Иванов Валентин Дмитриевич. Русь изначальная

   Вскоре после выхода из Сардики были получены известия о набеге задунайских славян. Мандатор решил не рисковать казной, легат - головой.
   В шестистах пятидесяти стадиях от Сардики караван спрятался в сильной крепости Крумии, которая прикрывала теснину Гебра перед выходом рели на Фракийскую равнину.
   Вскоре из Фракии полились беглецы, как вода из пруда, прорвавшая плотину. Комес принимал людей состоятельных, для других ворота закрылись: нет места, нет хлеба! Пусть ищущие спасения подданные идут в другие крепости или в Сардику.
   Еще день или два - л дорога опустела. Прошел слух, что славяне осадили и взяли город Филиппополь.
   Крепостные склады продавали продовольствие, зерно и сено по учетверенным против Сардики делам.
   Все, все, до мелких подробностей, схожих между собой, как два истертых обола, напоминало италийскую войну, гиблое время, погибшие годы. Сиденье в крепостях или в акрополях городов, стены которых разрушены. Неизвестность, как полное отречение от мира. Слухи тревожные и противоречивые, источника которых не установят и семь мудрецов.
   Вскоре комес Крумии еще увеличил цены на продовольствие. Это тоже было знакомо.
   В Италии ромейские начальники спешили наживаться на голоде тех, кого охраняли. Была изобретена маска дальновидной добродетели: дороговизна заставляет людей меньше есть, и крепость сможет продержаться дольше.
   - Мы сумеем открыть Крумию варварам, - обещал товарищам Голуб. Ильменец привык не только к речи ромеев, но и к их выражению. Впрочем, варвар значило <неромей>, и только.
   Варвары не дошли до Крумии. Прибыл первый гонец. Филиппополь был осажден, но сумел откупиться. Варвары разбили много крепостей, разгромили войска и, собрав добычу, отходят. Вскоре стало известно, что варвары удалились за Планины.
   Комес объявил дорогу свободной. Ему можно было верить. Он терял доход от торговли.
   Мандатор, сопровождавший казну, хотел еще помедлить из страха перед шайками. Товарищи решили не дожидаться конвоя и каравана купцов, рассчитывая на силу коней.
   Вскоре лошади пали. Они в себе, как видно, унесли зародыши мора, который начинался в крепости. Обычная беда, возникающая от скученности. В опустевшей стране нельзя было ни купить, ни отнять лошадей. Ветераны пошли пешком.
   Сговорившись между собой, опытные бойцы ограничились обороной. Солдаты-новички делали страшные лица - так их учили, - громко ухали, но выбрасывали копье на всю длину рук медленно, неловко, без настоящей силы. Легко отбивая удары, ветераны ловили случаи: незаметный, коротенький будто бы взмах меча, и копье превращалось в обрубок.
   - Спокойно, спокойно, Алфен, - приговаривал Голуб, чувствуя, как у того разгорается сердце. И сам Голуб едва уже удерживал желание раскроить одну, другую из глупых голов, которые сами просились под удар.
   Неопытные солдаты оказались беспомощными перед старыми. И это было знакомо по италийской войне. Но трупы могли вызвать погоню. Неблагоразумно оставить след крови.
   Выбив чей-то меч, Алфен гневно бросил его. Ударившись о камни дороги, железо с визгом взвилось над головами солдат. Солдаты попятились.
   Старший не посмел требовать продолжения схватки. Он испугался. За полтора десятка лет службы ему не приходилось встречать таких бойцов. Он думал: бродяги. Ему показалось, они смутились, когда им было приказано остановиться Неудача. Над ним будут смеяться. Ведь они показывали ситовник, объясняя, что это пропуск сирмийской префектуры. Но кто же умеет читать!
   На спинах Индульфа, Алфена и Голуба висели тяжелые мешки, которые разожгли жадность старшего. Товарищи перешли в наступление. Солдаты разбежались, освобождая дорогу.
