Страница:
Не один раз приходилось печатно каяться бедному писателю в якобы совершенных им ошибках и проступках против "марксистской идеологии" в своих статьях; но все же при жизни его высокого покровителя, Максима Горького, его еще терпели и не трогали. Но вот умер Максим Горький, родился пресловутый Ежов - и Святополк-Мирский был немедленно арестован: конечно, и он тоже по обвинению в "шпионаже", ибо и он тоже имел неосторожность переписываться со своими оставшимися в Европе родными и друзьями. Его сослали на Дальний Восток, в гиблое место - бухту Ногаево, где он и умер в 1939 или 1940 году (не помню). Умер - от голода, как сообщал из этого гиблого места находившийся там в ссылке (если тоже уже не умер) другой писатель, известный Юлий Оксман, - еще одна из жертв нелепого террора.
Я ручаюсь за достоверность всего здесь рассказываемого, но не всегда могу поручиться за точность сведений о конечной судьбе писателей, вошедших в этот небывалый в мире писательский синодик: расстрел или "десять лет строгой изоляции без права переписки" - как узнать сквозь туман глубочайшей тайны, каким ГПУ окутывает все такие дела? Вот, напр., гремевший во всех театрах советской России драмодел Киршон, "советский Шекспир и Мольер" (в эпитетах лакейская критика не стеснялась), друг и приятель Ягоды, заполнявший плохими комедиями театральные подмостки всех городов, зарабатывавший до миллиона рублей в год, имевший дачи на черноморском побережьи - и прямо из собственной дачи попавший в 1937 г. в отдельную камеру Лубянской тюрьмы: как знать расстрелян ли он (о чем в тюрьме уверенно сообщали), или запрятали "на 10 лет" в каменный мешок изолятора? Так или иначе, но вот и еще один писатель (каков бы он ни был), вычеркнутый из числа живых.
А если от этих низин перейти к литературным вершинам - то вот горькая судьба замечательного мыслителя, ученого, писателя о. Павла Флоренского, еще 30 лет тому назад прошумевшего книгой "Столп и утверждение истины". Мужественно отказавшийся снять с себя священнический сан, претерпевший в ряде лет гонения и ссылки - он в начале 30-х годов неожиданно был возвращен в Москву и поставлен во главе одного ученого учреждения (названия не помню), разрабатывавшего вопросы теории и практики электричества: О.Флоренский - не только писатель и философ, но и острый математик, автор ряда интереснейших книг по мета-геометрии и высшему анализу. Опять таки в "ежовские времена" он был изъят из числа живых: расстрелян? заточен? - Семья его, с которой я встретился в 1940 г. в Троицко-Сергиевске (ныне город Загорск), считала, что о. Павел погиб, но тоже не знала о путях его гибели.
А вот два-три воспоминания из тюремных встреч. В камере №45 Бутырской тюрьмы я встретился мимолетно с довольно известным марксистским "литературоведом" А.Лежневым, - в самое густонаселенное время тюрьмы, осенью 1937 г., когда нас на 24 койки было 140 человек. Дня три мы с ним пролежали рядом, плечо к плечу, на нарах (чтобы повернуться на другой бок, надо было встать, сделать оборот стоя, и потом уже снова втиснуться между двумя лежащими соседями). Он был совершенно растерян от недоумения, как могли арестовать его, верноподданного марксиста, автора нескольких лояльнейших критических книг!.. Через три дня его перевели во внутреннюю тюрьму на Лубянку и дальнейшая его судьба мне неизвестна, но, во всяком случае, на литературном горизонте он до 1942 года больше не появлялся и находится, несомненно, где-либо в изоляторе или концлагере, хорошо еще, если в ссылке. Обвинялся он по пресловутой статье 58 пункту 10 - "контрреволюционная деятельность".
Кстати сказать, этого А.Лежнева не надо путать с известным переметчиком И.Лежневым, который заграницей ходил в "сменовеховцах", потом вернулся в Москву, полевел до коммунизма, втерся в доверие власть имущих и был допущен в редакционные святилища самой "Правды": фигура очень темная. Но не поручусь и за его нынешнюю судьбу: рука ГПУ длинна, а террор во время войны достиг "сверх-ежовских" размеров.
Годом позднее и в другой общей камере Бутырок, уже менее густо населенной, я провел несколько месяцев рядом с известным венгерским поэтом и романистом, печатавшим свои объемистые романы в московских журналах, выпускавшим их многотиражными изданиями и вообще весьма благоденствовавшим вплоть до дня ареста.
Это был Анатолий Гидаш, венгерский коммунист, женатый на дочери слишком известного Бела-Куна, что сперва было причиной всяческого процветания Гидаша, а потом и причиной его гибели, - когда в 1937 г. Бела-Кун попал в тюрьму (в Лефортово, в самую страшную по приемам допросов московскую тюрьму, где самые стойкие люди - за редкими исключениями - через неделю-другую "признавались" во всем и в чем угодно). Анатолий Гидаш был обвинен в принадлежности к троцкистской подпольной группировке и, после ряда убедительных допросов на Лубянке, не выдержал и во всем "признался". Судьба его была предрешена: многолетний изолятор или концлагерь; вряд ли - расстрел.
Признаюсь, не без некоторого удовлетворения узнал я от Гидаша, что его тесть, Бела-Кун, палач, в свое время заливший кровью весь Крым -сидит тут же, в соседней камере Бутырской тюрьмы, больной, разбитый допросами, в ожидании решения своей участи...
И еще одна тюремная встреча с писателем, хоть и не личная, а через следователя. Ферапонт Иванович Седенко (псевдоним - "П.Витязев") был неутомимым исследователем литературного наследства П.Л.Лаврова, издавал его сочинения, открывал неизвестные из них, составил картотеку в 20.000 карточек, посвященную жизни и творчеству П.Л.Лаврова. В 1919-1926 гг. Витязев-Седенко стоял во главе книгоиздательства "Колос", в котором издавались и мои книги; по этим издательским делам мне приходилось встречаться с ним часто.
В 1930 г. Витязев-Седенко был сослан, картотека его - работа всей жизни разгромлена, богатый архив по Лаврову погиб. В 1937 г. он, уже вернувшийся из ссылки, был снова арестован, заключен на Лубянке, где и подвергался допросам очевидно, с применением сильно действующих методов. Сужу об этом по тем подписанным им протоколам его допросов, которые предъявил мне следователь в качестве обвинительного материала против меня. Прочитав их, я пришел в ужас не за себя, а за несчастного Витязева-Седенко. Протоколы - обширнейшие! начинались примерно так: "Теперь, когда я убедился, что следственным органам НКВД все известно, - считаю дальнейшее запирательство бесцельным и готов дать чистосердечные показания..."
