Иваниченко Юрий. Выборный

   - Может быть, и одного достаточно - надо только всем и каждому втолковать.
   - У них это не принято. Наоборот, все скрывают... И с этим делом... Хорошо, что масштаб сравнительно невелик - только один город...
   - Вы так говорите, будто осуждаете свое собственное решение.
   - Это не мое решение. Просто я знаю, что все решено не нами, а теми, кому живые оказали доверие, кому привыкли беспрекословно повиноваться и доверили заботу о своих судьбах, о своем будущем...
   - Да ни черта они не доверяли! - не выдержал Белов, не почувствовав, что Граф намеренно обостряет.
   Осинецкий несколько раз наклонил голову - появилась у него к старости такая привычка. И сказал:
   - Я тоже так понимаю, что не доверили, а имели очень мало возможностей что-то изменить самостоятельно... И не понимают, что истинное освобождение - на пути духовном.
   - А мы что, будем лежать сложа руки и стенать? - взбеленился Василий Андреевич.
   - Почему такой тон, товарищ Белов?- поинтересовался Граф.- У меня более чем достаточно оснований утверждать, что вот они - плоды ваших героических свержений и свершений, так что примите и проч.
   - Не плоды, а огрехи. Такое большое дело, как наше, невозможно без искажений, даже ошибок - путь новый, времени нет. Ни у кого пока с первого раза не получалось.
   - Полагаю, вы судите односторонне... Но не это главное. Главное - вы упускаете закономерности. Вы исходили из схем, а надо исходить из человеческой души, от развития человека, от его нравственного уровня... А по схемам "классовой борьбы" не получается. В тридцать втором вы еще могли заявить мне, что не ожидаете ничего хорошего от человека классово чуждого происхождения...
   - А что вы хотели? - перебил Белов; под вершковым слоем земли он разглядел винтовочную гильзу и теперь, осторожно поводя в воздухе пальцами, принялся протаскивать ее к поверхности. - Мне из сотни лабазников попалось от силы трое порядочных, а среди вашего брата - всего двое.
   Осинецкий покивал:
   - А теперь что? У этих, и у главных затейников тоже, происхождение безукоризненное. По вашим критериям.
   - Мало ли? И разве это враги? Надо им хорошенько все объяснить, вот и вся недолга.
   - А зачем? - спросил Граф и, сойдя со своей лесенки, распрямился. Постоял немного и побрел возле оградок, по тропинке, припадая на ногу, просеченную осколком. Прошелся, остановился и продолжил: - Они уже показали, на что способны. И еще покажут. Пришло время искупления... Если уж сумели - не без вашей помощи, хотя не о вас лично я говорю, Василий Андреевич, - забыть, в каких отношениях находятся живые и мертвые, приучились отрекаться и не ценить отреченное - то пусть вкусят сполна.
   - Не забыли... Хотя, конечно, накрутили здесь всякого... Но не надо считать ситуацию необратимой.
   - Этого юношу можно убедить. Но придут другие, третьи... Мы когда-то начинали со "чти отца своего", а вы - с "отречемся от старого мира, отряхнем его прах с наших ног..."
   - Мы начинали с "необходимости сохранения и использования всего ценного, что накоплено человечеством за тысячелетия его истории". А потом уже нашлись такие, что стремились отбросить всех и вся - потому что хотели выглядеть хоть чем-то лишь на совершенно пустом месте...
   - Вот и пришло время...
   - Владислав Феликсович,- винтовочная гильза уже плясала над ладонью,а почему вы не сказали в девятнадцатом, что пришло время искупления, и не бросили медицину?
   ...То был страшный год для Осинецкого. Только что сгорела от чахотки его жена, и он, профессор медицины, стал младшим священником кафедрального собора. И вместо того, чтобы ограничиваться проповедями в защиту "оскорбляемого Бога" (а в то время неутоленная ненависть к самодержавию легко переносилась на церковь и на священников), продолжал работу хирурга. Только дело: ежедневные операции, преподавание в мединституте, служба в соборе, бессонные ночи в больнице и морге, куда привозили трупы умерших от голода и тифа. В конце концов Осинецкий и сам заболел, но - пересилил тиф. Может быть, предчувствовал, сколько жизней еще обязан спасти...
