
глазами, как хороший детектив, дал подтверждающий знак.
Я прошелестел бумажкой меню, чтобы обратить на себя внимание. Звук,
издаваемый папиросной бумагой меню, показался мне ненадежным. Все же
официантка кинула настороженный взгляд. Это был очень важный момент, надо
было его не упустить.
Я замер, глядя на нее, заранее признающим свою вину извечным взглядом
российского клиента.
-- Раз еще не смотрели в меню, нечего шелестеть, -- взглядом ответила
она мне, взглянув на листок меню, малокровно обвисший у меня на руке.
Тут она решительно сунула свою книжечку в карманчик фартука и было
двинулась, но я встрепенулся и не дал ей окончательно уйти. Я отбросил меню,
как бы с некоторым пренебрежением к самой идее выбора блюд, как бы
добровольно полагаясь на ее вкус и тем самым намекая на общепризнанную
надежность этого вкуса. {215}
-- Все это глупости, -- ответила она мне взглядом, -- мне ваша
добровольность и общепризнанность вовсе ни к чему...
Официантка гневно удалилась, словно самой своей походкой отвергая
невысказанные эротические намеки окружающих. Сосед по столику, тот, что
давал мне подтверждающий знак, теперь смотрел на меня с некоторой укоризной,
словно я когда-то не принял его полезный совет (может быть, взорвать
вагон-ресторан?) и вот теперь сам расплачиваюсь за это.
Я пожал плечами, давая знать, что сожалею о своем промахе, и уставился
в меню. Мне не хотелось с ним связываться, потому что было видно, что он уже
выпил и хочет выпить еще. Товарищ его, флегматичный верзила, сидевший рядом
со мной, слегка поклевывал носом. Этот же, напротив, был полон алкогольной
энергии и время от времени покалывал меня своими острыми глазками,
провоцируя на беседу. Между ними стоял графин, на самом дне которого
плескалась недопитая водка, как мне кажется, сознательно оставленная в
качестве эстетической приманки.
Время шло томительно медленно. Официантка дважды появлялась поблизости
от меня, но на меня она уже не обращала внимания.
Кстати, с самого начала, когда я вошел в вагон-ресторан, я почувствовал
какую-то неустойчивость во всем его облике, какую-то неприятную опасность,
заключенную в самом его воздухе.
Такое чувство бывает, когда в темноте идешь сквозь кустарник -- вот-вот
ветка хлестнет по глазам или, скажем, кто-то при тебе долго и неумело
открывает бутылку шампанского -- сейчас, дуралей, хлопнет пробкой или
обольет пеной.
Теперь я понял причину своей тревоги, она оказалась простой. Неподалеку
от нашего столика я заметил свисающий с потолка горшочек с каким-то
небесного прикосновения.
До лодки мы добрались без всяких приключений. Англичанин вручил жене
баночку с мазью, как мне показалось, с тайным облегчением, перекладывая на
нее бремя почтительности.
-- Смазывать на ночь и дней шесть не купаться в море, -- сказал я.
-- Хорошо, -- кивнула она, выслушав, и сунула баночку в один из
кармашков своей сумочки. Она подошла к мальчику и, тронув рукой повязку на
его ноге, что-то спросила.
Мальчик отрицательно мотнул головой, после чего мать поцеловала его в
щеку. Мальчик тут же плечом стер символический след поцелуя.
Мы с англичанином столкнули лодку в воду. Я вставил весла в уключины,
усадил гостей и, оттолкнувшись от берега, влез в лодку. Я в последний раз
посмотрел на волейбольную площадку, но там все еще трудились дилетанты. Я
налег на весла, но не успел отгрести и десяти метров, как мальчик закричал,
показывая рукой на берег:
-- Биг дог, папи!
Я посмотрел на берег и увидел возле ограды перед волейбольной площадкой
ту самую женщину, что остановила нас в бамбуковой аллее. Она из-под руки
смотрела в нашу сторону. У ног ее сидела та самая овчарка.
-- Мадам кричайт, -- нежно вспомнил англичанин.
Я повернул лодку в сторону причала и налег на весла. Я чувствовал, что
мы слишком задержались. Англичанин и его жена стали одеваться.
