Ивашкевич Ярослав. Мать Иоанна от ангелов

   Провинциал опешил. Он вскочил с места, но тут же спохватился, упал к ногам пани Сыруц и, целуя ее колено, горько разрыдался.
   - О бесценная моя матушка! - вскричал он. - Сам Иисус глаголет твоими устами, прямо в сердце уязвила ты меня, дражайшая! Да ведь я и правда не знаю и сказать не умею, что такое молитва. Молюсь - вот и все!
   - Молюсь - вот и все, - повторил ксендз Сурин у окна, глядящего в осеннюю ночь, и вдруг вспомнил, где находится. - Дурные у меня сны, сказал он себе. - Бог меня испытует... А я-то знаю ли, что такое молитва?
   На коленях переполз он в угол и оттуда стал снова смотреть на ночной мрак, на звезды и на сатану в небе.
   - Пани Сыруц, - сказал он, - святая женщина, но и отец провинциал молодчина! Как он мне наказывал чинить сатане допрос, пусть, мол, все выскажет, выболтает, пусть все выложит. А что может сказать отец лжи, отец тьмы. Все, что изречет сатана, - ложь, ложь. Все зло копится от лжи, прибавил отец Сурин, сидя на корточках, - одна ложь родит другую, и оттого мир сей похож на поле, усеянное воронами да грачами. Нет правды на свете.
   И мир показался ему таким печальным, мрачным - всюду смерть. И когда он теперь взглянул в окно, даже звезды исчезли, а черное тело ночи стало прямо осязаемым, словно какое-то вымя сатанинское свисало через окно и лезло в комнату. Он перекрестился.
   Подползши к мешку с сеном, от которого пахло, как от покосов, ксендз хотел было лечь, но убоялся, что запах этот навеет ему слишком много воспоминаний. И он лег на голом полу, поджал ноги и закрыл лицо руками. Никогда еще не чувствовал он так остро, так осязаемо, присутствие злого, жестокого, чудовищного. Никогда еще так сильно не страшился мира и того, что предстояло ему в этом мире свершить. Никогда еще так сильно не чувствовал истину слов, которые однажды, в детстве, сказал матери, когда она спросила, хочет ли он быть священником:
   - Хочу, но боюсь.
   Однако мало-помалу на него снизошел покой вместе с влажной ночной прохладой. Черные призраки отдалились, и спокойный, тихий сон принес отдохновение. А запах сена все же доносился из мешка и припоминались ему сельские труды и ощущение стекающих по спине капель пота. И снова возвышенный и нежный образ матери принес ему во сне душевный мир перед великим предприятием и грозящей ему великой опасностью.
   3
   Тем временем Казюк, шумно ступая, спустился по лестнице и, погасив свечку, вернулся по знакомому до мелочей переходу в гостевую горницу. Оглядев всех, кто там был, он с блуждающей, еле заметной усмешкой присел к столу, за которым сидели хозяева и гости. Пани Юзефа усмехнулась ему в ответ и спросила:
   - Ну что, Казюк, проводил бедненького?
   Казюк утвердительно кивнул.
   - Он лег спать.
   - А водку все же выпил, - сказал Володкович, стукнув черным крючковатым пальцем по столу. - Не такой уж, видно, он воздержный.
   Истопник засмеялся.
   Володкович, изрядно навеселе, подтолкнул ксендзова парубка, который, чавкая, жевал огромные куски колбасы.
   - Ну-ка, скажи ты, - вскричал он, - ты их все время видишь там, в их монастыре, воздержные они или нет?
   - Воздержные, воздержные, - давясь колбасой, произнес возница, - только гроша за душой у них нет.
   - Бедные?
   - Ну нет! Есть там одна женщина, вдова, пани Сыруц, так она им то денег даст, то подсвинка...
   - И что? Лопают сало? Лопают?
   - А что поделаешь? Другой еды у них нет...
   Володкович бурно захохотал и обнял пани Юзю, та со страху подскочила, но, видя, что пьяный шляхтич ничего дурного не делает, осталась на месте и даже налила еще по стаканчику.
   - Ну, а наши людыньские сестрички, - спросил он, - тоже едят свиное мясо?
   - Зачем им свиное мясо? - сказала пани Юзя. - У них есть другие удовольствия...
