Иванов Всеволод. Партизаны

   Милиционеры, согнувшись, побежали к воротам. Лица их вспотели и дрябло сморщились и иссиня побелели, как известка. Они вскочили в коробок. Мальчишка кучер гикнул.
   Беспалых замахал руками:
   - У-лю-лю-ю!..
   И, сорвав с плеч ружье, выстрелил вслед им сразу из обоих стволов. Один из милиционеров мотнул головой и нырнул в коробок. Ямщик на передке испуганно, по-бараньи, заверещал. Кубдя снял берданку и выстрелил в воздух. Коробок скрылся в переулок.
   Мужики вышли из ограды с таким ощущением, словно там много надышали. У Беспалого обомлели ноги, зарезало в глазах, он взглянул на Кубдю и ему показалось, что Кубдя как-будто доволен. У Беспалого зашумело в ушах и он быстро пошел в монастырь. Кубдя догнал его на мосту и под стук каблуков в доски пола сказал ему прерывающимся голосом:
   - Поохотились!..
   Вечером Горбулин и Соломиных слушали, как Беспалых, задыхаясь и бегая по избе, рассказывал, как прогнали милиционеров. Горбулин восторженно плескался руками в воздухе и поддакивал:
   - Так их... так...
   И было непонятно, почему так разбудилось это ленивое и сонное тело. Соломиных сидел, поджав ноги калачиком, по-киргизски, и издали при свете сальника походил на божка. Кубдя спал.
   В монастыре протяжно пели. В горах с шипом шумели кедры и где-то далеко грохотало - должно быть, "плакали белки", рушились льды ледников. Тьма зеленоватым кошачьим зрачком щурилась в окна.
   В конце рассказа в сенях застучали. Кто-то долго шарил дверь. Беспалых смолк. Вошел Емолин и испуганно заговорил:
   - Под суд подвели, сволочи!.. Кубдя, где Кубдя-то?
   Беспалых сказал:
   - Спит.
   Емолин отскочил к дверям. И из темноты по-иному звучал его наполненный чем-то другим, не всегдашним, голос:
   - Спит!.. Убил человека и дрыхнет. Вот каторжане, а! Господи, ну и угораздило меня связаться с ними! Теперь и меня-то из монастыря выгонят. А он дрыхнет. Буди что ли его, Егорша!..
   Соломиных спросил:
   - В сам деле убил?
   - Наповал. Так в шею, братец ты мой, и всадил всю дробь.
   - Дробью убил?
   - И чорт его угораздил!
   Емолин подбежал и толкнул ногой Кубдю:
   - Вставай ты, леший драный...
   - Теперь вошьют, - сказал Соломиных, и Беспалому показалось, что говорит он, точно радуясь. - Или повесят, или расстреляют.
   Беспалых стало жутко. Он взглянул в окно и отвернулся.
   - Обех?
   - Може и всех четырех.
   - А вас-то с чего?
   - Разбираться не будут.
   Емолин дергал Кубдю и ругался:
   - Вставай, каторжная душа, лихоманка. По-людски бужу - человеку тебя надо.
   У Кубди кружилась голова, он присел на голбце, зевнул - в челюстях пискнуло.
   - Чо те, подрядчик, надо? - сказал он хрипло.
   - Человек тебя спрашиват.
   - Кто?
   Емолин отошел к дверям и крикнул в темноту:
   - Иди-ка сюда, Антон Семеныч.
   Селезнев перекрестился и поздоровался. Кубдя взял ковш и с шумом напился.
   - Ну, парень, и самогонка, - сказал он с удовольствием. - А ты что, на ночь-то глядя, пришел, дядя Антон?
   Емолин сказал:
   - Вот, клин тебе в глаз, еще спрашиват! Убил человека и хоть бы што!
   - Всем одна смерть, - сказал Кубдя, садясь на лавку.
   - Ну, а я пойду, - торопливо сказал Емолин, - мне тут рук марать не приходится. Разбирайтесь сами, а только, как хотите, а повесят вас.
   - Повесят, - равнодушно подтвердил Соломиных.
   Помолчали, сколько требуется по положению, и Кубдя спросил:
   - Самовар, что ли, поставить?