   - Не понимаете?- помедлив, спросил Граф. - Тиф - слепая сила, не разбирающая ни правых, ни виноватых... Да и нет перед нею виноватых, разве что по неведению. А это - не эпидемия, не болезнь. Можно понять сердцем заблуждения невежественных людей, приученных к исполнению неправедных законов. Но эти?
   - Что - "эти"? Эти как раз и невежественны.
   - Слов, правил и законов им преподали достаточно.
   - Каких?- спросил Белов.- О строительных конструкциях? Как это у них называется: "строительные нормы и правила"? Или других? Да в том-то и дело, что не успели мы обучить их искусству быть людьми. Жить в мире, который не появился из небытия только что и не должен исчезнуть, едва закроет глаза последний из ныне живущих.
   - Вы-то сами умели?- невесело улыбнулся Граф.
   - Учились,- отрезал Белов. - На своей шкуре учились.
   - Если бы только на своей...- тихо обронил Осинецкий.
   - Не теориями людей надо воспитывать,- твердо сказал Белов,- но и оставлять их без указания, заставлять тыкаться вслепую, только через страдание прозревать, если есть возможность предотвратить, - это неправильно.
   - Христос дал такие заветы... Да только следуют ли им? - спросил Осинецкий и сам же продолжил: - Когда выстрадают - научатся. А без того непрочно...
   Василию Андреевичу вновь мучительно захотелось плотно набить трубку, перекатывая в зубах мундштук, зажечь табак и на мгновение задохнуться горьким дурманящим дымом. Но трубки нет... Белов встал и, невольно подстраиваясь под неспешную поступь Осинецкого, сказал:
   - Не надо пускать ничего на самотек. Хватит уже. Люди не заслуживают такого обращения. Надо создать условия - вот они и будут поступать по-человечески.
   - Условия вы уже создали. Вот и получайте сполна.
   - Я говорю не о куске хлеба и не о крыше.
   Василий почувствовал, что его реплика очень понравилась Осинецкому. В те секунды, пока длилось молчание, он почти предугадал ответ Графа:
   - Это вы понимаете. Прекрасно. Теперь свершите следующий шаг: поймите, что человеку никогда не хватит того, что у него уже есть. Человек единственная из тварей божьих, способная умереть от пресыщения. Потребности, а точнее, желания растут быстрее, чем возможности их удовлетворения...
   Почти предугадал слова Графа; и, пока Осинецкий говорил, Василий продумал ответ:
   - Разве речь идет только о материальных благах? Создадим условия, чтобы человек был добрым, чтобы ему выгодно было становиться добрым, и честным, и справедливым, и разумным в своих желаниях - и он обязательно станет таким...
   - Нет же,- Осинецкий остановился и посмотрел в глаза, - да поймите, это важно: нет и не может быть таких условий, чтобы человеку выгодно было становиться добрым... Иллюзия. Наоборот надо: переделать человека, вложить ему в душу любовь к ближнему, чувство справедливости, умеренности в воздаяниях благ земных - и только тогда станет возможным ваше общественное устройство, опрощающее идеалы христианства, но не искажающее их.
   - И как же прикажете "переделывать"?- поинтересовался Василий Андреевич.
   - Терпением. И словом Христовым - неизменным перстом указующим во всех бедах и сомнениях бытия.
   - Кто же вам не давал это сделать тысячу девятьсот с чем-то лет? Незачем ждать. Человек будет таким, каким его сформирует реальность. Нужны и слова, и разъяснения и, если угодно, наказания, но не самотеком, а направленно. Вы говорите, условия уже созданы? Да мы только начинаем их создавать! И то, что я считаю необходимым вмешаться если не в принципе, то в процедуре, - тоже, если хотите, "условия", для ряда заинтересованных лиц.
