Страница:
1. Оскорбление: Действие по знач. глаг. оскорбить – оскорблять при Оскорбить: Крайне обидеть, унизить кого-л.; уязвить, задеть в ком-л. какие-л. чувства.
2. Оскорбление – унижение чести и достоинства лица, выраженное в неприличной форме.
Если мы стоим на эссенциалистских позициях, то пред нами встанет вопрос, какие признаки существенны для оскорбления, а какие нет. Например, мы можем считать, что признак неприличной формы не является существенным для оскорбления, это вытекает из первого определения, но введен в право как конвенция и юридическое оскорбление является частным случаем лингвистического оскорбления. Далее мы можем поставить вопрос: насколько существен признак «наличия желания оскорбить» и можем решать его по-разному, констатируя, что этот признак не важен для лингвистики, но важен для юриспруденции или неважен для слушающего, но важен для говорящего. Мы можем также иметь в виду следующий факт, что возможны такие ситуации, что кто-то хотел оскорбить, но тот, кто являлся адресатом оскорбления, не оскорбился (вероятно, все или большинство сталкивались с такой ситуацией), и ставить вопрос, когда же действительно произошел факт оскорбления, а в принципе несколько другой вопрос, что мы будем называть словом «оскорбление» или каков истинный смысл слова оскорбления. Такая постановка вопроса ведет либо к релятивизму, либо к конвенционализму. Так, мы можем релятивизировать слово «оскорбление» по отношению к юриспруденции или лингвистике, по отношению к говорящему или слушающему [Стернин, 2006] и т.п. и рассуждать примерно следующим образом: «Для слушающего это было оскорблением, а для говорящего[4] – нет, или с лингвистической точки зрения это было оскорблением, а с юридической нет». Естественно, что такие решения ведут к неоднозначности интерпретаций одного и того же события[5], которая не может не сказаться на эффективности лингвистической экспертизы, так как мы вынуждены отвечать на поставленные вопросы следующим образом: «С точки зрения слушающего это оскорбление, а с точки зрения говорящего нет». Такая неоднозначность далее может быть преодолена либо конвенционально при помощи того, что мы договоримся употреблять слово «оскорбление» только по отношению к таким-то обстоятельствам и не употреблять по отношению к другим. Конвенция может носить как стихийный, так и сознательный характер.
В общем описанный подход не может быть признан удовлетворительным и не только потому, что в результате мы не можем добиться удовлетворительных экспертных результатов, этот подход не может быть признан исключительно по теоретическим соображениям.
Перейдем к описанию альтернативных теоретических предпосылок, которые способны удовлетворительно решить названную проблему. Первая предпосылка касается номиналистического подхода к значению терминов и слов. Согласно номиналистическому подходу левая часть определений не является важной, но представляет собой условность (этикетку), которая служит для называния определенных описательных и оценочных высказываний, другими словами определение – это сокращение для совокупности высказываний. «В современной науке[6] используются только номиналистские определения, т. е. вводятся сокращенные обозначения или символы для того, чтобы сократить длинный текст. Отсюда сразу же ясно, почему определения не играют заметной роли в науке. Дело в том, что сокращенные обозначения всегда, естественно, можно заменить более длинными выражениями – определяющими формулами, – вместо которых они и используются. В некоторых случаях это сделает наш научный язык весьма громоздким, нам придется тратить много бумаги и времени. Однако при этом мы не потеряем ни малейшего кусочка фактической информации. Наше «научное знание», в собственном смысле этого термина, совершенно не изменится, если мы устраним все определения. Единственный проигрыш будет связан с используемым языком, но не с его точностью, а только с его краткостью» [Поппер, 1992, с.22]. Из этого следует, что в науке мы всегда можем опустить левую часть определения, при этом мы не потеряем никакой значимой информации. Естественно, что при таком подходе снимается вопрос о сущности оскорбления, равно как и об истинном значении термина «оскорбление». Действительно, нет никакой возможности решить проблему, что более истинно: а) крайне обидеть, унизить кого-л.; уязвить, задеть в ком-л. какие-л. чувства или б) унизить честь и достоинство в неприличной форме. Эти высказывания равноправны и различны, они описывают частично схожие и частично различные события, которые могут иметь место. Естественно мы не можем ответить на вопрос, какое из событий более истинно или более важно, если конечно, забудем о левой части определения и не будем ставить вопроса о том, что такое оскорбление. Становится