   И она плотоядно захихикала.
   Пан Янко, сидевший рядом, хлопнул жену по спине.
   - Что ты тут болтаешь, да еще на ночь глядя.
   - Все это знают, - возразила толстуха.
   - А что мне с того, что все знают! Не болтай, и все. Еще, упаси бог, в недобрый час помянешь...
   Тут истопник басовито вставил:
   - Я из пани хозяйки мигом беса выгоню. Клин клином вышибают.
   Пани Юзя засмеялась, потом лицо ее стало серьезным.
   - Нельзя так говорить, пан Одрын. Тут страшные дела творятся.
   Володкович придвинулся к пани Юзе и, тараща глаза, сказал:
   - Не будь я Винцентий, скажи нам, пани Юзефа, скажи нам всю правду, что там делается в этом монастыре. Как там бесы куролесят? Ух, так мае любопытно, что до завтра, право, не дотерплю... - И крепко потер руками, чуть искры из них не посыпались.
   - Завтра экзорцизмов не будет, - степенно ответила пани Юзя.
   - О, жаль! А послезавтра?
   - И послезавтра не будет - монахини наши на исповедь идут.
   - На исповедь? Дьявол у них внутри сидит, а они на исповедь ходят?
   - Дьявол дьяволом, а бог богом, - изрек Одрын, даже Казюк поднял задумчивое лицо и внимательно на него посмотрел. Одрын слегка смутился под этим взглядом.
   - Не болтайте такое попусту, - добавил пан Янко.
   - Как попусту, дорогой пан хозяин, как попусту? - трясся от смеха Володкович. - Да ведь это для моего поучения пани должна мне рассказать все - какие они, эти монашки, да как все это получилось. Правда ли, что ксендз Гарнец был колдун? И как там вышло с этим чудаком? Ну, что же вы все молчите?
   Действительно, в эту минуту пани Юзя отошла к стойке и словно бы чем-то там занялась, а остальные опустили головы над столом и даже не смотрели на Володковича. Тот окинул компанию быстрым взглядом своих маленьких, круглых глазок и вдруг захихикал - все вздрогнули.
   - Ах боже, да вы, знать, правду скорбите по покойном ксендзе!
   - Скорбеть не скорбим, - глубоким басом молвил Казюк, - а все равно жаль человека, даже самого дурного.
   - А какой он был? - спросил Володкович.
   - Святым-то не был, - серьезно сказал Янко.
   - А мясо шипело, как у кабана, - с отвращением сказал Одрын.
   - Как это можно вот так жечь человека? - вдруг неожиданно для всех сказал парубок ксендза.
   - Ешь, ешь, - ответил ему на это Володкович.
   - Ешь, ешь, - мягко повторил Казюк.
   Парубок с приязнью взглянул на Казюка и умолк. Вскоре и есть перестал.
   - И как же его сожгли? - спрашивал неугомонный Володкович. - Взяли, потащили да и сожгли? А облачение-то с него сняли?
   - Облачение на огне сгорает, и человек остается голый, - деловито пояснил Одрын.
   - Суд был... епископский, - сказал хозяин.
   - Те-те! - удивлялся Володкович. - Епископы приезжали? Да? И осудили его? Ну, значит, ясно, что он был чернокнижник, раз епископы осудили. Право слово! Уж я-то верю в нашу святую католическую церковь... - И он вдруг разразился бессмысленным смехом. Сивуха заметно на него подействовала.
   Пани Юзя перекрестилась широко, почти по-православному.
   - Упаси нас, боже, - прошептала она, - упаси от дурного слова.
   Хозяин, не расположенный шутить, подвинулся к Володковичу и начал тихо ему втолковывать:
   - Говорю тебе, приятель, замолчи! Здесь теперь не до шуток! Один только новый приходский ксендз, тот еще ничего, знай, молится и больше ни на что внимания не обращает, а все прочие здешние люди - это истинная кара божья. Только и делают, что друг за другом шпионят да ксендзам в монастырь доносят...
   - И много их там?