   - Не надо, - сказал Селезнев. - Я ведь не надолго. К тому пришел собираться вам надо.
   Кубдя положил нога на ногу и посмотрел в потолок:
   - Наши сборы недолги. Куда итти-то?
   - В чернь.
   Беспалых переспросил:
   - В тайгу?
   Селезнев промолчал и немного спустя добавил:
   - Как хошь, мне одно. Только вам уйти надо. Расстреляют колчаки-то. Я седел и тюки приготовлю, поди, под завтрашнюю ночь придут.
   - Придут, - сказал Соломиных.
   - В чернь, одно. Нам с этой властью не венчаться. Наша власть советская, хрестьянская...
   Беспалых спросил:
   - Думашь, самогонку даст гнать?
   Селезнев опять не ответил ничего и спросил:
   - Как вы-то морокуете!
   Решили, что да, нужно итти в чернь.
   Селезнев пошел к дверям так, словно поить лошадей - не торопясь, и у него была широкая, лошадиная спина с заметным желобком посредине. Кубдя посмотрел на него с уважением и, когда он ушел, сказал:
   - Здоровый чорт и есть у него своя блоха на уме.
   VI.
   Приземистый и краснощекий капитан Попов, начальник уезда в Ниловске, искренно был недоволен собой. В других уездах, как-будто, ничего, а здесь - не то восстания, не то блажь.
   - Балда! Бабища! - выругал он сам себя и велел денщику позвать прапорщика Висневского. Возвращаясь к столу, он заметил, что нога у него как-то неловко косится. Он поднял ногу на стул. Каблук скривился. Попов пощупал сапог. В таком положении и застал его прапорщик Висневский. Капитан, не глядя на него, сказал:
   - Вот, говорят, деньги большие получаем. А сапог купить не на что.
   Прапорщик считал себя очень вежливым и сейчас нашел нужным звякнуть шпорами и поклониться.
   - Слышали? - спросил капитан, указывая пальцем лежавшую на столе бумажку. - В Улее-то милиционера убили.
   Прапорщик пожал крутыми плечами и подумал - "меньше бы распускал их", а вслух сказал:
   - Пьяные. Не думаю на большевиков.
   - Напрасно, - сухо сказал капитан. - В газетах сводки "на внутренних фронтах" появились. Это, тоже думаете, не большевики? Э-эх!.. Углубления в жизнь у вас не достает.
   Прапорщик обиделся.
   - Возьмите сорок человек из ваших и успокойте их там, в Улее. Да имейте в виду, не на пьяных поедете.
   - Приказ письменный будет? - спросил прапорщик.
   - Будет. Напишут.
   Капитан сделал плаксивое лицо и шумно вздохнул:
   - Эх, господи! Вот времена подошли, не знаешь, откуда и народ рассмотреть. Измаешься. - Курите?
   Прапорщик закурил и, довольный назначением, подумал:
   "А он не злой".
   В обед, на другой день, отряд польских улан под командой прапорщика Висневского выехал усмирять крестьян. Уланы были взяты из польского легиона, стоявшего в Барнауле. Польские легионы комплектовались из военнопленных поляков австро-германской войны и живших в Сибири переселенцев и беженцев из Польши. Все они хорошо знали эту землю, горы и крестьян, которых ехали усмирять. Большая часть из них раньше работала у крестьян еще при царе - по году, по два. Некоторые из улан, проезжая знакомые деревни, раскланивались с крестьянами. Крестьяне молча дивовались на их красные штаны и синие, расшитые белыми снурками, куртки.
   Но чем дальше отъезжали они от города и углублялись в поля и леса, тем больше и больше менялся их характер. Они с гиканьем проносились по деревне, иногда стреляя в воздух, и им временами казалось, что они в неизвестной завоеванной стране, - такие были испуганные лица у крестьян и так все замирало, когда они приближались. Отъезжая дальше от города, уланы и с ними прапорщик Висневский чувствовали себя так, как чувствует уставший потный человек в жаркий день, раздеваясь и залезая в воду. Там, у низеньких домишек уездного городка, осталось то, что почти полжизни накладывал на них город - и уважение, и сдержанность, и еще многое другое, заставлявшее душу всегда быть на страже. Все это сразу стерли в порошок и пустили по ветру бесконечные древние поля, леса, узкие заросшие травой колеи дорог и возможность повелевать человеческой жизнью. Все они были люди хорошие, добрые в домашнем кругу и у всех почти были дети и жены, только прапорщик Висневский жил холостяком.