И дальше на многих листах шло признание во всех семи смертных антибольшевистских грехах, с перечислением десятка фамилий сообщников, признание в подпольной работе, в организации террористической группировки... и мало ли еще в чем, столь же фантастическом. Что это была сплошная фантастика я вполне уверен, ибо упоминаемое в десятках мест мое имя связано было с никогда не бывшими делами. Я о изумлением прочел, что мною была налажена связь группы Витязева-Седенко с заграницей, что я доставал для него, Седенко, выходившие в Европе антисоветские книги, что он с имярек таким-то и таким-то бывал у меня в Царском Селе, где мы вели контрреволюционные разговоры... (Все зти показания были даны в начале июня 1937 г., а я был арестован в конце сентября: долго же собирались арестовать меня после таких обвинений бдительные следственные органы!). Я заявил следователю, что все, касающееся в этих показаниях меня, - дикий бред (что следователь и без того прекрасно знал), но дело тут не во мне, а в Витязеве-Седенко. Это был энергичный, мужественный человек, член эсеровской боевой организации еще в 1905 году, повидавший на своем веку еще в царское время всякие виды - и тюрьмы, и ссылки, и побеги, и новые аресты. Как же должны были замучить на допросах этого стойкого человека, чтобы заставить его дать такие самоубийственные "признания"! Полагаю, что после них участь его была решена, и что Витязева-Седенко можно причислить к тому сонму погибших писателей, далеко неполный синодик которых дается в этих строках.
В заключение, рассказ о судьбе трех "народных поэтов", имена которых обычно принято ставить рядом: Николай Клюев, Сергей Есенин и Петр Орешин. Судьба Есенина известна, о ней можно еще многое порассказать при случае. Петр Орешин пробовал попасть в стан приспособившихся, что удавалось ему с трудом; в двадцатых годах он кое-как еще держался, приспосабливался; в середине тридцатых годов - стал жертвой очередной волны террора, попал в тюрьму, а из нее - куда-то в ссылку, в концлагерь или изолятор, дальнейшие следы его теряются. Николай Клюев, один из замечательнейших поэтов недавних лет, попал в Нарымский край, в ссылку, еще в 1933 году - и погиб в ней; умер в августе 1937 года. Но судьба его и его литературного наследства настолько горька, что я еще остановлюсь на ней впоследствии подробнее. А пока, для конца - о судьбе еще одного народного поэта, малоизвестного, но подававшего надежды - Алексея Ганина.
Алексей Ганин вступил на литературный путь в самый год революции - в сборнике "Скифы" (1917 г.) было напечатано яркое его стихотворение "Облачные кони". Потом, в самые острые годы типографской разрухи, a 1918-1919 году, он, живя в Вологде, напечатал "китайским способом" (собственноручно вырезая на досках!) в нескольких десятках экземпляров целый сборник своих стихотворений, показавших в нем силу растущего мастера. Свободолюбивый и с открытой душою человек, он не умел скрывать своих антибольшевистских настроений. Был расстрелян большевиками в Вологде в 1920 году. Таким образом, не Блок и не Гумилев открывают собою синодик писателей, а Алексей Ганин, погибший еще годом раньше их.
Довольно! Я не перечислил, вероятно, и десятой доли имен погибших за четверть века в советском раю советских писателей, но и этого более чем достаточно. Большевики могут гордиться: они далеко обогнали великую французскую революцию. Там - один крупный поэт, Андрэ Шенье; здесь - десятки расстрелянных, погибших и поныне погибающих в ссылках, концлагерях, изоляторах. А сколько погибших иными путями, - сколько задушенных цензурой, или - что еще хуже - сколько приспособившихся!
II. ЗАДУШЕННЫЕ
Духовно задушенными цензурой были все без исключения советские писатели, физически погибшими была, лишь часть их: первые - "род", вторые - "вид", говоря языком естествознания. Эта часть исчисляется многими десятками людей; но уже не десятками, а сотнями надо числить писателей, изнывавших под игом цензуры - и либо замолкавших волей-неволей на долгие годы, либо приспособлявшихся к "веяниям времени". С волками жить - по волчьи выть, говорил мне один из видных советских романистов; за чайным столом он высказывал одни мнения, печатно - диаметрально противоположные. Об этих приспособившихся -речь впереди, сперва же о тех немногих, которые не хотели и не могли идти в коровьем стаде приспособляющихся. Этот список будет очень невелик.
Русская литература издавна знала писателей этих трех типов. Погиб на виселице Рылеев, задушен был Чаадаев (высочайше объявлен сумасшедшим и тем самым отрезан от литературы), приспособился, в конце концов, Полевой, - если брать примеры людей одного поколения. Но не всегда можно определить - по крайней мере нам, современникам, - к какой из этих трех групп относится тот или другой писатель. Вот и пример: на фоне убогой советской философии, на фоне жалких споров "диалектиков" с "механистами" (читая их, вспоминал свои гимназические годы) - в течение целого десятилетия выделялся интересный и острый мыслитель, неогегельянец А.Ф.Лосев.
Ему удавалось печатать свои объемистые труды лишь потому, что он догадался делать это в глухой провинции, вроде Тулы, где цензура была совсем провинциально-наивной. Таким путем Лосеву удалось напечатать с десяток томов на темы философии культуры, пока предержащие власти не спохватились и не прекратили такое безобразие: провинциальные пути были Лосеву отрезаны, о столичных и говорить нечего. Так был задушен единственный из представителей подлинной философии, ухитрявшийся в течение ряда лет подавать свой голос; но вот вопрос - только ли печатно задушен, или потом физически погиб? По крайней мере, 1938 год застал Лосева в одной из московских тюрем; дальнейшая его судьба мне неизвестна.
Чтобы закончить речь о представителях подлинной философии - упомяну еще о двух "религиозных философах": профессоре С.Аскольдове (Алексееве) и А.А.Мейере. Первого сперва задушили невозможностью и преподавать и печататься, а потом погубили и ссылкой: до последних военных дней середины 1941 года он жил в Новгороде (еще очень милостивое место ссылки), - A.A.Мейep испытал, кроме литературного задушения, нечто горшее: десятилетия ссылок, начиная с изолятора Соловецкого монастыря. Скончался все же в Петербурге - в 1939 году, в больнице (от рака).