   Старший, убежав дальше всех, крикнул: <К сбору!> Издали солдаты глазели на бродяг, которых не удалось раздеть. В казармах они слышали басни о бойцах, способных в одиночку побеждать манипулы. Оказывается, то не были сказки. Старший позвал:
   - Эй, сенаторы*! Пойдемте с нами. Легат даст каждому тройную плату.
   _______________
   * Игра слов: по-латыни множественное число от senex (с т а р и к)
   и senator (с е н а т о р) совпадают: senatores.
   Длиннобородые, темнолицые, тяжелые, пока битва не делала их подвижными, трое товарищей давно не считали себя молодыми.
   Голуб помахал рукой в знак отрицания и ответил:
   - Куда нам! Мы тянемся к очагу, греть кости и парить мозоли. Прощай!
   - Прощай! - повторил легионер, вкладывая в короткое слово все свое презрение. Подумать только, не одну тройную плату - эти ветераны могли бы получить и центурии! - Чтоб тебе пекло вместо очага и камень под голову вместо подушки! А вечером садись на дерево, как ворона, чтобы тебя не согрела волчья пасть...
   Над империей, как считали сельские жители, паганосы, тяготели проклятия старых богов, превращенных в демонов, но обретших новую силу. Волки этим пользовались.
   Гибкий, смелый зверь. Предание рассказывает не о стаях, об армиях хищников. И были эти звери умнее, храбрее своих потомков, выродившихся от страха перед человеком.
   Имперский волк привык к человечине. Индульфу приходилось слышать, что в Италии живет в десять раз больше волков, чем людей. Сколько волков во Фракии?
   В Крумии они развлекали Индульфа. Крепость замыкала ворота перед заходом солнца. Вечерние тени подчеркивали глубину колей на дороге. На пять или шесть стадий вокруг крепости были вырублены деревья и кусты. Трава была вытолчена, как на пастбище: днем сюда пускали лошадей и быков.
   Волки знали час закрытия ворот и звук колокола, который перед заходом солнца предупреждал о нерушимом правиле: опоздавший заночует под стеной. Едва сжимались тяжелые челюсти ворот, как волки показывались отовсюду.
   Здесь они были храбрее, чем на берегу Варяжского моря или в приильменских лесах. Имперские волки льнули к людям с зловещей наглостью. Опасаясь стрелков, звери постепенно сжимали кольцо вокруг Крумии. С темнотой они оказывались во рву. Обследовав все, исчезали.
   Старожилы из крумийского гарнизона уверяли: на ночь волки оставляют сторожей. Сторожа сменяются и следят, но упадет ли кто со стены. Как-то от безделья Голуб сделал опыт. Со стены сбросили туго связанный сноп соломы. Факел осветил обманутого зверя, успевшего впиться в приманку.
   Солдат был прав, нужен ночлег, решили друзья. Дождавшись, когда солдаты скроются из виду, они направились к башне в развалинах.
   В проломе Алфен молча указал на свежий конский навоз. Отступить? Навстречу вышел человек в доспехах ромея. Приветствуя открытой в знак мира ладонью, он сказал:
   - Дружба вам, храбрые люди! Здесь вольные люди, честные скамары.
   Я не глуп, - с подкупающей откровенностью продолжал Георгий, - чтобы попытаться вас ограбить. Я видел, как вы играли с солдатами. Да нам и не нужно добычи, мы сыты сегодня, и нам хватит на завтра.
   Отправляясь за добычей, скамары прятались днем в известных заранее убежищах, стараясь передвигаться по ночам. До темноты оставалось немного.
   - Мы не состязаемся с ромеями в поле, мы скромные люди, - рассказывал о себе Георгий. - Есть у нас местечко, где мы сидим на спине империи, как морской цветок на щите рака. Варвары? Они отходят, они тоже сыты. Их было два войска. Одни ходили под Филиппополь. Другие разбили два легиона и конницу, а потом пошли к морю. Для нас - хорошие дни. Видишь повозки? А эти женщины пошли сами. Вернее сказать, мы их купили у них самих, обещав работу не для подати, а на новых мужей.