Через некоторое время, оглянувшись, я заметил на причале долговязую
фигуру Анзора. По его позе было заметно, что он уже давно нас ждет. {169}
-- Ну как? -- спросил он, когда лодка слегка ударилась о деревянную
стойку причала и стала отходить. Анзор ухватился за цепь, прикрепленную к
бушприту, и подтянул лодку.
-- Все хорошо, -- сказал я.
-- Надо делать карт! -- крикнул англичанин и, приподняв со дна лодки
обломок подводной стены, показал Анзору.
-- Надо спешить, мы опаздываем в питомник, -- сказал Анзор, уныло
любуясь трофеем англичанина.
-- Достал витамин? -- спросил я у него, когда спутники мои вышли на
причал.
-- У них нет, но один человек обещал достать в военном санатории, --
кивнул он в сторону моря.
-- Стэн так идет, -- сказал англичанин и тоже показал рукой в сторону
моря.
-- Очень интересно, -- сказал Анзор.
Не выходя из лодки, я за руку попрощался с ними. Англичанин долго тряс
мою руку, благодаря за нашу морскую прогулку. Потом он что-то быстро сказал
жене. Порывшись в сумке, она достала визитную карточку и протянула мне.
-- Будете в Лондоне, обязательно заходите, -- сказала она, приветливо
улыбаясь.
Это было так неожиданно, что я слегка растерялся.
-- Мой дом -- мир дрюжба! -- радостно закивал головой англичанин в том
смысле, чтоб я не стеснялся, а запросто, по-свойски зашел бы к ним, как
только представится случай.
-- Он такой, он обязательно зайдет, -- сказал Анзор.
-- Это хорошо! Пускай, пускай! -- быстро замотал головой англичанин:
дескать, так и надо, по-дружески, без церемоний.
-- Спасибо, -- сказал я и, осторожно вложив визитную карточку в карман,
сел на весла.
Анзор оттолкнул лодку, я развернулся и стал грести к речке.
Я все еще видел, как они шли по причалу. Впереди англичанин с тяжелой
сумкой в одной руке и подводным трофеем в другой. Он держал его, прижав к
груди, с той праздничной торжественностью, с какой отец семейства несет с
базара первый арбуз сезона. Когда они поднялись {170} на берег, мальчик
оглянулся, и я ему махнул рукой, но он меня, кажется, не заметил.
Отойдя на порядочное расстояние от причала, я вынул из кармана визитную
карточку, немного полюбовался ею и выбросил в море. Дело в том, что в
ближайшие годы я не собирался ехать в Англию, а коллекционировать визитные
карточки, как и любые вещи, у меня нет ни малейшей склонности. Тем не менее
у меня остались самые приятные воспоминания об этой забавной встрече.
Кстати, мои воспоминания чуть было не омрачило одно происшествие. К
счастью, оно окончилось благополучно, и я не вижу причин не рассказать о
нем.
Оказывается, дней через десять после нашей встречи какой-то вор
пробрался на территорию дома отдыха, где жил англичанин с женой и ребенком.
Вор ограбил их коттедж, в котором оставался только мальчик, потому что сами
они ушли куда-то в гости.
Вор вложил их вещи в их же чемоданы и, уже уходя, прихватил драгоценное
колье, лежавшее на столике у зеркала. Жена англичанина собиралась его надеть
перед тем, как идти в гости, но потом передумала и оставила его у зеркала.
Все это видел мальчик, который из своей кровати украдкой следил за
вором. Когда вор стал уходить, мальчик мужественно пытался его остановить,
но тот сделал вид, пользуясь незнанием английского языка, что он его не
понимает. К счастью, мальчика он не тронул, только пригрозил ему, чтобы он
лежал тихо. Вор забрал почти все, что у них было, кроме акваланга и обломка
подводной стены.
Это была очень неприятная история, и я подумал, как бы она не
отразилась на их добром и даже отчасти восторженном отношении к нам.
Говорят, жена англичанина была безутешна от потери фамильного колье, а про
остальные вещи даже не вспоминала.
Но тут я должен воздать хвалу нашим ребятам из уголовного розыска и
других соответствующих учреждений. Они сделали все, что могли, и через три
дня вор был пойман.