Но обращусь к "чистой литературе" - беллетристике и поэзии, и к писателям, избежавшим личной гибели, но задушенным литературно - невозможностью печататься. Эта невозможность проявлялась у разных по разному - в большей или меньшей степени: некоторым удавалось до поры до времени пробиваться сквозь цензурные теснины, а некоторых останавливали у самого входа в эти круги Дантова ада.
Примером этого может служить судьба Е.И.Замятина, о которой не буду рассказывать подробно, полагая, что "европейскому" русскому читателю судьба эта достаточно известна: последние годы своей жизни Е.И.Замятин провел в Европе, благополучно выехав из советского парадиза. Но все же напомню: когда роман Евг.Замятина "Мы" не был пропущен советской цензурой, а вскоре появился в Европе и Америке в переводах, - против Замятина началась травля, предпринятая "Литературной Газетой", к которой благородно присоединился и Союз Писателей (прямой задачей которого было бы наоборот - защита своего сочлена).
Замятин ответил выходом из Союза Писателей, после чего все его литературные приятели, друзья и знакомые попрятались от страха в кусты, прекратили знакомство с таким опасным человеком. Цензура же сделала свои выводы: не мытьем, так катаньем прекратить литературную деятельность такого вредного писателя. Пьеса "Блоха", шедшая с большим успехом и в Петербурге и в Москве, была снята с репертуара; пьеса "Аттила", уже дошедшая до генеральной репетиции на сцене Большого драматического театра в Петербурге - была запрещена к представлению. Рассказы и повести не допускались к печати - по мотивам иной раз более, чем анекдотическим.
Помню рассказ Е.И.Замятина о том, как цензура запретила ему одну из его повестей за первую же вступительную фразу: "На углу Блинной улицы и улицы Розы Люксембург".. Цензор счел такое сопоставление названий улиц издевательством и потребовал исключения фразы; а так как она была по духу не одинока в ткани повести, то последняя и не увидела света. Не буду увеличивать числа примеров; подробно обо всем этом могла бы рассказать Л.Н.Замятина, разделявшая и "советскую" и "европейскую" судьбы своего мужа. Скажу только, что благодаря содействию Максима Горького Замятину с женой удалось в 1930 году уехать "на год" в Европу; характерное письмо Е.И.Замятина к Сталину с просьбой об этом отпуске - ходило по рукам в писательских кругах Петербурга. Так или иначе, но факт на лицо: задушили и вынудили бежать из советского рая. Хорошо еще, что позволили уехать, а не засадили в изолятор! Доживи Е.И.Замятин на родине до "ежовских" времен, до 1937 года, - вряд ли избежал бы он за старые свои грехи тюрьмы, изолятора или ссылки. К счастью для него - он не погиб, а был "только" литературно задушен...
Узнав о судьбе Евг.Замятина, о том, что его выпускают заграницу, - другой затравленный цензурой писатель, М.Булгаков, обратился с такой же просьбой к лицам "на заставах команду имеющим" (по выражению Салтыкова-Щедрина). Полагаю, что и "европейскому" русскому читателю известен этот молодой и талантливый писатель (по профессии - врач, Замятин был судостроитель), известен его роман "Белая армия", его пьеса "Дни Турбиных", его ядовитые рассказы "Роковые яйца" и "Дьяволиада". Спохватившись слишком поздно, цензура решила впредь не пропускать ни единой печатной строки этого "неуместного сатирика" (так выразился о М.Булгакове некий тип, на цензурной заставе команду имеющий).
С тех пор рассказы и повести его - запрещались (читал я в рукописи очень остроумную его повесть "Шарик"), пьесы либо не допускались на сцену, либо снимались с репертуара ("Багряный Остров", "Мольер" и др.). Вообще литературно задушили. Не выдержав такой тяжкой судьбы и имея в виду пример Замятина, выпушенного "на год" заграницу, М.Булгаков обратился с такой же просьбой к вершителю судеб человеческих, мудрому Сталину. Этот положил резолюцию: заграницу не пускать, цензурных шлюзов не открывать, а предложить московскому Художественному театру принять М.Булгакова в качестве литературного консультанта. Так и свершилось: вместо того, чтобы писать свое, М.Булгаков вынужден был заняться для театра обработкой "Мертвых Душ" (последняя постановка Станиславского), литературно-театральной консультацией и прочими, подобными же делами, - до самой своей смерти в 1939 году. Еще один из задушенных литературно, но избежавших физической гибели в сетях ГПУ. И на том спасибо!
Мне уже приходилось рассказывать о трагической литературной судьбе Федора Сологуба, вынужденного умолкнуть и продолжавшего писать "не в журналы, а в свой письменный стол" (по его выражению). Но у Федора Сологуба хоть "прошлое" было, - собрание сочинений в двадцати томах (в издательстве "Сирин"); но каково было молодым, начинающим писателям, желавшим творить, но не желавшим приспособляться. Характерным примером является "пролетарский поэт" В.Казин, автор тоненькой книжки стихов "Рабочий Май"; эта тоненькая книжка была поистине "томов многих тяжелей", - чувствовалось из нескольких десятков стихотворений, что перед нами подлинный лирический, милостью Божией, поэт. Но этот подлинный поэт был в то же время, к сожалению, и членом коммунистической партии, весьма строго контролирующей направление мыслей своих адептов. Писать на заказанные темы Казин не мог, не умел или не хотел, - и предпочел замолчать. В течение двух десятилетий он написал (или, по крайней мере, напечатал), кроме многообещающего "Рабочего Мая", только поэму "Любовь и лисья шуба", - не считая немногих отдельных стихотворений в журналах. А между тем он было несомненно глубже и тоньше дарованием многословного П.Васильева, тоже вынужденного замолчать, но по другой, не менее уважительной причине: бил посажен в Суздальский изолятор.
Надо сказать, что добровольно замолчавших - тоже немало, но называть их имена не всегда удобно, до поры до времени.
Но вот имя, которое можно назвать: Анна Ахматова. В течение двадцати лет она - печатно - молчала; поэзия ее была "не-актуальна''.. . Правда, в конце двадцатых или начале тридцатых годов "Издательство Писателей в Ленинграде" получило цензурное разрешение издать в двух томах собрание стихов Анны Ахматовой - под редакцией, с комментариями и со вступительной статьей Демьяна Бедного... От этой чести Анна Ахматова категорически отказалась, предпочитая оставаться неизданной.