   Прапорщик ехал впереди на серой лошади и заломив маленькую, похожую на пельмень, шапочку, глубоко с радостью дыша и воображая себя старым, древним паном. Тонкоголовая лошадь с коротким крепким крупом и длинным прямым задом тоже чувствовала себя хорошо и, поигрывая мокроватыми желваками мускулов, шла легко и спокойно.
   В начале уланы ограничивались стрельбой в воздух и ловлей кур на ужин, но потом им это надоело и они начинали искать большевиков. Призывали старосту в поле и допрашивали:
   - Кто большевикам сочувствует?
   И спрашивали не в той деревне, где останавливались, а в соседней. Староста указывал, тогда уланы ехали туда, арестовывали пойманного и пороли плетями. Взятые мужики указывали на других и так, переезжая из села в село, уланы имели возможность оставлять по себе настоящие долгие следы. Недалеко от Улеи поймали действительного большевика - кузнеца, раньше бывшего в городе красногвардейцем и бежавшего в деревню после переворота.
   Кузнец был низенький, кривоногий человек с длинными руками. Когда его повели, он торопливо заморгал глазами и заплакал.
   - Мокроглазый! - сказал презрительно Висневский. За последние дни ему много приходилось видеть слез и хотелось увидеть смелого и веселого человека.
   Кузнеца отвели к поскотине и тут у избушки сторожа пристрелили.
   В этом же селе уланы вечером надолго ушли куда-то и возвратясь многозначительно друг дружке подмигивали и хохотали. Но, как и везде, никто не жаловался. Уже поздно вечером, по куску разговора, прапорщик понял, что они насиловали девок, и это ему было неприятно, а вместе с тем и радостно знать. Неприятно потому, что в городе насилия над женщинами не любили больше, чем даже расстрелы, и за это мог быть порядочный нагоняй, а радостно потому, что прапорщику давно хотелось обнять здесь на просторе простую, пахнущую хлебом, деревенскую девку, а если не поддастся сама, то изнасиловать. Прапорщику казалось, что все презирающие насилие лгут и самим себе, и другим.
   На другой день приехали в Улею - это было ровно неделя с того дня, как здесь убили милиционера. Так же стояли темные избы, так же блистали радугой зацветшие стекла окон и улица была узенькая, как обшлаг сибирской рубахи, темная и прохладная. На горе, как лицо девицы в шубном воротнике, тонул монастырь в лесу. По мосту постукивали копытцами овцы; пахло черемухой и водой от речки.
   Мужики были на пашне. Висневский строго приказал старосте собрать их к вечеру, а сам прилег под навес на телегу и уснул. Уланы зарезали у старосты овцу и стали жарить ее посреди двора. От костра летели искры, староста боялся пожара, но ласково улыбался и семенил вокруг улан.
   На сутунчатый высокий заплот вскочил с усилием, помогая себе крыльями, петух и кукурекнул. Один из уланов прицелился и выстрелил. Петух, как созревший плод, грузно упал на землю. И тут староста ласково улыбнулся и проговорил:
   - Ишь, ведь, убил.
   Улан взглянул на притворявшегося старикашку, ему захотелось выстрелить в эту ровную, как столешница, грудь. Он отложил ружье.
   Под вечер собрались мужики. Прапорщик отобрал десять из них самых страшных на вид и велел посадить в избу, приставив часового. Остальных мужиков уланы выпороли и отпустили.
   Прапорщик спросил старосту:
   - А те, что убили - скрылись?
   - Так точно, - ответил поспешно староста.
   - И не знаешь где?
   - Не могу знать.
   Прапорщик выгнал старосту и велел позвать учителя.
   - Садитесь, - сказал прапорщик Кобелеву-Малишевскому. - Очень рад познакомиться с культурным человеком.
