Искандер Фазиль. Два рассказа

забрасывать удочку, видимо, в хорошо известные ему бочажки. Забросит,
поковыряет немного удочкой и вытащит форель. Снова несколько шагов, снова
забросил, слегка подергал, поковырял -- и снова форель. Издали было похоже,
что он просто натыкал форель на длинную тонкую иглу лески. В полчаса наловив
дюжину отличных форелей, он неожиданно, без всякой видимой причины, словно
выполнив ежедневную норму отлова, смотал удочку и подошел к нам.
В тот же вечер, пересилив усталость, мы с одним студентом вырезали
удилища из лесного ореха и смастерили себе удочки. Звали его Люсик. В
некоторых абхазских деревнях называют детей русскими именами, а то и просто
русским словом. Как правило, это звучное, часто повторяемое по радио слово.
Так, я знал одного парня по имени Война. Может быть, слегка встревоженный
своим именем, он обычно держался подчеркнуто миролюбиво.
Люсик тоже, словно зачарованный своим женским именем, был застенчив и
отличался от остальных ребят никогда не переходящей в подобострастие точной
почтительностью. Складный и крепкий, как маленький ослик, он своей
необыкновенной выносливостью сумел посрамить самых сильных участников
похода, среди которых было два культуриста.
...Я вынул из вещмешка большой складной нож, две спичечные коробки --
одну с икрой, а другую с запасными крючками -- и задвинул его к стене.
Коробку с икрой мне дал один человек, который приходил к нашему костру,
когда мы стояли лагерем у подножья Маруха.
Он прилетел на вертолете геологов, которые еще до нас расположились и
работали в этих местах. Это был полнеющий блондин лет тридцати с небольшим,
в новеньких шортах, в тяжелых, тоже новеньких, ботинках скалолаза и с
альпенштоком в руке. Часа два он просидел с нами у костра, неназойливо
интересуясь нами и нашим походом. Он назвал себя, но я тут же забыл его имя.
Кто-то из ребят, когда это пришлось к месту, спросил у него, где он
работает.
-- В одном высоком учреждении, -- сказал он, добродушно улыбнувшись,
как бы намекая на относительность служебных высот по сравнению с той
высотой, на которой все мы теперь находимся. Каламбур так и остался не
проясненным, да нам и не очень было интересно узнавать, где он там работает.
На следующее утро, когда мы уходили, он принес этот спичечный коробок с
икрой. Вечером он слышал, как я жаловался на то, что местная форель не берет
на кузнечиков, а черви здесь почему-то не попадаются.
-- По-видимому, земля, как и всякий продукт, червивеет в более теплых
местах, -- сказал я неожиданно для себя.
Он понимающе кивнул головой, хотя я и сам не слишком понимал смысл
этого шизофренического образа. И вот на следующее утро он приносит икру.
Такая внимательность тронула меня, и я пожалел, что забыл его имя, но
теперь переспрашивать было неудобно. По крайней мере я старался сделать вид,
что поверил в его работу в одном высоком учреждении, хотя, возможно, он
этого и не заметил. То есть не заметил моего старания.
Когда мы уходили гуськом со своими вещмешками, он стоял поблизости от
вертолета в своих новеньких шортах с альпенштоком в одной руке и сванской,
тоже новенькой, шапочкой в другой, помахивая нам этой шапочкой, и я
окончательно простил ему этот невинный альпийский маскарад. Тем более что
все это вместе, он и вертолет на зеленой лужайке в окружении суровых гор,
выглядело чрезвычайно красиво и могло быть использовано в качестве рекламы
авиатуризма.
...Я застегнул карманы вещмешка, ощупал себя, стараясь вспомнить, не
забыл ли чего, и встал. Люсика я решил не будить. Проснется -- сам придет,
подумал я. Может, человек передумал, и вообще рыбачить лучше одному.
На столе, румянясь коркой, лежало несколько буханок белого хлеба.