неважным и вопрос о том, каково истинное содержание слова «оскорбление», а также вопрос о сущности оскорбления, так как слова «оскорбление» теперь нет в нашем тексте, и мы можем никогда его более не вводить. Из этого вытекает достаточно важное следствие – в своих описаниях и объяснениях мы начинаем не с определения терминов, а с известных нам утверждениях о событиях, с предположительно истинных утверждений о том, что имеет (имело) место в реальной действительности. Например, мы предполагаем истинным следующее утверждение: «Некто может оскорблять, но есть человек, который не оскорбился». Это фактическое утверждение, оно может соответствовать действительности. Из этого не следует, что оскорбление (напомним, что слова «оскорбление» уже нет в нашем описании) релятивно относительно конкретной личности или ситуации в том смысле, что его объективно не существует, так как мы способны объяснить, почему такой факт имеет место в действительности. И если мы, например, выдвинем предположение о том, что отсутствие факта определенного психологического состояния связано с тем-то, то это также будет утверждением о том, какое положение дел имеет место в мире, а не свидетельством релятивности и субъективности какого-либо концепта или явления.
Таким образом, если мы были бы способны установить следующую совокупность фактов: Х услышал инвективное высказывание и оскорбился, при этом У не хотел оскорблять Х-а, то этого было бы достаточно для того, чтобы экспертный результат признавался удовлетворительным, так как судебная экспертиза назначается с целью установления фактов, другими словами событий, которые имели место в конкретном месте в конкретное время. Отметим, что части предложения, которое было высказано выше, связаны между собой логической связкой «И», поэтому предложение будет истинным, если истинны все составляющие его части. Так, сложное высказывание: «Х, знал, что фраза Z способна оскорбить У-ка и произнес фразу Z в адрес У-ка, а У не оскорбился» будет истинной только тогда, кода в реальной ситуации дела обстояли именно таким образом, как описано в этой фразе. Быть может, этот результат покажется тривиальным, но еще раз отметим, что именно такой результат, по нашему мнению, является удовлетворительным экспертным результатом. Лингвистическая же экспертология в настоящее время пытается установить действительный факт оскорбления, детально рассматривая определения оскорбления в юриспруденции и лингвистке и стараясь установить, какое определение более соответствует действительности или является истинным определением. Поэтому в некоторых работах интенсивно обсуждается вопрос о том, когда же имел место реальный факт оскорбления: а) когда говорящий хотел оскорбить и слушающий оскорбился, б) когда говорящий не хотел оскорбить, но слушающий оскорбился, в) когда говорящий хотел оскорбить, а слушающий не оскорбился. Думаем, что эссенциалистский принцип теоретизирования в данном случае нагляден: лингвист пытается решить вопрос, что является главным событием для того, что называется словом «оскорбление». Отметим, что эта проблема не может быть решена описательно, так как события не могут быть важными и не важными, они либо есть, либо их нет. Все описанные события равноправны, и если мы научились их устанавливать, то мы можем их установить. Если же некоторые мы не можем установить, то если нам задают вопрос об этих событиях, то мы сможем ответить лишь, что мы не можем сказать о них в силу того, что лингвистическая наука не способна описать эти события. Из этих примеров можно также понять, каким образом лингвистические описания релятивизируются: так, ситуация б) может быть сформулирована следующим образом. С точки зрения говорящего то, что было, являлось оскорблением, а для слушающего – нет. Далее вполне естествен вопрос: а было ли то, что было, оскорблением? И мы опять приходим к эссенциализму, так как вынуждены ставить перед собой вопрос: «Что такое оскорбление?». Отметим еще один аспект релятивности лингвистических описаний, который в настоящее время объясняется онтологически через принцип недискретности языка, а логически через тот факт, что двузначная логика неспособна описать сложные недискретные языковые и речевые феномены. Сразу же отметим, что мы не разделяем данного объяснения, и считаем, что описанная релятивность не вытекает из языковой онтологии и не иллюстрирует неспособность формальной логики описывать какие-либо фрагменты языко-речевой реальности, но эта релятивность есть релятивность словоупотребления: мы можем называть словом «оскорбление» различные совокупности фактов, и именно это ставит нас в тупик. Еще раз отметим, что мы можем не использовать слово «оскорбление», тогда релятивность, которая имела место, превращается в различные комбинации фактологических высказываний, которые могут быть истинными и ложными. Так, мы можем ошибиться в экспертном исследовании относительно факта, что кто-то оскорбился, но не ошибиться относительно того, что речевое поведение говорящего выглядело так, как если бы тот хотел оскорбить. Таким образом, если мы проводим экспертизу, то мы неверно описываем ситуацию, которая имело место в конкретное время в конкретном месте. Мы утверждаем, что говорящий хотел оскорбить слушающего и слушающий оскорбился, и наше утверждение ложно, так как в той ситуации имели место следующие события: говорящий хотел оскорбить и слушающий не оскорбился.