   - Теперь четверо, пятый вот приехал. А на суд над покойным Гарнецом так двенадцать собралось. Те, что сейчас живут здесь, следят, не скажет ли кто что-либо греховное, и сразу на допрос - где, да что, да как? Господь бог тебя вдохновил или дьявол? А бес его знает, кто меня вдохновил, чтобы я цену за ночлег повысил! Может, и какой-нибудь праведник проезжий! Бедного нашего приходского ксендза вовсе безвинно сожгли - теперь они сами это понимают...
   - А сестры плясать не перестали?
   - Помилуй бог! Они еще похлеще штуки показывают! Что Гарнеца сожгли, ничего это не помогло!
   - Значит, не был-он колдуном! - заключил Володкович, рад-радешенек, будто ему табун в сотню голов подарили, оглядел сидевших за столом и весело заржал. Казюк хмуро посмотрел на него.
   - Понапрасну душу загубили! - заметил Одрын.
   - Ну да, понапрасну, дорогой мой, понапрасну! Вот чепуха-то какая! веселился Володкович. Пани Юзя между тем снова вытерла стаканы полотенцем и, сладко улыбаясь, налила из кружки сивуху.
   - За здоровье покойника! - засмеялся шляхтич.
   - Эй, ваша милость, иди-ка ты, пан, спать, - со злостью сказал Казюк.
   Пани Юзя удивленно посмотрела на него.
   - Казюк, ты чего такой злой?
   - Спать хочу.
   - Ну, так иди. Возьми с собой этого парня.
   Пани Юзя была родом из-под Варшавы и выговаривала слова мягко, нежно, добрые ее глазки, заплывшие жиром, смотрели на всех ласково, особенно на Казюка, который был парнем статным, хоть и неотесанным.
   - Идем, - сказал он, хлопнув парубка по плечу.
   Оба встали из-за стола и перекрестились.
   - Спокойной ночи!
   - Спокойной ночи!
   На дворе было темно и тихо, против корчмы сплошной черной тенью высился монастырский костел, строгий и угрюмый. В монастырских окнах было темно, лишь в одном светился слабый огонек лучины. Парни пошли по хлюпающей грязи двора, было еще не поздно, хотя и темно. И вдруг с колокольни донесся одинокий, прерывистый звон маленького колокола.
   - Звонят, - сказал парубок.
   Они вошли в конюшню и уселись на широкой, покрытой кожухами лежанке. Лошади фыркали, бренчали цепями, в открытые ворота конюшни глядела теплая осенняя ночь, и, когда глаза привыкли к темноте, стали видны те самые звезды, которые ниспослали молитву отцу Сурину.
   - Звонят, - повторил парубок. - Зачем они звонят?
   Казюк лениво перекрестился и залез поглубже на лежанку.
   - Такой здесь обычай, - сказал он. - Звонят за заблудившихся путников.
   - Вот как!
   - Да, так епископ говорил. За заблудившихся в лесу.
   - В лесу заблудиться страшно, - заметил парубок.
   - Ну, залезай и спи, - сказал Казюк. - Как тебя звать?
   - Юрай.
   - Залезай, Юрай. Завтра тебе в обратный путь.
   - Да, надо. Ксендзы велели сразу возвращаться.
   - А далеко до Полоцка?
   - Далеко. Целый день ехали.
   Юрай забрался на лежанку и прикрылся своим кожухом. Но он все глядел на звезды и спать, видно, не собирался. Казюк широко перекрестился. Юрай словно мечтал о чем-то или так задумался. Впрочем, и Казюку не хотелось спать.
   - Казюк, - начал Юрай, - а ты в дьявола веришь?
   - Верю.
   - А ты видел его?
   - Видел.
   - Он с рогами?
   Казюк, весело рассмеявшись, толкнул Юрая в бок.
   - Дурачина!
   - Чего так?
   - Он с крыльями был. А лицом как мать настоятельница.
   В туманном воздухе жалобно неслись одинокие, редкие удары колокола. Вот прорезал воздух один звук, потом он долго угасает, затихает, замирает, как звук задетой струны, - и вдруг раздается следующий и тоже уходит куда-то вдаль. Во всем местечке ни одного огонька, и не слышно иных звуков, только этот призыв к заблудившимся в лесу. Но, наверно, никто его не слышал, кроме этих двух парней на лежанке.