Вечером начальник милиции сходил к продавцу, и тот, открыв магазин, выдал
нам хлеб, масло, сахар и макароны. Видеть хлеб в таком количестве было
приятно.
Я подошел к столу, достал нож и отрезал себе большую горбушку. Хлеб
скрипел и пружинил, пока я его резал. Один из мальчиков, не просыпаясь,
чмокнул губами, как мне показалось -- на звук разрезаемого хлеба.
Тут же стоял котелок, наполненный сливочным маслом. Я густо намазал
горбушку, надкусил и невольно оглянулся на чмокнувшего губами. На этот раз
он ничего не почувствовал.
Я вышел на веранду и, пристукнув черенок ножа о перила, закрыл нож.
Иначе он почему-то не закрывался.
Тут только я заметил, что внизу у крыльца возле удочек, прислоненных к
стене, стоял Люсик.
-- Давно встал? -- спросил я, жуя.
-- Нет, -- поспешно ответил он, вскинув на меня большие ясные глаза
птицы феникс. Видно было, что он боится, как бы я не почувствовал неловкости
за то, что он ждал меня.
-- Поди отрежь себе, -- сказал я и протянул ему нож.
-- Не хочу, -- замотал головой Люсик.
-- Иди, говорю, -- повторил я, надкусывая свой бутерброд.
-- Клянусь мамой, я так рано не люблю, -- сказал Люсик и, сморщив
коротенький носик, приподнял брови почти до самой своей школьной челки.
-- Тогда пошли копать червей, -- сказал я и спустился с крыльца.
Люсик взял обе удочки и пошел за мной.
Мы шли по деревенской улице. Налево от нас высились общественные
здания: правление колхоза, столовая, золотящийся стругаными бревнами амбар.
Строения эти стояли у самого обрыва. Внизу, под обрывом, шумела невидимая
отсюда река. Справа шло кукурузное поле. Кукуруза уже дозревала, на крепких
плодах усохшие косички стояли торчком. Улица была пустой. Три свиньи местной
породы, черные и длинные, как снаряды, медленно перешли улицу.
Небо было бледно-зеленое, нежное. Впереди на южной стороне небосвода
сияла огромная мохнатая звезда. Больше на небе не было ни одной звезды, и
эта единственная, казалось, просто зазевалась. И пока мы шли по дороге, я
все любовался этой мокрой, как бы стыдящейся своей огромности, звездой.
Горы, еще не озаренные солнцем, были темно-синими и мрачными. И только
скалистая вершина самой высокой горела золотым пятнышком -- она уже
дотянулась до солнца.
Справа за кукурузником открылся школьный дворик с маленькой, очень
домашней школкой. Двери одного из классов были открыты. Все классы выходили
на длинную веранду с крылечком. В конце веранды стояли парты, нагроможденные
одна на другую.
Мимо школьного дворика на улицу выходила дорога, занесенная галькой и
крупными камнями -- следами ливневых потоков.
Здесь мы решили попробовать. Я еще доедал свой бутерброд, а Люсик,
прислонив к забору удочки, начал выворачивать камни.
-- Есть? -- спросил я, когда он, приподняв первый камень и все еще
держа его на весу, заглядывал под него. Словно, не окажись под камнем
червей, он хотел поставить его на то же место.
-- Есть, -- сказал Люсик и отбросил камень.
Доев последний кусок, я почувствовал, что очень хочется курить. Но я
знал, что у меня в верхнем кармане ковбойки только три сигареты, и решил
перетерпеть. Я только вытащил оттуда спичечный коробок, высыпал из него
спички и приготовил пустой коробок для червей. Люсик уже собирал их в
железную коробку.
Выворачивая камни, мы потихоньку подымались вверх. Червей все-таки
попадалось мало. Под некоторыми камнями совсем ничего не было. Маленький
Люсик порой выворачивал огромные камни. Чувствовалось, что руки его привыкли
к работе, что вся его упорная фигурка привыкла одолевать сопротивление
тяжести.