   Георгий угощал случайных друзей. Вино, от которого он отвык, ударило в голову бывшему центуриону, слова опешили:
   - Не считайте меня беглым сервом или колоном. Я командовал центурией, меня знал Велизарий, знал старый Юстин до того, как сделался базилевсом. А потом я попробовал тряхнуть Палатий. Да, я был одним из главных, когда вся Византия рычала одно слово: <Ника!> Теперь я понимаю - с империей нельзя ничего сделать. Что? Сменить одного базилевса на другого, да? Так говорил какой-то умный ритор. Я попробовал эту игру. Пусть теперь ею занимаются другие.
   Георгий убеждал:
   - Что вы найдете дома после двадцати лет отсутствия? Пустой очаг и глупцов, для которых вы - восставшие из мертвых. Префект, или кто там у вас, вывернет ваши сумки. Только у меня вы обретете свободу. Женщины? Вы их получите. Не слишком изнеженных, но что нужно человеку? Горшок с вкусным варевом, теплую постель и поменьше болтовни около очага.
   - Ты тонко свистишь, сладкопевец, - возразил Голуб. - Но почему ты не захотел нам помочь? Ты издали глазел на забаву, как на травлю зверей в цирке?
   - Мы ночные волки, - отвечал Георгий. - Не наше дело сражаться с легионерами. Мы нарядились, как мимы на арене. Не сравнивай нас с собой, боец. Ты воин, мы воры. Эти солдаты нас побили бы. А впрочем... Да, я водил в бой манипулу, но не был счастлив. А сам ты бывал счастлив? По нужде мы сразимся, как крысы, загнанные в угол. Слушайте меня все трое! Мы дорожим собой, так как мы счастливы. Идите с нами. Свобода, свобода! Над вами всегда висела воля полководца, над ним - воля базилевса, а над всеми - воля войны. Мы живем для себя. А вы, как глухие, не понимаете. Свобода, говорю я вам.
   Из трех товарищей только Алфен увлекался словами Георгия. Все, что бывший раб мог сказать о себе, уписалось бы на его ладони. Почему-то он считал себя этруском, родился от матери-рабыни. Опасно сильный от природы, он всю жизнь носил цепь. Десять лет он служил Тотиле. Он научился владеть оружием, как немногие, что необычно для бывшего раба: гнет ломает силу духа и ловкость тела. Три года Алфен не расставался с Индульфом и Голубом. Он хотел было остаться в Тициниуме, но по дороге нагнал товарищей. Десять лет войны не стерли на его запястьях след кандалов. К ним Алфен прибавил мозоль солдата, огрубевшую от подбородочного ремня полосу кожи на нижней челюсти.
   - Много ли скамаров во Фракии? - поинтересовался Алфен.
   - Меньше, чем волков, - ответил бывший центурион. - Такие же, как мы, сидят в крепких местах.
   - А почему вам не собраться вместе? - спросил Индульф. - Как в Италии, к вам пристанут колоны, сервы, рабы. Вы сможете встряхнуть империю. Ты рассказал нам - варваров было разве что больше тысячи, а они разбили два легиона и несколько тысяч конницы.
   - Оставь меня, сатана, не искушай! - со злостью вскрикнул Георгий. Не сравнивай нас с варварами. Те как камень, мы - глина. У нас нет оружия. Мы трусливы. Мы думаем о смирении и вечной жизни. У нас вода вместо сердца. Слушай! - и Георгий схватил обе руки Индульфа. - Я скажу тебе то, о чем хотел забыть навсегда. Истинное богоподобие в беспощадности к невинным. Ты понял? Нет? Запомни и поймешь потом, как я. Когда человека гнут, гнут и гнут, он ломается навсегда. Базилевсы знают это. Что же... Георгий синеватыми пальцами смял свою бороду, укусил конец и плюнул.