   Осинецкий подошел к своей лесенке и спустился на несколько ступеней вглубь. Василий подумал, что старик так и уйдет, не в состоянии продолжить спор. Но Граф обернулся:
   - Вы полагаете, что можно переделать людей, обращаясь по сути только к их разуму. Вот - главная ваша ошибка. Невозможно, невозможно это. Только через сердце, только - через любовь и страх, и боль, и сострадание можно изменить что-либо в человеке.
   Василий Андреевич помедлил и спросил:
   - Скажите, вы в сорок первом встали к операционному столу исключительно по велению сердца?
   - Несомненно. Раненые страдали превыше всякой меры. И я мог облегчить страдания...
   - А почему же после войны вернулись на амвон? По зову ли сердца? Разве мало оставалось калек, больных да и раненых тоже?
   - Я стал нужнее как врачеватель душ.
   - А кто это сказал? Нет, Владислав Феликсович, оба ваших поступка продиктованы разумом, отчасти - совестью, которая тоже разум, и пониманием долга - тоже разумом.
   - Вы слишком широко трактуете разум.
   - Зато вы - слишком узко. Поэтому не смогли и не сможете никогда преобразовать человека, что не верите в его разум. Все стараетесь обойти, подменить высшие проявления духа... Не допускать до них, ограничивая сводом непроверяемых догматов. Стараетесь, чтобы "чувствовал всею душою", потому что на разум не можете рассчитывать: но рано или поздно любой догмат опровергнет...
   Осинецкий медленно покачал головой. Наступившая пауза показалась Василию огромной. Он уже пожалел, что поддержал этот спор и заставил старика лишние минуты провести на поверхности.
   И тут Граф заговорил:
   - Мы, церковь, "создавали условия" и спасали души, великое множество, когда о вашей рациональной организации никто и помыслить не мог. Христос указал путь спасения или, если вам так удобнее, преобразования личности независимо от каких бы то ни было социально-исторических обстоятельств.
   - Указать-то указал, а что вышло?- просто спросил Василий Андреевич.И не надо перечислять христианских подвижников и мучеников. Ни их существование, ни число ничего не доказывают. Фанатизм возможен не только в правом деле. Возможно, даже наоборот.
   - Вы несправедливы.
   - Ой ли? - холодно поинтересовался комиссар и продолжил: - На самом деле вы - не спасали. Вы - обманывали, вы заменяли жестокие правды маленькими надеждами. А разве можно научить правдивости обманом? Разве можно воспитывать духовные силы, обращаясь к слабостям? Давать вместо честных ответов ваше закостеневшее утешение?
   Чуть помедлив, Осинецкий ответил:
   - А другого и не может, в сущности, быть. Человек никогда не смирится с тем, что ему положен предел. Что, вынеся непомерные страдания на земле, он не получит никакого справедливого воздаяния.
   - Но ведь это действительно так... И сильные должны это понимать.
   - Вот здесь вы ошибаетесь, уважаемый Василий Андреевич, глубоко ошибаетесь. Верить в бесконечность индивидуального бытия, в справедливость воздаяния - это и означает получать жизнь вечную, получать справедливое воздаяние. "И это не только для возвышенных умов и сильных духом, а для всех.
   - А зачем? - спросил Василий. -Лично мне такое ни к чему. И не одному миллиону...
   - Большие числа пока что не в вашу пользу,- мягко возразил собеседник,- особенно если учесть всех тех, кто заменил крест красным бантиком, ровно ничего больше не заменив в душе. Человеку нужен масштаб, соизмеримый с ним самим... И в наше время, и сейчас великое множество людей ищут, пытаются нащупать некое промежуточное звено между целями и идеалами общими и бытием своим личным...
   - Естественно,- согласился Василий.
   - Ив самом деле естественно. Оправдано диалектикой бытия. Посмотрите: есть частное - личность; есть общее - идеалы; следовательно, нужно нечто посредине, особенное.
   - И это, конечно же, идея Бога и братской любви во Христе. Было. И не помогло. И не нужно.
   - А что нужно?