Есть еще одна сторона эссенциализма, на которую необходимо указать в данном параграфе: эссенциалистский принцип важности (большей реальности каких-либо свойств вещи или, наконец, сущности) коррелирует с тем, как факты представляются в правовых нормах, потому описания, которые разработаны при помощи эссенциалистской методологии, как это можно было понять из предыдущего изложения, очень напоминают юридические квалификации. Поэтому оказывается, что мы принимаем решения о том, какие факты будут квалифицироваться как оскорбления, а какие нет. Эта корреляция, безусловно, требует более подробного анализа, но в общем она может быть объяснена тем, что эссенциалистский принцип сущности не может не иметь неавторитарного или неконвенциоанльного характера. Опишем более подробно, каким образом то, что в дескриптивном эссенциализме называется «сущностью вещи», приобретает значимость в праве.
Правовая норма по своей природе относится к классу директивных (деонтических) высказываний. Это тип высказываний, который устанавливает ценности, тогда как дескриптивные высказывания направлены на то, чтобы описывать факты. Когда мы утверждаем, что запрещено убивать, то нашей целью не является описание того, каковы факты, но создание определенной линии нашего поведения, согласно которой мы не должны убивать, и если кто-то убьет, то он будет наказан, что тоже относится к линии нашего поведения. Таким образом, директивные высказывания указывают на то, как мы должны вести себя в конкретной фактической ситуации. Наше поведение в этом случае описывается не дескриптивно, другими словами, из представленной нормы не выводимо, что мы будем себя вести именно таким образом во всех ситуациях, когда произошло убийство, но является эталоном или нашим решением о том, как мы должны действовать в данной ситуации. Практически все юридические конструкции представляют собой решения о линиях поведения. Так, вводя в уголовное право принцип вины, мы принимаем решение о том, что «лицо подлежит уголовной ответственности только за те общественно опасные действия (бездействие) и наступившие общественно опасные последствия, в отношении которых установлена его вина и объективное вменение, то есть уголовная ответственность за невиновное причинение вреда, не допускается» (ст. 4 УК РФ). Принимая решение, мы получаем возможность оценивать факты как значимые или не значимые для того, чтобы мы принимали какое-то конкретное решение. Так, например, для того чтобы принять положительное решение по делу об угрозе убийством или причинением тяжкого вреда здоровью (ст. 119 УК РФ), нет необходимости устанавливать следующий факт: «Человек, высказывавший угрозу, имел намерение исполнить угрозу», тогда как надо установить факт, что у потерпевшего имелись основания воспринимать угрозу как реальную. Таким образом, когда мы создаем нормы, мы оцениваем некоторые факты как менее значимые, но из этого не следует, что мы устанавливаем, что такое на самом деле угроза в том смысле, что истинная угроза – это такая угроза, когда один угрожает другому, а тот, кому угрожают, угроза кажется реальной независимо от того, имело ли место намерение исполнить угрозу – будет представлять собой истинную угрозу, а остальные – нет. С другой стороны, нет никакой необходимости и возможности описательно критиковать угрозу или оскорбление в юридическом смысле как угрозу или оскорбление, которые понимаются неправильно или являются неистинными угрозой или оскорблением, так как иерархия фактов как менее значимых или более значимых не является описательной проблемой, но представляет собой наши решения. Эти решения могут быть изменены и мы, например, можем ввести принцип объективного вменения, а относительно угрозы решить, что для осуждения по статье 119 УК РФ необходимо установить факт, что угрожающий намеревался исполнить угрозу. Таким образом, мы способны относиться к фактам по-разному, и это не влечет релятивизма и конвенционализма, так как оскорбление – это условная этикетка для представления фактических высказываний и высказываний, оценивающих данные факты, а оценки-решения никогда не могут быть объяснены фактически, они не сводимы к фактам.