   Прапорщик не любил деревенских учителей и от мужиков, по его мнению, они отличались только бритьем бороды. Так и этот хлипкий и конфузливый человек ему не понравился.
   Прапорщик угостил Кобелева-Малишевского маньчжурской сигареткой и спросил:
   - Как вы живете в такой берлоге?
   - Привычка.
   Кобелев-Малишевский чувствовал свою застенчивость и ему было стыдно. "Вот одичал-то", подумал он и затянулся крепче, а затянувшись поперхнулся, но кашель превозмог.
   - Ну, - недоверчиво проговорил прапорщик, - не могу поверить, чтобы к такому месту привыкнуть можно. У вас, наверное, другие причины есть.
   Кобелев подумал, что прапорщик может быть подозревает его в большевизме, и торопливо сказал:
   - Мамаша у меня на руках, братишки. А в городе, знаете, тяжело жить. Теперь в деревню тянутся.
   - Да, в городе не легко. Понятно.
   Прапорщик подумал, о чем бы еще поговорить, и спросил:
   - А крестьяне не теснят вас?
   - Да как сказать... Не особенно... Известно, тайга, народ, сами знаете.
   - Бродяги все у вас. И жулики.
   Прапорщик поднял кверху брови.
   - Много здесь еще крови прольется.
   - Много, - согласился поспешно учитель.
   - А вы как, не присутствовали тут... при безобразии-то?
   - Нет, не пришлось.
   - А кто убил, знаете?
   Учитель подумал, что скрывать не к чему, и так, наверное, мужики сказали, - он назвал плотников и Селезнева. Прапорщик расспросил еще кое-что и спросил фамилию:
   - Кобелев-Малишевский, - сказал учитель.
   - Странная фамилия, - удивился прапорщик. И тогда учитель начал излагать, каким путем образовалась эта фамилия. В конце рассказа он, как и всегда, разжалобился сам и как ему показалось, что разжалобил и прапорщика. Висневский сочувственно пожал ему руку и протяжно сказал:
   - Да, невыносимо культурному человеку здесь жить.
   Учитель выругал мужиков, вспомнил плотников и тех тоже выругал и сказал, протягивая руку с растопыренными пальцами к прапорщику:
   - Вот, пятеро, а против государства идут. Залезли, как сычи на Смольную гору, и думают уйдут.
   - Куда? - оживляясь, спросил прапорщик.
   Учитель вдруг понял свою ошибку.
   - Простите меня, - сказал он, побледнев.
   Прапорщик озабоченно прошелся по горнице и, подойдя к учителю, взял его за талию:
   - Ничего, - сказал он, - ну, проговорились и ничего. Я не выдам вас. Я понимаю. С мужиками иначе как бы вы стали жить. Это хорошо.
   Выходя от старосты, учитель испуганно и озадаченно спрашивал себя:
   - Вот дурак!.. вот дурак!.. Ну, как ты это, а? Как?..
   И опасные темные мысли торопливо заерзали в его мозгу.
   Немного спустя прапорщик призвал старосту и сказал строго:
   - Завтра ты меня поведешь на Смольную гору. Далеко тут? Смотри, у меня карта есть, не ври.
   Староста, заминаясь, проговорил:
   - Десять... верст...
   Замирая сердцем, прапорщик подумал:
   - Есть... не уйдут...
   А вслух заносчиво сказал:
   - А пока я тебя арестую, понял. Садись тут и не двигайся.
   Староста сел, поцарапал у себя за пазухой, зашептал что-то про себя и подумал:
   - Вот засолил, паренек.
   Прапорщик почистил запылившийся национальный значок на левом рукаве и приказал денщику:
   - Готовь ужин.
   В день, когда прапорщик с уланами поехал ловить на Смольную гору бунтующих мужиков, эти пятеро скрывающихся людей - четыре плотника и Антон Селезнев из Улеи - тоже шли на Смольную гору ночевать, но только не со стороны Золотого озера, где ехали уланы, а с востока - по осиновой черни.
   При восходе солнца было еще душно.
   - К дождю, - сказал Селезнев.