   - Трудно с вами спорить. Вот уже получилось, будто я признал необходимость чего-то третьего. А ведь нет, не считал я так, Владислав Феликсович, и не считаю. Ничего больше не требуется, только надо посерьезнее вдумываться в то, что наметили, и в то, что есть, и находить, что забыли, что напутали, а что попросту устарело. Ну а если кому-то нужно "особенное", да еще если он сумеет его для себя выстроить, не припутывая боженьку - или что там еще из потустороннего сейчас в моде, - так пожалуйста, с дорогою душою. Какие возражения!
   - А зачем выдумывать, искать иное, если все уже найдено, веками выстрадано, выверено?
   Белов в сердцах отбросил гильзу:
   - Не понимаю я вас. Сознательно служить лжи...
   Не нравилась ему концовка разговора. Не нравилась - и все тут. Едва ли не впервые Василий Андреевич сталкивался с душой намного более сложной, чем его собственная, - а ведь комиссар был не прост, очень не прост, и не один десяток врагов в свое время просчитались в нем... Сейчас никак не удавалось "примерить на себя" партнера, и это сбивало и злило.
   - Реальное положение...- вздохнул Граф.- Реальное положение намного тоньше и диалектичнее, чем короткое слово "ложь". Мне хотелось бы верить, что мы еще вернемся к этому разговору.
   - Хорошо,- пообещал Василий,- вернемся. И вы сами убедитесь к тому времени, на что способны человеческий разум и совесть.
   Осторожно переступая, Осинецкий сошел еще на несколько ступенек вглубь.
   Затем, прикрыв "козырьком " ладони глаза, посмотрел на лютеранский сектор, туда, куда Василию Андреевичу совсем не хотелось поворачиваться.
   Едва заметная печальная улыбка тронула губы Графа, когда он сказал:
   - Это пока ваша очередь убеждаться.
   - Это мы еще посмотрим,- сказал Белов, по-прежнему не оборачиваясь.
   Граф опустился дальше в темноту. И уже оттуда донеслись его слова:
   - Блаженны милостивые...
   А может, Белову только показалось, может быть, распространенная евангельская цитата только предчувствовалась. Но продолжать спор не было смысла и времени.
   Через мгновение Василий оказался в шестом секторе. Непроизвольно отступая перед ножом бульдозера, надвигающегося на могильные холмики, Василий призывно пощелкал пальцами.
   Клочковатая стремительная туча наползла на низкое солнце. Резанул ветер. Пыль взвихрилась невысокими гибкими смерчами и опала.
   - Счас я ему, контре...- перекосив рот от гнева, прошептал Седой и шагнул к бульдозеру.
   Но Василий Андреевич удержал:
   - Не надо. Не в нем дело. С ним успеем. Побудь здесь - я сейчас...
   И - исчез.
   Глава 11
   - Не кладбище поедем?- спросила Наташа, устраиваясь на заднем сиденье.
   - На сегодня хватит,- невесело сказал Виктор и рванул "Москвичек" так, что взвизгнули шины.
   - А к Василенко?
   - Вообще-то надо... Я ему позже позвоню.
   - Позже ты не позвонишь.
   - Это почему же?
   - Он с тетей Тамарой мириться будет. Даже к телефону не подойдут...
   "Ну-ну, детки,- подумал Виктор,- не слишком ли много вы знаете?"
   Действительно, по вечерам Толя Василенко, не столько пьяный, сколько под устойчивым хмельком и весь такой бесшабашный, ссорится с Тамарой; а к девяти, когда хмель спадет, принимается каяться и пробует мириться.
   ...Отец с дочерью уже успели переодеться и умыться, когда со знакомым вечерним нытьем вкатилась Татка, а за ней, сопя и цокая каблуками, появилась Валентина.
   - Здравствуй, мама, - Наташа, протиснувшись в прихожую мимо сестры, потерлась кудряшками о плечо Валентины.
   - Ага, здравствуй,- ответила Кочергина и принялась стаскивать туфли. Потом поймала взгляд Виктора и спросила:
   - У тебя деньги есть?