   - К чему все это? Кто однажды заложил собственную голову ставкой на нового базилевса, не повторит игры. Не думайте, будто мы глухи на нашей горе. Чего добился Тотила? Разве все несчастные, все обиженные пошли с ним? Малая горсть. А ведь он давал свободу рабам даже! Нет, все ждали, предпочитая издыхать лежа, без хлопот. Да, я знаю тех, кто всегда предает: свои же! И моя мудрость в том, чтобы жить для себя. А-ха! Последнюю чару!
   В сумерках скамары покинули убежище в развалинах. До Козьей горы оставалось два ночных перехода. Георгий дал лошадей трем товарищам, хотя они ничего не обещали вожаку скамаров. Пока им было просто по пути, так как скамары приближались к Юстинианополю.
   Ночная Фракия лежала дикой степью, глухой и слепой, без одного огонька.
   Чуя волков, лошади всхрапывали, но послушно шли, доверяя великому могуществу человека, его силе, его храбрости.
   3
   Дале и дале берег уходит, и очи
   лица распознать уж не могут...
   Скоро и парус пропал.
   Овидий
   Ночной переход прошел спокойно. До восхода солнца скамары достигли сладкого озерка, завесившегося высоким кустарником. С озера сорвались дикие утки. Стая волков уступила людям удобную дневку у водопоя. Лишь досадливо назойливые кулики все возвращались и возвращались с жалобным писком, обиженные вторжением в их тихую пристань.
   Все было обычным для скамаров на знакомом, надежном месте. Отсюда сорок стадий до имперской дороги и половина перехода до усадьбы Евмена. Козья гора - родной дом - ясно выступала на хребте Родопов. Будь место повыше, Георгий мог бы различить вход в ущелье с водопадом, где славяне спрятали клад оружия.
   На востоке Георгий заметил пять движущихся точек. Ни одно животное еще не обеспокоилось бы их появлением, и лишь человек мог в них распознать человека.
   Вот и еще всадник, и еще.
   Георгий забрался на толстую иву, единственное дерево среди кустов. Первые пять всадников уже обошли убежище с запада и рыскали по равнине.
   Колеса повозок продавили колею в росистой траве. Стебли не успели подняться. Всадники заметят след, если еще не заметили.
   Сейчас Георгий видел одновременно уж не меньше сотни конников. Раскинувшись широким веером, конники охватывали несколько стадий. Не ромейская повадка у них. Федераты. Прикрывают легион, посланный вслед варварам. Георгий опоздал на один день.
   Убедившись, что всадники напали на широкие полосы, оставленные колесами, бывший центурион слез с ивы.
   Так приходит смерть. Средь белого дня или ночью, непрошеная, неожиданная, но неизбежная. <Как что? - подумал Георгий. - Не все ли равно...> Вчера он так громко хвалился, искушая Судьбу. А Судьба уже дышала ему в лицо.
   Солдаты не обременят себя доставкой скамаров в город, чтобы там префект получил удовольствие посадить разбойников на кол для назидательного примера подданным. Солдаты милосердно перебьют скамаров и воспользуются добычей.
   Умирают все, рожденные женщиной. По-настоящему люди отличаются один от другого только умением умирать. Георгий живым не дастся никому. А может быть, предложить ромеям добычу без боя?
   - У вас есть ситовник с печатью. Вы не скамары, - сказал Георгий Индульфу. - Зачем вам пропадать вместе с нами! Скажи ромейскому начальнику, что мы взяли вас в плен. Он вас отпустит. И наверное, если вы дадите ему донатиум. Предложи ему сделку: мы обменяем нашу добычу на свободу. Помнишь, я говорил о крысах? Но за наши шкуры ему придется хорошо заплатить.
   - Не показывай ему всех денег, приготовь пять статеров, этого хватит! - крикнул вслед Индульфу бывший центурион.
   Товарищей сразу заметили. Вот кто-то, собрав около себя десяток конных, будто горстью бросил их. Всадники вновь рассыпались, готовя луки.
   Гунны или герулы... Рука, поднятая Индульфом, остановила не скачку, а стрелы, уже лежащие на тетивах. Всадники осторожно сближались. Кто-то сменил лук на аркан.