В одном из прибрежных городков, а именно в Гудаутах, вор обменял колье
у местной продавщицы на бутылку дагестанского коньяка. Вечером продавщица
пришла {171} в этом колье на танцплощадку, где и была задержана. В ту же
ночь вор был пойман у себя дома, и почти все вещи, за исключением каких-то
пустяков, были возвращены хозяевам.
Через неделю, срочно отремонтировав помещение суда, вора судили.
Англичанин с женой, приглашенные как пострадавшие, слушали дело. Говорят,
они очень удивились, увидев, что судья женщина. Оказывается, в Англии
женщина не может быть судьей. Выходит, у них мужчина может судить женщину, а
женщина мужчину не может. Вот тебе и походы Кромвеля!
Говорят, англичанам так понравилось безупречное ведение суда, что они
даже пытались воздействовать на приговор в смысле его смягчения. Но тут
женщина-судья, говорят, объяснила им, что, хотя вор обокрал англичан, судить
его мы можем только по нашим законам, поэтому, при всем уважении к нашим
гостям, она никак не может пойти на незаконное смягчение приговора.
Говорят, такая твердость законов, а также твердость женщины-судьи тоже
понравилась англичанам, и они больше не стали настаивать на своем, а
продолжали отдых уже без всяких приключений.
Позже я несколько раз читал в наших центральных газетах перепечатки
статей моего знакомого англичанина. В этих статьях он довольно удачно
высмеивал лейбористов за их неумелое управление государством, при этом у
него как-то само собой получалось, что консерваторы отнюдь не лучше, хотя о
них он и не писал.
Говорят, в этом году он снова приезжал отдыхать к нам на Черное море,
но я его больше не видел, потому что теперь он отдыхал в Крыму.
Анзор по-прежнему работает экскурсоводом.
Недавно недалеко от причала я встретил его с большой группой наших
туристов. Он им рассказывал про затонувшую часть города, не забыв упомянуть,
что в прошлом году в нашей бухте нырял с целью ее исследования знаменитый
английский социолог. Туристы, как всегда, покорно слушали, хотя по их лицам
я не заметил желания последовать примеру знаменитого англичанина. {172}
--------
Поздней осенью в полупустом вагоне я ехал с Кавказа в Москву. По
причинам, которые сейчас скучно было бы размусоливать, я чувствовал себя
забытым и ненужным самым близким людям и поэтому бесполезным для самого
себя.
Одним еловом, было то самое настроение, когда ты с деловитой нежностью
оглядываешь достаточно высоко вбитые в стену крюки, пожарные лестницы,
устремленные в чердачный люк, или внезапно задумываешься, {207} взглянув на
женственный изгиб водопроводной трубы над бачком коммунального туалета.
Небольшая вентиляционная решетка, впрочем на вид достаточно прочная,
тускло сверкала с потолка моего купе. В купе я был один. Я подумывал, что,
если я это сделаю здесь, дух мой мгновенно вылетит в вентиляционную трубу,
подобно летчику, который, катапультируя, покидает горящий самолет.
Я подумал, что сделать это будет удобно, встав на столик. При этом у
меня в голове мелькнула мысль, мелькнула и тихо притаилась где-то на краю
сознания, что если это мне не понравится, то в последнее мгновение можно
будет как-нибудь зацепиться ногами за столик. Но тут я вспомнил о
проводнице, и мне стало не по себе. Я подумал, что мой вероломный поступок
доставит ей массу неприятностей, не говоря о проклятиях, которые падут на
мою голову, и понял, что решение мое бесчеловечно. Чем больше я думал о
проводнице, тем яснее становилось мне это. Я почувствовал некоторое
облегчение.
Если это, рассуждал я про себя, может доставить служебные неприятности
проводнице, значит, не полностью нарушена связь с людьми, значит, я кому-то
нужен, хотя бы в виде живого пассажира, и в этом виде приношу пользу уже
тем, что не приношу вреда.
Размышляя о том, что я спас проводницу от крупных неприятностей, я
вышел из купе и прошел в конец вагона. Возможно, я это сделал в неосознанном
стремлении получить заслуженную долю благодарности.
Поезд часто останавливался на маленьких черноморских станциях. Местные
жители выносили к вагонам груши, орехи, первые мандарины, вареную кукурузу,
чачу и молодое вино мачарку, сладость которого следует принимать как
следствие его незрелости.