   Шли друг за другом гуськом. Травы были по горло, ноги липли к тучной, влажной почве. Тонко пахло узколистыми папоротниками и светлозелеными пучками, дикая крапива свивалась вокруг ног. Подгнившие от старости темные осины, сломленные ветром, на половину уткнулись верхушкой в большетравье и приходилось итти под них как в ворота.
   Кубдя отвык ходить чернью и ругался:
   - Тут пчела-то не пролетит, не то што человек. Чтоб озером-то пойти.
   Селезнев обернулся и сказал:
   - А матри, парень, кабы озадков не было!
   - А што?
   - Всяк человек-то бродит. Вон поляки в Улею-то приехали. Баял я, мужикам-то, айда, мол, в горы. Не хочут. Ну, теперь в тюрьме сиди.
   - Кабы в тюрьме, - выкрикнул идущий сзади Беспалый, - а то пристрелят.
   Селезнев быстро махнул рукой и поймал овода.
   - Тощий паут-то, - сказал он, разглядывая овода, - зима теплая будет.
   Беспалый воскликнул с сожалением:
   - Эх! Пахать бы тебе, паря! За милую душу пахать. А ты воевать хочешь!
   Кубдя пренебрежительно сморщился.
   - Не мумли, Беспалый, словеса-то.
   Селезнев полез через гнилой остов осины, обвитый хмелем. Остов хрустнул, поднялась коричневая пыль. Селезнев снял шапку с сеткой и потряс головой.
   - Вот, лешак, весь умазался. Вы, робя, мотри под ноги-то, тут таки нырбочки попадутся, неуворотному человеку - могила!
   - Чтоб тебе стрелило!
   Усталые, потные, покрытые пухом с осин и похожие оттого белизной бород на стариков, вышли они на елань, а оттуда ход шел в гору легкий. Ель, пихта, черные пни прошлогодних палов - где особенно задевал пожар, там росла осина с березой, но тоже молодая, веселая.
   С кряканьем пролетела над березняком, в стороне, красная утка-атайка.
   - На воду летит, - провожая ее взглядом, сказал Соломиных.
   Горбулину, пока шли, все казалось, что идут по следу сохатого, сейчас он потянулся и узенькие его глаза сонно блеснули.
   - Скоро дойдем-то? - спросил он.
   Беспалых рассмеялся:
   - Посули ему озеро в рот!
   - А ты не гундось, кургузый вислень! - обидевшись, сказал Горбулин. В минуты устатка он часто обижался.
   Кубдя строго взглянул и сказал:
   - А тут, ребята, не избу рубим, а свою жизнь. Надо лучше друг на друга-то смотреть. Нечего тотвониться.
   Подниматься становилось все тяжелее. Среди кедра и темнозеленой пихты попадались желтые поляны песчаных, с галькою, россыпей; изредка серел покрытый мхом и лишайником камень. Дул на россыпях ветер.
   Селезнев снял шапку.
   - Вспотел как лошадь на байче, - сказал он и, крепко прижимая рукав к лицу, утерся.
   По россыпи один за другим пробежали вихри, крутя хвою. Селезнев блаженно улыбнулся:
   - Опять к дождю, говорю, парни. Урожай ноне будет...
   Он щелкнул языком, и Кубдя почувствовал смутно, нутром, его тяжелую мужицкую радость. Кубде это не понравилось и он обвислым, усталым голосом спросил:
   - Отдохнуть, што ли?
   - Можно и отдохнуть. Тама-ка, за кедрой, глядень будет. Айда-те.
   Он свернул влево. Прошли мимо желтых, словно восковых, стволов сосен. Вышли на небольшую каменную площадку, величиной с пару деревенских папертей. Кубдя бросил суму и ружье и ухнул:
   - У-у-у!..
   - ...у-у-у-о... - далеко отбросило эхо.
   - Вот местынь! - сказал Кубдя, - аж глазу больно!..
   И он, слегка наклонившись, будто сбираясь прыгнуть, глядел, пока Селезнев ходил куда-то за водой, а Горбулин раздувал костер.
   Далеко, внизу, зажатое меж гор уходило Золотое озеро. Оно было синее, с желтоватым отливом, похожее на брошенный в горы длинный блестящий пояс. Оторачивали озеро лохматые пихты, кедры. За озером в высокое бледное небо белыми клыками упирались белки. А кругом - лес, вода и камень.
