Страница:
А пожелания с Новым годом — это всего лишь надежда. Без пота, без плоти. Конечно, пусть сбудется, без нее, говорят, вроде нельзя, но все равно жаль, что в Новый год мы не ценим по достоинству того, что теряем...
Что уходило с 1978 годом в Афганистане?
Уходил год Великой Апрельской революции — к этому времени ее уже стали называть именно так. Великий вождь и учитель Нур Мухаммед Тараки, чьи портреты незаметно заняли стены домов, кабинетов, школ, больниц, уверенно вел афганский народ к построению бесклассового общества. Были приняты главные законы страны — о земле и воде. Ну и самое историческое событие под занавес года — подписание 5 декабря с Советским Союзом в Москве Договора о дружбе и взаимной помощи.
Вопрос о подписании Договора представлялся настолько важным, что 2 декабря специально был созван пленум ЦК НДПА, на котором утверждался состав делегации. Кроме подписания Договора планировалось заключение множества соглашений практически во всех областях, и пленум после долгих дебатов решил: в Москву выезжает все афганское правительство. Единственное — решили не называть в прессе в составе делегации Амина: пусть все думают, что в стране остался он. Тараки же перед самым отлетом вызвал к себе Заплатина:
— Товарищ Заплатин, мы все улетаем завтра в Москву на подписание Договора.
— Счастливого пути, — пожелал генерал, еще не зная о цели вызова.
— Спасибо. Ну а управление армией мы решили доверить вам. Остаетесь старшим.
— Я? — Заплатин быстро перебирал в памяти приближенных Тараки: а почему не Амин? Значит, он тоже летит? Но тогда ведь есть еще главный военный советник. Посол, наконец.
Тараки словно угадал его мысли:
— Понимаете, для нас армия — это все. Наш народ любит армию, а в армии уважают вас. Так что придется дня три-четыре побыть главой.
— Есть, товарищ Тараки.
— Вот за это я и люблю военных, — обнял Василия Петровича Генеральный секретарь.
В Москве афганской делегации оказали самый теплый прием, какой только можно было ожидать. Открыт, откровенен и любезен был Брежнев. Амин очень плодотворно провел переговоры по военным вопросам в Генеральном штабе с Огарковым. Здравоохранение, геология, торговля, туризм — все подписывалось, прогнозировалось на будущее. Разве только что о полете в космос не договорились. Удачным виделся Договор для обеих сторон.
На фоне всего этого были, конечно, и тучи на афганском небосклоне. Достаточно сложно шла земельная реформа. Тут впервые революционное правительство столкнулось с парадоксальной ситуацией. Крестьяне, умиравшие от голода, мечтавшие и молившиеся о клочке земли, ее, конфискованную у феодалов... не брали.
— Земля не моя, а Коран запрещает брать чужое, — открещивались они от подарка революции.
Конечно, не только и не столько Коран являлся причиной отказа. Помещики широко разводили руками, представляя земельным комитетам свои поля, — берите, ничего не прячу. Дружелюбно приглашали гостей испить чашку чая. Но зато ночью к тем, кто осмелился взять себе надел, приходили нанятые баем нукеры. И уже на следующий день во всей округе трудно было найти человека, который согласился бы взять землю, — жизнь дороже. А что делать, если новая власть — только до наступления сумерек. Бумажка с непонятной печатью не защищала от ночных гостей.
И получилось к осени: землю-то отобрали, а отдать ее оказалось некому. И остались незасеянными многие поля, в кишлаках и аулах с тревогой начали перебирать съестные запасы, молясь на чудо, которое смогло бы спасти от голодной смерти зимой.
Чудо пришло с севера. Потянулись в Афганистан колонны с мукой, рисом из Советского Союза. Правда, докладывали потом советники, когда стали делить, распределять продукты, не оказалось под рукой самого малого — обыкновенной мелкой тары. Зато тут же отыскались американские коробки, небольшие мешки. И сыпалась русская мука в мешки с американской эмблемой и английскими словами, и развозилась по кишлакам и пастбищам, и молились афганцы гербу и флагу Соединенных Штатов. Но не до этих, казалось бы, мелочей было советским людям, а тем более афганцам. Главное, поддержать народ, а с остальным сочтемся и разберемся потом. Не случайно в конце сентября совпосол Александр Михайлович Пузанов передал в МИД запись беседы с послом Индии в Кабуле Сингхом: «Вначале посол сказал, что, находясь в Москве, из бесед с советскими руководителями А. Б. Ванджпаи (министр иностранных дел Индии. — Авт.)понял, что Советский Союз, будучи близок к Афганистану, якобы стремится не демонстрировать особо такую близость. По мнению А. Б. Ванджпаи, это весьма разумная и мудрая политика... В отношениях между братьями вовсе не является необходимым демонстрировать большую общность взглядов, близость, к тому же в условиях, когда это может стать поводом для нападок врагов...»
Не все ладилось у кабульского правительства и с духовенством. Народ продолжал верить муллам больше, чем секретарям партийных комитетов. Мало кто из священников открыто и безоговорочно поддержал революцию, а после конфискации у них земель число священнослужителей вообще уменьшилось: стали уходить они в Пакистан. Правительство махнуло рукой — обойдемся без них, словно забыв, что слово муллы для мусульманина — закон.
— Новое правительство не ходит в мечети, — как святотатство передавалось из уст в уста.
Агитаторы, противостоявшие этому, были, как правило, молоды и горячи, и их или не слушали, или просто убивали как неверных, идущих против воли Аллаха. Листовки же, которые они приносили, все равно попадали к муллам: кроме них, в округе читать все равно почти никто не умел. А уж те читали то, что нужно.
Именно после таких «прочтений» появились в Афганистане и ответные листовки, впервые за все века призывавшие бороться против русских.
«Срочная информация!
К сведению истинных мусульман.
Программа Тараки, или то, к чему он стремится.
1. Несомненно, что тот, кто недостойно ведет себя, тот кяфир (неверный. — Авт.).
2. Соотечественники делают родину неверной.
3. В угоду русским они попирают честь мусульманина.
4. Отбирают землю и имущество мусульман.
5. Сыновья Советов (НДПА) говорят: у вас не будет женщин, земли и золота.
6. Будет уничтожена религия ислам и улемы.
7. Русским отдают землю и родину.
Мусульмане, запомните все это.
Смерть русским прислужникам!
Смерть английским прислужникам».