Потихоньку подымаясь, мы поравнялись с помещением школы. Внезапно,
подняв голову, я заметил на веранде женщину. Она выжимала в ведро мокрую
тряпку. Я очень удивился, что не заметил ее прихода. Еще больше я удивился,
разглядев, что это светловолосая русская женщина. Было странно ее здесь
видеть.
-- Здравствуйте, -- сказал я, когда она повернула голову.
-- Здравствуйте, -- -ответила она приветливо, но без всякого
любопытства.
Из открытого класса вышла девочка-подросток с веником в руке. Она
сунула его в то же ведро, стряхивая, несколько раз хрястнула им о крыльцо и,
молча посмотрев на нас, вошла в помещение. Она была очень хороша и, когда
уходила, прямо и неподвижно держала спину, чувствовала, что на нее смотрят.
Очарование ее личика заключалось, пожалуй, в каком-то редком сочетании
восточной яркости и славянской мягкости черт.
Я посмотрел на Люсика. Удивленно приоткрыв рот, он лупал своими
наивными глазами птицы феникс.
-- А эта откуда взялась? -- спросил он у меня по-абхазски.
-- Приезжай годика через три, -- сказал я.
Люсик вздохнул и взялся за очередной камень. Я тоже наклонился.
Было слышно, как на веранде женщина шваркает тряпкой, и гонит воду по
полу. Наверное, думал я, послевоенная голодуха занесла ее невесть как в это
горное село. А потом родила от какого-то свана девочку, так и осталась
здесь, решил я, сам удивляясь своей проницательности.
-- Как спуститься к реке? -- спросил я.
Она разогнулась и слегка поводила запрокинутой головой, чтоб отпустило
затекшую шею.
-- А вон, -- вытянула она голую, мокрую по локоть руку, -- дойдете до
дома и сразу вниз.
-- Я знаю, -- сказал Люсик.
Снова вышла девушка с веником.
-- Дочка? -- спросил я.
-- Старшая, -- подтвердила она с тихой гордостью.
-- А что, еще есть? -- спросил я.
-- Шестеро, -- улыбнулась она.
Этого я никак не ожидал. Для женщины, родившей шестерых, она была
слишком моложава.
-- Ого, -- сказал я, -- а муж что, в школе работает?
-- Председатель колхоза, -- поправила она и добавила, снова кивнув на
дом через дорогу: -- Так это ж наш дом.
Дом едва виднелся сквозь фруктовые деревья, но все же было видно, что
этот ладный просторный дом вполне может быть председательским.
-- Я работаю на метеостанции, -- пояснила она, -- а здесь я так,
прирабатываю...
Девушка, которая все это время прислушивалась к разговору, теперь
отряхнула веник о крыльцо и, строго посмотрев на мать, вошла в класс, все
так же прямо и неподвижно держа спину.
-- Не трудно? -- спросил я, стараясь вместить в вопрос и хозяйство, и
детей, и, главное, жизнь среди чужого народа.
-- Ничего, -- сказала она, -- дочка помогает...
Больше мы ни о чем не говорили. Набрав червей, мы взяли свои удочки и
пошли. Я оглянулся, чтобы попрощаться, но они в это время вносили в
помещение парты и нас не заметили.
Проходя мимо дома напротив школы, я увидел четырех светлоголовых и
темноглазых малышей. Ухватившись руками за новенький штакетник, они смотрели
на улицу.
-- Кто твой папа? -- спросил я у самого старшего, мальчика лет шести.
-- Прэдсэдатэл, -- проклокотал он, и я заметил, как пальцы его вжались
в штакетник.
Мы свернули с дороги и стали спускаться по очень крутой тропинке.
Мелкие камушки скатывались из-под ног. Иногда, чтобы притормаживать, я
опирался на удочку. С обеих сторон нависали кусты дикого ореха, бузины,
ежевики. Одна ежевичная ветка была так густо облеплена черными пыльными
ягодами, что я не удержался.
Я поставил удочку и, придерживая ее подбородком, чтоб не скатилась с
плеча, осторожно притянул ветку и другой рукой набрал полную горсть ягод.