   Кубдя лег на брюхо и поглядел вниз. На мгновение он почувствовал себя сросшимся с этим камнем. У него зазнобило на сердце.
   Глядень обрывался сразу сажен на полтораста, а там шел пихтач, россыпи и камни. За пихтачем - озеро.
   На средине глядня в три человечьих прохода поднималась кверху тропка.
   Кубдя обернулся к Селезневу и крикнул:
   - Антош, а ведь это она к нам в гору! Тропа-то. Узнал.
   - К нам, - отозвался Селезнев, развязывая мешочек с солью, - ишь и соль отсырела.
   Озноб на сердце у Кубди не прекращался.
   Селезнев, грузно ступая, подошел к Кубде.
   - Иди, чай поспел. Что на него смотреть, камень и камень. Никакого порядку нету, ему и бог не велел больше расти. Сколько места под пашню пропадат.
   Антон зорко взглянул вниз по тропе и слегка тронул Кубдю сапогом.
   - Видишь, - сказал он шопотом.
   Кубдя не понял:
   - Ну?
   Селезнев дернул его за руку и тоже быстро лег на живот.
   - Да вон, налево-то, мотри.
   Голос у Кубди спал.
   - Люди!.. На вершине!..
   - Поляки, - сказал Селезнев и отполз. - Красные штаны, видишь?
   Они на четвереньках проползли несколько шагов, встали и подняли берданки с земли.
   - Поляки, - сказал Селезнев плотникам. - Туши...
   Беспалый яростно разбросал огонь и начал топтать сапогами угли.
   - И чаю не дадут напиться, коловорот им в рот!.. В чернь, что ли, пойдем?
   - По-моему в чернь, - сказал Горбулин и поспешно добавил: - Мужики донесли на нас.
   Селезнев заложил патроны и пополз обратно.
   - Кубдя!.. - позвал он плотника. - Айда-ка, попробуем.
   Поляки поднимались медленно, один за другим по тропинке и весело переговаривались. Впереди на низенькой, брюхастой лошаденке ехал староста. За ним, на серой лошади - солдат без винтовки, должно быть офицер. Ветер нетерпеливо чесал гривы лошадям. Офицер часто оглядывался по сторонам и даже привставал в седле. Но мужиков он наверху не замечал.
   Антон близко наклонился к Кубде, так что борода его терлась о плечо плотника и, обкусывая фразы, проговорил:
   - Ты того... третьего... я уж... офицера...
   - А старик-то?
   - Старик, зря, он... сильком, должно... Ну?..
   - Жалко человека-то... Не привык, я...
   - Ну и оставался бы... Ничего нет легче человека... убить...
   Селезнев положил ему руку на поясницу и ласково сказал:
   - Бери, што ли...
   Кубдя на немного изнемог, поднял ружье, прицелился.
   - Ну, уж бог с ним, - сказал он и выстрелил.
   Как бумажки, сдутые ветром, две лошади и два человека вначале будто подпрыгнули, потом полетели вниз с тропы, кувыркаясь в воздухе. На тропе кто-то пронзительно завизжал. Беспалый выскочил на рамку камня, перегнулся и тоже выстрелил. Поляки медленно пятились, лошади храпели, а мужики, ощелившись, как волки, мокрые, бледные, стреляли и стреляли. Староста погнал лошадь вперед, но она задрожала, забилась и вместе с седоком опрокинулась вниз...
   Вечером, действительно, пошел дождь. Мужики разложили большой костер под пихтой и варили щербу из сухой рыбы. Было темно, хвою словно перебирали пальцами, хрустали ветки. Падал гром, затем желтая молния вонзалась в горы и камень гудел.
   - Гроза на Федора-летнего, - лениво сказал Селезнев, - плоха уборка хлеба будет.
   - А нам-то что? - спросил Горбулин, - нам хлеб не убирать.
   Селезнев как-будто с тоской произнес:
   - Не придется нам, это верно...
   - Верно... - отозвался Соломиных.
   Кубдя посмотрел на две темные глыбы мяса - Соломиных и Селезнева - и ему стало как-то не по себе.