Проводница выходила на каждой станции и о чем-то переговаривалась с
какими-то людьми, которые изо всех сил старались выглядеть подозрительно.
Видимо, подозрительность их была недостаточно солидной, потому что она, ни о
чем не договорившись, возвращалась в вагон и снова выходила на следующей
станции.
Сонный вид проводницы придавал ей некоторую загадочность. Хотя я все
время торчал в тамбуре, на меня {208} она не обращала внимания. В конце
концов я не выдержал и сам вышел на платформу. Я купил у мальчика хорошую
рюмку розовой чачи и початок еще теплой кукурузы и съел его, обмазав
аджикой.
Несколько взбодрившись, я огляделся. У проводницы тоже дело пошло
веселей. Во всяком случае, она приняла мешок у одного из тех людей, что
подходили к поезду. Этот особенно удачно старался выглядеть подозрительным.
Не переставая стараться выглядеть подозрительным, он помог проводнице
занести мешок в вагон. Видимо, с этой же целью, выходя из вагона, он
несколько мгновений смотрел на меня смертельно оскорбленным взглядом, всем
своим видом показывая, что только неудобства короткой стоянки, а не
экстерриториальность платформы заставляют его сдерживать себя. Возможно, ему
показалось, что я не так смотрел на проводницу.
Поезд снова тронулся. Проводница вошла в свое купе, кинула на стол
флажок, как детскую игрушку, и снова взялась за дело. Я попытался с ней
заговорить, но она по-прежнему меня не замечала. Раздумывая, куда бы
поставить мешок, она рассеянно посмотрела на меня, достала шахматы, книгу и
молча сунула мне то и другое. После этого она снова занялась своим мешком.
Все это было похоже на сон, и я, может быть, поверил бы, что все это
происходит во сне, если бы мешок ее при каждом прикосновении не издавал
сочный звук хорошо утрамбованных лавровых листьев.
Словно боясь нарушить этот навязанный мне ритм, я почему-то взял и
книгу, и шахматы, хотя уже по обложке понял, какая это скучная книга, а в
шахматы мне играть было не с кем. До этого я в вагоне заметил несколько
офицеров с женами и детьми, но знакомиться было как-то неудобно, да и вообще
я не любитель шахмат.
Рядом с моим купе у окна стоял маленький старичок в кепке с длинным
козырьком и, глядя в окно, задумчиво курил. Я подумал, что старичок похож на
старого жокея, хотя никогда жокеев вблизи не видел, особенно старых.
Услышав постукиванье фигур внутри шахматной коробки, он обернулся в мою
сторону и взглядом предложил сыграть. Я кивнул, и мы вошли в дверь моего
купе, вернее, я его пропустил вперед, а потом сам вошел. Старичок был такой
маленький, что, когда он проходил мимо {209} меня, я имел возможность сверху
посмотреть на его кепку. Ее обширная поверхность, порядочно выгоревшая на
солнце, все-таки хранила коричнево-белые следы шахматной клетки.
Все это довольно странно, подумал я, почему именно этот старик должен
был мне предложить сыграть в шахматы? Мы сели друг против друга и стали
раскладывать фигуры. Старик взялся за белые. Я ничего против не имел, потому
что мое шахматное мастерство нечувствительно к таким незначительным
преимуществам.
Как только мы расставили фигуры, старик взял с доски черную и белую
пешки, завел руки за спину и стал их там перебирать, опустив глаза и слегка
шевеля губами. Иногда он подымал глаза -- очень живые, светлые, на
бронзовом, хорошо загорелом лице.
Наконец он осторожно поставил кулаки на стол, стараясь твердо смотреть
мне в глаза. Кулаки у старика были большие, коричневые. Один из них слегка
выдвинут в мою сторону. Я выбрал тот, что был подальше. Старик неохотно
открыл кулак, в нем лежала белая пешка. Старик встал, чтобы уступить мне
свое место, но я повернул доску, и он снова сел.
-- Сами откуда будете? -- спросил он после нескольких первых ходов и
посмотрел мне в глаза. Я сказал, что сам я из Сухуми, хотя теперь живу в
Москве.
-- Сухум хорошо, но Москва тоже хорошо, -- кивнул старик примирительно
и неожиданно снял кепку, словно сокращая официальную часть своего визита в
пользу более интимной.