   Доспехи, крашенные орехом. Чужие остановились в двадцати шагах.
   - Кто вы, люди? - крикнул коричневый всадник.
   И Голуб, радуясь не спасенью, а славянскому слову, ответил:
   - Свои ж мы, свои! Вашего языка мы люди!
   Долго смотрели на страны Теплых морей Индульф с Голубом. Видение чужого изменило душу, которая светит в глазах человека. Ратибор не узнал давних друзей по Торжку-острову. Те же сразу увидели в матером князе россичей старинного соперника по силе и удали. Пришлось напоминать о себе.
   Алфен захотел остаться со скамарами. Голуб попрекал товарища:
   - Ты же сам решился идти с ними на север. Ломаешь ты дружбу.
   - Я хотел уйти навсегда из империи, и я любил вас обоих, - объяснял Алфен. - Я решался забраться далеко и быть глухонемым среди людей чужого языка. Скамары живут вольным законом. Георгий дает мне женщину, которую я захотел. Вы, бывшие всегда свободными, никогда не поймете, что значит для меня иметь женщину, свою, навсегда и по сердцу... А еще - я смогу мстить владельцам рабов.
   И стал Алфен уже чужой, уже отрывался и падал в прошлое Алфен вместе со сколькими другими, о которых, живы они или нет, сердце уже говорит, а язык повторяет: они были...
   И опадала империя, как пыль с ног.
   И, как пыль, застревала в горле.
   Пыль душила. Пыль ослепляла. Истолченная земля Фракии сделалась подобной мучному высеву больного зерна, горькому, черному, как ядовитый уголек спорыньи.
   Давно минул длинный день. Лето повернуло на осень. Стояла сухая пора. На Роси началась косовица хлебов, и туда летели души россичей.
   Зрелые поля Фракии догорали под копытами славянских лошадей.
   Шли знакомой дорогой, старой дорогой к подъему на Планины. Посылали дни вдогонку дням, бросая время, как изношенный постол.
   Истоптана земля. Нет жизни нигде, нигде. Возвращаясь к себе раньше россичей, уголичи подмели Фракию.
   В пыльных остях объеденной скотом травы скалились голочелые остовы лошадей, быков, людей.
   Подобно опоздавшей кулиге саранчи, россичи со своим необозримым обозом доедали последнее.
   Безжизненно стыли крепости, в которых прятались имперские когорты, ныне бедные духом, а потому и слабые телом.
   Россичам, обремененным заботой о сохранении уже взятого, не нужны были каменные клетки. Теперь россичи знали, как вынимать ромеев из стен. Камни не собой сильны - людьми.
   Окрепнув, Малх садился на смирную лошадь. Голуб рассказывал о пережитом с ильменской острой издевкой. Индульф - желая проникнуть в смысл событий и не находя его. Для чего была прожита жизнь?
   - Все, все, все... Все, кто ушел с нами на Теплые моря искать невозможного, растаяли снегом на солнце. Мы были как семена, разбросанные в диком, темном лесу. Творение, прекрасное в словах, прекрасное для глаз, не таково на деле. Ты помнишь ли, Ратибор, наши речи на острове? Нет того невозможного, о котором я мечтал, нет, нет. Призрак был, туман над озером.
   И молчали, и думали, и заканчивал Индульф:
   - Однако же изменился наш мир. Нечто совершено руками исчезнувших моих товарищей. И - моей. Что свершено? Я не знаю...
   А Ратибор рассказывал о великой войне со Степью:
   - С той поры князь Всеслав устроил Рось. Стал широк росский удел. Новая жизнь наша дышит без старого страха перед степными людьми. Сами мы вышли в степь.
   - Не помню теперь, чего я хотел, - не мог отвлечься от себя Индульф. - И помню: я грезил о невозможном. Была Византия, Палатий. Там я едва не стал палачом. И там... - но он ни с кем не мог говорить об Амате и продолжал о другом: - Помню Италию, черную страну смерти. Помню себя в битвах без счета. Знаю, но не помню того Индульфа, кто на один миг встал рядом с твоей сильной юностью, Ратибор. Думаю только, что был я тогда чист, бел как рыба. А тебе, Малх, скажу, что будто бы не было того молодого, который отвез тебя в челноке с Хортицы-острова. Я ли был? Я живу. Зачем?
   Павшая лошадь лежала плоская, узкогрудая, слабая, с уродливо вздутым брюхом. Дня не прошло, и осталась от борзой красавицы волчья снедь.
   Ратибор говорил:
   - Много раз, как стрела в воздухе, повисал я со смертью на одном волоске. Побеждал. И думал того только о себе, о своей удаче, о своей силе. Будто все жило и совершалось для меня одного.
   Склонив головы, россичи слушали, как если бы не походный их князь, а сами они рассказывали о себе.
   - Теперь, достигнув лет, я знаю, - продолжал Ратибор, - я не бессмертен. Не для меня служили удачи мои, победы мои. Их я не возьму на погребальный костер, их не покроет могильный курган. Не передо мною, други-братья, отступала смерть...
   Над Днепром, на Ратиборовом дворе, растут два сына и дочь Анея, по бабке. И старший сын уже сильный воин.
   - Так, други-братья, - продолжал Ратибор, - ныне я знаю, что живу, дабы служить опорой племени-роду - языку нашему. Мы живем для рожденных от нас и для тех, кто родится от них. Я князь, я граница-защита, я камень в основании очага, как и все вы.
   - Твоя правда - моя правда, - подтверждал Малх. - Да живут россичи своей волей, своим разумом. Остережемся же ромеев. У них бог все вершит своим произволом, потому и нет у них закона, но есть лишь зло. Правды нет у них. Будто бы облекшись волей бога, их базилевсы давят ромеев. Ромеи же лобзают медную пяту. Базилевс прав перед ними, бог за него. Таковы ромеи. Они опасны желанием во всей вселенной поставить своего бога и базилевса.
   Слушали Малха. Но не хотелось говорить о ромеях, не хотелось более думать об империи, душа стремилась на Рось, к Днепру.
   Трупик ребенка притаился за обочиной, ссохшийся, жалкий, страшный. Дороги Фракии пахли тленьем, коршуны, волки и шакалы отказались служить могильщиками.
   Скакали гонцы в Юстинианополь, в Византию:
   ...с именем Юстиниана Божественнейшего преданное войско изгоняет варваров со священной земли святой империи...
   В седле Планин горбились развалины крепости Новеюстинианы. Дожди смыли пепел, обнажив черные разводы смолистой копоти.
   Перевал опять плакал мелкой изморосью, дождило и на спуске. Печальную встречу, печальный отпуск давала империя злым своим гостям. С поляны, где пало войско комеса Геракледа, звери дочиста убрали кости.
   Сотник Мал, навещая ромейку Анну, напевал росскую песенку:
   Я еду перелесками,
   да пташечки свистят,
   да песни, песни звонкие
   в душе моей звенят.
   На овечьей шубе, вывернутой мехом вверх, дорогими блестками сияли капли дождя. Повязка на голове пленницы светила морскими жемчужинами. Ромейка не сгибала гордую шею, не поворачивала красивую голову, будто здесь нет и не будет ее повелителя.
   Беспокойная мысль точила Малха: <Много яда везем мы... Тебя, прелестница, и красивое оружие, и роскошь ромеев, и память о них. Защитить тебя от Мала, Анна! Его я хотел бы уберечь от тебя. Увы, от самого себя нас никто не спасет>.
   От сырости мозжила сросшаяся ключица и ныл, тянул рубец, оставленный ножом Асбада.
   Дунай-Истр, река-море.
   На далеком, как облако, левом берегу низкой муравой стлался матерый кустарник с ивняком.
   Нет никого ни на том берегу, ни на этом. Пуста река, пусты берега, ни человека, ни челна. Никто не ждал россичей в условном месте переправы.