Кстати сказать - в середине тридцатых годов сам всесильный до того времени Демьян Бедный оказался - ко всеобщей радости даже коммунистов - тоже "задушенным", и несколько лет нигде не мог печататься. Причиной этого была не цензура, а особое приказание оскорбленного Сталина, в руки которого, при помощи ГПУ, попали дневники секретаря Демьяна Бедного, некоего М.Презента. История эта весьма шумела ("кому горе, кому смех!") в России, вероятно дошла и до русских в Европе, а потому я и не рассказываю здесь подробно о литературно задушенном Демьяне Бедном; впрочем он получил прощение и воскрес к началу войны 1941 года.
Возвращаюсь к Анне Ахматовой: вдруг случилось невероятное, было свыше разрешено издать том избранных ее стихотворений, который и вышел в 1940 году под заглавием "Шестикнижие" и, надо думать, дошел и до "русских в Европе", почему я о нем и не распространяюсь. Не знаю, известно ли зато окончание всей этой эпопеи? Прошло всего полгода после выхода в свет этой книги, как появление ее было признано ошибкой, книга была негласно изъята из продажи и из библиотек...
Анне Ахматовой более идет быть задушенной цензурой, чем преуспевающей. К слову сказать, за эти долгие годы молчания ей удалось сделать ценный вклад в пушкиноведение, указав на истоки "Золотого Петушка" в произведениях Вашингтона Ирвинга (статья об этом Анны Ахматовой была напечатана, если не ошибаюсь, в журнале "Звезда").
В заключение - позволю и себя включить в этот краткий список литературно задушенных писателей. Когда в 1923 году вышла в издательстве 'Колос" моя книга "Вершины" - цензура предложила издательству впредь не предъявлять для цензурования книг этого автора, ибо они вообще, независимо от их содержания, пропускаться не будут. Поэтому, не могли выйти в свет, а потом и погибли мои книги - "Россия и Европа" и "Оправдание человека"; пришлось укрыться за псевдонимом, "Мысль" сборник "Современная литература", чтобы напечатать в 1925 году в издательстве вышедший под моей редакцией, но без моего имени. А под своей статьей "Взгляд и нечто" я поставил в этом сборнике подпись: "Ипполит Удушьев". Действительно - удушили.
Заканчивая этот список литературно-задушенных, повторяю: он намеренно краток, ибо о многих, оставшихся по ту сторону рубежа, говорить по разным причинам еще неудобно.
III. ПРИСПОСОБИВШИЕСЯ
О погибших в советских тюрьмах и ссылках писателях рассказывать хоть и горько, но легко: им уж ничем не повредишь. О писателях, задушенных советской цензурой говорить гораздо труднее: говори с оглядкой, чтобы не повредить людям, доселе живущим в советском раю. И уже совсем трудно говорить о легионе приспособившихся: во-первых, их так много, что не знаешь, о ком и сказать; а во-вторых, - никак нельзя передать частные разговоры с ними, в которых эти бедняги, иной раз с почтенными литературными именами, говорят искренне (но наедине!) о своем подлинном отношении к власти предержащей. Оправдывают они себя лишь бескрылыми поговорками; против рожна не попрешь, плетью обуха не перешибешь, с волками жить - по-волчьи выть; официально говорят они одно, в частной беседе (но наедине!) - диаметрально противоположное. Нельзя же теперь оглашать эти имена и эти разговоры, когда НКВД особенно свирепствует в поисках "инакомыслящих".
Помню ужин в 1940 году в дружеском кругу пяти-шести виднейших советских писателей, среди которых были три "орденоносца", с европейскими именами. Вино развязало языки - и даже не наедине, а в тесной компании, люди стали откровенными, - и чего только не наговорили они о себе, о властях предержащих, о горькой необходимости либо приспособляться, либо молчать. В тюремном быту я привык к откровенности, - людям там все равно нечего терять, и они выражаются иной раз весьма круто и солоно о лицах, на коммунистических заставах команду имеющих; но орденоносцы-писатели за этим товарищеским ужином побили все рекорды в выражении своей ненависти к советскому строю. А через несколько дней я читал в "Литературной Газете" восторженный панегирик мудрому правительству за постоянные заботы о писателях, - и автором панегирика был как раз тот из орденоносцев, который за товарищеским ужином красочнее других клеймил мудрое правительство.
Таких примеров - десятки и сотни, но примеры все "безыменные": нельзя же огласить имя этого орденоносца, и поныне пребывавшего под властной рукой мудрого правительства. Но есть имена, которые можно огласить без всякой опасности для "оглашенных" - и во главе этих имен стоит, конечно, имя "пролетарского графа" Алексея Толстого. Талантливый писатель (Федор Сологуб грубо, но метко говорил про него, что он "брюхом талантлив"), весьма беспомощный в области "идеологии" и вполне равнодушный ко всякого рода моральным принципам - он проделал классический путь приспособленчества: от эмиграции к "сменовеховству", от сменовеховства" (после возвращения в Россию) - к писанию халтурных пиес, вроде "Заговора императрицы", от этой театральной халтуры - к халтуре публицистической, детски беспомощной, на столбцах "Известий". Зарабатывая ежегодно больше сотни тысяч (переиздания сочинений! пьесы! кинофильмы!), он сам откровенно признавал, что делать это он может лишь благодаря беззастенчивой халтуре! рядом с "Петром Великим" или "Хождением по мукам" - приходится писать для прославления начальства такие ужасные романы, как "Хлеб" или "Черное золото". Ничего не поделаешь - приходится приспособляться, чтобы заслужит и благоволение начальства, и сотни тысяч, и титул "пролетарского графа"... Это приспособление "графа" к "пролетариату" происходило на глазах у всех нас в Царском Селе со второй половины двадцатых годов, - и можно было бы рассказать не один красочный анекдот об эпизодах характерного процесса этого приспособленчества.
Другой пример, значительно менее яркий - история приспособленчества гремевшего некогда (очень давно! - в 1906-1910 гг.) Сергея Городецкого, ныне совершенно - и по заслугам - забытого. Он, вероятно, очень хотел бы повторить путь пролетарского графа, но - переборщил: вступил членом в коммунистическую партию (чего у Алексея Толстого , хватило ума не сделать), стал сотрудничать в безграмотном журнале "Безбожник" и печатать в нем во всех смыслах "безбожные" вирши. Не процвел, но приспособился вполне. Последним литературным подвигом его было перелицовывание текста оперы "Жизнь за царя" в текст оперы "Иван Сусанин". Эта юмористическая история очень шумела в последние годы в Петербурге и в Москве, - и не прославила имени Сергея Городецкого, когда-то так славно начавшего свой литературный путь (сборники стихов "Ярь" и "Перун"), для того, чтобы так бесславно закончить его к началу сороковых годов.