Он легко вскочил и повесил кепку на крючок у дверей. На мгновенье он
остановился у дверного зеркала и, слегка откинувшись, горделиво пощупал
кадык.
Старик сел, и мы стали продолжать игру. Коротко остриженные седые
курчавые волосы старика очень шли к его светлым глазам и бронзовому лицу. Я
подумал, что без кепки он выглядит гораздо лучше и напрасно он так к ней
привязан. Только я так подумал, как старик с любопытством посмотрел на свою
кепку, словно хотел убедиться, достаточно ли спокойно она ведет себя в
незнакомых условиях. Кепка со своими отчетливыми клетками висела на стене
как эмблема маленького клуба жокеев -- любителей шахмат. {210}
Старик был одет в чистую светлую рубашку и в старый просторный пиджак.
Казалось, пиджак служил ему так давно, что сам старик с тех пор успел
уменьшиться, Во время нашей довольно-таки бессмысленной игры я заметил, что
старик замирает и вслушивается, когда кто-нибудь хлопает дверью в конце
вагона, и не успокаивается до тех пор, пока шаги в коридоре не затихают с
другой стороны.
-- Немножко волнение имею, -- объяснил он, застенчиво улыбаясь,
почувствовав, что я заметил его тревогу.
-- Почему? -- спросил я.
-- Немножко груш везу, -- сказал он просто. Разговорились. Оказывается,
старичок -- бывший учитель географии неполной средней школы. Сейчас он на
пенсии и в этом году решил заняться торговлей. Он спросил у меня, сколько в
этом году стоят груши в Москве. Я сказал, что примерно копеек восемьдесят.
Старичок задумался. Я спросил, сколько у него груш.
-- Двести кило будет, -- сказал он твердо.
-- Груши свои? -- спросил я.
-- В селенье покупал, -- ответил он.
Я подсчитал дорогу, примерное время на продажу груш (можно было
предполагать, что навряд ли он связан с оптовыми фирмами), и у меня
получилось, что никакой выгоды от этого предприятия он не будет иметь.
Пожалуй, рублей пятьдесят, шестьдесят -- не больше. Когда я ему сказал об
этом, старичок покорно кивнул головой и улыбнулся своими светлыми глазами.
-- Тогда зачем? -- спросил я.
-- Коммерсия, -- сказал он и пожал плечами. Немного подумав, добавил:
-- Женщинам -- кофты-мофты, туфли-муфли.
Даже если он бывший сельский учитель (они иногда выдают себя за
городских в местах, где их не могут узнать), все равно, подумал я, доход его
слишком ничтожен.
Вдруг старик что-то вспомнил и стал яростно рыться в своих карманах,
вытаскивая оттуда платки, рецепты, перочинный ножик, четки, футляр от очков
и кошелек для мелочи. В конце концов он нашел нужную бумагу и протянул мне.
Это был адрес -- какой-то переулок недалеко от Колхозной площади. {211}
-- Знаешь место? -- спросил он, немного подождав, чтобы я вникнул в
смысл написанного.
-- Знаю, -- сказал я, -- недалеко, на такси доедете.
Старик кивнул головой и стал рассовывать по карманам вынутые вещи. Но
тут он вспомнил, как долго искал бумажку с адресом, и вынул ее из кармана.
Стараясь не слишком распахиваться, он залез во внутренний, по-видимому
Главный Карман пиджака, осторожно расстегнул там булавку, сунул туда свою
бумажку с адресом и стал застегивать булавку, стараясь не шелестеть деньгами
или по крайней мере придать этому шелесту незначительный смысл. Наконец, он
заколол булавку и снова взялся за шахматы. Через минуту старик поднял голову
и спросил:
-- Сколько возьмет такси?
-- Меньше рубля, -- сказали.
-- Меньше, -- повторил старик и кивнул головой в знак согласия.
Мы снова углубились в шахматы. Старик долго обдумывал очередной ход,
сделал его и, подняв голову, снова спросил:
-- Восемьдесят копеек?
-- Да, -- сказал я.
Играли мы оба примерно на одном уровне. К концу партии, когда ряды
фигур на шахматной доске достаточно поредели, мы вдруг оба заметили, что моя
ладья уже давно стоит под боем, хотя ее почему-то никто не берет. Был его
ход, когда мы оба это заметили.