Сдунув пушинки, я высыпал в рот холодные сладкие ягоды. На ветке было еще
много ягод, но я решил больше не отвлекаться и прошел дальше. Шум реки
становился все слышней, хотелось поскорее выйти к берегу.
Люсик ждал меня внизу. Как только я вышел на берег, лицо обдало
прохладой. Река гнала над собой поток холодного воздуха.
Близость воды еще сильней возбудила нас, и мы, хрустя галькой
пересохших рукавов, двинулись к ней. Метров за десять до воды я сделал
Люсику знак, чтобы он не разговаривал, и, уже стараясь не хрустеть галькой,
мы подкрались к самой воде. Так учил меня один хороший рыбак. Мне было
смешно смотреть, как он почти ползком подходит к воде, словно подкрадывается
к дичи, но когда он наловил десятка два форелей, а я взял за целый день
всего две невзрачные форелинки, пришлось поверить в преимущество опыта.
Люсик знаками показал мне на что-то. Я посмотрел вниз по течению и
увидел метрах в пятидесяти от нас парня с удочкой. Я его сразу узнал: это
был студент из нашей группы.
Было неприятно, что он опередил нас. Мы даже не знали, что он
собирается рыбачить. Словно почувствовав, что мы смотрим на него, он
оглянулся. Я знаком спросил у него: мол, как? Он вяло отмахнулся: мол,
ничего. На лице его угадывалась гримаса разочарования. Он отвернулся к
удочке и застыл.
Раз так, подумал я, можно считать, что он пришел с нами и мы
одновременно начали рыбачить. Ведь рыба не знает, что он раньше пришел... Я
знаками велел Люсику отойти пониже. Он отошел.
Я вынул из штормовки спичечный коробок, вытащил толстого червя и
насадил на крючок, оставив шевелящийся хвостик.
В этом месте река раздваивалась, образуя длинный, поросший травой и
мелким ольшаником остров. Основной рукав был по ту сторону. Этот начинался с
небольшого переката, возле которого я заметил маленькую глубокую заводь. Я
подкрался к ней и, придерживая одной рукой леску за грузило, другой оттянул
удочку так, чтобы чувствовать необходимый размах и заброс получился
поточней. Я слегка взмахнул удочкой и отпустил леску. Грузило шлепнулось в
заводь.
Главное, не запутаться, не зацепиться, думал я, стараясь не давать
слабину, чтобы крючок не отнесло за какой-нибудь подводный камень или
корягу. Что-то ударило по леске, и рука моя невольно сделала подсечку. На
крючке ничего не было. После нескольких таких ударов я понял, что это не
клев, а удар подводных струй, и все-таки кисть моей руки, сжимавшей удилище,
дергалась, как от электрического разряда. Сознание каждый раз на какую-то
долю секунды отставало от рефлекса.
Тук! -- услышал я неожиданно и усилием воли остановил руку.
Все еще сидя на корточках и очень волнуясь, я стал ждать нового клева,
стараясь подготовить себя к мысли не дергать рукой, когда ее почувствую.
Сейчас ударит, говорил я себе, надо перетерпеть. В самом деле, рыба
снова притронулась к наживке, и рука моя почти не дрогнула. На этот раз рыба
была еще осторожней. Вот и хорошо, думал я, вот так несколько раз
перетерпеть, пока не почувствую, что она цапнула добычу.
Удар рыбы, подсечка -- и в следующий миг мокрая, сверкающая форель
трепыхалась в воздухе. Я перегнул отяжелевшее удилище в сторону берега, и
перед моими глазами закачалась леска с трепещущей тяжелой рыбой. От волнения
я не сразу поймал ее. Наконец ухватился за нее одной рукой, плотно зажал,
чувствуя живой холод ее тела, осторожно положил удилище и, еще крепче сжимая
рыбину, другой рукой вытащил крючок из ее беззвучно икающего рта...