   - Трояк, - ответил Виктор.
   - Как, всего?
   Виктор, подавляя раздражение, напомнил, что аванс шестнадцатого, и прошел в комнату.
   - Мне надо срочно полторы сотни, - в спину ему сказала Валентина, - я Петухову уговорила уступить.
   - Платье? - спросил, не оборачиваясь, Кочергин.
   - И лодочки. Кожа - изумительная. Чуть высоковат каблук, но смотрятся на мне... Все в отделе попадали.
   Зная, что переубеждать жену бесполезно, Виктор предложил:
   - Давай пару ваз продадим. Ты же говорила - есть хороший покупатель...
   - Ну знаешь, - Валентина подбоченилась и нелогично заявила: - Мы не нищие, чтобы хрусталь продавать. Петухова, кстати, может и не деньгами взять. Ей плитка нужна и унитаз "компакт" - может еще и приплатить...
   Виктор молча прошел в комнату, посидел в кресле, глядя, как Татка снаряжает на прогулку своих кукол, и перебрался в спальню.
   Плотно прикрыв за собою дверь, набрал номер.
   - Добрый вечер, ма,- сказал он, чуть виновато, - это я.
   - Здравствуй, сынок,- обрадовалась мать.- Как девочки? Что там у вас?
   - Да все в порядке. Сейчас Татка своих красавиц выстраивает - целый детский сад.
   - А Наташа учится?
   - Ты же знаешь: еще больше недели...
   - Что у тебя стряслось?
   - Да так, разные разности... Денег вот нету, а - надо...
   - И много надо?
   - Полторы сотни.
   - Но у меня сейчас столько нет. Потерпишь до завтра, а то наша сберкасса уже закрыта?
   - Конечно.
   - Так заедешь с утра?
   - Заеду, - пообещал Виктор, чувствуя себя подлым скотом, - спасибо тебе, мам, я обязательно отдам.
   - Ах, сынок, - Виктор догадался, что мать в это мгновение махнула рукой так, как это получалось только у нее, так спокойно и легко, - нужда будет, так в куске хлеба не откажешь, а умру - похоронишь.
   - Ты лучше живи, - попросил Виктор и повесил трубку. Сквозь дверь доносились звонкие голоса дочек. Виктор аккуратно потушил окурок - он и не заметил, как, в нарушение всех обетов, зажег нашаренный в шкафу "бычок", и спрятал его там же, между коробок.
   Направился к двери - и встал как вкопанный, упершись взглядом в неведомо откуда взявшегося Белова.
   - Собирайся, - коротко приказал комиссар. - Ехать надо.
   - Уже? - только и спросил Виктор. Белов наклонил голову и сухо сообщил:
   - Беда у нас.
   - Лаптев? - почему-то сразу догадался Виктор.
   - И Лаптев тоже, - бросил Белов и ввернул непечатный крендель.
   - Церковь, что ли, взялись рушить?
   - Только бы и слез. Нет... По душам бьют...
   - Как - бьют?- не понял Виктор.
   - А вот так: твои сварщики оградки автогеном режут, а бульдозеры крушат все остальное.
   - Но бульдозером быстрее, это же механизация... - пролепетал Виктор.
   - Что - быстрее? Не понимаешь, что ли? Прямо же по могилам режут, безо всяких перезахоронений. Все прахом: могилы, памятники, имена...
   - Как, а списки? А спецкоманда? Он же говорил...
   - Там, где ты ему свои площадки разметил, он просто бульдозеры пустил... Твои, кстати. К понедельнику ровное место будет - чтобы ты свой поточный метод без задержки запускал...
   В наступившей тишине раздались легкие шаги, и в дверь просунулась златокудрая голова:
   - Пора ужинать, пап. Пойдем, - позвала Наташа и, смешно наморщив носик, зашептала: - Ой, у тебя здесь дымом пахнет, скорей открой окно.
   И - убежала.
   Василий оставался на том же месте, в той же позе, но Наташа его, конечно же, не видела.