Я ручаюсь за достоверность всего здесь рассказываемого, но не всегда могу поручиться за точность сведений о конечной судьбе писателей, вошедших в этот небывалый в мире писательский синодик: расстрел или "десять лет строгой изоляции без права переписки" - как узнать сквозь туман глубочайшей тайны, каким ГПУ окутывает все такие дела? Вот, напр., гремевший во всех театрах советской России драмодел Киршон, "советский Шекспир и Мольер" (в эпитетах лакейская критика не стеснялась), друг и приятель Ягоды, заполнявший плохими комедиями театральные подмостки всех городов, зарабатывавший до миллиона рублей в год, имевший дачи на черноморском побережьи - и прямо из собственной дачи попавший в 1937 г. в отдельную камеру Лубянской тюрьмы: как знать расстрелян ли он (о чем в тюрьме уверенно сообщали), или запрятали "на 10 лет" в каменный мешок изолятора? Так или иначе, но вот и еще один писатель (каков бы он ни был), вычеркнутый из числа живых.
А если от этих низин перейти к литературным вершинам - то вот горькая судьба замечательного мыслителя, ученого, писателя о. Павла Флоренского, еще 30 лет тому назад прошумевшего книгой "Столп и утверждение истины". Мужественно отказавшийся снять с себя священнический сан, претерпевший в ряде лет гонения и ссылки - он в начале 30-х годов неожиданно был возвращен в Москву и поставлен во главе одного ученого учреждения (названия не помню), разрабатывавшего вопросы теории и практики электричества: О.Флоренский - не только писатель и философ, но и острый математик, автор ряда интереснейших книг по мета-геометрии и высшему анализу. Опять таки в "ежовские времена" он был изъят из числа живых: расстрелян? заточен? - Семья его, с которой я встретился в 1940 г. в Троицко-Сергиевске (ныне город Загорск), считала, что о. Павел погиб, но тоже не знала о путях его гибели.
А вот два-три воспоминания из тюремных встреч. В камере №45 Бутырской тюрьмы я встретился мимолетно с довольно известным марксистским "литературоведом" А.Лежневым, - в самое густонаселенное время тюрьмы, осенью 1937 г., когда нас на 24 койки было 140 человек. Дня три мы с ним пролежали рядом, плечо к плечу, на нарах (чтобы повернуться на другой бок, надо было встать, сделать оборот стоя, и потом уже снова втиснуться между двумя лежащими соседями). Он был совершенно растерян от недоумения, как могли арестовать его, верноподданного марксиста, автора нескольких лояльнейших критических книг!.. Через три дня его перевели во внутреннюю тюрьму на Лубянку и дальнейшая его судьба мне неизвестна, но, во всяком случае, на литературном горизонте он до 1942 года больше не появлялся и находится, несомненно, где-либо в изоляторе или концлагере, хорошо еще, если в ссылке. Обвинялся он по пресловутой статье 58 пункту 10 - "контрреволюционная деятельность".
Кстати сказать, этого А.Лежнева не надо путать с известным переметчиком И.Лежневым, который заграницей ходил в "сменовеховцах", потом вернулся в Москву, полевел до коммунизма, втерся в доверие власть имущих и был допущен в редакционные святилища самой "Правды": фигура очень темная. Но не поручусь и за его нынешнюю судьбу: рука ГПУ длинна, а террор во время войны достиг "сверх-ежовских" размеров.
Годом позднее и в другой общей камере Бутырок, уже менее густо населенной, я провел несколько месяцев рядом с известным венгерским поэтом и романистом, печатавшим свои объемистые романы в московских журналах, выпускавшим их многотиражными изданиями и вообще весьма благоденствовавшим вплоть до дня ареста.
Это был Анатолий Гидаш, венгерский коммунист, женатый на дочери слишком известного Бела-Куна, что сперва было причиной всяческого процветания Гидаша, а потом и причиной его гибели, - когда в 1937 г. Бела-Кун попал в тюрьму (в Лефортово, в самую страшную по приемам допросов московскую тюрьму, где самые стойкие люди - за редкими исключениями - через неделю-другую "признавались" во всем и в чем угодно). Анатолий Гидаш был обвинен в принадлежности к троцкистской подпольной группировке и, после ряда убедительных допросов на Лубянке, не выдержал и во всем "признался". Судьба его была предрешена: многолетний изолятор или концлагерь; вряд ли - расстрел.
Признаюсь, не без некоторого удовлетворения узнал я от Гидаша, что его тесть, Бела-Кун, палач, в свое время заливший кровью весь Крым -сидит тут же, в соседней камере Бутырской тюрьмы, больной, разбитый допросами, в ожидании решения своей участи...
И еще одна тюремная встреча с писателем, хоть и не личная, а через следователя. Ферапонт Иванович Седенко (псевдоним - "П.Витязев") был неутомимым исследователем литературного наследства П.Л.Лаврова, издавал его сочинения, открывал неизвестные из них, составил картотеку в 20.000 карточек, посвященную жизни и творчеству П.Л.Лаврова. В 1919-1926 гг. Витязев-Седенко стоял во главе книгоиздательства "Колос", в котором издавались и мои книги; по этим издательским делам мне приходилось встречаться с ним часто.
В 1930 г. Витязев-Седенко был сослан, картотека его - работа всей жизни разгромлена, богатый архив по Лаврову погиб. В 1937 г. он, уже вернувшийся из ссылки, был снова арестован, заключен на Лубянке, где и подвергался допросам очевидно, с применением сильно действующих методов. Сужу об этом по тем подписанным им протоколам его допросов, которые предъявил мне следователь в качестве обвинительного материала против меня. Прочитав их, я пришел в ужас не за себя, а за несчастного Витязева-Седенко. Протоколы - обширнейшие! начинались примерно так: "Теперь, когда я убедился, что следственным органам НКВД все известно, - считаю дальнейшее запирательство бесцельным и готов дать чистосердечные показания..."