Выявленная связь между эссенциалистским характером лингвистических теорий и свойствами правовых норм позволяет нам утверждать, что в настоящее время в лингвистической экспертологии развивается не описательный, а предписательный подход к решению экспертных задач. Этот подход заключатся в том, что лингвист решает, какая совокупность фактов должна называться словом «оскорбление», «угроза», «достоинтсво», полагая при этом, что он описывает сущности этих вещей. Проиллюстрируем последний тезис еще одним примером. На определенном этапе развития лингвистической экспертизы по делам об оскорблении было принято решение не осуществлять квалификацию речевого поведения как оскорбления, так как данная квалификация носит юридический характер. Вопрос о наличии / отсутствии оскорбления в спорном тексте был заменен квалификацией спорного речевого произведения в аспекте его оскорбительности, таким образом, один из центральных вопросов по данной категории дел стал формулироваться следующим образом: «Оскорбительно ли исследуемое речевое произведение для Х-а?» Постановка этого вопроса, по нашему мнению, не изменила содержание экспертного исследования по делам об оскорблении в том смысле, что лингвист при таком подходе не описывает (не устанавливает) факты, но принимает решения, которые имеют юридические последствия. Другими словами он поступает, как юрист, и действует в рамках деонтичекой логики, но не описательной. Поясним этот тезис.
Предположим, что лингвист в своем экспертом заключении отвечает на поставленный вопрос следующим образом: «Высказывание Х не является оскорбительным для лица». Данная формулировка может иметь описательное и директивное (деонтичское значение). В первом случае мы можем иметь в виду следующее: «Невозможно, чтобы Х оскорбился» в том смысле, что такое положение дел исключается нашими теоретическими представлениями об оскорблении. Тогда, если инвектум утверждает, что он оскорблен, но наша теория и наше описание истинны, то инвектум лжет, другими словами, он не оскорблен, тогда как утверждает: «Я оскорблен». Если же мы утверждаем, что такое положение дел невозможно, а конкретное лицо все-таки оскорбилось, то необходимо пересмотреть нашу теорию оскорбительности, так как обнаружился факт, который ей противоречит.
Отметим, что вряд ли именно такое содержание вкладывается в ответы на вопросы об оскорбительности, скорее, когда отвечают на этот вопрос, его понимают именно в директивном смысле. Согласно этому смыслу ответ: «Фраза Х не является оскорбительной для лица» будет пониматься в том смысле, что лицо не должно (не имеет права?) на эту фразу обижаться и, соответственно, инвектор не должен нести ответственности за свое речевое поведение. В этом аспекте вопросы истины не имею значения, так как мы имеем в виду директиву, и поэтому может иметь место следующая ситуация. Инвектум оскорбился, но мы утверждаем, что он не должен этого делать в том, например, смысле, что инвектор не заслуживает наказания. Другими словами, мы вырабатываем решение по поводу факта произнесения конкретного высказывания, но не описываем факты (мы «принуждаем» инвектума смириться со своим положением). Думаем, что именно этот смысл кладется в основу экспертных решений и закономерен вопрос: чем отличается данная квалификация от той, когда мы принимаем решение о наличии / отсутствии оскорбления. Очевидно, что как первая, так и вторая предписательны.