Такую крупную я никогда не ловил. Она была величиной с кукурузный
початок. Спина ее была усеяна красными пятнами. Я осторожно расстегнул
клапан штормовки и вывалил ее туда. Снова застегнул. В кармане она
затрепыхалась с новой силой. Там же у меня лежал нож.
Я решил, что она побьется о черенок, и, снова открыв карман, осторожно,
чувствуя холод рыбы тыльной стороной ладони, вытащил нож, переложил его в
другой карман и снова застегнул карман с рыбой.
Я разогнулся, чувствуя, что надо слегка развеяться от слишком большой и
потому несколько тошнотворной дозы счастья. Я глубоко вздохнул и огляделся.
Вода заметно посветлела, а поток воздуха, несшийся над ней, потеплел. Горы
на той стороне реки все еще сумеречно синели. Но те, что были за спиной,
золотились всеми вершинами.
Ниже по течению недалеко от меня стоял Люсик. Я понял, что он ничего не
заметил, а то бы сейчас смотрел в мою сторону. Люсик раньше никогда не
рыбачил. Только здесь, в горах, он два раза пробовал со мной половить
форель. Но рыбалки не получалось, и потому он еще не испытал настоящего
азарта.
Вообще среди абхазцев редко встретишь рыбака. Для народа, испокон веков
жившего у моря, это странная особенность. Я думаю, так было не всегда. Мне
кажется, несчастное переселение в Турцию в прошлом веке захватило прежде
всего жителей приморья и речных долин. Вместе с ними, наверное, и оборвался
для абхазцев рыбный промысел.
Если в народной памяти, подумалось мне, могут быть провалы, забвенье
таких зримых промыслов, то как же надо беречь более хрупкие ценности, чтобы
они не исчезли, не улетучились...
Студент, который пришел раньше нас, переменил место.
Как-то он сказал, что у них с отцом моторная лодка и они часто рыбачат
в море. Я спросил у него, не продают ли они рыбу, потому что на моторке
почти всегда можно найти косяк, а уж если попался хороший косяк, то вдвоем
на самодурах можно наловить очень много рыбы.
Он твердо посмотрел мне в глаза и сказал, что они с отцом ни-ког-да не
продают рыбу. Я почувствовал, что он обиделся. А ведь я его не хотел
обидеть.
Я снова наживил крючок и забросил леску. Теперь я удил стоя. Я
чувствовал, что рыбалка не может не получиться. Не знаю почему, но я в этом
был уверен.
Через некоторое время я снова почувствовал клев и старался не шевелить
кистью. Несколько слабых ударов, а потом все смолкло, но я очень долго ждал,
стараясь ее перехитрить. Однако ничего не получалось, и я вытащил леску.
Оказалось, что наживки на крючке нет. Видно, рыба ухитрилась ее склевать, а
я все ждал, когда она схватит голый крючок.
Я снова наживил крючок и осторожно забросил леску. Леска плавно
кружилась в маленьком водовороте заводи, а если выходила из нее, я легким
толчком удилища возвращал ее на место. Так как все еще не клевало, я решил
давать леске немного уйти по течению вниз, а потом подымал против течения,
стараясь соблазнить большее количество смельчаков.
Пойманная форель шлепала меня по животу, и каждый раз, когда я ее
чувствовал, я снова набирался терпения.
Наконец я вытащил небольшую форель и положил ее в карман. Замершая было
первая форель затрепыхалась вместе со второй. Я подумал, что она
обрадовалась появлению второй форели, возможно, та возбудила в ней какие-то
надежды. Но потом я решил, что вторая форель своими мокрыми кислородными
боками оживила первую. Я сел на корточки, раскрыл карман штормовки и влил в
него несколько пригоршней свежей воды.
Теперь форели шлепали в воде и временами почти благодарно толкали меня
в живот, вызывая во мне странное ощущение глуповатой радости.
Больше мне на этом месте ничего не попадалось, и я решил сменить его. Я
вытащил леску, обвил ее вокруг удилища и всадил крючок в его мягкую свежую
древесину.
Можно было пойти вверх по течению, но недалеко отсюда река накатывала
на крутой, обрывистый берег, который отсюда никак нельзя было пройти. Чуть
подальше берег был гораздо доступней, но отсюда пройти туда было никак
невозможно. Я пошел вниз по течению.
Солнце уже сняло вовсю и приятно пригревало. Из-за горы осторожно
выползал туман. Вода на мелководье была прозрачной, и каждый камушек
радостно сиял, отбрасывая на песчаное дно дрожащую тень. Временами на дне
без всякой видимой причины вспыхивали и гасли маленькие песчаные смерчи.
Я подошел к Люсику. Он стоял по пояс в воде и, наклонившись, рылся в
ней руками, к чему-то прислушиваясь своими большими глазами птицы феникс.
Одежда его, прилежно сложенная, лежала на берегу.
-- Зацеп? -- спросил я, подходя.
-- Никак не могу достать, -- неожиданно сказал он голосом старичка.
Бедняжка от холода осип.
-- Выходи, -- сказал я и поднял его удилище.
-- Крючок пропадет, -- просипел Люсик голосом бережливого старичка и
неохотно вышел из воды. От холода он весь потемнел.
Я натянул леску и осторожно дернул, стараясь, чтобы поводок оторвался у
самого крючка. Леска ослабла, и я вытащил ее на берег.
Я вынул коробку с крючками и, достав крючок, привязал его к поводку.
Придерживая одной рукой крючок, я взял зубами конец поводка, затянул его изо
всех сил и даже перекусил кончик, что мне обычно не удавалось.
-- Вот и все, -- сказал я, выплевывая кончик поводка.
-- А вы что-нибудь поймали? -- спросил Люсик, не попадая зубом на зуб.
-- Две, -- сказал я и открыл карман штормовки. Люсик сунул туда руку и
вытащил большую форель. Она все еще была живой.
-- Какая здоровая, -- просипел Люсик, подрагивая. -- У меня трогает, но
не берет.
-- Л ты не спеши подсекать, -- сказал я и, когда, он положил назад
рыбу, подошел к воде и снова налил в карман несколько пригоршней свежей
воды.
-- Разве мы не уходим? -- спросил Люсик.
-- Что ты, -- сказал я и пошел дальше.
-- Тогда я немного половлю и пойду, а то ребята ждут, -- крикнул мне
вслед Люсик. Голос у него немножко прорезался.
Не оглядываясь, я кивнул ему и пошел дальше. Далеко впереди маячила
фигура того студента. Он снова сменил место. Он часто менял место -- верный
признак не удачи.
Мне захотелось остаться совсем одному, и я решил, нигде не пробуя,
обойти студента и начать ловить ниже по реке. Я был уверен, что тут он везде
перепугал рыбу и ловить не стоит, хотя попадались очень хорошие места.
Все-таки у одного бочажка я не удержался и попробовал. Почти сразу
клюнуло, но потом клев прекратился, и я, жалея время и в то же время пытаясь
его оправдать, упорно ждал.
Тук-тук! -- клюнуло дуплетом. Я подсек и вытащил форель. Молодец,
подумал я о себе, вот хватило терпения и пожалуйста -- форель.
Только я ее хотел взять в руку, как она дернулась с крючка и упала на
берег. Я бросил удилище и попытался прихлопнуть ее, но она с каким-то
отчаянным проворством уползла в воду. Казалось, от ужаса у нее на брюхе
выросли лапки и она, перебирая ими, плюхнулась в воду.
Проклиная себя за остановку, я кое-как свернул леску и почти бегом
отправился дальше.
Студент стоял по колено в воде и удил на мелководье. Здесь река сильно
шумела на множестве маленьких порожков, и он не заметил, как я к нему
подошел. Вся его фигура говорила, что он не верит в затею, а так,
забавляется от нечего делать.
-- Как дела? -- крикнул я.
Обернувшись, он покачал головой.