И дальше на многих листах шло признание во всех семи смертных антибольшевистских грехах, с перечислением десятка фамилий сообщников, признание в подпольной работе, в организации террористической группировки... и мало ли еще в чем, столь же фантастическом. Что это была сплошная фантастика я вполне уверен, ибо упоминаемое в десятках мест мое имя связано было с никогда не бывшими делами. Я о изумлением прочел, что мною была налажена связь группы Витязева-Седенко с заграницей, что я доставал для него, Седенко, выходившие в Европе антисоветские книги, что он с имярек таким-то и таким-то бывал у меня в Царском Селе, где мы вели контрреволюционные разговоры... (Все зти показания были даны в начале июня 1937 г., а я был арестован в конце сентября: долго же собирались арестовать меня после таких обвинений бдительные следственные органы!). Я заявил следователю, что все, касающееся в этих показаниях меня, - дикий бред (что следователь и без того прекрасно знал), но дело тут не во мне, а в Витязеве-Седенко. Это был энергичный, мужественный человек, член эсеровской боевой организации еще в 1905 году, повидавший на своем веку еще в царское время всякие виды - и тюрьмы, и ссылки, и побеги, и новые аресты. Как же должны были замучить на допросах этого стойкого человека, чтобы заставить его дать такие самоубийственные "признания"! Полагаю, что после них участь его была решена, и что Витязева-Седенко можно причислить к тому сонму погибших писателей, далеко неполный синодик которых дается в этих строках.
В заключение, рассказ о судьбе трех "народных поэтов", имена которых обычно принято ставить рядом: Николай Клюев, Сергей Есенин и Петр Орешин. Судьба Есенина известна, о ней можно еще многое порассказать при случае. Петр Орешин пробовал попасть в стан приспособившихся, что удавалось ему с трудом; в двадцатых годах он кое-как еще держался, приспосабливался; в середине тридцатых годов - стал жертвой очередной волны террора, попал в тюрьму, а из нее - куда-то в ссылку, в концлагерь или изолятор, дальнейшие следы его теряются. Николай Клюев, один из замечательнейших поэтов недавних лет, попал в Нарымский край, в ссылку, еще в 1933 году - и погиб в ней; умер в августе 1937 года. Но судьба его и его литературного наследства настолько горька, что я еще остановлюсь на ней впоследствии подробнее. А пока, для конца - о судьбе еще одного народного поэта, малоизвестного, но подававшего надежды - Алексея Ганина.
Алексей Ганин вступил на литературный путь в самый год революции - в сборнике "Скифы" (1917 г.) было напечатано яркое его стихотворение "Облачные кони". Потом, в самые острые годы типографской разрухи, a 1918-1919 году, он, живя в Вологде, напечатал "китайским способом" (собственноручно вырезая на досках!) в нескольких десятках экземпляров целый сборник своих стихотворений, показавших в нем силу растущего мастера. Свободолюбивый и с открытой душою человек, он не умел скрывать своих антибольшевистских настроений. Был расстрелян большевиками в Вологде в 1920 году. Таким образом, не Блок и не Гумилев открывают собою синодик писателей, а Алексей Ганин, погибший еще годом раньше их.
Довольно! Я не перечислил, вероятно, и десятой доли имен погибших за четверть века в советском раю советских писателей, но и этого более чем достаточно. Большевики могут гордиться: они далеко обогнали великую французскую революцию. Там - один крупный поэт, Андрэ Шенье; здесь - десятки расстрелянных, погибших и поныне погибающих в ссылках, концлагерях, изоляторах. А сколько погибших иными путями, - сколько задушенных цензурой, или - что еще хуже - сколько приспособившихся!
II. ЗАДУШЕННЫЕ
Духовно задушенными цензурой были все без исключения советские писатели, физически погибшими была, лишь часть их: первые - "род", вторые - "вид", говоря языком естествознания. Эта часть исчисляется многими десятками людей; но уже не десятками, а сотнями надо числить писателей, изнывавших под игом цензуры - и либо замолкавших волей-неволей на долгие годы, либо приспособлявшихся к "веяниям времени". С волками жить - по волчьи выть, говорил мне один из видных советских романистов; за чайным столом он высказывал одни мнения, печатно - диаметрально противоположные. Об этих приспособившихся -речь впереди, сперва же о тех немногих, которые не хотели и не могли идти в коровьем стаде приспособляющихся. Этот список будет очень невелик.
Русская литература издавна знала писателей этих трех типов. Погиб на виселице Рылеев, задушен был Чаадаев (высочайше объявлен сумасшедшим и тем самым отрезан от литературы), приспособился, в конце концов, Полевой, - если брать примеры людей одного поколения. Но не всегда можно определить - по крайней мере нам, современникам, - к какой из этих трех групп относится тот или другой писатель. Вот и пример: на фоне убогой советской философии, на фоне жалких споров "диалектиков" с "механистами" (читая их, вспоминал свои гимназические годы) - в течение целого десятилетия выделялся интересный и острый мыслитель, неогегельянец А.Ф.Лосев.
Ему удавалось печатать свои объемистые труды лишь потому, что он догадался делать это в глухой провинции, вроде Тулы, где цензура была совсем провинциально-наивной. Таким путем Лосеву удалось напечатать с десяток томов на темы философии культуры, пока предержащие власти не спохватились и не прекратили такое безобразие: провинциальные пути были Лосеву отрезаны, о столичных и говорить нечего. Так был задушен единственный из представителей подлинной философии, ухитрявшийся в течение ряда лет подавать свой голос; но вот вопрос - только ли печатно задушен, или потом физически погиб? По крайней мере, 1938 год застал Лосева в одной из московских тюрем; дальнейшая его судьба мне неизвестна.
Чтобы закончить речь о представителях подлинной философии - упомяну еще о двух "религиозных философах": профессоре С.Аскольдове (Алексееве) и А.А.Мейере. Первого сперва задушили невозможностью и преподавать и печататься, а потом погубили и ссылкой: до последних военных дней середины 1941 года он жил в Новгороде (еще очень милостивое место ссылки), - A.A.Мейep испытал, кроме литературного задушения, нечто горшее: десятилетия ссылок, начиная с изолятора Соловецкого монастыря. Скончался все же в Петербурге - в 1939 году, в больнице (от рака).
Но обращусь к "чистой литературе" - беллетристике и поэзии, и к писателям, избежавшим личной гибели, но задушенным литературно - невозможностью печататься. Эта невозможность проявлялась у разных по разному - в большей или меньшей степени: некоторым удавалось до поры до времени пробиваться сквозь цензурные теснины, а некоторых останавливали у самого входа в эти круги Дантова ада.