1.3. Истина как соответствие фактам. Дуализм решений и фактов
2. Оскорбление – унижение чести и достоинства лица, выраженное в неприличной форме.
Если мы стоим на эссенциалистских позициях, то пред нами встанет вопрос, какие признаки существенны для оскорбления, а какие нет. Например, мы можем считать, что признак неприличной формы не является существенным для оскорбления, это вытекает из первого определения, но введен в право как конвенция и юридическое оскорбление является частным случаем лингвистического оскорбления. Далее мы можем поставить вопрос: насколько существен признак «наличия желания оскорбить» и можем решать его по-разному, констатируя, что этот признак не важен для лингвистики, но важен для юриспруденции или неважен для слушающего, но важен для говорящего. Мы можем также иметь в виду следующий факт, что возможны такие ситуации, что кто-то хотел оскорбить, но тот, кто являлся адресатом оскорбления, не оскорбился (вероятно, все или большинство сталкивались с такой ситуацией), и ставить вопрос, когда же действительно произошел факт оскорбления, а в принципе несколько другой вопрос, что мы будем называть словом «оскорбление» или каков истинный смысл слова оскорбления. Такая постановка вопроса ведет либо к релятивизму, либо к конвенционализму. Так, мы можем релятивизировать слово «оскорбление» по отношению к юриспруденции или лингвистике, по отношению к говорящему или слушающему [Стернин, 2006] и т.п. и рассуждать примерно следующим образом: «Для слушающего это было оскорблением, а для говорящего[4] – нет, или с лингвистической точки зрения это было оскорблением, а с юридической нет». Естественно, что такие решения ведут к неоднозначности интерпретаций одного и того же события[5], которая не может не сказаться на эффективности лингвистической экспертизы, так как мы вынуждены отвечать на поставленные вопросы следующим образом: «С точки зрения слушающего это оскорбление, а с точки зрения говорящего нет». Такая неоднозначность далее может быть преодолена либо конвенционально при помощи того, что мы договоримся употреблять слово «оскорбление» только по отношению к таким-то обстоятельствам и не употреблять по отношению к другим. Конвенция может носить как стихийный, так и сознательный характер.
В общем описанный подход не может быть признан удовлетворительным и не только потому, что в результате мы не можем добиться удовлетворительных экспертных результатов, этот подход не может быть признан исключительно по теоретическим соображениям.
Перейдем к описанию альтернативных теоретических предпосылок, которые способны удовлетворительно решить названную проблему. Первая предпосылка касается номиналистического подхода к значению терминов и слов. Согласно номиналистическому подходу левая часть определений не является важной, но представляет собой условность (этикетку), которая служит для называния определенных описательных и оценочных высказываний, другими словами определение – это сокращение для совокупности высказываний. «В современной науке[6] используются только номиналистские определения, т. е. вводятся сокращенные обозначения или символы для того, чтобы сократить длинный текст. Отсюда сразу же ясно, почему определения не играют заметной роли в науке. Дело в том, что сокращенные обозначения всегда, естественно, можно заменить более длинными выражениями – определяющими формулами, – вместо которых они и используются. В некоторых случаях это сделает наш научный язык весьма громоздким, нам придется тратить много бумаги и времени. Однако при этом мы не потеряем ни малейшего кусочка фактической информации. Наше «научное знание», в собственном смысле этого термина, совершенно не изменится, если мы устраним все определения. Единственный проигрыш будет связан с используемым языком, но не с его точностью, а только с его краткостью» [Поппер, 1992, с.22]. Из этого следует, что в науке мы всегда можем опустить левую часть определения, при этом мы не потеряем никакой значимой информации. Естественно, что при таком подходе снимается вопрос о сущности оскорбления, равно как и об истинном значении термина «оскорбление». Действительно, нет никакой возможности решить проблему, что более истинно: а) крайне обидеть, унизить кого-л.; уязвить, задеть в ком-л. какие-л. чувства или б) унизить честь и достоинство в неприличной форме. Эти высказывания равноправны и различны, они описывают частично схожие и частично различные события, которые могут иметь место. Естественно мы не можем ответить на вопрос, какое из событий более истинно или более важно, если конечно, забудем о левой части определения и не будем ставить вопроса о том, что такое оскорбление. Становится неважным и вопрос о том, каково истинное содержание слова «оскорбление», а также вопрос о сущности оскорбления, так как слова «оскорбление» теперь нет в нашем тексте, и мы можем никогда его более не вводить. Из этого вытекает достаточно важное следствие – в своих описаниях и объяснениях мы начинаем не с определения терминов, а с известных нам утверждениях о событиях, с предположительно истинных утверждений о том, что имеет (имело) место в реальной действительности. Например, мы предполагаем истинным следующее утверждение: «Некто может оскорблять, но есть человек, который не оскорбился». Это фактическое утверждение, оно может соответствовать действительности. Из этого не следует, что оскорбление (напомним, что слова «оскорбление» уже нет в нашем описании) релятивно относительно конкретной личности или ситуации в том смысле, что его объективно не существует, так как мы способны объяснить, почему такой факт имеет место в действительности. И если мы, например, выдвинем предположение о том, что отсутствие факта определенного психологического состояния связано с тем-то, то это также будет утверждением о том, какое положение дел имеет место в мире, а не свидетельством релятивности и субъективности какого-либо концепта или явления.
Таким образом, если мы были бы способны установить следующую совокупность фактов: Х услышал инвективное высказывание и оскорбился, при этом У не хотел оскорблять Х-а, то этого было бы достаточно для того, чтобы экспертный результат признавался удовлетворительным, так как судебная экспертиза назначается с целью установления фактов, другими словами событий, которые имели место в конкретном месте в конкретное время. Отметим, что части предложения, которое было высказано выше, связаны между собой логической связкой «И», поэтому предложение будет истинным, если истинны все составляющие его части. Так, сложное высказывание: «Х, знал, что фраза Z способна оскорбить У-ка и произнес фразу Z в адрес У-ка, а У не оскорбился» будет истинной только тогда, кода в реальной ситуации дела обстояли именно таким образом, как описано в этой фразе. Быть может, этот результат покажется тривиальным, но еще раз отметим, что именно такой результат, по нашему мнению, является удовлетворительным экспертным результатом. Лингвистическая же экспертология в настоящее время пытается установить действительный факт оскорбления, детально рассматривая определения оскорбления в юриспруденции и лингвистке и стараясь установить, какое определение более соответствует действительности или является истинным определением. Поэтому в некоторых работах интенсивно обсуждается вопрос о том, когда же имел место реальный факт оскорбления: а) когда говорящий хотел оскорбить и слушающий оскорбился, б) когда говорящий не хотел оскорбить, но слушающий оскорбился, в) когда говорящий хотел оскорбить, а слушающий не оскорбился. Думаем, что эссенциалистский принцип теоретизирования в данном случае нагляден: лингвист пытается решить вопрос, что является главным событием для того, что называется словом «оскорбление». Отметим, что эта проблема не может быть решена описательно, так как события не могут быть важными и не важными, они либо есть, либо их нет. Все описанные события равноправны, и если мы научились их устанавливать, то мы можем их установить. Если же некоторые мы не можем установить, то если нам задают вопрос об этих событиях, то мы сможем ответить лишь, что мы не можем сказать о них в силу того, что лингвистическая наука не способна описать эти события. Из этих примеров можно также понять, каким образом лингвистические описания релятивизируются: так, ситуация б) может быть сформулирована следующим образом. С точки зрения говорящего то, что было, являлось оскорблением, а для слушающего – нет. Далее вполне естествен вопрос: а было ли то, что было, оскорблением? И мы опять приходим к эссенциализму, так как вынуждены ставить перед собой вопрос: «Что такое оскорбление?». Отметим еще один аспект релятивности лингвистических описаний, который в настоящее время объясняется онтологически через принцип недискретности языка, а логически через тот факт, что двузначная логика неспособна описать сложные недискретные языковые и речевые феномены. Сразу же отметим, что мы не разделяем данного объяснения, и считаем, что описанная релятивность не вытекает из языковой онтологии и не иллюстрирует неспособность формальной логики описывать какие-либо фрагменты языко-речевой реальности, но эта релятивность есть релятивность словоупотребления: мы можем называть словом «оскорбление» различные совокупности фактов, и именно это ставит нас в тупик. Еще раз отметим, что мы можем не использовать слово «оскорбление», тогда релятивность, которая имела место, превращается в различные комбинации фактологических высказываний, которые могут быть истинными и ложными. Так, мы можем ошибиться в экспертном исследовании относительно факта, что кто-то оскорбился, но не ошибиться относительно того, что речевое поведение говорящего выглядело так, как если бы тот хотел оскорбить. Таким образом, если мы проводим экспертизу, то мы неверно описываем ситуацию, которая имело место в конкретное время в конкретном месте. Мы утверждаем, что говорящий хотел оскорбить слушающего и слушающий оскорбился, и наше утверждение ложно, так как в той ситуации имели место следующие события: говорящий хотел оскорбить и слушающий не оскорбился.
Есть еще одна сторона эссенциализма, на которую необходимо указать в данном параграфе: эссенциалистский принцип важности (большей реальности каких-либо свойств вещи или, наконец, сущности) коррелирует с тем, как факты представляются в правовых нормах, потому описания, которые разработаны при помощи эссенциалистской методологии, как это можно было понять из предыдущего изложения, очень напоминают юридические квалификации. Поэтому оказывается, что мы принимаем решения о том, какие факты будут квалифицироваться как оскорбления, а какие нет. Эта корреляция, безусловно, требует более подробного анализа, но в общем она может быть объяснена тем, что эссенциалистский принцип сущности не может не иметь неавторитарного или неконвенциоанльного характера. Опишем более подробно, каким образом то, что в дескриптивном эссенциализме называется «сущностью вещи», приобретает значимость в праве.
Правовая норма по своей природе относится к классу директивных (деонтических) высказываний. Это тип высказываний, который устанавливает ценности, тогда как дескриптивные высказывания направлены на то, чтобы описывать факты. Когда мы утверждаем, что запрещено убивать, то нашей целью не является описание того, каковы факты, но создание определенной линии нашего поведения, согласно которой мы не должны убивать, и если кто-то убьет, то он будет наказан, что тоже относится к линии нашего поведения. Таким образом, директивные высказывания указывают на то, как мы должны вести себя в конкретной фактической ситуации. Наше поведение в этом случае описывается не дескриптивно, другими словами, из представленной нормы не выводимо, что мы будем себя вести именно таким образом во всех ситуациях, когда произошло убийство, но является эталоном или нашим решением о том, как мы должны действовать в данной ситуации. Практически все юридические конструкции представляют собой решения о линиях поведения. Так, вводя в уголовное право принцип вины, мы принимаем решение о том, что «лицо подлежит уголовной ответственности только за те общественно опасные действия (бездействие) и наступившие общественно опасные последствия, в отношении которых установлена его вина и объективное вменение, то есть уголовная ответственность за невиновное причинение вреда, не допускается» (ст. 4 УК РФ). Принимая решение, мы получаем возможность оценивать факты как значимые или не значимые для того, чтобы мы принимали какое-то конкретное решение. Так, например, для того чтобы принять положительное решение по делу об угрозе убийством или причинением тяжкого вреда здоровью (ст. 119 УК РФ), нет необходимости устанавливать следующий факт: «Человек, высказывавший угрозу, имел намерение исполнить угрозу», тогда