Иванов Константин. Интелефобия, или Прощаясь с любимой книгой

весь народ сливается в реакционную массу(выделил А.С.). Потому что это как раз - о формуле-трещине "интеллигенция и народ", обезобразившей нашу историю. Солженицын с присущим ему популистским инстинктом подчеркнул в этой цитате, так сказать, "обидное" для народа, не заметив глубины мысли Померанца, заключающейся в том, что в аморфную массу народ превращается именно в результате противопоставленности, то есть разрыва народного целого на "народ" и "интеллигенцию", этого рассечения организма нации, отделения головы от тела, явленного нашей историей. Темный мужик при таком разрыве всегда зачухан, в черноте, на дне рабства. Но и "белоручке" высоколобому не слаще: его всегда ждет высоко- лобное местогосударства, не говоря уже о повседневной ненависти черни как плате за высоколобие. Цитируется Горский: "Путь к высшим ценностям лежит в стороне от слияния с народом". Верно сказано. Слава Богу, пора действительно кончать, как пишет Борис Хазанов, роман интеллигенции с народом. Если голова будет искать смысла жизни в теле, как был эти сто - сто пятьдесят лет в России, к чему это приведет? К победе тела над разумом. Торжество тоталитаризма и гибель культуры и были победой народного тела над разумом народа. Но не хочет этого признавать славный борец с коммунизмом, не идет ему впрок русская история. Иронизирует он по поводу приведенных слов Горского: "На 180 градусов от того, как думали ...глупые интеллигентные предшественники". И опять как будто не замечает, что ирония оборачивается против него самого: "глупые предшественники" вырыли яму, в которую мы все загремели, но Солженицын как будто хочет повторить опыт их глупости - поклонение народу, - избежав при этом ее последствий то есть ямы. А так - не бывает. Это и значит, что миф о народе цепко держит писателя в своих объятиях, создавая заколдованный круг, куда пророк хочет нас потащить. Но туда нельзя, там страшно, там сумасшествие. Будем бороться за то, чтобы наша история не была сказкой о лиловом городе и Масуде. Возмущается Солженицын, что интеллигенция и религию себе, как он выразился, "забирает". А ведь, кажется, так естественно, что интеллигенция все, относящееся к гуманитарной сфере, "забирает" себе, считая своим долгом все продумать и за все стать ответственной. Иначе б какая она была голова? Именно поклонение народу, полагание в нем всех ценностей, "хождение в народ" за ними и т.п. - это все сделало значительную часть той прежней интеллигенции в высшей степени безответственной, лишенной самостоятельности в самые крутые дни русской драмы. Но как раз независимости и самостояния интеллигенции не любит и не хочет наш национальный учитель, обмороченный вековым опиумом народолюбия. Эта народолюбская психология всегда как-то приземлена, бескрыла, близорука, даже сознательно ограничена. Вот ведь признает Солженицын духовную красоту "интернационализма-космополитизма" и даже говорит, что "вероятно, когда-нибудь человечеству уготовано на эту высоту подняться". Но тут же начинаются рассуждения а ля Ле Пен об угрозах Европе от этого космополитизма. Он как бы одергивает себя, подчиняя некоему принципу - это похоже на партийную самодисциплину, не на стремление к высокому идеалу. Позиция более политика, нежели художника. Для сравнения вспомним Льва Толстого. Хотя и у него, как и у всякого почти русского, были заносы в народничество, все же ему принадлежат прекрасные слова, слова не политика поэта: "Бери выше!" Он добавлял, что жизнь все равно снесет. То есть он желал человеку крыльев и дистанции, перспективы. Солженицын же запрещает нам перспективу понимая ее не духовно-поэтически, а ползуче-политически. "Сплошной век оживления наций" - странный предмет радости для писателя, если он художник; тут скорее интерес для политического мыслителя, желающего извлечь урок из карты безобразий века. Это "оживление", в котором А. И. усматривает некий духовный смысл, чуть ли не идеал, - болезнь века, последняя судорога, завершающая окончательный распад империй, освобождение колоний и полуколоний, а также подтягивание отставших и более молодых племен к общему уровню мировой цивилизации. Наивысшим "оживлением" нации, как мы знаем, был гитлеризм. Это подлинно пик и триумф национальной идеи. Казалось бы, эта национальная "вершина" должна нам всем светить, как маяк, напоминая, что туда - нельзя. Доведя национальную идею до абсурда, т.е. предела, Гитлер убил ее в принципе, т.е. она навсегда лишилась духовного содержания, оставшись внешней оболочкой. Недаром любая демонстрация национального фундаментализма носит характер этнографического маскарада. После Гитлера человечество другое. Но, оказывается, мы очень быстро все забываем, и даже гулаговская боль не обостряет нашего обоняния: мы не чуем дыма Освенцима. И нас даже радует, что этот дым "чудодейственно" загнал народ-космополит назад в национально-государственную форму существования... Возражая Горскому, Солженицын обвиняет его в том, что он "настаивает, что существование наций противоречит Пятидесятнице". Не беру под защиту Горского, так как No 97 не читал, но настораживает легкость, с которой А.И. разделывается со сложным вопросом: "А мы-то думали, что, сходя на апостолов языками многими, Дух Святой и подтвердил разнообразие человечества в нациях - как оно и живет с тех пор". Просто и хорошо. Как будто Духу Святому делать больше нечего, как подтверждатьто, что существовало до Евангелия! Как будто не было Греции, Рима, Иудеи, Индии, Древнего мира! В чем же тогда заключается "величайший переворот планеты", как назвал христианство наш русский эллин Александр Сергеевич Пушкин? Ужели в том, чтобы еще раз нарезать землицы и наречий, устроив, так сказать, очередной передел мира? Для сего, думается, не надо Духа Святого, достаточно и духа в генеральских погонах. А вот Евгений Николаевич Трубецкой еще в 1912 году писал об этом не наигранно-простецки, а куда как вдумчиво-тонко: "Природный язык каждого народа отделяет и разлучает его от прочих. Напротив, его огненный язык (то есть данный в Пятидесятнице - К.И.) не знает национальных преград; всем людям близкий и понятный, он обращается ко всем народам и всем сообщает высшие духовные дары..." Но такой уровень понимания - уже не для толпы... Трубецкой в вожди явно не годится. Зато к истине идет неслабым шагом. Но что такое истина? В который раз возникает этот пилатов вопрос, изобличая несостоятельность и несамостоятельность Истины в мире практицизма, твердых тел и грубых материй. Он возникает всякий раз, когда мы сталкиваемся с людьми материальной складки, с людьми, преданными плоти и земле, внешности, форме и вещи. Умственная и чувственная упертость в род, в родовой строй, которую мы находим в глубине национализма, - того же тяжеловесного, "платяного", как говаривали в старину христиане, духа. Такой дух ищет содержания в готовой форме, а не создает новую форму для свободного содержания. Он не верит в свободное, самостоятельное содержание. Для него всегда материя "первична", а дух "вторичен". Поэтому слова "свобода", "духовная ценность", "культура" и т.п. для него всегда неопределенны и абстрактны, т.е. лишены содержания, хотя и имеют словарное, "пустое", значение. Он не видит, что эти слова суть знаки, иероглифы бесконечного свободного содержания, именуемого Богом. Поэтому ему, как вот Солженицыну, и не постичь "противопоставления" между "борьбой за свободу и духовные ценности" и "национальным возрождением". "Как же иначе, - спрашивает он, может духовно растерзанная Россия вернуть себе духовные ценности, если не через национальное возрождение?" Можно было б легко отделаться, сказав: "Да это одно и то же". Однако - так и не так. Здесь важен вектор: от чего к чему - недаром и спор. Так вот, я поставил бы вопрос наоборот: как нам возродиться национально иначе, если не завоевать свободу и не подняться на духовную высоту? Кому как не великому автору "Архипелага" должна быть близка такая логика? ("Вернуть духовные ценности" звучит нехорошо, материалистически; как будто духовные ценности это рака некоего свято о, украденная и спрятанная под замок врагами нации; стоит, мол, вернуть ее на место - и мы национально возродились.) Ведь в яму мы упали не из-за походки ("национальное") своей, а неверный проделав путь (народнический, коммунистический и т.д.). В такую же яму упали, допустим, китайцы, но походка у них иная. Тем не менее, интернациональное падение в яму есть момент национальной судьбы каждого упавшего в яму и этого не вычеркнуть никакой идеализацией национальности. Теперь нам важно вылезть из ямы и пойти по верной дороге ("борьба за свободу и духовные ценности"), а на ней и походка, стать наша, то есть все наше национальное своеобразие, и окрепнет. А националистский вариант - навыворот: предлагается сначала, до пути и ходьбы, освоить походку. Как это сделать? Непонятно. Боятся националы, что путь нам европейцы указывают. Но европейцы - не поводыри, они не могут держать нас за руку, им самим кручи ноги ломают, хотя самое общее направление они верно показывают, потому что давно уже отказались от утопических проектов и посильно борются за существование. Они лишь указывают на просвет между гор, которые нам необходимо перейти, а уж как там в скалах компас, глаз и наши отвыкшие ноги скорректируют их совет само выяснится: тут оригинальности, именно национальной, потребуется от нас хоть отбавляй! Вот национальное-то возрождение здесь и заявит о себе - самым законнейшим образом. Без угрюмства и понуканий. Мужественно, радостно, с риском. Поэтому, как ни острит Александр Исаевич, а общечеловеческие начала - не эсперанто, но спасительная мировая направленность, без которой мы очень быстро умрем. Однако - спохватился я, да не поздно ли? - не о разном ли мы говорим? Читаю у Солженицына: "...любое крупное историческое движение начиналось в национальных рамках... нация, как и семья..." О чем говорят эти слова? В данном случае - ни о чем. Ибо с ем же успехом я могу сказать: "Любая крупная индивидуальная жизнь начинается в семейных и национальных рамках". И то, и другое столь же очевидно, как то, что все деревья, и группы деревьев, растут из земли. Но коль деревья не будут стремиться от земли к небу, то и не вырастут. Национализму угодно, чтобы деревья выше корней не росли. Требуется поклонение не небу, но грунту. Торжествует исторический материализм: для изменения жизни к лучшему, для возрождения желателен не рост личности, а "крупное историческое движение". Эта логика влечет в итоге к политике, не культуре. Как политика венчает массовые устремления к преобразованию внешней жизни, так культура венчает индивидуальные усилия усовершенствования жизни внутренней. Это культура с большой буквы - Культура, - которая и соответствует единой истине с большой также буквы - Истине. Но национализму как разновидности языческо-материалистического понимания человека такой смысл слова "культура" неведом. Он требует вещной ленинской конкретности. Потому и для Солженицына "культура" "неопределенная"... То-то я думаю, почему мне так противно разбираться с этим давно известным текстом? Вроде чуждое, а задевает. Начинаю понимать: потому и задевает, что политика опять посягает на культуру. А мне - о последней говорить хочется. О ней мечтать. Ее, а не "крупное историческое движение", делать. Ведь что такое культура? Это - след Бога в истории. И делать ее - это ступать в Его след. Политика и культура говорят на разных языках. Это - противостояние Пилата и Христа. Политика пожрала церковь. Церковью, как говорил Мандельштам, стала культура. Многие оппоненты Солженицына, несмотря на угловатость (из какого века выбираемся, выдираемся? - понять можно и угловатость), ближе к Христу и культуре, чем думает о них великий публицист. К сожалению, местами политизм (или: фанатизм?) Солженицына грубо снижает даже и этот не тончайший уровень" разговора. Например, Померанц пишет: "...Бороться с отечественными порядками, стоя целиком на отечественной почве, так же просто, как вытащить себя из болота". Я понял эти слова так, что бороться с отечественными порядками можно лишь стоя на общечеловеческой почве, не важно, откуда взятой: из декларации ООН или из русской религиозной философии. У Солженицына же идет прямой передерг:"... а с какойже почвы можно бороться с отечественнымипороками? Эту борьбу латышскими штыками и мадьярскими пистолетами мы уже испытали своими ребрами и затылками, спасибо!" Если влезть в эту мерзость и говорить на ее языке, то можно сказать Александру Исаевичу: "В 56-м Кремль отомстил мадьярам, что ж вы доныне волнуетесь?" Кремль вообще всем хорошо вломил, прочно утвердив за собой монополию на надругательство - что ж вы, Александр Исаевич, всуе на себя его роль берете?.. Но Померанц-то о другом. Хорошо ли, худо ли, но он говорит на языке культуры, и его заботит культура, не политические счеты. А Солженицын его: лицом - в грязь! По-ленински. Примерно так же Ильич беседовал бы с Достоевским. Тот ему о Христе, этот - об охранке. Замечают ли читатели, что происходит? - Подмена культуры политикой. Человеческая речь брошена под ноги. Здесь даже не разговора, а и встречи говорящих не состоялось. Следующий пример - та степень безотрадного зрелища, когда побеждает уже не грусть, а смех. "Национальные" наблюдения писателя достигают предельной лирической глубины: "Как на национальную проблему смотрит центровая образованщина - для того пройдитесь по знатным образованским семьям, кто держит породистых собак, и спросите, как они собак кличут. Узнаете (да с повторами): Фома, Кузьма, Потап, Макар, Тимофей ... народане осталось, отчего ж крестьянскими, христианскими именами и не покликать?" Да-а... Видали усугубленность? Такая серьезность нам и не снилась. Я мог бы заверить Александра Исаевича, что и сам народ точно так же "смотрит на национальную проблему", потому что здравого смысла, слава Богу, окончательно еще не теряет и в бытовое "имябожество" не впадает. Но вообще-то... что-то не верится в искренность этого собачьего абзаца. Нарочитость какая-то. Смахивает на маскарад ради идеи.
   XI
   Наблюдая правдолюбцев в нашей жизни от улицы и до общественных эмпирей, приходишь к выводу, что "жажда правды" - страшная вещь. Заметно, что в газете толпа выискивает всегда нечто дурно пахнущее и жареное: к этому влечет "жажда правды". Символично, что и ленинская знаменитая газета называлась не "Истина". Жажда правды - это жажда справедливости, в финале мести. Это всегда связано с поиском виновника-врага, но - не совместных ошибок и заблуждений. Это в итоге - политическое устремление, не религиозное и не культурное. Жажда правды желает драки, не совершенства. Вот и Солженицын. Проходил же он близко от истины, когда возгласил: "Не лгать! Жить не по лжи!" Но это - всего лишь указать, признаться, что мы в яме. А дальше? Дальше надо выбираться и идти по дороге - к Истине. И тут загвоздка. Тут конец перспективы, как говорит Бродский. Инстинкты народо- и правдолюбия, сливающиеся в "жажду правды", влекут к "рассуждениям в социальных слоях" (он, правда, как бы спохватился к концу статьи, да что уже толку?), к поиску виновного слоя (психологически того же ленинского класса), к взвешиванию вин и т.д. и т.п. О том, что писателем владеет не стремление к истине, Богу, духовному восхождению - тому, что единственно возродит нас, а политико-хозяйственно-утопическое мечтание, говорит финал его пожеланий нам: новый египетский замысел "осваивать жестокий Северо-Восток". Анекдотически-магическим образом автор "Архипелага" предлагает нам Гулаг "с человеческим лицом, типичный русско-социалистический способ решения проблемы возрождения. Но ведь и БАМ Леонида Ильича сравнительно с БАМом Иосифа Виссарионовича 30-40-х годов (я видел следы того БАМа на Становом нагорье) тоже имел более человеческий вид... Н.А.Бердяев же писал еще в 1918 году в книге "Судьба России": "Духовную и культурную децентрализацию России, которая совершенно неизбежна для нашего национального здоровья, нельзя понимать как чисто внешнее пространственное движение от столичных центров к глухим провинциям. Это прежде всего внутреннее движение, повышение сознания..." Бердяев не был политиком и материалистом, не был и народопоклонцем. Он был персоналистом (по-русски - личностником) и идеалистом. Он был религиозным мыслителем, аристократом духа. Почти все, и Солженицын, ссылаются сейчас на него и близких ему. Но как плохо все мы читаем их! И как мало еще учимся у них! Мы скорей-скорей торопимся, как истые материалисты, дать результат, осуществиться-овеществиться, но на мысль, на продумывание, на невещественное интеллигентское занятие - жалеем времени. В итоге: и крупнейшие из нас, желая улучшить жизнь, выдают очередной прагматический перпетуум мобиле, замешанный на полудуховности и исторических предрассудках. А жаль - не переводная, отечественная школа глубокой культуры у нас под руками. Бери, учись! Но в России всегда слишком любили плевать на книгу, считая учебу бедной родственницей практики. Считалось, что настоящий труд - это лишь мотыга, а работа над книгой - так, досуг, необязательное развлечение. И Солженицын опять: "...не столько в библиотеках, сколько в душевных испытаниях". Красиво? А по сути: повторение пройденного, скверного пройденного. На Руси как раз "душевных испытаний" всегда было хоть отбавляй: благо, власть с палкой в руке не дремала, да и мазохистского фанатизма хватало; а вот библиотек... Нет уж, давайте сделаем усилие поумнеть и понять наконец, что нашим опытом является и всечеловеческий, а не только национально-сиюминутный; давайте начнем наши местные "душевные испытания" библиотекой поверять!.. Иначе нашим культур-провинциалам не избыть надрывной сизифовой работы по уловлению русской культуры в националистский закут; и не перестать им "бороться" за Пушкина, пытаясь загнать этого могучего веселого джинна в затхлую закоптелую бутылку национально-патриотического пристрастия... Иначе ходить нам безысходно с завязанными глазами по страшному кругу своей истории.
   XII
   Заглядываю в статью с многообещающим названием "Наши плюралисты", смотрю, нет ли изменений в лучшую сторону. Все-таки на восемь лет позже писана была. Увы, никакого просвета. Все та же большевицкая ругань, злоба... То ж брюзжание слышу: "Отчасти по московско-ленинградской нечувствительности к страданиям деревни и провинции... за счет ограблен я..." - опять учитель меня-провинциала на столицы хочет натравить. Но я не поддаюсь на уголовные призывы, мне довольно и того, что читаю в газетах, как периодически из разных городов бывшей империи едут в Москву банды блататы избивать тамошних за то, что те "лучше живут". Тут вы, Александр Исаевич, сами весьма и весьма близки к этим "социально близким". А вот по 58-й вам уже никак не сесть: это для "малого народа", у которого нет "такой кручины". Нет, разбираться в этой психологии невозможно: сам дуреешь. Опять и опять вспоминается угар ленинских статей. Духота. И главное - унизительно доказывать, что белое есть белое. А ведь это какое-то принципиальное непризнание очевидного - на каждом шагу. Одно время я думал, что Шафаревич просто примитивен и груб, а вот Солженицын - это гораздо сложнее, тоньше и надо, мол, разобраться, не валить их в одну кучу. Так я себя уговаривал, оттягивая суровое выяснение отношений с любимой статьей. Но вот "разборка" состоялась... Облако пыли - над развалинами нашей любви... А легче не стало. А все оттого, что разговор не получается. Все мимо, все скользит. Все о разном, на разном языке. Очевидное их оскорбляет. Идеология, как и у большевиков, торжествует над здравым смыслом. "Крестьянские нации суть голодные нации..." - в этой высказанной Померанцем простой историко-экономической истине, которую не отменит ни "технологический тупи ", ни экологическая катастрофа, ни "пресыщенность" городской цивилизации, они видят "русофобию". Но "русофобия", как я уже говорил, это реакция на советскую власть, что опять же очевидно. Это психология диссидентского движения, что видно невооруженным глазом любому образованному, а тем более культурному, наблюдателю. И получается, что все обиженные за народ, как Солженицын и Шафаревич, кинувшиеся рвать клыками то, что осталось от диссидентов после психушек и лагерей, - все они по сути и объективно защитники отжившей деспотической системы, как это ни неожиданно звучит относительно вермонтского изгнанника, само имя которого символизирует борьбу с ненавистным строем. Но в том-то и дело и беда, что социализм и коммунизм у нас - это всего лишь разновидность народопоклонства, которых на Руси всегда было пруд пруди. Уничтожая одну разновидность, так легко и естественно просто у нас остаться верным самой сердцевине поклонения Народу, пронизавшего, увы, достаточно сильно почти всю русскую культуру. Есть русская глубина, на которой Солженицын обнимает Ленина. Эта глубина обернулась в 17-м пропастью. И пока будут объявляться у нас "народные заступники" (кто настолько опьянен нынешней антикоммунистической волной, чтобы отрицать, что Ленин был народным заступником?) всех мастей, из пропасти этой нам не вылезть. Так с чем же борются патриоты, народозаступники и поклонцы? С каким коммунизмом? С интеллигентским. О народном коммунизме, гениально описанном Андреем Платоновым, они и не задумываются. Ничего здесь не видят, ослепленные мифом о религиозной и чистой народной душе. Но они, как выясняется из их полемики с интеллигенцией, борются и с антикоммунизмом интеллигентским. То есть дело не в коммунизме вовсе, он уже приговорен, не из-за него страсть и ломание копий - дело в существовании ненавистной народопоклонцам интеллигенции как таковой. Миф требует найти носителей зла. Они найдены. Это Малый Народ образованщины, некая элитарная столичная верхушка (а в сущности каждый "отщепенец", каждый дерзающий мыслить выше милого их сердцу сермяжного идеала), ату! ату их! Этот осатанелый неоклассовый инстинкт резонно назвать