Примером этого может служить судьба Е.И.Замятина, о которой не буду рассказывать подробно, полагая, что "европейскому" русскому читателю судьба эта достаточно известна: последние годы своей жизни Е.И.Замятин провел в Европе, благополучно выехав из советского парадиза. Но все же напомню: когда роман Евг.Замятина "Мы" не был пропущен советской цензурой, а вскоре появился в Европе и Америке в переводах, - против Замятина началась травля, предпринятая "Литературной Газетой", к которой благородно присоединился и Союз Писателей (прямой задачей которого было бы наоборот - защита своего сочлена).
Замятин ответил выходом из Союза Писателей, после чего все его литературные приятели, друзья и знакомые попрятались от страха в кусты, прекратили знакомство с таким опасным человеком. Цензура же сделала свои выводы: не мытьем, так катаньем прекратить литературную деятельность такого вредного писателя. Пьеса "Блоха", шедшая с большим успехом и в Петербурге и в Москве, была снята с репертуара; пьеса "Аттила", уже дошедшая до генеральной репетиции на сцене Большого драматического театра в Петербурге - была запрещена к представлению. Рассказы и повести не допускались к печати - по мотивам иной раз более, чем анекдотическим.
Помню рассказ Е.И.Замятина о том, как цензура запретила ему одну из его повестей за первую же вступительную фразу: "На углу Блинной улицы и улицы Розы Люксембург".. Цензор счел такое сопоставление названий улиц издевательством и потребовал исключения фразы; а так как она была по духу не одинока в ткани повести, то последняя и не увидела света. Не буду увеличивать числа примеров; подробно обо всем этом могла бы рассказать Л.Н.Замятина, разделявшая и "советскую" и "европейскую" судьбы своего мужа. Скажу только, что благодаря содействию Максима Горького Замятину с женой удалось в 1930 году уехать "на год" в Европу; характерное письмо Е.И.Замятина к Сталину с просьбой об этом отпуске - ходило по рукам в писательских кругах Петербурга. Так или иначе, но факт на лицо: задушили и вынудили бежать из советского рая. Хорошо еще, что позволили уехать, а не засадили в изолятор! Доживи Е.И.Замятин на родине до "ежовских" времен, до 1937 года, - вряд ли избежал бы он за старые свои грехи тюрьмы, изолятора или ссылки. К счастью для него - он не погиб, а был "только" литературно задушен...
Узнав о судьбе Евг.Замятина, о том, что его выпускают заграницу, - другой затравленный цензурой писатель, М.Булгаков, обратился с такой же просьбой к лицам "на заставах команду имеющим" (по выражению Салтыкова-Щедрина). Полагаю, что и "европейскому" русскому читателю известен этот молодой и талантливый писатель (по профессии - врач, Замятин был судостроитель), известен его роман "Белая армия", его пьеса "Дни Турбиных", его ядовитые рассказы "Роковые яйца" и "Дьяволиада". Спохватившись слишком поздно, цензура решила впредь не пропускать ни единой печатной строки этого "неуместного сатирика" (так выразился о М.Булгакове некий тип, на цензурной заставе команду имеющий).
С тех пор рассказы и повести его - запрещались (читал я в рукописи очень остроумную его повесть "Шарик"), пьесы либо не допускались на сцену, либо снимались с репертуара ("Багряный Остров", "Мольер" и др.). Вообще литературно задушили. Не выдержав такой тяжкой судьбы и имея в виду пример Замятина, выпушенного "на год" заграницу, М.Булгаков обратился с такой же просьбой к вершителю судеб человеческих, мудрому Сталину. Этот положил резолюцию: заграницу не пускать, цензурных шлюзов не открывать, а предложить московскому Художественному театру принять М.Булгакова в качестве литературного консультанта. Так и свершилось: вместо того, чтобы писать свое, М.Булгаков вынужден был заняться для театра обработкой "Мертвых Душ" (последняя постановка Станиславского), литературно-театральной консультацией и прочими, подобными же делами, - до самой своей смерти в 1939 году. Еще один из задушенных литературно, но избежавших физической гибели в сетях ГПУ. И на том спасибо!
Мне уже приходилось рассказывать о трагической литературной судьбе Федора Сологуба, вынужденного умолкнуть и продолжавшего писать "не в журналы, а в свой письменный стол" (по его выражению). Но у Федора Сологуба хоть "прошлое" было, - собрание сочинений в двадцати томах (в издательстве "Сирин"); но каково было молодым, начинающим писателям, желавшим творить, но не желавшим приспособляться. Характерным примером является "пролетарский поэт" В.Казин, автор тоненькой книжки стихов "Рабочий Май"; эта тоненькая книжка была поистине "томов многих тяжелей", - чувствовалось из нескольких десятков стихотворений, что перед нами подлинный лирический, милостью Божией, поэт. Но этот подлинный поэт был в то же время, к сожалению, и членом коммунистической партии, весьма строго контролирующей направление мыслей своих адептов. Писать на заказанные темы Казин не мог, не умел или не хотел, - и предпочел замолчать. В течение двух десятилетий он написал (или, по крайней мере, напечатал), кроме многообещающего "Рабочего Мая", только поэму "Любовь и лисья шуба", - не считая немногих отдельных стихотворений в журналах. А между тем он было несомненно глубже и тоньше дарованием многословного П.Васильева, тоже вынужденного замолчать, но по другой, не менее уважительной причине: бил посажен в Суздальский изолятор.
Надо сказать, что добровольно замолчавших - тоже немало, но называть их имена не всегда удобно, до поры до времени.
Но вот имя, которое можно назвать: Анна Ахматова. В течение двадцати лет она - печатно - молчала; поэзия ее была "не-актуальна''.. . Правда, в конце двадцатых или начале тридцатых годов "Издательство Писателей в Ленинграде" получило цензурное разрешение издать в двух томах собрание стихов Анны Ахматовой - под редакцией, с комментариями и со вступительной статьей Демьяна Бедного... От этой чести Анна Ахматова категорически отказалась, предпочитая оставаться неизданной.
Кстати сказать - в середине тридцатых годов сам всесильный до того времени Демьян Бедный оказался - ко всеобщей радости даже коммунистов - тоже "задушенным", и несколько лет нигде не мог печататься. Причиной этого была не цензура, а особое приказание оскорбленного Сталина, в руки которого, при помощи ГПУ, попали дневники секретаря Демьяна Бедного, некоего М.Презента. История эта весьма шумела ("кому горе, кому смех!") в России, вероятно дошла и до русских в Европе, а потому я и не рассказываю здесь подробно о литературно задушенном Демьяне Бедном; впрочем он получил прощение и воскрес к началу войны 1941 года.