-- А ты? -- спросил он.
Река заглушала голоса, и я пальцами показал, что поймал две рыбы. Я
вытащил из кармана большую форель и показал ему.
Я пошел дальше и решил не останавливаться до тех пор, пока не найду
самого прекрасного места.
Это был огромный розовато-сиреневый валун. Между ним и берегом
проходила узкая кромка воды, и по эту сторону от валуна виднелась глубокая
заводь, и я знал, что по ту сторону от валуна тоже должно быть глубокое,
тихое место.
Я снова почувствовал волнение и стал прокрадываться к валуну, стараясь
не шуметь галькой. Я неслышно подошел к самой кромке воды, прислонил удилище
к валуну и вспрыгнул на него.
Валун был холодный и скользкий. С этой стороны он еще не просох от
росы. Я втянул удилище и, стараясь не поскользнуться, пробрался на вершину
валуна. Она была сухая. По обе стороны от валуна зеленели глубокие, тихие
заводи.
Достойному месту -- достойную наживку, решил я и, стараясь не
высовываться из-за валуна, достал из кармана коробок с икрой. Я надавил
пальцем и открыл туго поддающийся коробок. Это была необыкновенная икра. Я
такую никогда не видел, даже на Командорских островах, где за икрой ходят с
ведрами и лукошками, как по ягоды. Огромные, янтарные, почти со смородину
каждое, слипшиеся крепкой гроздью, лежали зерна икры.
Видно, и в самом деле, подумал я, этот товарищ работает в каком-то
высоком учреждении... Интересно, какая рыба мечет такую икру? Вот бы
спросить у него.
Солнце приятно пригревало спину. Река тихо шумела. Глубокая заводь
заманчиво зеленела. Икринки благородно просвечивали в солнечных лучах. Я
насадил на крючок две икринки одну за другой, слегка примял их, чтоб они
слиплись, и сбросил леску вниз, все еще стараясь не высовываться.
Несколько мгновений красное пятнышко икры мерцало в зеленой глыбе воды,
а потом исчезло. Я почувствовал, что грузило стукнулось о дно, слегка
натянул леску и замер. Через некоторое время я приподнял удилище, несколько
раз поводил его, слегка поворачивая сначала в одну сторону, потом в другую,
а потом снова опустил грузило на дно. Я старался создать под водой образ
играющего соблазна, такой прелестной и легкомысленной царевны-икринки.
Торк! -- вдруг почувствовал я на ходу. Замер, ожидая второго удара.
Форель медлила. Казалось, она сама не может поверить, что ей привалило такое
счастье. Я слегка двинул удилищем, и снова форель притронулась к наживке. Я
решил снова двинуть леской, но сделать движение более широким и не
останавливаться после первой поклевки, а двигать дальше, создавая образ не
только движущегося, но и уходящего соблазна, чтобы разжечь ее на более
решительные действия.
Торк, торк, торк, торк! Я подсек. Она сильно дернулась в глубину, но я
уже взмахнул удилищем, и форель тяжело задрыгалась в воздухе. Сначала, когда
она дернулась вглубь, и потом, когда выходила из реки, она мне показалась
огромной сквозь толщу воды, но она была не такой большой, как первая. Но все
равно она была большой.
Как только я впустил ее в карман, все три рыбы ожили и зашлепали
остатками воды. Казалось, новый заключенный своим появлением оживлял
обессиленных узников.
Я посмотрел вниз, на другую сторону валуна. Эта сторона была освещена
солнцем, и вода была более светлой. Все же солнце не могло просветить ее до
дна. Вода была очень глубокой. Теперь я решил половить с этой стороны и
равномерно вылавливать рыбу по обе стороны от валуна.
Я снова наживил крючок двумя икринками, уселся поудобней, чтобы не
налегать на карман с рыбами, и забросил леску. Теперь не надо было спешить.
Солнце приятно пригревало валун. От камня исходил бодрый, кремнистый запах
здоровой старости. Я вынул сигарету из ковбойки и закурил.