Не принесло авторитета новой власти и такое новшество, как создание партийных ядер. Коммунисты, опасаясь за жизнь многочисленных родственников, просили направлять их на работу в другие провинции. Началась великая перетасовка: формировались партядра и направлялись в различные регионы страны. Партийцы, не имеющие корней в своей зоне ответственности, не знающие людей, обстановки, настроений, не имели и авторитета. Они были большей частью «короли на день», так как ночью вынуждены были запираться в уездных комитетах и ощетиниваться оружием до утра.
Вселяла надежду лишь некоторая стабильность в партии после того, как 5 июля лидеры «Парчам» были назначены послами и выехали из страны. А арест Кадыра и последовавшее тут же увольнение из вооруженных сил около восьмисот командиров всех рангов, от генерала до сержанта, позволили говорить об единстве и среди военных. Роль министра обороны взял на себя Тараки, хотя все прекрасно понимали, что и этот воз будет везти на своих плечах его любимый ученик.
— Товарищ Тараки, сколько же можно на одного человека взваливать? — спрашивал Заплатин, перечисляя обязанности Хафизуллы Амина к тому времени: заместитель премьер-министра, министр иностранных дел, секретарь ЦК, член Революционного совета.
Улыбался Тараки:
— Товарищ генерал, у нас в Афганистане нет такого другого человека, как Амин. Если ему еще одно министерство дать, он сможет работать и там. И пусть работает.
А министерству обороны работы все прибавлялось. Начали понемногу волновать банды, подучившиеся в Пакистане, они появились в восьми провинциях из двадцати семи, иногда даже отваживались принимать бой против небольших подразделений правительственных войск. Ухудшились, если не сказать, что прекратились вообще, отношения с Китаем, Ираном и Пакистаном. Долго проясняли свою позицию к Кабулу американцы, и только 1 декабря государственный секретарь Вэнс отправил в посольство в Кабуле секретную шифрограмму: «...один из возможных вариантов для нас мог бы заключаться в прекращении нашей деятельности в Афганистане, но мы считаем, что это было бы обескураживающим для его соседей и не сочеталось бы с их политикой. ДРА не просила нас укладывать чемоданы и отправляться; наоборот, она приняла нашу политику сохранения нашей заинтересованности и присутствия.
Прекращение наших усилий в Афганистане выглядело бы, как если бы мы сняли с себя ответственность, что отвечало бы одной из главных целей Советов, которая заключается в дальнейшем сокращении американского и западного влияния в Афганистане и в регионе.
Было бы не в наших интересах делать Москве такой подарок».
Интерес Соединенных Штатов в первую очередь проявлялся в финансировании и в небольших, но поставках оружия для банд, засылаемых в Афганистан. Это в свою очередь заставляло афганское руководство кроме традиционного дружеского отношения к Советскому Союзу смотреть на него и как на защитника, который поможет выстоять первое время. В мире ведь нет совершенно нейтральных государств: одни революции искали поддержку у социалистического лагеря, другие, которые мы, как правило, называли контрреволюциями, охотно брал под свое крылышко Запад. И все надеялись на лучшее завтра.
Надеялся на будущее и Тараки: народ ведь должен был понять — все, что делается в стране, это ради блага афганцев.
Глава 12
31 декабря 1978 года. Узбекистан.
Жизнь крутанула Бориса Ледогорова так, что сорвала резьбу и пошла вертеть вхолостую. А как сказать иначе, если встречал он Новый год в одиночестве в небольшом узбекском городке на должности командира взвода вьючно-транспортной роты кавалерийского эскадрона. И слыхом не слыхивал про такое, а вот оказалось, что лазит еще по Памиру наша кавалерия и закрывает какие-то перевалы, до которых не может добраться ни авиация, ни пехота. И аккурат под ЧП в Суземке освободилась в эскадроне его нынешняя должность. Так что не права пословица, будто «дальше Кушки не пошлют, меньше взвода не дадут»[14]. Кушка и саперный взвод были бы для Бориса благом, а здесь изучай, с какой стороны подходить к коням и когда их кастрировать...
За бутылкой вина, в углу казармы, отгороженном устаревшими плакатами, провожал 1978 год бывший десантник, бывший сапер Борис Ледогоров. На кровати лежало нераспечатанное письмо от Желторотика, оно притягивало к себе. Борис ловил себя на том, что смотрит на него по нескольку минут, но держался, решив открыть его ровно в двенадцать: все не один будет.
И неожиданное письмо, и прощание со старым годом подтолкнули к воспоминаниям, к горячему соприкосновению с тем, что хотелось бы забыть, вычеркнуть из жизни и памяти.
Борис поднял письмо, пристроил его на заваленной всякой ерундой тумбочке, лег на кровать. Когда-то давным-давно, сто лет назад, летом, он лежал на нарах в палатке рядом с Леной и боялся поднять руку. А сейчас ворочайся, раскидывайся, хоть поперек кровати, пожалуйста, ты свободен. Радуйся. Да только грусть и боль от такой свободы...
Старший лейтенант повертелся, устраиваясь удобнее, прикрыл глаза...
Июль 1978 года. Суземка.
Саперы говорят, что они ошибаются все-таки дважды, и первый раз, когда выбирают профессию.
Но любил Борис Ледогоров свою саперную науку до самозабвения. Она была делом, которое требовало чаще, чем перед кем бы то ни было, становиться на колени. Которое признавало только уважение и аккуратность. Забитые землей ногти. Дело, совершая которое, уважаешь самого себя, которое заставляет окружающих ценить тебя. Дело без дураков и нахрапа.
Борис, конечно, не мог похвалиться огромным количеством обезвреженных мин и снарядов, не было в его практике и чего-то такого необычного, о чем трубили бы газеты. Тем не менее руку на всевозможных выездах набил и чувствовал себя уверенно.
Но ведь проклянешь и хлеб, коли станет комом в горле.
С его приездом к поисковикам, как понял Борис, особой быстроты в работе не прибавилось. Определить, где есть в земле металл, — дело минутное, а остальное-то по-прежнему делалось малой саперной лопаткой да пальчиками. Серьезных находок по его саперной части не попадалось, с мелочевкой разделывался на месте и постепенно, забыв разграничения в работе, вторгся во владения Желтиковой. Сначала начал освобождать от земли и кореньев кости, потом определять по ним, сколько человек откопали. Раньше думал, что это делается по черепам, но оказалось, по берцовым костям: две положил — вроде уже и человек.
Съездил с Юркой в Сошнево, там в плотницкой мастерской делали гробы для перезахоронения. Дед Чудрил, с вечной самокруткой во рту, вначале сбивал небольшие домовины, но как-то зашли бабы, подняли шум.
— Что ты колотишь, хрыч старый. Ты не детей хоронишь, а мужиков наших. Давай делай домовины мущщинские, большие.
Дед Чудрил поворчал, но забросил уже готовых «малышей» на полок, авось пригодятся, не пропадать же добру.
— Раньше надо было искать да хоронить, — бурчал он в желтые прокуренные усы. — Спохватились. А я помню, как после войны другая команда пришла-то: в первую очередку искать и сдавать медные гильзы. Рупь восемьдесят копеек за килограмм. Старыми, конечно. Металл был нужен стране, а не мы, солдаты.
Дед пробыл на фронте часов пять, ему оторвало пятку при первой же бомбежке, и он был списан из действующей армии подчистую. Но все равно фронтовиком считался и не забывал напоминать об этом другим.
Наведывался в лес и военком. Сначала привез обещанную еще при первой встрече карту с указанным местом подрыва боеприпасов — на всякий случай, а потом отвез в райцентр Юрку и Сашку сдавать последний экзамен. Заканчивалась стажировка и у Сергея, Ледогоров кивнул и ему на «уазик»: давай, езжай с оказией, но курсант с такой мольбой посмотрел на своего командира, что старший лейтенант, даже не оглянувшись на Улыбу, все понял и смолчал.
Так и остались в лагере он с Булановым, Филиппок да Лена с Настей.
— Все, сегодня выходной, — решительно сказала Лена, когда скрылась за листвой деревьев машина.
— Выходной, выходной, — запрыгала, хлопая в ладоши, Настя.
Ледогоров и Буланов тоже были не против отдыха, и только Филиппок, хмыкнув, пошел в сторону палатки с уже завезенными к ней гробами.
Странные вообще-то отношения сложились у Бориса с ребятами. Поначалу они вроде потянулись к нему, он даже провел с ними несколько занятий по работе с миноискателем, но постепенно они начали сторониться и его, и Сергея. Причину долго искать не пришлось: кроме Сереги, дровишки заготавливать для Насти мечтали и Юрка, и Сашка. Улыба же, открытая душа, предпочтение отдавала курсанту, скрывать этого не умела, так что результат был закономерен. Там, где молодежь, опасно появляться со спичками любви.
Не мог похвастаться своей стойкостью в этой области и Борис. Уже на второй или третий вечер они прогулялись с Леной по лесу перед сном, просто так, как старшие в группе. А укладываясь спать, увидел Борис совсем рядом — так рядом, что почувствовал запах солнца, — увидел он рядом со своей подушкой светлые волосы Лены. Они притягивали к себе магнитом, и Борис, еще боясь, но уже и веруя, что девушка не отвернется, дотронулся до белых кудрей, перебрал их осторожно пальцами. Лена замерла — ему ли, промаявшемуся первую ночь, было не почувствовать это, но не отстранилась, не отвернулась. Наоборот, подтянула к его руке свою ладонь. Утихомиривая сердце, коснулся пальцев девушки. Тут же отнял руку — вроде случайность, нечаянность, извини. Проверяя себя и ее, через какое-то время опустил пальцы на ее ладонь. Чуть-чуть погладил подушечками пальцев, если Лева что-то и скажет, то ничего не было, ей это просто могло показаться. Но девушка ответила легким ответным нажимом, и только тогда Борис взял ее руку в свою. По телу пробежал озноб, и он чувствуя, что не в силах справиться с ним, а самое главное, не желая расставаться с этой томительной усладой, увлек руку девушки под одеяло. Там, в теплоте, в темноте и близости, они сцепились пальцами до боли, до хруста, и этим все сказали друг другу. Позови в тот миг кто-то из них другого из палатки, подальше от друзей-свидетелей, не думая о будущем, о всевозможных разговорах и догадках, ушли бы в лес, затерялись бы в его темноте, слились бы в объятиях. Но благоразумие взяло верх, а может, и не благоразумие, а еще неверие в происходящее, и они остались лежать, сцепив руки. А когда занемели пальцы и он медленно высвободил их, Лена, догадавшись, что будет дальше, вновь вся сжалась, замерла. «Так никогда не вырастешь», — улыбнулся мысленно Борис и прислонил ладонь к горячему бедру девушки.
И потерялись после этого вечера головы, и кусты вокруг Лены оказались столь густыми и высокими, что Борис уже и несколько минут не мог провести без нее. Что-то происходило между ними, свои отношения складывались у ребят, а он только ловил ее взгляды, ее прикосновения, ее слова и таял, таял, таял. Какое же это блаженство быть слабым, беззащитным у женских ног...
И когда захлопала в ладоши Настя, радуясь выходному дню, когда ушел в палатку недовольный, но нейтральный Филиппок, перекрестились взгляды Лены и Бориса, Насти и Сергея. Они оставались одни, доверяли друг другу и могли быть чуточку откровеннее в своих чувствах. Как хочется быть откровенным в своих чувствах при других.
— Товарищ курсант, — подойдя к Лене и тем самым отделяя Улыбу и Буланова, помогая им остаться одним, шутливо произнес старший лейтенант.
— Я, — также играя, с готовностью вытянулся и Сергей.
— Определяю вам сектор наблюдения. — Борис отмерил им участок леса от сих и до сих.
— Есть, — согласился тот, благодарно улыбнувшись: старший лейтенант взял инициативу на себя, и теперь все можно делать якобы в шутку.
Взял Настю за руку, кивнул в отмеренном им направлении:
— Извини, командир приказал.
— Молодежь, — стараясь скрыть свою нервность, проговорила Лена. Все-таки оставаться вдвоем вроде бы случайно — это одно, а чтобы вот так, почти в открытую...
— А у нас берез больше, — кивнул в противоположную от «молодежи» сторону леса Борис.
Какие березы, какие цветы и земляничные места — целуясь урывками, перебивая желание тут же, сразу за первыми деревьями обняться, убегали быстрее, быстрее от всех, подальше, еще дальше. Никого не видеть и не слышать. Только они в лесу, только они...
Остановились наконец около небольшой поляны, повернулись друг к другу. Обнялись, обласкались вначале взглядами.
— Здравствуй. — Борис наклонился, дотронулся своим носом до вздернутого носика Лены.
— Здравствуй, — прошептала она горячим шепотом.
Они уже не признавали встреч на людях, они здоровались, отмечали начало дня, только когда оставались одни.
— Ты сегодня необычно красивая.
— А вчера?
— Вчера была еще милее.
— Значит, сегодня хуже?
— Погоди, ты меня не путай.
— А ты не путайся, саперу нельзя ошибаться. Ну, так какая я сегодня?
Вместо ответа Борис легко подхватил ее на руки, закружил.
Сколько девушек кружили кавалеры среди деревьев, уже вроде должно было за тысячелетия появиться в генах у них равнодушие к этому. И какое счастье, что каждый раз любовь идет по новому рисунку.
— Ой, упадем, — обхватила Лена Бориса за шею.
— Ага, уже падаем, — согласился тот. Опустился на колени, положил девушку на траву. Лена, улыбаясь, закрыла глаза откинула голову, и старший лейтенант поцеловал ее напрягшуюся шею, ямочку между ключиц. Затем осторожно проследовал поцелуями за синим ключиком на куртке, открывающим женское таинство...
...Глупцы поэты, восхваляющие взрывы чувств при первом парашютном прыжке, при первой обезвреженной мине. Они просто или не знают, или забыли, или, что скорее всего, не способны уловить, что такое встреча с женщиной. Как все меркнет и тускнеет после этого...
— А ты знаешь, у меня никогда не будет детей, — вдруг тихо проговорила Лена, глядя на редкие белые облачка в синем-синем небе.
— Почему? — приподнялся Борис. Лена торопливо закрыла глаза, и он осторожно поцеловал ее дрожащие веки. На губах ощутил солоноватый привкус, отстранился, в волосы, за уши девушки уже пролегли два блестящих ручейка. — Что с тобой, Лена? Ты что? Ленушка!
Она тоже встала, села к нему спиной, вытерла ладошками слезы.
— Извини. Просто жалко себя стало и... и чтобы ты знал, — наконец проговорила она.
Ледогоров, словно неуверенный гипнотизер, водил около ее плеч руками, не решаясь дотронуться: что надо делать с женщинами, когда они плачут? Успокаивать, сводить все к шутке, молчать, говорить, сочувствовать?..
— Все, Боренька, все, больше не буду, — и в самом деле успокоившись, повернулась Лена к нему.
— О, а глазки-то уже красные и носик успел распухнуть, — дотронулся наконец Ледогоров до щеки девушки. Она доверчиво потерлась о его шершавую ладонь, хотела что-то сказать или объяснить, но в этот миг раздался взрыв. Глухой, приглушенный расстоянием и листвой, но он подбросил их с места, потому что прогремел в стороне лагеря, а там... там Улыба и Буланов. Нет-нет, там же еще Филиппок, Филиппок...
— Боря, — окликала, звала отставшая Лена, но Ледогоров не оглянулся, не остановился. Прыгая через рвы, пни, поваленные деревья, отметая от лица ветки, мчался к лагерю. Нет ничего страшнее для сапера, чем невидимый им взрыв. Неконтролируемый взрыв. Неужели Филиппок?
Ноябрь 1978 года. Суземка.
На каждый случай есть в России своя песня. Поют люди на похоронах и на свадьбах. Когда остаются одни и прилюдно. С музыкой и без нее. С повода и просто так, потому что захотелось попеть.
Так же в России и плачут — на поминках и крестинах, от радости и горя, одиночества и от того, что невозможно человеку порой остаться одному. Плач и песня на Руси испокон веков очищали душу. И покуда поет и плачет народ, есть у него душа и сердце.
В ноябре пело, пило, плакало Сошнево на проводах в армию Юрки Грача и Сашки Вдовина. Народу пришло много, в три захода садились за столы да еще выносили на улицу дедам-бабкам, которым на крыльцо подниматься-то лишний раз оказалось тяжело, не говоря уже о том, чтобы тесниться с молодыми на лавках в доме. Крестились перед выпивкой, прося у Бога прощения: мол, чем больше выпьется, тем легче плачется. А поплакать вроде бы надо...
Проводили солдат за село с гармошкой, там переобнимались. Которые помоложе, полезли в машины с красными флагами по бортам проводить до райвоенкомата, оставшиеся замахали руками — возвращайтесь. Матери сели в кабины, и по шляху, мимо грушенки, лога повезли их сыновей в армию. Все века Россия вынуждена была растить себе солдат. Судьбой и Богом было определено ей постоянно иметь то ли ближних, то ли дальних врагов, зарящихся на ее земли, ее богатства. И счастьем выходило России считать года, которые удавалось прожить без войны. Одна заканчивалась, а народ со страхом уже смотрел вперед: сколько сроку отпущено заживить раны, подрастить новых солдатушек, наделать нового оружья и откуда беда, враг-ворог заявится. И присказка главная: «Хоть бы умереть до войны». Плуг и винтовка стали символом Руси, хотя нам и хочется видеть в гербе лишь серп и молот. И не просто из-за разлуки плачут матери, провожая сыновей в солдаты. Слишком близка всегда была Россия, сама отнюдь не задира, к войне. И слезы матерей — это скорее и больше на «вдруг», на будущее, не приведи Господь.
А шли Юрка и Сашка к тому же еще и в десантные войска. Черданцев перед этим заехал в Сошнево, спросил Аннушку и Соню: есть возможность послать ребят вместе или в подводники, но это на три года и атом, или в береговую оборону, но это район Тихоокеанского побережья и у черта на куличках, или в десантники, вроде страшно, но рядом, в Белоруссию. Уговорил, доказал, что ВДВ — это в первую очередь порядок, это мужская гордость, а прыжки, ну и что, что прыжки, сотни и тысячи ребят прыгало и прыгает, и ничего.
Трудно, когда дают выбирать. Если есть один вариант — это вроде судьба, куда деться, когда же выбираешь — можешь потом всю жизнь жалеть, что поступил так, а не иначе. Плохо, когда выбираешь, плохо...
— Мишенька, ты уж по-свойски реши сам, как лучше, — митусилась перед выбором Соня. — Ой, Господи, мы же ничего в этой армии не знаем. Определи сам, по своему разумению.
Черданцев посмотрел на Аннушку, в хате у которой они собрались «на совет в Филях», та беспомощно улыбнулась, и Михаил Андреевич решился:
— Все, в ВДВ.
В Суземке, во дворе райвоенкомата, Юрия, Сашку и еще пять-шесть ребят из других сел и в самом деле забрал молоденький лейтенант с парашютным значком на кителе. Прибежавшая на часок с работы Лена Желтикова даже спросила его, не знает ли он Бориса Ледогорова, но ответ услышать не успела: к ребятам пробился Филиппок, и Лена, прячась за людей, отошла, затерялась.
Что уходило с 1978 годом в Афганистане?