Возвращаюсь к Анне Ахматовой: вдруг случилось невероятное, было свыше разрешено издать том избранных ее стихотворений, который и вышел в 1940 году под заглавием "Шестикнижие" и, надо думать, дошел и до "русских в Европе", почему я о нем и не распространяюсь. Не знаю, известно ли зато окончание всей этой эпопеи? Прошло всего полгода после выхода в свет этой книги, как появление ее было признано ошибкой, книга была негласно изъята из продажи и из библиотек...
Анне Ахматовой более идет быть задушенной цензурой, чем преуспевающей. К слову сказать, за эти долгие годы молчания ей удалось сделать ценный вклад в пушкиноведение, указав на истоки "Золотого Петушка" в произведениях Вашингтона Ирвинга (статья об этом Анны Ахматовой была напечатана, если не ошибаюсь, в журнале "Звезда").
В заключение - позволю и себя включить в этот краткий список литературно задушенных писателей. Когда в 1923 году вышла в издательстве 'Колос" моя книга "Вершины" - цензура предложила издательству впредь не предъявлять для цензурования книг этого автора, ибо они вообще, независимо от их содержания, пропускаться не будут. Поэтому, не могли выйти в свет, а потом и погибли мои книги - "Россия и Европа" и "Оправдание человека"; пришлось укрыться за псевдонимом, "Мысль" сборник "Современная литература", чтобы напечатать в 1925 году в издательстве вышедший под моей редакцией, но без моего имени. А под своей статьей "Взгляд и нечто" я поставил в этом сборнике подпись: "Ипполит Удушьев". Действительно - удушили.
Заканчивая этот список литературно-задушенных, повторяю: он намеренно краток, ибо о многих, оставшихся по ту сторону рубежа, говорить по разным причинам еще неудобно.
III. ПРИСПОСОБИВШИЕСЯ
О погибших в советских тюрьмах и ссылках писателях рассказывать хоть и горько, но легко: им уж ничем не повредишь. О писателях, задушенных советской цензурой говорить гораздо труднее: говори с оглядкой, чтобы не повредить людям, доселе живущим в советском раю. И уже совсем трудно говорить о легионе приспособившихся: во-первых, их так много, что не знаешь, о ком и сказать; а во-вторых, - никак нельзя передать частные разговоры с ними, в которых эти бедняги, иной раз с почтенными литературными именами, говорят искренне (но наедине!) о своем подлинном отношении к власти предержащей. Оправдывают они себя лишь бескрылыми поговорками; против рожна не попрешь, плетью обуха не перешибешь, с волками жить - по-волчьи выть; официально говорят они одно, в частной беседе (но наедине!) - диаметрально противоположное. Нельзя же теперь оглашать эти имена и эти разговоры, когда НКВД особенно свирепствует в поисках "инакомыслящих".
Помню ужин в 1940 году в дружеском кругу пяти-шести виднейших советских писателей, среди которых были три "орденоносца", с европейскими именами. Вино развязало языки - и даже не наедине, а в тесной компании, люди стали откровенными, - и чего только не наговорили они о себе, о властях предержащих, о горькой необходимости либо приспособляться, либо молчать. В тюремном быту я привык к откровенности, - людям там все равно нечего терять, и они выражаются иной раз весьма круто и солоно о лицах, на коммунистических заставах команду имеющих; но орденоносцы-писатели за этим товарищеским ужином побили все рекорды в выражении своей ненависти к советскому строю. А через несколько дней я читал в "Литературной Газете" восторженный панегирик мудрому правительству за постоянные заботы о писателях, - и автором панегирика был как раз тот из орденоносцев, который за товарищеским ужином красочнее других клеймил мудрое правительство.
Таких примеров - десятки и сотни, но примеры все "безыменные": нельзя же огласить имя этого орденоносца, и поныне пребывавшего под властной рукой мудрого правительства. Но есть имена, которые можно огласить без всякой опасности для "оглашенных" - и во главе этих имен стоит, конечно, имя "пролетарского графа" Алексея Толстого. Талантливый писатель (Федор Сологуб грубо, но метко говорил про него, что он "брюхом талантлив"), весьма беспомощный в области "идеологии" и вполне равнодушный ко всякого рода моральным принципам - он проделал классический путь приспособленчества: от эмиграции к "сменовеховству", от сменовеховства" (после возвращения в Россию) - к писанию халтурных пиес, вроде "Заговора императрицы", от этой театральной халтуры - к халтуре публицистической, детски беспомощной, на столбцах "Известий". Зарабатывая ежегодно больше сотни тысяч (переиздания сочинений! пьесы! кинофильмы!), он сам откровенно признавал, что делать это он может лишь благодаря беззастенчивой халтуре! рядом с "Петром Великим" или "Хождением по мукам" - приходится писать для прославления начальства такие ужасные романы, как "Хлеб" или "Черное золото". Ничего не поделаешь - приходится приспособляться, чтобы заслужит и благоволение начальства, и сотни тысяч, и титул "пролетарского графа"... Это приспособление "графа" к "пролетариату" происходило на глазах у всех нас в Царском Селе со второй половины двадцатых годов, - и можно было бы рассказать не один красочный анекдот об эпизодах характерного процесса этого приспособленчества.
Другой пример, значительно менее яркий - история приспособленчества гремевшего некогда (очень давно! - в 1906-1910 гг.) Сергея Городецкого, ныне совершенно - и по заслугам - забытого. Он, вероятно, очень хотел бы повторить путь пролетарского графа, но - переборщил: вступил членом в коммунистическую партию (чего у Алексея Толстого , хватило ума не сделать), стал сотрудничать в безграмотном журнале "Безбожник" и печатать в нем во всех смыслах "безбожные" вирши. Не процвел, но приспособился вполне. Последним литературным подвигом его было перелицовывание текста оперы "Жизнь за царя" в текст оперы "Иван Сусанин". Эта юмористическая история очень шумела в последние годы в Петербурге и в Москве, - и не прославила имени Сергея Городецкого, когда-то так славно начавшего свой литературный путь (сборники стихов "Ярь" и "Перун"), для того, чтобы так бесславно закончить его к началу сороковых годов.