   - Жалко землю, что ли? - спросил он резко.
   - Землю, парень, зря бросать нельзя. Нужно знать, когда ее бросить... твердо сказал Селезнев.
   - Ну и любить-то ее больно не за што!
   - От бога заказано землю любить.
   - Не ври!.. Бог-то в наказанье ее людям дал, - прокричал Беспалый, трудитесь, мол, мать вашу так!
   Селезнев упрямо повторил:
   - Ты, Беспалый, не ерепенься. Может бог-то и неправильно сказал. А только земля...
   - Ну?..
   Селезнев взял уголек и закурил.
   - У меня, Кубдя, в голове муть...
   - Поляков жалко?
   - Не-е... Человека - что его, его всегда сделать можно. Человек - пыль. А вот не закреплены мы здесь.
   - Кем?
   - Хресьянами.
   Кубдя озлился, сердито швыркая носом, он наклонился над котелком и помешал ложкой.
   - На кой мне шут оно?
   - Без этого нельзя.
   Кубдя взглянул в его неподвижные, ушедшие в волос глаза и словно подавился.
   - Что я поп, что, ли?
   - Може больше...
   - А иди ты.
   - Надо, паре, в сердце жить. Смотреть, понял?
   - А что я зря ушел? Граблю я?..
   Говорили они медленно, с усилиями. Мозги, не привыкшие к сторонней, не связанной с хозяйством, мысли, слушались плохо и каждая мысль вытаскивалась наружу с болью, с мясом изнутри, как вытаскивают крючок из глотки попавшейся рыбы.
   Беспалых в нижнем белье, белый, похожий на спичку с желтенькой головкой, бил в штанах вшей и что-то тихонько насвистывал. Кубдя указал на него рукой и сказал:
   - Вот - живет и ничья!.. А ты, Антон Семеныч, мучиешься. От дому-то не легко оторваться тебе.
   - Десять домов нажить можно, кабы время будет...
   - Ну?..
   - А вот не знаю, што...
   Селезнев неловко поднялся, словно карабкаясь из тины, и пошел в темноту.
   - Куда ты? - спросил его Кубдя.
   - А так... вы спите, я приду сейчас.
   Соломиных сожалевающе проговорил:
   - Смутно мужику-то.
   - Не вникну я в него.
   - У те душа городская. Не зря ты там года пропадал.
   Соломиных достал ложки и начал резать хлеб.
   - Теперь к нам народ повалит, - сказал он, стукая ножом по хлебной корке.
   - Откуда? - спросил Горбулин.
   - Таков обычай. Увидят, что за дело как следует взялись.
   Беспалых, натягивая штаны, вставил:
   - А по-моему - возьмут берданки, переловят нас да и в город. А у меня, паре, седин и вшей у-у!..
   - С перепугу.
   - Должно, с перепугу.
   VII.
   В ближайшие дни после избиения поляков, отряд стал пополняться. Ехали, в большинстве из соседних с Улею деревень, боясь мести из города, такие приезжали вместе со скарбом, с женами и ребятами. Но были из дальних деревень почти все солдаты германской войны, они приходили в пешую, с котомками и с берданками, у некоторых были даже винтовки.
   Становище перенесли глубже в чернь, к Лудяной горе и здесь разбили палатки. Уже было около полусотни человек.
   Встретившись с Кубдей, Селезнев сказал:
   - Начальника надо выбирать.
   Кубдя словно вытянулся в эти дни, углы рта опустились, а может быть придавал ему другой вид и прицепленный к поясу револьвер, снятый с убитого поляка. Кубдя согласился и на паужен назначили собрание.
   Кубдя влез на телегу, мужики сели на траву и закурили. Кубдя хотел говорить стоя, но раздумал и только снял картуз.
   Среди пяти-шести телег, накрытых для затина кедровыми лапами, бродил белобрюхий щенок, из тайги пахло смолой и, казалось, приехали мужики на сенокос или на сбор ореха. Позади всех стоял на коленках Беспалых и улыбался маленьким, как наперсток, ртом. Ему было приятно, что теперь они не одни и что с таким уважением слушают все Кубдю. Кубдя говорил: