Страница:
возвращении, ее не тяготила дорога. Она мужала с каждым днем. Быть может,
теперь она пошла бы с ватагой и не для Одинца. Доброга сговорился с
Сувором и Радоком: они на новых местах сядут вместе и будут вместе
охотничать. Но почему он не советуется с ней? Глупой, что ли, считает?
Заренка досадовала, но не могла не глядеть на Доброгу и не
прислушиваться к его словам. Ей нравились и голос, и лицо, и все ухватки
Доброги. В нем было все такое складное, ловкое, смелое. Красивое лицо,
гладкая золотистая борода, серые большие глаза, то суровые, то добрые.
Нельзя было понять, куда он речь повернет. А когда он говорил, Заренке
хотелось слушать и слушать. Одинец был другой: молчаливый и будто меньше
Доброги. Большой сильный парень казался девушке каким-то недорослым, когда
она по памяти сравнивала его с Доброгой.
Вдруг девушка услышала, как Доброга сказал Сувору:
- Пристал один парень, который осенью в Городе убил нурманна...
Ей стало жарко. Она догнала братьев и, едва не наступая на концы их
лыж, слушала. Ватажный староста говорил:
- Он жил в доме вашего отца, зовется Одинцом. Что о нем скажете?
Сувор обернулся и обнял Заренку:
- Вот не ждали, не гадали, что по дороге найдем твоего любушку!
И уж сам Одинец бежал к ним по чистому снегу рядом с ватажным
маликом, таща за собой лубяные санки. Он оттолкнул Сувора и облапил
Заренку. Молчит, не знает, что сказать, задыхается.
Заренка вырвалась:
- Пусти! Какой ты скорый!
Тем временем Доброга убежал в голову ватаги, будто его не касается.
На восьмой день после Загубья ватага остановилась на дневку в
прибрежном лесу. Повольники валили деревья, ладили шалаши из вершин и лап,
разметали снег и устраивали постели. Вскоре закурились нодьи.
В лесу стало шумно и весело. С первого дня, как зародился этот лес, в
нем не бывало такого.
Ватажники сушили и чинили одежду и обувь, варили горячее. Потом
началось первое походное вече.
Повольники выбирают своих старшин без срока. Так уже повелось, что
старшины служат, пока угодны людям, и в самом Новгороде, и в его
пригородах, и в ватагах. Доброга спросил, довольно или недовольно людство
им самим и другими походными старостами.
- Довольны, довольны. - Люди ответили дружно, и лес отозвался.
Все старосты скинули шапки, поклонились, и опять накрылись. Доброга
без шапки забрался на поваленное для нодьи бревно и, не торопясь, начал
речь:
- Нам остается ровной дороги до двенадцати дней. Когда пробежим озеро
Онегу, то простимся с гладкой дороженькой. С того дня мы пойдем тяжким
путем, будем ломать ноги в лесах. Ныне день короток и будет еще короче.
Светлых часов нам терять нельзя. С ночи до ночи не будем брать в рот
куска. Пора уже припрягаться к саням, нужно поберечь лошадей...
Доброга никогда не прикрашивал будущие труды повольников. В ватаге
один стоит за всех и все - за одного. Однако же никто за другого не
сработает. Когда ватаги сбиваются в Городе, такие речи обычны. Но в лесу
они звучат иначе, чем дома, под крышей.
Ватажный староста хотел смутить слабое сердце и укрепить сильное.
Свыше десятка тех, кто не рассчитал своей силы, уже повернули домой.
Старосты отбирали у отстающих все, что было получено от Ставра, и никого
не удерживали. На то и повольничество.
По Свири, по Нево и Волхову до Города лежит пробитый путь. Но когда
между домами и ватагой лягут лесные крепи, то слабый душой и телом человек
будет для всех тяжелым бременем. Таких пора отбить и повернуть домой, если
они сами не хотят уходить. И Доброга закончил призывом:
- Называйте, кого не хотите иметь в ватаге!
Люди отозвались не сразу, никому не хотелось лезть первым. Одно дело
сгоряча, в ссоре, свернуть скулу, другое - выгнать человека без гнева.
Отеня крякнул, прочищая горло, и назвал одно имя. Названный не ждал, что
скажут другие, и закричал:
- А я сам не хочу идти!
Отеня как в воду смотрел! Ватажники развязались. Порешили полтора
десятка людей повернуть назад.
Обсуждали и тех, кто пристал в дороге. Ватага отказалась от двоих
новых товарищей, которые были выгнаны из Города за воровство по чужим
дворам. А на Одинце запнулись, как о корень на лесной тропе. Ставров
приказчик заявил:
- Парня выдать назад в Город, чтобы на нем выправили виру городские
старшины!
Ватажники не могли понять, прав или не прав приказчик. Сувор и Радок
начали защищать друга, а он сам онемел от нежданной беды. Доброга оборвал
речи товарищей:
- Вы не так и не то говорите. Нечего Ставрову приказчику входить в
наши дела. Он не ватажник, а сборщик нашего долга, и ему нет голоса на
нашем вече. Одинец подрался с нурманном, что может случиться с каждым. Он
не вор и не насильник, на нем нет бесчестья. Ватага не городской пригород.
И было и есть, что в ватаги уходили изгнанные из Города. Парнище пришел с
хорошим оружием и снастью. И сам он не будет ватаге в тягость, он может
хорошо служить ватаге. Люб он вам или не люб, вот что решайте. А речи
приказчика забудьте!
После веча Доброга подсел к нодье Изяславичей. Одинец поблагодарил
старосту за заступу, за доброту.
- Не благодари, - возразил Доброга, - я не тебя, а правду защитил.
После прихода парня Доброга как будто охладел к Заренке и к ее
братьям. А сейчас он сделался таким, как в первые дни выхода из Ладоги, -
веселым, радостным. Одинец сидел хмуро, как обиженный. Он нашел время и
сказал:
- Этот Ставров приказчик от меня еще наплачется.
- Поберегись, парень, крепко поберегись, - сурово предупредил Одинца
ватажный староста. - Обоих приказчиков ватага взяла по слову. Обидишь его,
тебя людство не помилует.
Одинец замолчал. А когда староста ушел, он сказал ему вслед:
- Ладно тебе...
Заренке не понравились слова Одинца, и сам парень вдруг ей показался
совсем не тем, кем он был для нее прежде. И она его без стеснения осудила:
- Глупый ты, непонятливый.
И Заренка и Одинец оба были упрямые, неуступчивые. До этого случая и
дома они спорили не раз, но мирились быстро и отходчиво. Теперь же их
разъединила долгая и холодная размолвка.
Крепчают морозы. От холодов у Солнышка выросли уши. Оно на малое
время покажется на полуденном крае и надолго скрывается.
Луна кутается в белое облако из небесного льна и не смотрит, а
жмурится. От луны небо светлое и на Свири светло, а в береговых лесах
залег мрак, как в подполе.
Стужа кусает щеки и носы, набивает льдом бороды, давит на людей и
ищет места, чтоб пробраться к телу. Стужа сочится через дырку, протертую
лыжным ремнем в шерстяной онуче или в валяном сапоге, ползет между
рукавичкой и рукавом, льется за ворот, томит, манит прилечь. Там, куда
пробралась, жжет и кусает, мертвит и белит кожу. Голой рукой за железо не
берись.
Мороз сушит дерево, сушит человека и будит жажду. Ватага идет прежним
порядком и строем, но в ней нет прежней силы. Головные меняются все чаще и
чаще и подолгу ждут, пока не протянется ватага. Никто не жалуется, но смех
и шутки сделались редкими.
На ночевках повольники засыпали с куском во рту, не чувствуя, как
немели пальцы. Многих сильно покусал мороз. Черные струпья на лицах не
заживут до лета.
Старостам прибавилось забот. По ночам приходилось следить за нодьями
и кострами, чтобы держалось пламя и люди не отставали от огня. На ночлегах
ватага сбивалась теснее. Однако появились обмороженные руки и ноги. Один
ватажник ночью отошел и навечно замер в снегу. И со вторым то же
случилось.
Доброга не знал усталости. Других зима морила, а его излечила от
былой болезни. Ватажный староста спал меньше всех, соколом летал по
ватаге. И все с шуткой, с умным словом: "Крепись, крепись, мало осталось.
Пройдем Онегу, будем три дня отдыхать".
В последнем прионежском починке сменяли нескольких лошадей на сушеную
рыбу. Молодцы боярина Ставра сумели всучить шесть слабых коньков, им бы и
так не дойти. В освободившиеся сани впряглись люди. Ватага не город, в
пути каждый человек на виду.
Одинец и Сувор шли в первых десятках первой сотни, в тяжелом труде.
Радок и Заренка тащили сани. К ним постоянно припрягался Доброга. Он
сдружился с Заренкой, и девушка перестала его дичиться.
Между Одинцом и Заренкой размолвка продолжалась. Одинец не мог, не
умел сделать первый шаг к примирению. Без расчета и без мысли о дальнейшем
он замыкался в себе. Заренка его оттолкнула, так он понимал ее. Ему было
тяжело, но у него не было злобы ни на девушку, ни на Доброгу. Он считал,
что в жизни, как в труде, или как в кулачном бою, нужно быть честным.
Гордость не позволяла Одинцу просить Заренку и навязываться девушке,
которая, как он поспешно счел отказалась от него. Девушка не хотела его, и
он тоже отказался от нее уже сейчас, когда, быть может, ему было еще не
поздно бороться. И из той же гордости он не позволял себе ненавидеть
Доброгу. Одинцу казалось, что ненависть к счастливому сопернику будет
низкой завистью. Одинец сумел видеть в Доброге того кем был в
действительности ватажный староста.
Как хороший конь на подъеме в гору сам влегает в хомут, так Одинец,
не щадя себя, ломил вперед по целине, пробивая первый след. Ватага видела
его труд и начинала высоко ценить могучего товарища.
Наконец-то одолели реку Свирь и выбрались на онежский озерный
простор. Лежали глубокие снега небо было пасмурным, и в воздухе начинало
теплеть. Быть перемене. Онега-озеро, по древнему смыслу слова, Звучное,
или Звучащее, озеро, молча таилось под толщей льдов.
Теперь ватага не летела и не бежала, а шла. Головы опущены, грудь
налегает на постромки. Ременные тяги заспинных котомок-пестерей, саней и
санок намяли натруженные плечи.
Доброга хотел вывести ватагу на Онегу на тридцатый день, а вывел на
тридцать второй. Не опоздали, но трудно далось.
По озеру ползли туманы и серой, мглой застилали даль. Тихо и глухо.
Скажешь слово, а его будто бы и не было.
Под широкими лыжами шуршал и шипел снежок, между людьми трусили
собаки. И они повесили носы, и их притомила дорога.
Зимний туман не сулит добра. Побежать бы, как бежали по озеру Нево.
Сил нет.
Из всех дней этот был самым тягостным. Доброга убеждал: "Еще немного,
и скоро берег, назначим долгую дневку в лесном затишье, у теплых нодей на
пихтовых постелях..."
Ватажный староста уже не поминал о трудной лесной глухомани, которую
придется ломать после дневки.
К ночи ватага пробилась к нужному берегу озера. Черные камни
уставились навстречу людям, как бараньи лбы. За ними стоял Черный лес.
Новгородцы звали черными лесами те, где нет и не было человека.
За ночь так растеплело, что утомленные ватажники заспались около
потухших нодей и засыпанных пеплом костров. Снег сделался волглым. На
сосновых иглах висели капли, и ветви елей и пихт подернуло росой. Было
слышно, как бухали с мохнатых лап отяжелевшие пласты снега. После стужи
наступило такое тепло, точно без времени весна началась.
Ватага пришла вовремя в Черный лес. Старые запасы кончались, и то,
что было, следовало приберечь. Пришла пора проверить, каким кормильцем
покажет себя Черный лес.
Собрались. Встали полукружьем, лицом к Черному лесу. Громким голосом,
раздельно бросая слова, Доброга читал завещанное от дедов-прадедов
Заклинание охоты:
Пойдите вы, Лешие мохнатые,
горластые, рукастые, кривоногие,
пойдите вы, Лешие, по лесу!
Пригоните русаков и беляков,
волков, оленей и лосей,
и медведя с росомахою,
и соболя с куницею,
и рысь - пардуса пушистого,
и лисицу черную и красную!
Пригоните на мои клети,
на поставные сумеречные,
вечерние, ночные, полуночные и утренние!
Пригоните, отловите
и в моих клетях замкните
крепко-накрепко!
А слово мое твердое,
тверже камня дикого,
тверже железа каленого!
А слово мое сильное,
сильнее речного тока половодного,
сильнее вихря лесоломного!
Слушайте, Лешие!
Делайте, Лешие!
Из всех, кто живет на земле, лишь человек владеет силой складной
речи. Веря в тайное могущество слова, ватажники немой речью, одними
губами, повторяли заклинание за своим старостой.
Облава разделилась на две "руки", правую и левую, чтобы ими облапить
лес и прижать его к груди, к привалу. На привале оставили засаду, которая
ничего не пропустит. Собак переловили и посадили на крепкие привязки. На
облаве собака худшая помеха.
Облавный закон - до времени молчать и не дышать. "Руки" разошлись и
пошли гусем, не спеша. Оглядывались и запоминали места. Через
сорок-пятьдесят шагов задний останавливался и оставался на следу.
Ступали глухоманью, никогда не хоженной человеком. В иных местах
лежали сваленные буреломом деревья, в иных лес так стеснялся, что было
впору пробраться лишь малому и юркому зверю.
Встречались валуны, которые под снегом напоминали стайки крыш
богатого двора. Под старыми елями темнело, как вечером.
Облавные "руки" петляли, тянули нитку и вязали узелки. Узелок - это
охотник. Оставшись один, он осматривался, отаптывал на всякий случай снег
и замирал. В ожидании он прочищал уши, открывал, чтобы лучше слышать, рот
и вытягивал шею. Устав, переминался, перекладывал с руки на руку рогатину,
поправлял топор за поясом, передергивал плечами.
Охотника томила жажда, он подхватывал горсть снега, мял комок и
понемногу сосал. Он забыл дорогу. Город и цель пути, он ни о чем не
думает. Окликни его по имени, и он вздрогнет, как со сна. Его забрала
наибольшая из всех страстей - молодецкая охота. Скорее бы!..
Туман копится на мерзлых колючих ветвях. Капля зреет, надувается,
вытягивается и отрывается. Снег мякнет. В такую пору шаг человека не
слышен, лесной зверь смирен.
Огнем горят облавные старшины. В них тянется каждая жилка. Живчик
забьется, сам собой подмигнет глаз. На старших легла вся охота. Они
обязаны не просто развести охотников, а в голове облавы свести обе нитки.
Пойди-ка сообрази! Обтяни живой веревкой нехоженый лес и свяжи концы.
Старшие должны решать сразу. Если они начнут переставлять охотников, мять
облаву и медлить, весь зверь уйдет. Зверь и зорче человека, у него и ухо
острей и ноги быстрей. Зверь слышит и носом, а у человека нет чутья. Зверя
можно взять лишь сметкой, да не простой, а скорой. Тяжкодуму сидеть дома,
он в лесу пропадет.
Каждый охотник рвется пойти на облаву. Чем глуше, чем неведомей
место, тем больше соблазна. Но быть старшим над облавой откажется - и не
для вида, не для почета, чтобы просили, а по-честному. Это не торг. В
таком деле, не чувствуя в себе силы, кто же захочет срамиться?
Облавные старшие не ищут легкого почета. И среди новгородских
повольников не бывало недостатка в старших, умевших, не сбиваясь, ходить и
короткими и длинными путями. С ранних лет руки, ноги и голова друг дружку
учили.
Доброга вывел свою облавную "руку" из чащи к просвету. Открылось
большое болото с густым осинником. Пошли краем, огибая болото. За Доброгой
оставалось все меньше и меньше охотников, но и болотный берег уходил в
нужную, по мысли старосты, сторону.
Идут. Вдруг староста поймал краем глаза, как впереди что-то
мелькнуло. Он поднял руку - стой! Опять взлетела еловая веточка. Это
подавал знак старшой второй "руки". Пора. Облавный старшой остался
вчетвером с Одинцом, Заренкой и Сувором.
У брата и сестры горели глаза, им было все хорошо и все нравилось.
Одинец же смотрел хмуро. Он пошел в облаву с неуверенной мыслью, что вдруг
Заренка захочет отстать и молвит ему желанное слово. Напрасно. И он корил
себя за глупую надежду. Нет, не его девушка, и нечего больше о ней думать.
Пусть так и будет как случилось.
Одинец издали наблюдал за Заренкой и Доброгой, видел то, чего
безразличный глаз не увидит: крепились между девушкой и ватажным старостой
бессловные узы любви. Но в Одинце не было ни злобы, ни низкой зависти,
лишь голодная тоска гордого сердца.
А Доброга ступил к Заренке и что-то шепнул. Девушка засвистела
тонким, протяжным свистом. И - пошло!
Черный лес впервые услышал человеческий посвист. Этот звук побежал от
одного к другому по всем узелкам смертной веревки, которая опутала
исконные зверовые пущи.
Каждый охотник свистел по-своему. Тихо, не через пальцы, а губами. Но
оттого было еще страшнее. Отовсюду завился тайный, ползучий человеческий
свист. Он звенел в звериных ушах, как назойливый летний комар.
Он жалил не кожу, а тревогой жалил сердце.
В снежной норе беляк-ушкан очнулся от легкого сна. В дупле дрогнул
соболь. Замерла рыжая куница. Забыв пахучий беличий след, горностай
прижался к суку змеистым телом. Глупая белка высунула усатую головку - что
это такое, новое, неслыханное?
Филин, забившись на день в темный ельник, распялил желтые глаза. Лоси
разом перестали жевать, вздернули лопоухие головы и раздули вырезные
черные ноздри. Все слушают.
Где-то хрустнула сухая ветка. Качнулась елочка. Свист приближался. В
одном месте он прерывался, в другом начинался, и опять повторялся.
Страшно...
Чу, стучит по стволам. Под обухами топоров отзывались закоченелые
сосны и ели. Одна говорила звонко, другая дрябло принимала железо пухлой
корой.
Лесные звери стронулись в обе стороны от облавы. Тем, кто остался
снаружи облавы, уходить хорошо. А кто захвачен? Они топтали след от свиста
и стука к засаде.
Облавники не торопились, переходили, ждали, опять переходили.
В начале облавы не нужно делать большого шума и нельзя кричать. Зверя
не гонят, а отжимают.
А следу, следу-то сколько! В осинниках кормились сохатые: как на
скотном дворе, натоптано копытами, обглоданы ветки, лежит теплый помет.
Здесь росомаха протащила толстое брюхо на коротких ногах. Встречаются
старые и новые волчьи пересеки. А что натоптали зайцы и наследили пушные
зверьки, не сочтешь! Черный лес богат и может платить хорошую дань.
Живая петля сжималась. Облавники видели, что следы мечутся в разные
стороны, и замечали один другого. Пора, звери огляделись и опомнились.
Если упустить срок, звери рванутся обратно, через облаву.
Охотники закричали во всю мочь. Цепь заверещала, заулюлюкала, завыла.
Каждый старался заорать погромче и пострашнее. Звери потерялись и ринулись
на засаду. Облавники пустились бегом, засадные спустили собак:
- Держи, держи, держи-и!..
Взяли тридцать семь голов лосей, десяток волков, восемь
рысей-пардусов, пятнадцать оленей. Наловили собаками и побили стрелами
больше восьми сороков зайцев. Досталось семь соболей, пять куниц:
случайная добыча, это не облавные звери. Черный лес дал пушниной не дань,
а задаток.
Между делом облавники присмотрели две берлоги. После облавы, не теряя
времени, ватажники горячей рукой взяли на первой берлоге медведицу с
пестуном, а на второй - старика.
Черный лес дал хорошо, но и взамен потребовал плату. Одного облавника
нашли в цепи с разбитой головой и проломленной грудью. Кругом тела и на
выходных следах было написано, как бык скакал на цепь и как облавник
наставил рогатину. Эх, что же ты! Не так надо. В сторону отскочи и
наставляй наискось, под лопатку. Нет. Облавник хотел взять быка, как
медведя. А бык - на дыбы. Он ловок, уклонился от рогатины, отвел рожон.
Страшная сила, когда матерой лось ударит сверху передними ногами...
Товарищи убитого пошли по следу, окропленному свежей кровью. На следу
нашлась стрела. Здесь лось чесался о дерево и сбил занозу. Это ему кто-то
другой засадил, а не убитый облавник. Дальше пошел чистый след. Сохатый
справился и ушел, его не догонишь.
На привале спешили ободрать и разрубить добычу пока она не застыла.
Свежинку варили и жарили в охотку после сухой рыбы и вяленого мяса
лакомились сочным мясом. Туго набитые лосиные и оленьи желудки делили на
всех. Это невкусная, но дорогая еда. Она спасает от зимней болезни -
опухоли тела, десен и выпадения зубов.
Ватажники поминали тех товарищей, которые застыли в пути, и того, что
погиб на облаве. От него осталась молодая жена, именем Иля. Вдове пойдет
равная доля общей добычи, таков ватажный закон. Если она найдет нового
мужа, это ее дело. Но ватага никому не позволит неволить бабу. По
Новгородской Правде любовь - дело вольное.
Богатые владельцы ставят высокие заборы, навешивают тяжелые засовы и
крепкие замки.
Черный лес загородился чащобами, закрылся озерными водами, затворился
болотами. Зимой не разберешь, чего больше: твердой земли или топи. Лес
хвойный с березой, осиной, ольхой, с густым подлеском. В нем трудно
ходить.
Ватажники видели, что Доброга верно говорил о трудности летних дорог
через Черный лес. Но и зимнюю дорогу было не легко пробивать. Вначале
ватага летела, потом шла, а теперь потекла.
С первой дневки выслали дозорных, которые наметили стежку по местам,
где было можно пройти с санями. За дозорными пошли ватажники расчищать
топорами трудные места. Дозорным и тем, кто чистил дорогу, высылали
подсменных. А обоз подтягивался день за днем. Так и закружилось без
перерыва, как прялка в умелых руках.
Ватага пробиралась местами, указанными на берестяных листках Доброги,
и не торопилась. Не тот делает быстро, кто спешит, а тот скор, кто не
переделывает однажды сделанного.
На хмуром зимнем небе не каждый день бывает Солнышко, и не каждую
ночь удается найти звезду Матку. Но новгородцы умеют ходить в лесах.
Лесная наука берется тяжелым охотницким трудом.
День погонял день. Часть саней пришлось бросить и тащить груз на
волокушах. А груза не убавлялось. Запасы пищи пополнял лес. Оружие, снасти
и хозяйственный припас не уменьшались. Ватажники тщательно берегли зашитые
в кожу мешки из домотканины с семенами ржи, ячменя и овса для будущих
огнищ.
Оттепель опустила снег, он потемнел было, покрывшись узорной росписью
хвойных игл, шелухой шишек и чешуйками коры. Вернулась стужа, упал свежий
снег, и опять, как по первой пороше, писали звериные лапы и лапки свои
рассказы. Не до них.
Ватага текла. Короткий денек минул. Солнышко повернуло на лето, а
зима - на мороз. Мороз крепчал, крепчала и дружба между ватажниками. Они
сбивались внутри общей ватаги своими ватажками-артелями, вместе ночевали,
дневали и работали.
Доброга, Сувор, Радок, Заренка, Карислав, Отеня и несколько других
ватажников составили свою дружинку. А Одинец отстал, он не чуждался ни
своих прежних друзей, ни Доброги, но не искал с ними встречи. Он все время
шел в переднем дозоре и не нуждался в смене. Ватажный староста возвращался
на ночевки в свою ватажку к обозу, а Одинец обычно и ночевал впереди, в
лесу.
После первой дневки в Черном лесу Одинец без договору сделался
передовым помощником ватажного старосты. Доброга намечал, куда идти, а
Одинец умел без ошибки пробивать стежку. К нему подбилась своя дружинка из
самых сильных и бойких парней. Они о себе говорили: "Мы с Одинцом".
Доброга видел, что на Одинца можно было положиться. Парень имел лесное
чутье, как видно, отроду, Одинцова дружинка умела на ходу подхватывать и
дичь и пушнину. Они походя поймали полсорока соболей и куниц.
Много, много было всяких зверей на полянах, прогалах, на опушках
мерзлых болот, среди корявых березок, в зарослях тальника, в камышовых
займищах. И то сказать, что одно болото показалось шириной с Ильменское
озеро.
Ватага проходила местами, богатыми пушным зверем. Ватажники
заколебались. Чего тащиться дальше? И здесь хорошо. На дневке собралось
ватажное вече. Почти половина ватаги, человек около сотни, захотела
отделиться: "Пусть кто хочет, тот бредет дальше, а нам хорошо и здесь".
Согласные пошли на несогласных с кулаками. Ватажники схватились за
топоры и рогатины. Спасибо. старостам помог Одинец со своими ребятами.
Новгородский мужик, когда разойдется, становится зверь зверем. Но
когда успокоится, то нет человека разумнее его. Доброга убедил людей, что
им нет расчета оставаться в лесу. Летом здесь шага не ступишь из-за топей
и болот. Негде пустить пал и сеять хлеб. Да и недолго спины ломать, -
заповедная река близко. Кто захочет, сможет оттуда легко бегать на зимние
ловли в эти места.
- Что же ты раньше не говорил, что близок конец?
Драчуны разошлись и пошучивали:
- Что-то у тебя нос разросся!
- Свой пощупай, у тебя не лучше.
В сваре пострадал один человек - за деревом нашли старшего Ставрова
приказчика со свернутой шеей. В чужом пиру похмелье. А как его уходили -
никто не мог сказать. Видоков не было, и не пришлось вести розыск.
Доброга про себя подумал на Одинца. Но ватажный староста помнил, что
парень был все время на виду и растаскивал сцепившихся ватажников. За ним
было легко уследить: таких рослых, как он, в ватаге насчитывалось немного.
Мертвого не воскресишь. Доброга напомнил ватажникам, что придется
побольше поберечь оставшегося младшего приказчика.
Через много лет выяснилось, что с приказчиком расправился один из
охотников, которого приказчик обманул на торгу еще в Новгороде.
Доброга же сказал Заренке, что кто-кто, а Одинец не причастен к
убийству. Но девушка с той поры сделалась еще холоднее к Одинцу.
Вскоре случилось, как, идя в передовых, Одинец услышал чей-то
теперь она пошла бы с ватагой и не для Одинца. Доброга сговорился с
Сувором и Радоком: они на новых местах сядут вместе и будут вместе
охотничать. Но почему он не советуется с ней? Глупой, что ли, считает?
Заренка досадовала, но не могла не глядеть на Доброгу и не
прислушиваться к его словам. Ей нравились и голос, и лицо, и все ухватки
Доброги. В нем было все такое складное, ловкое, смелое. Красивое лицо,
гладкая золотистая борода, серые большие глаза, то суровые, то добрые.
Нельзя было понять, куда он речь повернет. А когда он говорил, Заренке
хотелось слушать и слушать. Одинец был другой: молчаливый и будто меньше
Доброги. Большой сильный парень казался девушке каким-то недорослым, когда
она по памяти сравнивала его с Доброгой.
Вдруг девушка услышала, как Доброга сказал Сувору:
- Пристал один парень, который осенью в Городе убил нурманна...
Ей стало жарко. Она догнала братьев и, едва не наступая на концы их
лыж, слушала. Ватажный староста говорил:
- Он жил в доме вашего отца, зовется Одинцом. Что о нем скажете?
Сувор обернулся и обнял Заренку:
- Вот не ждали, не гадали, что по дороге найдем твоего любушку!
И уж сам Одинец бежал к ним по чистому снегу рядом с ватажным
маликом, таща за собой лубяные санки. Он оттолкнул Сувора и облапил
Заренку. Молчит, не знает, что сказать, задыхается.
Заренка вырвалась:
- Пусти! Какой ты скорый!
Тем временем Доброга убежал в голову ватаги, будто его не касается.
На восьмой день после Загубья ватага остановилась на дневку в
прибрежном лесу. Повольники валили деревья, ладили шалаши из вершин и лап,
разметали снег и устраивали постели. Вскоре закурились нодьи.
В лесу стало шумно и весело. С первого дня, как зародился этот лес, в
нем не бывало такого.
Ватажники сушили и чинили одежду и обувь, варили горячее. Потом
началось первое походное вече.
Повольники выбирают своих старшин без срока. Так уже повелось, что
старшины служат, пока угодны людям, и в самом Новгороде, и в его
пригородах, и в ватагах. Доброга спросил, довольно или недовольно людство
им самим и другими походными старостами.
- Довольны, довольны. - Люди ответили дружно, и лес отозвался.
Все старосты скинули шапки, поклонились, и опять накрылись. Доброга
без шапки забрался на поваленное для нодьи бревно и, не торопясь, начал
речь:
- Нам остается ровной дороги до двенадцати дней. Когда пробежим озеро
Онегу, то простимся с гладкой дороженькой. С того дня мы пойдем тяжким
путем, будем ломать ноги в лесах. Ныне день короток и будет еще короче.
Светлых часов нам терять нельзя. С ночи до ночи не будем брать в рот
куска. Пора уже припрягаться к саням, нужно поберечь лошадей...
Доброга никогда не прикрашивал будущие труды повольников. В ватаге
один стоит за всех и все - за одного. Однако же никто за другого не
сработает. Когда ватаги сбиваются в Городе, такие речи обычны. Но в лесу
они звучат иначе, чем дома, под крышей.
Ватажный староста хотел смутить слабое сердце и укрепить сильное.
Свыше десятка тех, кто не рассчитал своей силы, уже повернули домой.
Старосты отбирали у отстающих все, что было получено от Ставра, и никого
не удерживали. На то и повольничество.
По Свири, по Нево и Волхову до Города лежит пробитый путь. Но когда
между домами и ватагой лягут лесные крепи, то слабый душой и телом человек
будет для всех тяжелым бременем. Таких пора отбить и повернуть домой, если
они сами не хотят уходить. И Доброга закончил призывом:
- Называйте, кого не хотите иметь в ватаге!
Люди отозвались не сразу, никому не хотелось лезть первым. Одно дело
сгоряча, в ссоре, свернуть скулу, другое - выгнать человека без гнева.
Отеня крякнул, прочищая горло, и назвал одно имя. Названный не ждал, что
скажут другие, и закричал:
- А я сам не хочу идти!
Отеня как в воду смотрел! Ватажники развязались. Порешили полтора
десятка людей повернуть назад.
Обсуждали и тех, кто пристал в дороге. Ватага отказалась от двоих
новых товарищей, которые были выгнаны из Города за воровство по чужим
дворам. А на Одинце запнулись, как о корень на лесной тропе. Ставров
приказчик заявил:
- Парня выдать назад в Город, чтобы на нем выправили виру городские
старшины!
Ватажники не могли понять, прав или не прав приказчик. Сувор и Радок
начали защищать друга, а он сам онемел от нежданной беды. Доброга оборвал
речи товарищей:
- Вы не так и не то говорите. Нечего Ставрову приказчику входить в
наши дела. Он не ватажник, а сборщик нашего долга, и ему нет голоса на
нашем вече. Одинец подрался с нурманном, что может случиться с каждым. Он
не вор и не насильник, на нем нет бесчестья. Ватага не городской пригород.
И было и есть, что в ватаги уходили изгнанные из Города. Парнище пришел с
хорошим оружием и снастью. И сам он не будет ватаге в тягость, он может
хорошо служить ватаге. Люб он вам или не люб, вот что решайте. А речи
приказчика забудьте!
После веча Доброга подсел к нодье Изяславичей. Одинец поблагодарил
старосту за заступу, за доброту.
- Не благодари, - возразил Доброга, - я не тебя, а правду защитил.
После прихода парня Доброга как будто охладел к Заренке и к ее
братьям. А сейчас он сделался таким, как в первые дни выхода из Ладоги, -
веселым, радостным. Одинец сидел хмуро, как обиженный. Он нашел время и
сказал:
- Этот Ставров приказчик от меня еще наплачется.
- Поберегись, парень, крепко поберегись, - сурово предупредил Одинца
ватажный староста. - Обоих приказчиков ватага взяла по слову. Обидишь его,
тебя людство не помилует.
Одинец замолчал. А когда староста ушел, он сказал ему вслед:
- Ладно тебе...
Заренке не понравились слова Одинца, и сам парень вдруг ей показался
совсем не тем, кем он был для нее прежде. И она его без стеснения осудила:
- Глупый ты, непонятливый.
И Заренка и Одинец оба были упрямые, неуступчивые. До этого случая и
дома они спорили не раз, но мирились быстро и отходчиво. Теперь же их
разъединила долгая и холодная размолвка.
Крепчают морозы. От холодов у Солнышка выросли уши. Оно на малое
время покажется на полуденном крае и надолго скрывается.
Луна кутается в белое облако из небесного льна и не смотрит, а
жмурится. От луны небо светлое и на Свири светло, а в береговых лесах
залег мрак, как в подполе.
Стужа кусает щеки и носы, набивает льдом бороды, давит на людей и
ищет места, чтоб пробраться к телу. Стужа сочится через дырку, протертую
лыжным ремнем в шерстяной онуче или в валяном сапоге, ползет между
рукавичкой и рукавом, льется за ворот, томит, манит прилечь. Там, куда
пробралась, жжет и кусает, мертвит и белит кожу. Голой рукой за железо не
берись.
Мороз сушит дерево, сушит человека и будит жажду. Ватага идет прежним
порядком и строем, но в ней нет прежней силы. Головные меняются все чаще и
чаще и подолгу ждут, пока не протянется ватага. Никто не жалуется, но смех
и шутки сделались редкими.
На ночевках повольники засыпали с куском во рту, не чувствуя, как
немели пальцы. Многих сильно покусал мороз. Черные струпья на лицах не
заживут до лета.
Старостам прибавилось забот. По ночам приходилось следить за нодьями
и кострами, чтобы держалось пламя и люди не отставали от огня. На ночлегах
ватага сбивалась теснее. Однако появились обмороженные руки и ноги. Один
ватажник ночью отошел и навечно замер в снегу. И со вторым то же
случилось.
Доброга не знал усталости. Других зима морила, а его излечила от
былой болезни. Ватажный староста спал меньше всех, соколом летал по
ватаге. И все с шуткой, с умным словом: "Крепись, крепись, мало осталось.
Пройдем Онегу, будем три дня отдыхать".
В последнем прионежском починке сменяли нескольких лошадей на сушеную
рыбу. Молодцы боярина Ставра сумели всучить шесть слабых коньков, им бы и
так не дойти. В освободившиеся сани впряглись люди. Ватага не город, в
пути каждый человек на виду.
Одинец и Сувор шли в первых десятках первой сотни, в тяжелом труде.
Радок и Заренка тащили сани. К ним постоянно припрягался Доброга. Он
сдружился с Заренкой, и девушка перестала его дичиться.
Между Одинцом и Заренкой размолвка продолжалась. Одинец не мог, не
умел сделать первый шаг к примирению. Без расчета и без мысли о дальнейшем
он замыкался в себе. Заренка его оттолкнула, так он понимал ее. Ему было
тяжело, но у него не было злобы ни на девушку, ни на Доброгу. Он считал,
что в жизни, как в труде, или как в кулачном бою, нужно быть честным.
Гордость не позволяла Одинцу просить Заренку и навязываться девушке,
которая, как он поспешно счел отказалась от него. Девушка не хотела его, и
он тоже отказался от нее уже сейчас, когда, быть может, ему было еще не
поздно бороться. И из той же гордости он не позволял себе ненавидеть
Доброгу. Одинцу казалось, что ненависть к счастливому сопернику будет
низкой завистью. Одинец сумел видеть в Доброге того кем был в
действительности ватажный староста.
Как хороший конь на подъеме в гору сам влегает в хомут, так Одинец,
не щадя себя, ломил вперед по целине, пробивая первый след. Ватага видела
его труд и начинала высоко ценить могучего товарища.
Наконец-то одолели реку Свирь и выбрались на онежский озерный
простор. Лежали глубокие снега небо было пасмурным, и в воздухе начинало
теплеть. Быть перемене. Онега-озеро, по древнему смыслу слова, Звучное,
или Звучащее, озеро, молча таилось под толщей льдов.
Теперь ватага не летела и не бежала, а шла. Головы опущены, грудь
налегает на постромки. Ременные тяги заспинных котомок-пестерей, саней и
санок намяли натруженные плечи.
Доброга хотел вывести ватагу на Онегу на тридцатый день, а вывел на
тридцать второй. Не опоздали, но трудно далось.
По озеру ползли туманы и серой, мглой застилали даль. Тихо и глухо.
Скажешь слово, а его будто бы и не было.
Под широкими лыжами шуршал и шипел снежок, между людьми трусили
собаки. И они повесили носы, и их притомила дорога.
Зимний туман не сулит добра. Побежать бы, как бежали по озеру Нево.
Сил нет.
Из всех дней этот был самым тягостным. Доброга убеждал: "Еще немного,
и скоро берег, назначим долгую дневку в лесном затишье, у теплых нодей на
пихтовых постелях..."
Ватажный староста уже не поминал о трудной лесной глухомани, которую
придется ломать после дневки.
К ночи ватага пробилась к нужному берегу озера. Черные камни
уставились навстречу людям, как бараньи лбы. За ними стоял Черный лес.
Новгородцы звали черными лесами те, где нет и не было человека.
За ночь так растеплело, что утомленные ватажники заспались около
потухших нодей и засыпанных пеплом костров. Снег сделался волглым. На
сосновых иглах висели капли, и ветви елей и пихт подернуло росой. Было
слышно, как бухали с мохнатых лап отяжелевшие пласты снега. После стужи
наступило такое тепло, точно без времени весна началась.
Ватага пришла вовремя в Черный лес. Старые запасы кончались, и то,
что было, следовало приберечь. Пришла пора проверить, каким кормильцем
покажет себя Черный лес.
Собрались. Встали полукружьем, лицом к Черному лесу. Громким голосом,
раздельно бросая слова, Доброга читал завещанное от дедов-прадедов
Заклинание охоты:
Пойдите вы, Лешие мохнатые,
горластые, рукастые, кривоногие,
пойдите вы, Лешие, по лесу!
Пригоните русаков и беляков,
волков, оленей и лосей,
и медведя с росомахою,
и соболя с куницею,
и рысь - пардуса пушистого,
и лисицу черную и красную!
Пригоните на мои клети,
на поставные сумеречные,
вечерние, ночные, полуночные и утренние!
Пригоните, отловите
и в моих клетях замкните
крепко-накрепко!
А слово мое твердое,
тверже камня дикого,
тверже железа каленого!
А слово мое сильное,
сильнее речного тока половодного,
сильнее вихря лесоломного!
Слушайте, Лешие!
Делайте, Лешие!
Из всех, кто живет на земле, лишь человек владеет силой складной
речи. Веря в тайное могущество слова, ватажники немой речью, одними
губами, повторяли заклинание за своим старостой.
Облава разделилась на две "руки", правую и левую, чтобы ими облапить
лес и прижать его к груди, к привалу. На привале оставили засаду, которая
ничего не пропустит. Собак переловили и посадили на крепкие привязки. На
облаве собака худшая помеха.
Облавный закон - до времени молчать и не дышать. "Руки" разошлись и
пошли гусем, не спеша. Оглядывались и запоминали места. Через
сорок-пятьдесят шагов задний останавливался и оставался на следу.
Ступали глухоманью, никогда не хоженной человеком. В иных местах
лежали сваленные буреломом деревья, в иных лес так стеснялся, что было
впору пробраться лишь малому и юркому зверю.
Встречались валуны, которые под снегом напоминали стайки крыш
богатого двора. Под старыми елями темнело, как вечером.
Облавные "руки" петляли, тянули нитку и вязали узелки. Узелок - это
охотник. Оставшись один, он осматривался, отаптывал на всякий случай снег
и замирал. В ожидании он прочищал уши, открывал, чтобы лучше слышать, рот
и вытягивал шею. Устав, переминался, перекладывал с руки на руку рогатину,
поправлял топор за поясом, передергивал плечами.
Охотника томила жажда, он подхватывал горсть снега, мял комок и
понемногу сосал. Он забыл дорогу. Город и цель пути, он ни о чем не
думает. Окликни его по имени, и он вздрогнет, как со сна. Его забрала
наибольшая из всех страстей - молодецкая охота. Скорее бы!..
Туман копится на мерзлых колючих ветвях. Капля зреет, надувается,
вытягивается и отрывается. Снег мякнет. В такую пору шаг человека не
слышен, лесной зверь смирен.
Огнем горят облавные старшины. В них тянется каждая жилка. Живчик
забьется, сам собой подмигнет глаз. На старших легла вся охота. Они
обязаны не просто развести охотников, а в голове облавы свести обе нитки.
Пойди-ка сообрази! Обтяни живой веревкой нехоженый лес и свяжи концы.
Старшие должны решать сразу. Если они начнут переставлять охотников, мять
облаву и медлить, весь зверь уйдет. Зверь и зорче человека, у него и ухо
острей и ноги быстрей. Зверь слышит и носом, а у человека нет чутья. Зверя
можно взять лишь сметкой, да не простой, а скорой. Тяжкодуму сидеть дома,
он в лесу пропадет.
Каждый охотник рвется пойти на облаву. Чем глуше, чем неведомей
место, тем больше соблазна. Но быть старшим над облавой откажется - и не
для вида, не для почета, чтобы просили, а по-честному. Это не торг. В
таком деле, не чувствуя в себе силы, кто же захочет срамиться?
Облавные старшие не ищут легкого почета. И среди новгородских
повольников не бывало недостатка в старших, умевших, не сбиваясь, ходить и
короткими и длинными путями. С ранних лет руки, ноги и голова друг дружку
учили.
Доброга вывел свою облавную "руку" из чащи к просвету. Открылось
большое болото с густым осинником. Пошли краем, огибая болото. За Доброгой
оставалось все меньше и меньше охотников, но и болотный берег уходил в
нужную, по мысли старосты, сторону.
Идут. Вдруг староста поймал краем глаза, как впереди что-то
мелькнуло. Он поднял руку - стой! Опять взлетела еловая веточка. Это
подавал знак старшой второй "руки". Пора. Облавный старшой остался
вчетвером с Одинцом, Заренкой и Сувором.
У брата и сестры горели глаза, им было все хорошо и все нравилось.
Одинец же смотрел хмуро. Он пошел в облаву с неуверенной мыслью, что вдруг
Заренка захочет отстать и молвит ему желанное слово. Напрасно. И он корил
себя за глупую надежду. Нет, не его девушка, и нечего больше о ней думать.
Пусть так и будет как случилось.
Одинец издали наблюдал за Заренкой и Доброгой, видел то, чего
безразличный глаз не увидит: крепились между девушкой и ватажным старостой
бессловные узы любви. Но в Одинце не было ни злобы, ни низкой зависти,
лишь голодная тоска гордого сердца.
А Доброга ступил к Заренке и что-то шепнул. Девушка засвистела
тонким, протяжным свистом. И - пошло!
Черный лес впервые услышал человеческий посвист. Этот звук побежал от
одного к другому по всем узелкам смертной веревки, которая опутала
исконные зверовые пущи.
Каждый охотник свистел по-своему. Тихо, не через пальцы, а губами. Но
оттого было еще страшнее. Отовсюду завился тайный, ползучий человеческий
свист. Он звенел в звериных ушах, как назойливый летний комар.
Он жалил не кожу, а тревогой жалил сердце.
В снежной норе беляк-ушкан очнулся от легкого сна. В дупле дрогнул
соболь. Замерла рыжая куница. Забыв пахучий беличий след, горностай
прижался к суку змеистым телом. Глупая белка высунула усатую головку - что
это такое, новое, неслыханное?
Филин, забившись на день в темный ельник, распялил желтые глаза. Лоси
разом перестали жевать, вздернули лопоухие головы и раздули вырезные
черные ноздри. Все слушают.
Где-то хрустнула сухая ветка. Качнулась елочка. Свист приближался. В
одном месте он прерывался, в другом начинался, и опять повторялся.
Страшно...
Чу, стучит по стволам. Под обухами топоров отзывались закоченелые
сосны и ели. Одна говорила звонко, другая дрябло принимала железо пухлой
корой.
Лесные звери стронулись в обе стороны от облавы. Тем, кто остался
снаружи облавы, уходить хорошо. А кто захвачен? Они топтали след от свиста
и стука к засаде.
Облавники не торопились, переходили, ждали, опять переходили.
В начале облавы не нужно делать большого шума и нельзя кричать. Зверя
не гонят, а отжимают.
А следу, следу-то сколько! В осинниках кормились сохатые: как на
скотном дворе, натоптано копытами, обглоданы ветки, лежит теплый помет.
Здесь росомаха протащила толстое брюхо на коротких ногах. Встречаются
старые и новые волчьи пересеки. А что натоптали зайцы и наследили пушные
зверьки, не сочтешь! Черный лес богат и может платить хорошую дань.
Живая петля сжималась. Облавники видели, что следы мечутся в разные
стороны, и замечали один другого. Пора, звери огляделись и опомнились.
Если упустить срок, звери рванутся обратно, через облаву.
Охотники закричали во всю мочь. Цепь заверещала, заулюлюкала, завыла.
Каждый старался заорать погромче и пострашнее. Звери потерялись и ринулись
на засаду. Облавники пустились бегом, засадные спустили собак:
- Держи, держи, держи-и!..
Взяли тридцать семь голов лосей, десяток волков, восемь
рысей-пардусов, пятнадцать оленей. Наловили собаками и побили стрелами
больше восьми сороков зайцев. Досталось семь соболей, пять куниц:
случайная добыча, это не облавные звери. Черный лес дал пушниной не дань,
а задаток.
Между делом облавники присмотрели две берлоги. После облавы, не теряя
времени, ватажники горячей рукой взяли на первой берлоге медведицу с
пестуном, а на второй - старика.
Черный лес дал хорошо, но и взамен потребовал плату. Одного облавника
нашли в цепи с разбитой головой и проломленной грудью. Кругом тела и на
выходных следах было написано, как бык скакал на цепь и как облавник
наставил рогатину. Эх, что же ты! Не так надо. В сторону отскочи и
наставляй наискось, под лопатку. Нет. Облавник хотел взять быка, как
медведя. А бык - на дыбы. Он ловок, уклонился от рогатины, отвел рожон.
Страшная сила, когда матерой лось ударит сверху передними ногами...
Товарищи убитого пошли по следу, окропленному свежей кровью. На следу
нашлась стрела. Здесь лось чесался о дерево и сбил занозу. Это ему кто-то
другой засадил, а не убитый облавник. Дальше пошел чистый след. Сохатый
справился и ушел, его не догонишь.
На привале спешили ободрать и разрубить добычу пока она не застыла.
Свежинку варили и жарили в охотку после сухой рыбы и вяленого мяса
лакомились сочным мясом. Туго набитые лосиные и оленьи желудки делили на
всех. Это невкусная, но дорогая еда. Она спасает от зимней болезни -
опухоли тела, десен и выпадения зубов.
Ватажники поминали тех товарищей, которые застыли в пути, и того, что
погиб на облаве. От него осталась молодая жена, именем Иля. Вдове пойдет
равная доля общей добычи, таков ватажный закон. Если она найдет нового
мужа, это ее дело. Но ватага никому не позволит неволить бабу. По
Новгородской Правде любовь - дело вольное.
Богатые владельцы ставят высокие заборы, навешивают тяжелые засовы и
крепкие замки.
Черный лес загородился чащобами, закрылся озерными водами, затворился
болотами. Зимой не разберешь, чего больше: твердой земли или топи. Лес
хвойный с березой, осиной, ольхой, с густым подлеском. В нем трудно
ходить.
Ватажники видели, что Доброга верно говорил о трудности летних дорог
через Черный лес. Но и зимнюю дорогу было не легко пробивать. Вначале
ватага летела, потом шла, а теперь потекла.
С первой дневки выслали дозорных, которые наметили стежку по местам,
где было можно пройти с санями. За дозорными пошли ватажники расчищать
топорами трудные места. Дозорным и тем, кто чистил дорогу, высылали
подсменных. А обоз подтягивался день за днем. Так и закружилось без
перерыва, как прялка в умелых руках.
Ватага пробиралась местами, указанными на берестяных листках Доброги,
и не торопилась. Не тот делает быстро, кто спешит, а тот скор, кто не
переделывает однажды сделанного.
На хмуром зимнем небе не каждый день бывает Солнышко, и не каждую
ночь удается найти звезду Матку. Но новгородцы умеют ходить в лесах.
Лесная наука берется тяжелым охотницким трудом.
День погонял день. Часть саней пришлось бросить и тащить груз на
волокушах. А груза не убавлялось. Запасы пищи пополнял лес. Оружие, снасти
и хозяйственный припас не уменьшались. Ватажники тщательно берегли зашитые
в кожу мешки из домотканины с семенами ржи, ячменя и овса для будущих
огнищ.
Оттепель опустила снег, он потемнел было, покрывшись узорной росписью
хвойных игл, шелухой шишек и чешуйками коры. Вернулась стужа, упал свежий
снег, и опять, как по первой пороше, писали звериные лапы и лапки свои
рассказы. Не до них.
Ватага текла. Короткий денек минул. Солнышко повернуло на лето, а
зима - на мороз. Мороз крепчал, крепчала и дружба между ватажниками. Они
сбивались внутри общей ватаги своими ватажками-артелями, вместе ночевали,
дневали и работали.
Доброга, Сувор, Радок, Заренка, Карислав, Отеня и несколько других
ватажников составили свою дружинку. А Одинец отстал, он не чуждался ни
своих прежних друзей, ни Доброги, но не искал с ними встречи. Он все время
шел в переднем дозоре и не нуждался в смене. Ватажный староста возвращался
на ночевки в свою ватажку к обозу, а Одинец обычно и ночевал впереди, в
лесу.
После первой дневки в Черном лесу Одинец без договору сделался
передовым помощником ватажного старосты. Доброга намечал, куда идти, а
Одинец умел без ошибки пробивать стежку. К нему подбилась своя дружинка из
самых сильных и бойких парней. Они о себе говорили: "Мы с Одинцом".
Доброга видел, что на Одинца можно было положиться. Парень имел лесное
чутье, как видно, отроду, Одинцова дружинка умела на ходу подхватывать и
дичь и пушнину. Они походя поймали полсорока соболей и куниц.
Много, много было всяких зверей на полянах, прогалах, на опушках
мерзлых болот, среди корявых березок, в зарослях тальника, в камышовых
займищах. И то сказать, что одно болото показалось шириной с Ильменское
озеро.
Ватага проходила местами, богатыми пушным зверем. Ватажники
заколебались. Чего тащиться дальше? И здесь хорошо. На дневке собралось
ватажное вече. Почти половина ватаги, человек около сотни, захотела
отделиться: "Пусть кто хочет, тот бредет дальше, а нам хорошо и здесь".
Согласные пошли на несогласных с кулаками. Ватажники схватились за
топоры и рогатины. Спасибо. старостам помог Одинец со своими ребятами.
Новгородский мужик, когда разойдется, становится зверь зверем. Но
когда успокоится, то нет человека разумнее его. Доброга убедил людей, что
им нет расчета оставаться в лесу. Летом здесь шага не ступишь из-за топей
и болот. Негде пустить пал и сеять хлеб. Да и недолго спины ломать, -
заповедная река близко. Кто захочет, сможет оттуда легко бегать на зимние
ловли в эти места.
- Что же ты раньше не говорил, что близок конец?
Драчуны разошлись и пошучивали:
- Что-то у тебя нос разросся!
- Свой пощупай, у тебя не лучше.
В сваре пострадал один человек - за деревом нашли старшего Ставрова
приказчика со свернутой шеей. В чужом пиру похмелье. А как его уходили -
никто не мог сказать. Видоков не было, и не пришлось вести розыск.
Доброга про себя подумал на Одинца. Но ватажный староста помнил, что
парень был все время на виду и растаскивал сцепившихся ватажников. За ним
было легко уследить: таких рослых, как он, в ватаге насчитывалось немного.
Мертвого не воскресишь. Доброга напомнил ватажникам, что придется
побольше поберечь оставшегося младшего приказчика.
Через много лет выяснилось, что с приказчиком расправился один из
охотников, которого приказчик обманул на торгу еще в Новгороде.
Доброга же сказал Заренке, что кто-кто, а Одинец не причастен к
убийству. Но девушка с той поры сделалась еще холоднее к Одинцу.
Вскоре случилось, как, идя в передовых, Одинец услышал чей-то