   Насытившись успехом, уголичи, тиверцы и другие союзники разошлись по своим углам.
   Да и что здесь делать лукавому князю-жупану Владану, который сумел послать доверившихся ему россичей на левую руку, на восток вниз по течению Гебра? Знал Владан, что в Юстинианополе и в Тзуруле стоят главные войска ромеев. Щитом послужили россичи для союзников, которые ими заслонили свой налет на западную Фракию.
   - Чуют, чуют они, что разгадка их нехитрая хитрость, - между собой говорили россичи. - Ныне прячут глаза. Договорну же за перевоз плату они сами себе заплатили щедро. Ведь увезли и нашу долю добычи с первых битых ромеев. Ладно им, хватит нам своего.
   Шесть дней стоял росский обоз на высоком берегу Дуная. Плоты плотили, бревна пришлось возить из дальнего леса.
   Поработав топорами, связали надежной врубкой тяжелые бревна, изготовили весла. Еще пришлось ждать три дня, пока не унялся Дунай, сморщенный ветром, как шкура буйного зверя.
   Наконец-то стали грузиться. Быков, лошадей, коров, овец затаскивали силой на плоты, путали ноги, валили, вязали.
   Не люди устали в походе, а лошади. Они, отощав, выставляли ребра, как бочечные обручи.
   Старшие запретили переправлять животных вплавь. Каждая лошадь, каждый бык сделались наибольшей из всех ценностью - на спине не дотащить добычу до Роси.
   По простому суждению молодых росских воинов, некорыстно было золото, полученное с ромеев за выкупы, не так-то дорога была серебряная и золотая посуда, шелка и тонкие ткани, взятые в Топере. Любо было другое. На много тысяч воинов захвачено ромейское оружие, которое свои умельцы переладят на росский лад. Много твердого железа взяли в крицах, в воинском облачении, много орудий нашли для кузнечного и других дел, обувь была по душе, хороши выделанные кожи - вот это добро!
   За стоянку на Дунае свои мастера переделали станы коротких ромейских телег на длинные, поставив долгие дроги покрепче, чтобы не прогибались под грузом поклажи.
   Все заводные лошади войска пошли в упряжку. Служили в бою, послужат в походе. Россичи пойдут старым следом, но путь на Рось будет по времени в два раза длиннее.
   С утра десятого дня стояния на Дунае началась переправа. Ткацким челноком пошли сновать плоты от правого берега к левому и от левого - к правому. Три дня бережливо работали, чтобы в спешке ничего не утопить.
   Стылым камнем, мертвым местом распласталась на своей высоте византийская крепость. В ней молились, чтобы славяне не вздумали сесть для осады, не полезли бы на стены.
   Комес Рикила Павел, окостенев от тоски и безнадежности, дурманил себя коричнево-зеленым снадобьем, сухим соком конопли, привозимым в Византию от персов.
   Комки едко дымили на жаровне. Комес вздыхал, кашляя, когда глоток оказывался не под силу. Постепенно небо становилось благожелательным, а вселенная начинала приятно покачиваться.
   Рикила на четвереньках карабкался на башню. Божественное снадобье украшало жизнь, но мешало ходить.
   Ах, эти варвары никак не могут выбраться из империи, никак! Сейчас Рикила не боялся, но движение варваров казалось бесконечным, а они бесчисленными, как народы, которых святое писание сравнивало с песком морским.
   - Что же ты их не бьешь? Твой меч отупел! Твои архангелы спят! богохульствовал Рикила, одерзев от персидского снадобья.
   Бог молчал. Нет больше знамений на небе и на земле, и нет больше пророков.
   - Я бы тебя! - грозил Рикила небу. И пугался. И падал, закрыв голову. Но небо молчало.
   С весны, с ранней весны не было связи с империей. Кажется, обоз с продовольствием не приходил в этом году? Может быть, нет уже ни Византии, ни Юстиниана Любимейшего, ни Палатия?..