   - А лес такой страшный, - медленно произнес Юрай. - Ой-ой! Едешь и едешь, черный такой, и ни души не видать. Как выехали мы на заре, так до самой Людыни никого не встретили. Только вот цыганку в корчме на перекрестке...
   - Они-то в корчме наелись, - сказал Казюк, - а тебе за целый день ничего не дали...
   - Дело привычное, - сказал Юрай и повернулся на другой бок.
   Колокол умолк, и стали отчетливей слышны звуки конюшни - тяжкие вздохи лошадей, похожие на вздохи людей, молящихся ночью.
   - Ну, и какой же был этот дьявол? - опять спросил Юрай.
   - Больно ты любопытный, - буркнул Казюк.
   - Ну, расскажи, я ж никогда дьявола не видал.
   - И я не видал, - сказал Казюк.
   - А что ж ты говоришь?
   - Самого-то не видал. Только видал, как он сестер мучил. Сестру Терезу от Младенца Иисуса да сестру Марию от Троицы. Одна сестра Малгожата Акручи от этого избавлена... Каждое воскресенье они, бесы эти, такие безобразия творят! Сестры скачут и пляшут по всему костелу, точно канатоходцы на ярмарке. А пуще всех - наша настоятельница, мать Иоанна от Ангелов...
   - Так ее звать?
   - Ну да.
   - Мать Иоанна от Ангелов?
   - Угу.
   - Так ей же надо называться не от ангелов, а от дьяволов.
   - Все они себе такие прозвища понадавали. На самом-то деле ее иначе звать... Отец ее живет под Смоленском, палаты у него, как у воеводы, зовется он князь Бельский...
   - Такой богатый, а дочку в монастырь отдал?
   - Э, у него этих дочек дюжина, а на этой никто бы и не женился горбатая!
   - Горбатая? Что ты болтаешь? Стало быть, уродина?
   - Нет, не уродина - глазищи, как у коровы.
   Колокол зазвучал опять, в стонущем его звоне слышались предостережение и мольба. Казюк еще раз перекрестился.
   - Во имя отца и сына...
   Он посмотрел на Юрая. В темноте он увидел лицо парубка, обращенное ко входу, и расширенные глаза, как два черных провала. Казюк опять его толкнул.
   - Перекрестись и ты, - сказал Казюк, - наговорил ты тут всякого неподобства.
   Юрай зашевелился, придвинулся к Казюку.
   - Слышь, Казюк, - сказал он, - я боюсь.
   - Перекрестись.
   Казюк подложил Юраю под голову длинную свою руку, похожую на крыло птицы. Юрай еще плотнее прижался к нему.
   - Во имя отца и сына, - сказал Юрай, - и духа... - Он размашисто перекрестился. - Страшно человеку одному на свете, все едино что в лесу. Страх меня берет, а ну как и в меня вселится дьявол?
   Казюк усмехнулся.
   - В тебя-то? Простых людей, вроде нас с тобой, дьявол не тронет.
   - Что ты, еще как тронет! У нас в Полоцке был один такой... Да и я иной раз батьку так ненавижу, прямо убил бы его... Пьянчуга он. А как отца убьешь, дьявол такого человека уж не упустит.
   - Это дело другое. Спи, Юрай, что это у тебя такие глупые мысли? Зачем батьку убивать, сам помрет.
   - Помрет, конечно же, помрет. Да сейчас он больно уж злой. Мать лупит, меня лупит.
   - Помолись за него.
   - А ну его!
   - Помолись.
   - Как?
   - Скажи: боже, не оставь своей милостью моего отца.
   - Что ж, могу: боже, не оставь своей милостью моего отца.
   - И спи!
   - Во имя отца и сына... Сплю уже.
   - Спокойной ночи.
   - Спокойной ночи.
   И они мирно заснули под прерывистый звон колокола, звучавший над ними, колокола, который призывал молиться за заблудившихся.
   4
   Утром на рассвете их разбудил ксендз Сурин. В латаной, потертой сутане, высокий и худой, стоял он на пороге и окликал Юрая. Тот живо вскочил.
   - Ну-ка, малый, собирайся в дорогу. Ксендз провинциал наказывал тебе сразу возвращаться. Дорога дальняя, да все лесом. Я сейчас иду в костел, хотел тебя проводить. До свиданья, до свиданья...
   Юрай поцеловал ксендзу руку.
   - Передай поклон ксендзу провинциалу и всем братьям, приветствуй пани Сыруц... До свиданья, Юрай. Помолись за меня. До свиданья.
   Быстрым движением руки ксендз Сурин благословил Юрая и пошел в сторону местечка. Вдруг он остановился, повернул обратно. Казюк стоял на пороге конюшни.
   - Послушай, - сказал ему ксендз Сурин, - я так давно не был у вас здесь, в Людыни, ничего уже не помню. Мне надо пройти к приходскому костелу. Проводи хоть немного.
   Казюк молча зашагал рядом. Они вышли на улицу. Прямо напротив стоял высокий новый костел урсулинок, который днем вовсе не казался таким таинственным. Он был еще заперт, и ксендз Сурин с тревогой посмотрел на двери, сомкнутые, будто упрямые губы. За костелом виднелся приземистый, мрачный монастырь, а дальше - стена, ограждавшая монастырский двор и сад. Стена эта тянулась далеко вниз, к смоленской дороге. Они пошли в противоположную сторону, по щиколотки увязая в грязи. Миновали массивный деревянный шлагбаум - подобие вертушки, со скрипом вращавшейся на толстой дубовой оси. За вертушкой длинная, покрытая грязью улица вела к рынку и к приходскому костелу.
   - Тут уж, вы пан ксендз, сами найдете - все прямо да прямо! - сказал Казюк. - А я вернусь, хочу с Юраем попрощаться.
   - Спасибо, - сказал ксендз Сурин, делая небольшой крест над головой Казюка. - Славный ты парень!
   И, высоко подобрав сутану, быстро пошел по грязной улице к костелу. Мокрые деревянные дома стояли по обе стороны хмурые, сонные, только теперь отворялись двери и ставни, растрепанные бабы выходили с ведрами по воду, а маленький колокол опять зазвонил. У ксендза Сурина было письмо провинциала к новому приходскому ксендзу Брыму. И вообще провинциал велел ему прежде всего повидаться с ксендзом Брымом, еще до того как он переступит порог монастыря. Рынок представлял сплошную черную лужу. Прижимаясь к стенам домов, узкой тропкой, по камням, кое-где разбросанным в грязи, пробираясь меж козами и свиньями, которые нежились в луже, ксендз Сурин подошел к костелу. Поднявшись по четырем каменным ступеням, он вошел в костельный двор, затем в костел, и сразу на него пахнуло знакомыми запахами просторного холодного помещения, горящих восковых свечей. Он направился в ризницу, перекинулся словом с заспанным, дряхлым стариком, там находившимся, и тихо отслужил обедню. Затем сел на скамью и еще прослушал службу, которую правил приходский ксендз, худощавый, румяный старичок. Когда тот закончил и вышел из ризницы, ксендз Сурин с чувством перекрестился, мысленно попросил господа бога благословить их первую, столь важную, беседу и, медленно поднявшись с жесткой скамьи, направился в дом приходского ксендза.
   Он застал старика в большой сводчатой горнице, тот сидел за столом, попивал из кувшина подогретое вино. Ксендз Брым вскочил из-за стола, обнял гостя и поцеловал его в плечо. Затем, усадив за стол, хлопнул в ладоши: при этом хлопке встрепенулся у печки паренек, раздувавший огонь; одежда на нем была рваная, в волосах торчали перья.
   - Чего вам? - спросил он с глуповатой миной. Приходский ксендз добродушно рассмеялся.
   - Алюнь, да у тебя в волосах целая перина! Вытащи перья хоть так, пальцами...
   Малый принялся прочесывать пятерней взлохмаченные волосы и еще раз спросил:
   - Чего вам?
   - Сбегай на кухню, - сказал ксендз, - и принеси еще один кувшинчик вина для ксендза капеллана. Ну, мигом!
   Алюнь направился на кухню, впрочем, не слишком поспешая. Когда он открыл дверь, в горницу вбежала девчушка лет четырех, но очень маленькая; уверенным шагом она подошла к отцу Сурину, стала перед ним, посмотрела испытующе, потом вдруг присела и с важностью сказала:
   - Я - экономка пана ксендза!
   Ксендз Брым опять разразился смехом, схватил девочку и приподнял ее:
   - Гоп-ля, Крыся, а тебе ведь нельзя сюда входить, когда у меня гости.
   - Ксендз - это не гость, - решительно сказала Крыся.
   Оба ксендза улыбнулись. Алюнь возвратился с кувшином вина и большой миской лепешек. Все это он поставил перед гостем. Ксендз Брым отдал девочку Алюню.
   - Ну, теперь оба марш на кухню. В печке горит?
   - Горит, - пробурчал Алюнь и, вскинув девочку на закорки, скрылся за дверью.
   Отец Сурин оглядел горницу, посмотрел на гудевший в печке огонь.
   - Холодно тут и сыро, - сказал ксендз Брым, поежившись, - с сентября топить приходится, чтобы хоть немного согреться. Ноют кости у меня, старость не радость.
   Ксендз Сурин никогда не пил горячего вина, но он придерживался евангельского правила пить и есть все, что подадут, а потому отхлебнул из кувшина и, переломив испеченную на поду лепешку, осторожно поднес кусочек к дрожащим губам. Он был измучен и устрашен первыми часами пребывания в Людыни, чувствовал себя здесь чужим, несчастным. Ксендз Брым бросил на него быстрый, внимательный взгляд. Ксендз Сурин молчал.
   - Вас здесь ждут большие трудности, - вдруг сказал совсем другим, серьезным тоном старый ксендз и глубоко вздохнул.
   - Я отказывался, - скорбно прошептал ксендз Сурин и посмотрел на отца Брыма жалобно и беспомощно, как побитый щенок. Вынув из-за пазухи письмо провинциала, он, неуверенно глядя на старика, пододвинул ему письмо по столу. Тот вытащил очки в проволочной оправе, протер их платком, не спеша прочитал письмо. Потом опять серьезно посмотрел на гостя:
   - Очень приятно, - сказал он, - очень приятно. Провинциал пишет о вас так лестно... Но вот захотят ли бесы покориться твоей святости, дорогой отец, это еще неизвестно. - Тут ксендз Брым, не прикасаясь руками к кувшину, хлебнул раз-другой горячего вина.
   - На то воля божья, - развел руками ксендз Сурин.
   - Видишь ли, любезный отец, - продолжал ксендз Брым, словно настраиваясь на длинную речь, - святость разная бывает. И еще - праведные люди в простоте души своей могут быть более легковерны, чем те, что живут в миру и знают все его западни. Как ты творишь экзорцизмы, любезный отец? - внезапно спросил он опять другим тоном.
   Ксендз Юзеф взглянул на него с беспомощным недоумением и покачал головой:
   - Как же иначе? Согласно rituale Romanum [римскому обряду (лат.)].
   - Ну, разумеется. Да не в этом суть. Впрочем, завтра, в день воздвиженья честного креста, состоится отпущение грехов. Увидишь это необычное зрелище и познакомишься с теми четырьмя ксендзами. Я туда, в монастырь, не заглядываю, - но и вдалеке не чувствую себя в безопасности. Ксендз Гарнец тоже не заглядывал, а вот же бабы... то бишь, монахини, погубили его. О, мне его судьба запомнилась! Правда, не будь он грешником, они бы, может, и не прицепились к нему. Ксендз Гарнец, надобно признать, был человек молодой, красивый, глаза черные, как у итальянца, одним словом, пригожий... А я что? Старый дед. Уж я-то не явлюсь во сне матери Иоанне от Ангелов.
   - А ксендз Гарнец являлся?
   - Да неужто, ты пан ксендз, не знаешь? Являлся, и за ручки брал, и на всякие неподобства склонял. Говорят, он прямо сквозь стены монастырские проходил!
   Ксендз Брым отодвинулся от стола и от кувшина с вином и вперил в ксендза Сурина светло-голубые глазки. Моргнув раз-другой красноватыми веками, он весело рассмеялся. Отец Сурин в ответ и не улыбнулся, только опустил глаза.
   - Все началось якобы с того, что он перебросил им через ограду букет цветов, не виданных никогда в нашем глухом углу. Такие пахучие розы, что когда их несли к настоятельнице, то по пути все залил их аромат, а уж в келье... Э, да что тут долго говорить! Чего только бабы не выдумают!
   Ксендз Сурин поднял глаза.
   - Так вы, пан ксендз, полагаете, что это бабские сплетни? Что Гарнец не был колдуном? Что он не проникал в монастырь?
   Лицо ксендза Брыма вдруг стало серьезным.
   - Я полагаю - но говорю это одному тебе, потому что ты должен знать все, - сказал он, доверительно нагнувшись над столом, - я полагаю, тамошним девицам очень хотелось, чтобы Гарнец к ним приходил, и от этих желаний им в голову и ударило. Мать Иоанна целые дни торчала в монастырской приемной и все говорила, говорила без умолку. Монашки со всей Людыни, шляхтянки со всей округи, из-под Смоленска, даже из-под Вильно съезжались сюда и шушукались с нею... Она говорила, член, мол, у него огромный, черный и холодный, как лед.
   Ксендз Сурин скорбно склонился над столом и осенил себя крестным знамением. Прикрыв глаза руками, он тихо застонал. Ксендз Брым смотрел на него слегка удивленно.
   - Придется тебе, отец, ко многому здесь привыкать, - сказал он наконец. - Сестрицы наши, или, может, бесы, что в них сидят, такое несут, что любой старый рейтар устыдился бы. Да еще выкрикивают громко на весь костел, при сотнях людей... А знаете, где сидят у них бесы? А за что их хватают? А как распаляют? Сестра Виктория от Мук Христовых...
   Ксендз Сурин со стоном перебил его:
   - Какой ужас! Да как это возможно, пан ксендз?
   - Попробуй сказать это отцу Лактанциушу! Он уверяет, что, когда люди видят дьявола, они, дескать, крепче верят в господа бога и в католическую церковь. Вот и показывает народу все, что сумеет, - вроде как фокусник на ярмарке!
   Ксендз Сурин молитвенно сложил руки.
   - Господа бога вселять в душу человеческую с помощью дьявола? - тихо спросил он.
   Ксендз Брым встал и принялся ходить крупными шагами между столом и печкой - только развевались полы широкой сутаны.
   - Кто знает, отец Юзеф, - сказал он, - может быть, этот способ не так уж плох? Дьявол захватывает все тайные уголки нашей души, всюду лезет мерзостным своим естеством, заполняет душу нашу злом по самые края. А потом мы дьявола изгоняем. Могучим усилием воли, взывая к святому духу, взывая к имени наисвятейшего, одним манием ты устраняешь дьявола. И вот, душа человека остается пустой, как порожний кубок, как полая форма... и прежде чем в эту пустоту вольется мир со всей его суетой, бренностью и прахом, в нее может влиться чистейший дух благодати божьей. Может быть, так и создаются святые? Допустить дьявола, призвать его, отдать ему тело и душу, а потом, изгнав его, подставить опустошенный дух под струи росы небесной, как пустую бочку под водосточный желоб, пока не зальет его чистейшее естество божье до краев?..
   - Да, возможно, - промолвил, выходя из глубокой задумчивости, ксендз Сурин, - но ведь душа человека не схожа со стеклянным сосудом. Скорее она подобна грецкому ореху - в ней столько бугорков, частей, закоулков, тайников. И если дьявол, покидая душу человека, оставит в самой ее глубине, в самом дальнем уголке души хоть каплю своего бесовства, эта капля испортит вливающуюся благодать божью, как капля чернил портит кубок вина. Нет, отец Брым, такой способ творить святых кажется мне слишком насильственным, слишком необычным. Благодать божья подобна цветку, который зарождается в виде бутона, развивается и расцветает, постепенно обращаясь к солнцу. Так возникает святость.
   - Но ты подумай сам, отец капеллан, - сказал ксендз Брым, присаживаясь рядом с гостем, - что же это получается? Господь бог позволяет дьяволу опутать христианскую душу? Войти в крещеное тело, завладеть им и показывать такие ужасы? Нет, в этом должен быть какой-то смысл, господь бог ничего не делает такого, в чем не было бы святых его замыслов. Он не отдаст попусту душу человека на погибель, он, наверно, что-то в ней, как лекарь, удаляет... может, и с помощью дьявола, а может, и с помощью чего другого. Для меня одно важно - такое попустительство бога, позволяющее злу торжествовать, должно иметь какой-то смысл. Разве что...