Уходил год Великой Апрельской революции — к этому времени ее уже стали называть именно так. Великий вождь и учитель Нур Мухаммед Тараки, чьи портреты незаметно заняли стены домов, кабинетов, школ, больниц, уверенно вел афганский народ к построению бесклассового общества. Были приняты главные законы страны — о земле и воде. Ну и самое историческое событие под занавес года — подписание 5 декабря с Советским Союзом в Москве Договора о дружбе и взаимной помощи.
Вопрос о подписании Договора представлялся настолько важным, что 2 декабря специально был созван пленум ЦК НДПА, на котором утверждался состав делегации. Кроме подписания Договора планировалось заключение множества соглашений практически во всех областях, и пленум после долгих дебатов решил: в Москву выезжает все афганское правительство. Единственное — решили не называть в прессе в составе делегации Амина: пусть все думают, что в стране остался он. Тараки же перед самым отлетом вызвал к себе Заплатина:
— Товарищ Заплатин, мы все улетаем завтра в Москву на подписание Договора.
— Счастливого пути, — пожелал генерал, еще не зная о цели вызова.
— Спасибо. Ну а управление армией мы решили доверить вам. Остаетесь старшим.
— Я? — Заплатин быстро перебирал в памяти приближенных Тараки: а почему не Амин? Значит, он тоже летит? Но тогда ведь есть еще главный военный советник. Посол, наконец.
Тараки словно угадал его мысли:
— Понимаете, для нас армия — это все. Наш народ любит армию, а в армии уважают вас. Так что придется дня три-четыре побыть главой.
— Есть, товарищ Тараки.
— Вот за это я и люблю военных, — обнял Василия Петровича Генеральный секретарь.
В Москве афганской делегации оказали самый теплый прием, какой только можно было ожидать. Открыт, откровенен и любезен был Брежнев. Амин очень плодотворно провел переговоры по военным вопросам в Генеральном штабе с Огарковым. Здравоохранение, геология, торговля, туризм — все подписывалось, прогнозировалось на будущее. Разве только что о полете в космос не договорились. Удачным виделся Договор для обеих сторон.
На фоне всего этого были, конечно, и тучи на афганском небосклоне. Достаточно сложно шла земельная реформа. Тут впервые революционное правительство столкнулось с парадоксальной ситуацией. Крестьяне, умиравшие от голода, мечтавшие и молившиеся о клочке земли, ее, конфискованную у феодалов... не брали.
— Земля не моя, а Коран запрещает брать чужое, — открещивались они от подарка революции.
Конечно, не только и не столько Коран являлся причиной отказа. Помещики широко разводили руками, представляя земельным комитетам свои поля, — берите, ничего не прячу. Дружелюбно приглашали гостей испить чашку чая. Но зато ночью к тем, кто осмелился взять себе надел, приходили нанятые баем нукеры. И уже на следующий день во всей округе трудно было найти человека, который согласился бы взять землю, — жизнь дороже. А что делать, если новая власть — только до наступления сумерек. Бумажка с непонятной печатью не защищала от ночных гостей.
И получилось к осени: землю-то отобрали, а отдать ее оказалось некому. И остались незасеянными многие поля, в кишлаках и аулах с тревогой начали перебирать съестные запасы, молясь на чудо, которое смогло бы спасти от голодной смерти зимой.
Чудо пришло с севера. Потянулись в Афганистан колонны с мукой, рисом из Советского Союза. Правда, докладывали потом советники, когда стали делить, распределять продукты, не оказалось под рукой самого малого — обыкновенной мелкой тары. Зато тут же отыскались американские коробки, небольшие мешки. И сыпалась русская мука в мешки с американской эмблемой и английскими словами, и развозилась по кишлакам и пастбищам, и молились афганцы гербу и флагу Соединенных Штатов. Но не до этих, казалось бы, мелочей было советским людям, а тем более афганцам. Главное, поддержать народ, а с остальным сочтемся и разберемся потом. Не случайно в конце сентября совпосол Александр Михайлович Пузанов передал в МИД запись беседы с послом Индии в Кабуле Сингхом: «Вначале посол сказал, что, находясь в Москве, из бесед с советскими руководителями А. Б. Ванджпаи (министр иностранных дел Индии. — Авт.)понял, что Советский Союз, будучи близок к Афганистану, якобы стремится не демонстрировать особо такую близость. По мнению А. Б. Ванджпаи, это весьма разумная и мудрая политика... В отношениях между братьями вовсе не является необходимым демонстрировать большую общность взглядов, близость, к тому же в условиях, когда это может стать поводом для нападок врагов...»
Не все ладилось у кабульского правительства и с духовенством. Народ продолжал верить муллам больше, чем секретарям партийных комитетов. Мало кто из священников открыто и безоговорочно поддержал революцию, а после конфискации у них земель число священнослужителей вообще уменьшилось: стали уходить они в Пакистан. Правительство махнуло рукой — обойдемся без них, словно забыв, что слово муллы для мусульманина — закон.
— Новое правительство не ходит в мечети, — как святотатство передавалось из уст в уста.
Агитаторы, противостоявшие этому, были, как правило, молоды и горячи, и их или не слушали, или просто убивали как неверных, идущих против воли Аллаха. Листовки же, которые они приносили, все равно попадали к муллам: кроме них, в округе читать все равно почти никто не умел. А уж те читали то, что нужно.
Именно после таких «прочтений» появились в Афганистане и ответные листовки, впервые за все века призывавшие бороться против русских.
«Срочная информация!
К сведению истинных мусульман.
Программа Тараки, или то, к чему он стремится.
1. Несомненно, что тот, кто недостойно ведет себя, тот кяфир (неверный. — Авт.).
2. Соотечественники делают родину неверной.
3. В угоду русским они попирают честь мусульманина.
4. Отбирают землю и имущество мусульман.
5. Сыновья Советов (НДПА) говорят: у вас не будет женщин, земли и золота.
6. Будет уничтожена религия ислам и улемы.
7. Русским отдают землю и родину.
Мусульмане, запомните все это.
Смерть русским прислужникам!
Смерть английским прислужникам».
Не принесло авторитета новой власти и такое новшество, как создание партийных ядер. Коммунисты, опасаясь за жизнь многочисленных родственников, просили направлять их на работу в другие провинции. Началась великая перетасовка: формировались партядра и направлялись в различные регионы страны. Партийцы, не имеющие корней в своей зоне ответственности, не знающие людей, обстановки, настроений, не имели и авторитета. Они были большей частью «короли на день», так как ночью вынуждены были запираться в уездных комитетах и ощетиниваться оружием до утра.
Вселяла надежду лишь некоторая стабильность в партии после того, как 5 июля лидеры «Парчам» были назначены послами и выехали из страны. А арест Кадыра и последовавшее тут же увольнение из вооруженных сил около восьмисот командиров всех рангов, от генерала до сержанта, позволили говорить об единстве и среди военных. Роль министра обороны взял на себя Тараки, хотя все прекрасно понимали, что и этот воз будет везти на своих плечах его любимый ученик.
— Товарищ Тараки, сколько же можно на одного человека взваливать? — спрашивал Заплатин, перечисляя обязанности Хафизуллы Амина к тому времени: заместитель премьер-министра, министр иностранных дел, секретарь ЦК, член Революционного совета.
Улыбался Тараки:
— Товарищ генерал, у нас в Афганистане нет такого другого человека, как Амин. Если ему еще одно министерство дать, он сможет работать и там. И пусть работает.
А министерству обороны работы все прибавлялось. Начали понемногу волновать банды, подучившиеся в Пакистане, они появились в восьми провинциях из двадцати семи, иногда даже отваживались принимать бой против небольших подразделений правительственных войск. Ухудшились, если не сказать, что прекратились вообще, отношения с Китаем, Ираном и Пакистаном. Долго проясняли свою позицию к Кабулу американцы, и только 1 декабря государственный секретарь Вэнс отправил в посольство в Кабуле секретную шифрограмму: «...один из возможных вариантов для нас мог бы заключаться в прекращении нашей деятельности в Афганистане, но мы считаем, что это было бы обескураживающим для его соседей и не сочеталось бы с их политикой. ДРА не просила нас укладывать чемоданы и отправляться; наоборот, она приняла нашу политику сохранения нашей заинтересованности и присутствия.
Прекращение наших усилий в Афганистане выглядело бы, как если бы мы сняли с себя ответственность, что отвечало бы одной из главных целей Советов, которая заключается в дальнейшем сокращении американского и западного влияния в Афганистане и в регионе.
Было бы не в наших интересах делать Москве такой подарок».
Интерес Соединенных Штатов в первую очередь проявлялся в финансировании и в небольших, но поставках оружия для банд, засылаемых в Афганистан. Это в свою очередь заставляло афганское руководство кроме традиционного дружеского отношения к Советскому Союзу смотреть на него и как на защитника, который поможет выстоять первое время. В мире ведь нет совершенно нейтральных государств: одни революции искали поддержку у социалистического лагеря, другие, которые мы, как правило, называли контрреволюциями, охотно брал под свое крылышко Запад. И все надеялись на лучшее завтра.
Надеялся на будущее и Тараки: народ ведь должен был понять — все, что делается в стране, это ради блага афганцев.
Глава 12
ИЗ ВДВ — В КАВАЛЕРИЮ. — МЫ СЛАБЕЕМ У ЖЕНСКИХ НОГ. — «ЖЕНЩИНА — ЭТО МИНОИСКАТЕЛЬ...» — МОЛНИИ В НЕБЕ ДОЛГО НЕ ДЕРЖАТСЯ. — ОКСАНА ДЛЯ БОРИСА. — «МАНЕЖНЫМ ГАЛОПОМ — МАРШ!»
31 декабря 1978 года. Узбекистан.
Жизнь крутанула Бориса Ледогорова так, что сорвала резьбу и пошла вертеть вхолостую. А как сказать иначе, если встречал он Новый год в одиночестве в небольшом узбекском городке на должности командира взвода вьючно-транспортной роты кавалерийского эскадрона. И слыхом не слыхивал про такое, а вот оказалось, что лазит еще по Памиру наша кавалерия и закрывает какие-то перевалы, до которых не может добраться ни авиация, ни пехота. И аккурат под ЧП в Суземке освободилась в эскадроне его нынешняя должность. Так что не права пословица, будто «дальше Кушки не пошлют, меньше взвода не дадут»[14]. Кушка и саперный взвод были бы для Бориса благом, а здесь изучай, с какой стороны подходить к коням и когда их кастрировать...
За бутылкой вина, в углу казармы, отгороженном устаревшими плакатами, провожал 1978 год бывший десантник, бывший сапер Борис Ледогоров. На кровати лежало нераспечатанное письмо от Желторотика, оно притягивало к себе. Борис ловил себя на том, что смотрит на него по нескольку минут, но держался, решив открыть его ровно в двенадцать: все не один будет.
И неожиданное письмо, и прощание со старым годом подтолкнули к воспоминаниям, к горячему соприкосновению с тем, что хотелось бы забыть, вычеркнуть из жизни и памяти.
Борис поднял письмо, пристроил его на заваленной всякой ерундой тумбочке, лег на кровать. Когда-то давным-давно, сто лет назад, летом, он лежал на нарах в палатке рядом с Леной и боялся поднять руку. А сейчас ворочайся, раскидывайся, хоть поперек кровати, пожалуйста, ты свободен. Радуйся. Да только грусть и боль от такой свободы...
Старший лейтенант повертелся, устраиваясь удобнее, прикрыл глаза...
Июль 1978 года. Суземка.
Саперы говорят, что они ошибаются все-таки дважды, и первый раз, когда выбирают профессию.
Но любил Борис Ледогоров свою саперную науку до самозабвения. Она была делом, которое требовало чаще, чем перед кем бы то ни было, становиться на колени. Которое признавало только уважение и аккуратность. Забитые землей ногти. Дело, совершая которое, уважаешь самого себя, которое заставляет окружающих ценить тебя. Дело без дураков и нахрапа.
Борис, конечно, не мог похвалиться огромным количеством обезвреженных мин и снарядов, не было в его практике и чего-то такого необычного, о чем трубили бы газеты. Тем не менее руку на всевозможных выездах набил и чувствовал себя уверенно.
Но ведь проклянешь и хлеб, коли станет комом в горле.
С его приездом к поисковикам, как понял Борис, особой быстроты в работе не прибавилось. Определить, где есть в земле металл, — дело минутное, а остальное-то по-прежнему делалось малой саперной лопаткой да пальчиками. Серьезных находок по его саперной части не попадалось, с мелочевкой разделывался на месте и постепенно, забыв разграничения в работе, вторгся во владения Желтиковой. Сначала начал освобождать от земли и кореньев кости, потом определять по ним, сколько человек откопали. Раньше думал, что это делается по черепам, но оказалось, по берцовым костям: две положил — вроде уже и человек.
Съездил с Юркой в Сошнево, там в плотницкой мастерской делали гробы для перезахоронения. Дед Чудрил, с вечной самокруткой во рту, вначале сбивал небольшие домовины, но как-то зашли бабы, подняли шум.
— Что ты колотишь, хрыч старый. Ты не детей хоронишь, а мужиков наших. Давай делай домовины мущщинские, большие.
Дед Чудрил поворчал, но забросил уже готовых «малышей» на полок, авось пригодятся, не пропадать же добру.
— Раньше надо было искать да хоронить, — бурчал он в желтые прокуренные усы. — Спохватились. А я помню, как после войны другая команда пришла-то: в первую очередку искать и сдавать медные гильзы. Рупь восемьдесят копеек за килограмм. Старыми, конечно. Металл был нужен стране, а не мы, солдаты.
Дед пробыл на фронте часов пять, ему оторвало пятку при первой же бомбежке, и он был списан из действующей армии подчистую. Но все равно фронтовиком считался и не забывал напоминать об этом другим.
Наведывался в лес и военком. Сначала привез обещанную еще при первой встрече карту с указанным местом подрыва боеприпасов — на всякий случай, а потом отвез в райцентр Юрку и Сашку сдавать последний экзамен. Заканчивалась стажировка и у Сергея, Ледогоров кивнул и ему на «уазик»: давай, езжай с оказией, но курсант с такой мольбой посмотрел на своего командира, что старший лейтенант, даже не оглянувшись на Улыбу, все понял и смолчал.
Так и остались в лагере он с Булановым, Филиппок да Лена с Настей.
— Все, сегодня выходной, — решительно сказала Лена, когда скрылась за листвой деревьев машина.
— Выходной, выходной, — запрыгала, хлопая в ладоши, Настя.
Ледогоров и Буланов тоже были не против отдыха, и только Филиппок, хмыкнув, пошел в сторону палатки с уже завезенными к ней гробами.
Странные вообще-то отношения сложились у Бориса с ребятами. Поначалу они вроде потянулись к нему, он даже провел с ними несколько занятий по работе с миноискателем, но постепенно они начали сторониться и его, и Сергея. Причину долго искать не пришлось: кроме Сереги, дровишки заготавливать для Насти мечтали и Юрка, и Сашка. Улыба же, открытая душа, предпочтение отдавала курсанту, скрывать этого не умела, так что результат был закономерен. Там, где молодежь, опасно появляться со спичками любви.
Не мог похвастаться своей стойкостью в этой области и Борис. Уже на второй или третий вечер они прогулялись с Леной по лесу перед сном, просто так, как старшие в группе. А укладываясь спать, увидел Борис совсем рядом — так рядом, что почувствовал запах солнца, — увидел он рядом со своей подушкой светлые волосы Лены. Они притягивали к себе магнитом, и Борис, еще боясь, но уже и веруя, что девушка не отвернется, дотронулся до белых кудрей, перебрал их осторожно пальцами. Лена замерла — ему ли, промаявшемуся первую ночь, было не почувствовать это, но не отстранилась, не отвернулась. Наоборот, подтянула к его руке свою ладонь. Утихомиривая сердце, коснулся пальцев девушки. Тут же отнял руку — вроде случайность, нечаянность, извини. Проверяя себя и ее, через какое-то время опустил пальцы на ее ладонь. Чуть-чуть погладил подушечками пальцев, если Лева что-то и скажет, то ничего не было, ей это просто могло показаться. Но девушка ответила легким ответным нажимом, и только тогда Борис взял ее руку в свою. По телу пробежал озноб, и он чувствуя, что не в силах справиться с ним, а самое главное, не желая расставаться с этой томительной усладой, увлек руку девушки под одеяло. Там, в теплоте, в темноте и близости, они сцепились пальцами до боли, до хруста, и этим все сказали друг другу. Позови в тот миг кто-то из них другого из палатки, подальше от друзей-свидетелей, не думая о будущем, о всевозможных разговорах и догадках, ушли бы в лес, затерялись бы в его темноте, слились бы в объятиях. Но благоразумие взяло верх, а может, и не благоразумие, а еще неверие в происходящее, и они остались лежать, сцепив руки. А когда занемели пальцы и он медленно высвободил их, Лена, догадавшись, что будет дальше, вновь вся сжалась, замерла. «Так никогда не вырастешь», — улыбнулся мысленно Борис и прислонил ладонь к горячему бедру девушки.
И потерялись после этого вечера головы, и кусты вокруг Лены оказались столь густыми и высокими, что Борис уже и несколько минут не мог провести без нее. Что-то происходило между ними, свои отношения складывались у ребят, а он только ловил ее взгляды, ее прикосновения, ее слова и таял, таял, таял. Какое же это блаженство быть слабым, беззащитным у женских ног...
И когда захлопала в ладоши Настя, радуясь выходному дню, когда ушел в палатку недовольный, но нейтральный Филиппок, перекрестились взгляды Лены и Бориса, Насти и Сергея. Они оставались одни, доверяли друг другу и могли быть чуточку откровеннее в своих чувствах. Как хочется быть откровенным в своих чувствах при других.
— Товарищ курсант, — подойдя к Лене и тем самым отделяя Улыбу и Буланова, помогая им остаться одним, шутливо произнес старший лейтенант.
— Я, — также играя, с готовностью вытянулся и Сергей.
— Определяю вам сектор наблюдения. — Борис отмерил им участок леса от сих и до сих.
— Есть, — согласился тот, благодарно улыбнувшись: старший лейтенант взял инициативу на себя, и теперь все можно делать якобы в шутку.
Взял Настю за руку, кивнул в отмеренном им направлении:
— Извини, командир приказал.
— Молодежь, — стараясь скрыть свою нервность, проговорила Лена. Все-таки оставаться вдвоем вроде бы случайно — это одно, а чтобы вот так, почти в открытую...
— А у нас берез больше, — кивнул в противоположную от «молодежи» сторону леса Борис.
Какие березы, какие цветы и земляничные места — целуясь урывками, перебивая желание тут же, сразу за первыми деревьями обняться, убегали быстрее, быстрее от всех, подальше, еще дальше. Никого не видеть и не слышать. Только они в лесу, только они...
Остановились наконец около небольшой поляны, повернулись друг к другу. Обнялись, обласкались вначале взглядами.
— Здравствуй. — Борис наклонился, дотронулся своим носом до вздернутого носика Лены.
— Здравствуй, — прошептала она горячим шепотом.
Они уже не признавали встреч на людях, они здоровались, отмечали начало дня, только когда оставались одни.
— Ты сегодня необычно красивая.
— А вчера?
— Вчера была еще милее.
— Значит, сегодня хуже?
— Погоди, ты меня не путай.
— А ты не путайся, саперу нельзя ошибаться. Ну, так какая я сегодня?
Вместо ответа Борис легко подхватил ее на руки, закружил.
Сколько девушек кружили кавалеры среди деревьев, уже вроде должно было за тысячелетия появиться в генах у них равнодушие к этому. И какое счастье, что каждый раз любовь идет по новому рисунку.
— Ой, упадем, — обхватила Лена Бориса за шею.
— Ага, уже падаем, — согласился тот. Опустился на колени, положил девушку на траву. Лена, улыбаясь, закрыла глаза откинула голову, и старший лейтенант поцеловал ее напрягшуюся шею, ямочку между ключиц. Затем осторожно проследовал поцелуями за синим ключиком на куртке, открывающим женское таинство...
...Глупцы поэты, восхваляющие взрывы чувств при первом парашютном прыжке, при первой обезвреженной мине. Они просто или не знают, или забыли, или, что скорее всего, не способны уловить, что такое встреча с женщиной. Как все меркнет и тускнеет после этого...
— А ты знаешь, у меня никогда не будет детей, — вдруг тихо проговорила Лена, глядя на редкие белые облачка в синем-синем небе.
— Почему? — приподнялся Борис. Лена торопливо закрыла глаза, и он осторожно поцеловал ее дрожащие веки. На губах ощутил солоноватый привкус, отстранился, в волосы, за уши девушки уже пролегли два блестящих ручейка. — Что с тобой, Лена? Ты что? Ленушка!
Она тоже встала, села к нему спиной, вытерла ладошками слезы.
— Извини. Просто жалко себя стало и... и чтобы ты знал, — наконец проговорила она.
Ледогоров, словно неуверенный гипнотизер, водил около ее плеч руками, не решаясь дотронуться: что надо делать с женщинами, когда они плачут? Успокаивать, сводить все к шутке, молчать, говорить, сочувствовать?..
— Все, Боренька, все, больше не буду, — и в самом деле успокоившись, повернулась Лена к нему.
— О, а глазки-то уже красные и носик успел распухнуть, — дотронулся наконец Ледогоров до щеки девушки. Она доверчиво потерлась о его шершавую ладонь, хотела что-то сказать или объяснить, но в этот миг раздался взрыв. Глухой, приглушенный расстоянием и листвой, но он подбросил их с места, потому что прогремел в стороне лагеря, а там... там Улыба и Буланов. Нет-нет, там же еще Филиппок, Филиппок...
— Боря, — окликала, звала отставшая Лена, но Ледогоров не оглянулся, не остановился. Прыгая через рвы, пни, поваленные деревья, отметая от лица ветки, мчался к лагерю. Нет ничего страшнее для сапера, чем невидимый им взрыв. Неконтролируемый взрыв. Неужели Филиппок?
Ноябрь 1978 года. Суземка.
На каждый случай есть в России своя песня. Поют люди на похоронах и на свадьбах. Когда остаются одни и прилюдно. С музыкой и без нее. С повода и просто так, потому что захотелось попеть.
Так же в России и плачут — на поминках и крестинах, от радости и горя, одиночества и от того, что невозможно человеку порой остаться одному. Плач и песня на Руси испокон веков очищали душу. И покуда поет и плачет народ, есть у него душа и сердце.
В ноябре пело, пило, плакало Сошнево на проводах в армию Юрки Грача и Сашки Вдовина. Народу пришло много, в три захода садились за столы да еще выносили на улицу дедам-бабкам, которым на крыльцо подниматься-то лишний раз оказалось тяжело, не говоря уже о том, чтобы тесниться с молодыми на лавках в доме. Крестились перед выпивкой, прося у Бога прощения: мол, чем больше выпьется, тем легче плачется. А поплакать вроде бы надо...
Проводили солдат за село с гармошкой, там переобнимались. Которые помоложе, полезли в машины с красными флагами по бортам проводить до райвоенкомата, оставшиеся замахали руками — возвращайтесь. Матери сели в кабины, и по шляху, мимо грушенки, лога повезли их сыновей в армию. Все века Россия вынуждена была растить себе солдат. Судьбой и Богом было определено ей постоянно иметь то ли ближних, то ли дальних врагов, зарящихся на ее земли, ее богатства. И счастьем выходило России считать года, которые удавалось прожить без войны. Одна заканчивалась, а народ со страхом уже смотрел вперед: сколько сроку отпущено заживить раны, подрастить новых солдатушек, наделать нового оружья и откуда беда, враг-ворог заявится. И присказка главная: «Хоть бы умереть до войны». Плуг и винтовка стали символом Руси, хотя нам и хочется видеть в гербе лишь серп и молот. И не просто из-за разлуки плачут матери, провожая сыновей в солдаты. Слишком близка всегда была Россия, сама отнюдь не задира, к войне. И слезы матерей — это скорее и больше на «вдруг», на будущее, не приведи Господь.
А шли Юрка и Сашка к тому же еще и в десантные войска. Черданцев перед этим заехал в Сошнево, спросил Аннушку и Соню: есть возможность послать ребят вместе или в подводники, но это на три года и атом, или в береговую оборону, но это район Тихоокеанского побережья и у черта на куличках, или в десантники, вроде страшно, но рядом, в Белоруссию. Уговорил, доказал, что ВДВ — это в первую очередь порядок, это мужская гордость, а прыжки, ну и что, что прыжки, сотни и тысячи ребят прыгало и прыгает, и ничего.
Трудно, когда дают выбирать. Если есть один вариант — это вроде судьба, куда деться, когда же выбираешь — можешь потом всю жизнь жалеть, что поступил так, а не иначе. Плохо, когда выбираешь, плохо...
— Мишенька, ты уж по-свойски реши сам, как лучше, — митусилась перед выбором Соня. — Ой, Господи, мы же ничего в этой армии не знаем. Определи сам, по своему разумению.
Черданцев посмотрел на Аннушку, в хате у которой они собрались «на совет в Филях», та беспомощно улыбнулась, и Михаил Андреевич решился:
— Все, в ВДВ.
В Суземке, во дворе райвоенкомата, Юрия, Сашку и еще пять-шесть ребят из других сел и в самом деле забрал молоденький лейтенант с парашютным значком на кителе. Прибежавшая на часок с работы Лена Желтикова даже спросила его, не знает ли он Бориса Ледогорова, но ответ услышать не успела: к ребятам пробился Филиппок, и Лена, прячась за людей, отошла, затерялась.