Я почувствовал, что старик заволновался, он то поглядывал на доску, то
пожимал плечами, стараясь разгадать мой замысел. Иногда он протягивал руку к
моей ладье, но потом останавливал себя и подымал на меня свои светлые глаза,
стараясь угадать, прозевал я фигуру или это следствие далеко идущего
замысла. Я молчал, стараясь быть непроницаемым.
Наконец он не выдержал и, постукав желтым, прокуренным ногтем по башне
моей ладьи, вопросительно посмотрел на меня. Я развел руками в том смысле,
что ничего не поделаешь, проморгал.
Старик весь просветлел, заулыбался и закивал головой в том смысле, что
ничего страшного, что со всяким {212} бывает, что мы свои люди, слава богу,
не звери. Я попытался возразить, но старик был непреклонен.
-- Не могу, -- сказал он и поспешно сдвинул своего слона с угрожающей
диагонали.
Ход старика хотя и придал игре благородство, но не мог сбить ее с
вялого темпа. Через некоторое время старик спросил у меня, один ли я еду в
купе, хотя и так было видно, что я еду один. Я сказал, что в купе больше
никого нет. Старик немного помолчал, а потом спросил, нельзя ли ему один
чемодан перенести в мое купе.
-- Зачем? -- спросил я.
-- Инспекция, проверка, -- сказал он, виновато улыбаясь, -- три
чемодана имею. Два поверят, что везу родственнику, но три никак не поверят.
-- А если у меня спросят? -- сказал я.
-- Скажи, какой-то человек оставил и ушел, -- живо откликнулся старик.
Видно было, что этот вопрос он хорошо продумал.
-- Так они ж его могут взять? -- сказал я.
-- Ничего. Коммерсия, риск, -- развел он руками, показывая, что в
Большой Игре и такая возможность допускается.
-- Давайте, -- сказал я почему-то сурово.
Старик живо вскочил, открыл дверь, посмотрел по сторонам и юркнул в
свое купе. Через несколько минут он появился в дверях. У ног его стоял
огромный чемодан сундучного типа. Я помог ему, и мы с трудом уложили его под
моим сиденьем.
Мы снова сели за шахматы, но теперь играли не только вяло, но и
настолько вежливо, что ничейный исход был предрешен. Я предложил ему сыграть
вторую партию, но старик неожиданно быстро перевернул ладью, как
переворачивают стакан, когда хотят показать, что напились чаю. При этом не
без гримасы отвращения он замотал головой. Видно было, что ему все это
смертельно надоело, а может быть, он просто устал.
Через минуту сонная проводница открыла дверь и молча остановилась с
дымящимся чаем на подносе. Старичок властно поманил ее и взял с подноса
четыре стакана. Я попытался расплатиться, но он, сделав страшные глаза,
пресек мою попытку. Старичок порылся в своем {213} кошелечке и, вынув оттуда
полтинник, важно, как золотой, положил на поднос.
-- Сдач не надо, -- сказал он и жестом маленького шаха отослал ее
прочь, как бы оберегая свой слух от утомительного потока благодарностей.
Мы пили чай и говорили о погоде и видах на урожай в нашей республике.
По нашим наблюдениям в этом году было очень дождливое лето, из-за чего
пострадал виноград, зато чай, именно благодаря бесконечным дождям, дал
неслыханный урожай. Немного поговорив о диалектических превратностях погоды,
мы наконец расстались с моим милым земляком. Пожелав мне хороших снов, он
встал, символическим взглядом окинул сиденье, под которым стоял его чемодан,
надел кепку и вышел.
Уже улегшись в постель, я снова увидел вентиляционную решетку и
подумал, что теперь это было бы совсем невозможно, потому что я мог подвести
не только проводницу, но и этого старичка с его чемоданом и шахматной
кепкой. К тому же настроение у меня значительно улучшилось, хотя и не пришло
в полную норму. Я погасил свет и заснул.
Весь следующий день старичок возился с детьми военного. Стоя возле
коридорного окна, как возле витрины с наглядными пособиями, он им подолгу
что-то рассказывал. Увидев меня, он замолкал и отдаленно из-под длинного
козырька взглядывал мне в глаза, напоминая мне о нашей общей тайне и
стараясь издали определить, не изменил ли я к ней отношение.