   Виктор крепко прижал ладони к лицу и постоял так несколько секунд. Потом сказал Белову, не разжимая губ:
   - Жди меня в машине, я сейчас.
   Глава 12
   На жену он так и не посмотрел.
   - И куда же? - поинтересовалась Валентина.
   - На объект. Срочно.
   - Без тебя не обойдутся. Рабочий день кончился. Опять я одна должна все по дому делать?
   - Мне за работу деньги платят, - уже не сдерживаясь, возможно, что и неправедно, Виктор заводился, - и отпуск двадцать четыре дня.
   - Ах, представьте себе!
   - Не мешает представлять. Почаще.
   - Только не говори,- Валентина придерживала чашку, пока Татка пила молоко,- что тебе надо ехать. Тебе надо - это я еще поверю. А от твоей зарплаты мы сильно забогатели!
   О деньгах с Валентиной во все времена было бесполезно говорить. А сейчас Виктор и не собирался. Чуть виновато кивнув Наташе, он сдернул с вешалки куртку и сбежал вниз.
   - Куда поедем? - машинально спросил он Василия Андреевича, виднеющегося на заднем сиденье. Тот хмыкнул:
   - К нам, куда же. Посмотришь, как твой друг разворачивается.
   - Он мне не друг,- отрезал Виктор и завел мотор.
   - А хороша,- вдруг отозвался Белов, когда "Москвич" вырулил со двора,повезло тебе.
   - Со стороны, может, и так, - не оборачиваясь, сказал Виктор.
   - Да я о дочери. Старшенькой. Надо будет с ней поговорить.
   - Вы хоть девочку-то не трогайте,- огрызнулся Виктор.
   - Отчего же? Она у тебя умная, все поймет...
   - Что - все?
   - Сам знаешь, что. Художества ваши с Лаптевым.
   Виктор, не сбавляя газу, открыл перчаточный ящик. Там лежала открытая, "гостевая" пачка дорогих и безвкусных ленинградских сигарет. Зубами вытащив бумажный цилиндрик, Виктор забросил пачку назад в ящик. А прикуривателя в машине не было, зажигалка же оставалась в столе на работе.
   - Печет? - посочувствовал Василий и, не дожидаясь ответа, загнусавил: "Будут внуки потом. Все опять повторится сначала..."
   - Ты хоть не пой, а?- попросил Кочергин.- И так на душе гадко...
   - Соображаешь,- сказал Василий Андреевич другим тоном.- Это хорошо, что сам соображаешь. И что сразу поехал со мной - тоже хорошо. Но это еще не все.
   - Ясно, - коротко бросил Виктор.
   Молчали до самых кладбищенских ворот.
   ...Знакомая и всегда волнующая картина стройки: натужный рев бульдозеров, раздирающих красно-бурую, в прожилках и белых проблесках камней землю; грузовики, теснящиеся в очередь к экскаватору; сдавленное прерывистое шипение автогена; веселая перебранка электриков, навешивающих кабели временного электроснабжения... Знакомая картина; но Виктор, побелев, подхватил обрезок ржавой трубы и кинулся прямо на нож бульдозера.
   - Ты что, очумел, такой-сякой разэтакий? - вылетел из кабины бульдозерист и, размахивая пудовыми, черными от нигрола кулачищами, бросился к Виктору. Соседняя машина, харкнув соляровым дымом, тоже остановилась; замер с поднятым ковшом экскаватор...
   К счастью, свой, из СУ-5 бульдозерист сразу признал Кочергина; поэтому, когда Виктор, отбросив свою трубу, вцепился в промасленную робу и заорал нечто нечленораздельное, Саня не пришиб его, а спросил скорее даже испуганно:
   - Ты что, Михалыч, жизнь надоела?
   Кочергин еще раз потряс здоровенного Саню за грудки и наконец выкрикнул разборчиво:
   - Ты что же это делаешь?
   - А че делаю-то? - раскрыл рот Саня.- Ну во вторую вышел, так попросили же...
   - Кто же тебе велел тут грести?
   - Прораб, - высвобождаясь, неуверенно пробасил Саня.
   - Тащи его сюда,- приказал Кочергин и прибавил такое, что услышь это Воднюк - не миновать бы Виктору товарищеского суда.
   - Да ведь уехал он...
   Все моторы заглохли, а строители собрались вокруг Виктора.
   Кочергин несколько раз порывался что-то сказать, но только рубанул воздух рукой и, сев на ближайшую вывороченную плиту, жестом попросил спичку.
   - Что случилось, Виктор Михалыч,- спросил дядя Коля, поднося огонек. Не там начали, что ли?
   Виктор молча кивнул и выпустил длинную струю табачного дыма. Строители загалдели, честя вдоль и поперек и прораба, и все прочее начальство, президентов отдельных стран и дальнюю родню своих близких родственников.
   - Лаптев давно уехал? - спросил Виктор и на всякий случай пояснил: -Такой кругленький, на "Волге", начальничек...
   - Да вот только что!
   - С прорабом нашим!
   - Он и воткнул, чтобы работать начинали!
   - Обещал сверхурочные по своей ведомости накинуть.
   - И нас,- отозвались электрики,- уговорил во вторую смену остаться свет ставить... Чтоб им виднее...
   Виктор несколько раз кивнул, уясняя картину. Затем затоптал окурок и выпрямился:
   - Ясно. Значит, так. Сегодняшний день... Сегодняшний день вам запишется, хотя вы начали без моей - поняли? - без моей команды... А дальше... Вот что. Всю технику - вон туда, под стену, и чтобы без моей команды ни-ни. Усекли?
   - Ты подожди, Михалыч. Объясни-ка толком. Чего дергаемся?
   - Обязательно поясню,- Виктор, заложив руки за спину, подался чуть вперед, к ножу Саниного бульдозера.- Так вот, указания, что вам дали, - все ни к черту. И не там начали, и вообще здесь пока что работать нельзя. Просто нельзя. Ясно?
   - Да почему?- подал голос дядя Коля.
   - Проект есть? - спросил Виктор.- Нет проекта. Разрешение на проведение земляных работ есть? Нет такого разрешения. Согласование с постройкомом на привлечение к сверхурочным работам есть? Нет такого согласования. Наряд выписан? Не выписан. И вообще на всю эту затею даже титула нет, так что платить неизвестно как. И точно знаю, что ни у треста, ни у вашего "друга", - Виктор не назвал ненавистные фамилии,- таких денег нет...
   Кочергин помолчал, отбросил окурок и сказал тихо:
   - Это все так... А самое главное - это ж какой скотиной надо быть, чтобы прямо по человеческим могилам бульдозером утюжить? Здесь что, враги наши самые лютые лежат? Да и с теми после смерти считаться не очень-то... А вы...
   В очень звонкой, вот уж прямо - кладбищенской тишине, Виктор добавил:
   - О правилах работы на кладбищах и некоторых наших бумажных делах могли, конечно, и не знать: до сих пор вас особо не подводили; но как можно головой-то не подумать, вокруг себя не оглянуться! Мы же люди, а не рабсила! Непонятно?
   Дядя Коля, хлопнув о гусеницу беретом, сел прямо на землю. Все строители заговорили разом.
   Виктор молчал, и только когда мужикам надоело ругаться и выкрикивать "а че ж", бросил:
   - Наказал вас Лаптев. Но и вы хороши! Прямо как дети малые.
   - Слушай, Михалыч,- наперебой полезли мужики, - нам же никогда не объясняют толком!
   - Покажут, где пахать, - мы и пашем от забора до обеда!
   - И что начальство себе думает?
   - Откуда нам про ваши согласования знать?
   Виктор не выдержал, поднялся:
   - Завязали. С вас особого спросу нет, хотя думать положено независимо от должности. Так. Сейчас отгоняйте машины к балку, и по домам. Завтра вы все в отгуле - за насосную я вам должен. Отоспитесь, утро вечера мудренее.
   Поругиваясь и почесываясь, бригада разошлась по машинам, и через минуту захлопали и затрещали пускачи.