Сначала я, грешным делом, подумал, что вся эта возня с детьми военного
объясняется тайной попыткой привлечь на свою сторону, так сказать, армию в
случае осложнения с инспекцией. Но потом я понял, что это бескорыстная
страсть старого учителя неполной средней школы. Да и дети такие вещи быстро
чувствуют, а эти слушали его, по-моему, с обожанием.
Как он ни замолкал при моем появлении, все-таки разок мне удалось
незамеченным остановиться у соседнего окна и услышать, о чем он говорит.
Старичок разъяснял детям разницу между кучевыми {214} и перистыми
облаками. Я прислушался, но так и не понял, в чем разница.
За окном проносились голые, скучные поля, голые мокрые деревья, на
которых сидели мокрые сороки со свернутыми набок от ветра хвостами.
Я еще немного постоял у окна, мне стало скучно, и я пошел в ресторан
обедать.
Ресторан оказался переполненным. Некоторое время я постоял в проходе
между столиками, выискивая себе место и вдыхая неопределимый запах кухонной
кислятины. Наконец в сумерках табачного дыма я нашел полупустой столик и
пробрался к нему.
За столиком сидело два человека. Я присел, взял в руки меню и только
поднял голову, как увидел, что за соседним столиком официантка принимает
заказ.
Наши взгляды встретились, и по тому, как она поспешно опустила глаза, я
понял, что это наша официантка.
-- Наша? -- все-таки спросил я взглядом у человека, сидевшего напротив.
Он внезапно покосился в сторону моего кивка и, не выдавая себя, одними
глазами, как хороший детектив, дал подтверждающий знак.
Я прошелестел бумажкой меню, чтобы обратить на себя внимание. Звук,
издаваемый папиросной бумагой меню, показался мне ненадежным. Все же
официантка кинула настороженный взгляд. Это был очень важный момент, надо
было его не упустить.
Я замер, глядя на нее, заранее признающим свою вину извечным взглядом
российского клиента.
-- Раз еще не смотрели в меню, нечего шелестеть, -- взглядом ответила
она мне, взглянув на листок меню, малокровно обвисший у меня на руке.
Тут она решительно сунула свою книжечку в карманчик фартука и было
двинулась, но я встрепенулся и не дал ей окончательно уйти. Я отбросил меню,
как бы с некоторым пренебрежением к самой идее выбора блюд, как бы
добровольно полагаясь на ее вкус и тем самым намекая на общепризнанную
надежность этого вкуса. {215}
-- Все это глупости, -- ответила она мне взглядом, -- мне ваша
добровольность и общепризнанность вовсе ни к чему...
Официантка гневно удалилась, словно самой своей походкой отвергая
невысказанные эротические намеки окружающих. Сосед по столику, тот, что
давал мне подтверждающий знак, теперь смотрел на меня с некоторой укоризной,
словно я когда-то не принял его полезный совет (может быть, взорвать
вагон-ресторан?) и вот теперь сам расплачиваюсь за это.
Я пожал плечами, давая знать, что сожалею о своем промахе, и уставился
в меню. Мне не хотелось с ним связываться, потому что было видно, что он уже
выпил и хочет выпить еще. Товарищ его, флегматичный верзила, сидевший рядом
со мной, слегка поклевывал носом. Этот же, напротив, был полон алкогольной
энергии и время от времени покалывал меня своими острыми глазками,
провоцируя на беседу. Между ними стоял графин, на самом дне которого
плескалась недопитая водка, как мне кажется, сознательно оставленная в
качестве эстетической приманки.
Время шло томительно медленно. Официантка дважды появлялась поблизости
от меня, но на меня она уже не обращала внимания.
Кстати, с самого начала, когда я вошел в вагон-ресторан, я почувствовал
какую-то неустойчивость во всем его облике, какую-то неприятную опасность,
заключенную в самом его воздухе.
Такое чувство бывает, когда в темноте идешь сквозь кустарник -- вот-вот
ветка хлестнет по глазам или, скажем, кто-то при тебе долго и неумело
открывает бутылку шампанского -- сейчас, дуралей, хлопнет пробкой или
обольет пеной.
Теперь я понял причину своей тревоги, она оказалась простой. Неподалеку
от нашего столика я заметил свисающий с потолка горшочек с каким-то