как надо установить факт, что у потерпевшего имелись основания воспринимать угрозу как реальную. Таким образом, когда мы создаем нормы, мы оцениваем некоторые факты как менее значимые, но из этого не следует, что мы устанавливаем, что такое на самом деле угроза в том смысле, что истинная угроза – это такая угроза, когда один угрожает другому, а тот, кому угрожают, угроза кажется реальной независимо от того, имело ли место намерение исполнить угрозу – будет представлять собой истинную угрозу, а остальные – нет. С другой стороны, нет никакой необходимости и возможности описательно критиковать угрозу или оскорбление в юридическом смысле как угрозу или оскорбление, которые понимаются неправильно или являются неистинными угрозой или оскорблением, так как иерархия фактов как менее значимых или более значимых не является описательной проблемой, но представляет собой наши решения. Эти решения могут быть изменены и мы, например, можем ввести принцип объективного вменения, а относительно угрозы решить, что для осуждения по статье 119 УК РФ необходимо установить факт, что угрожающий намеревался исполнить угрозу. Таким образом, мы способны относиться к фактам по-разному, и это не влечет релятивизма и конвенционализма, так как оскорбление – это условная этикетка для представления фактических высказываний и высказываний, оценивающих данные факты, а оценки-решения никогда не могут быть объяснены фактически, они не сводимы к фактам.
Выявленная связь между эссенциалистским характером лингвистических теорий и свойствами правовых норм позволяет нам утверждать, что в настоящее время в лингвистической экспертологии развивается не описательный, а предписательный подход к решению экспертных задач. Этот подход заключатся в том, что лингвист решает, какая совокупность фактов должна называться словом «оскорбление», «угроза», «достоинтсво», полагая при этом, что он описывает сущности этих вещей. Проиллюстрируем последний тезис еще одним примером. На определенном этапе развития лингвистической экспертизы по делам об оскорблении было принято решение не осуществлять квалификацию речевого поведения как оскорбления, так как данная квалификация носит юридический характер. Вопрос о наличии / отсутствии оскорбления в спорном тексте был заменен квалификацией спорного речевого произведения в аспекте его оскорбительности, таким образом, один из центральных вопросов по данной категории дел стал формулироваться следующим образом: «Оскорбительно ли исследуемое речевое произведение для Х-а?» Постановка этого вопроса, по нашему мнению, не изменила содержание экспертного исследования по делам об оскорблении в том смысле, что лингвист при таком подходе не описывает (не устанавливает) факты, но принимает решения, которые имеют юридические последствия. Другими словами он поступает, как юрист, и действует в рамках деонтичекой логики, но не описательной. Поясним этот тезис.
Предположим, что лингвист в своем экспертом заключении отвечает на поставленный вопрос следующим образом: «Высказывание Х не является оскорбительным для лица». Данная формулировка может иметь описательное и директивное (деонтичское значение). В первом случае мы можем иметь в виду следующее: «Невозможно, чтобы Х оскорбился» в том смысле, что такое положение дел исключается нашими теоретическими представлениями об оскорблении. Тогда, если инвектум утверждает, что он оскорблен, но наша теория и наше описание истинны, то инвектум лжет, другими словами, он не оскорблен, тогда как утверждает: «Я оскорблен». Если же мы утверждаем, что такое положение дел невозможно, а конкретное лицо все-таки оскорбилось, то необходимо пересмотреть нашу теорию оскорбительности, так как обнаружился факт, который ей противоречит.
Отметим, что вряд ли именно такое содержание вкладывается в ответы на вопросы об оскорбительности, скорее, когда отвечают на этот вопрос, его понимают именно в директивном смысле. Согласно этому смыслу ответ: «Фраза Х не является оскорбительной для лица» будет пониматься в том смысле, что лицо не должно (не имеет права?) на эту фразу обижаться и, соответственно, инвектор не должен нести ответственности за свое речевое поведение. В этом аспекте вопросы истины не имею значения, так как мы имеем в виду директиву, и поэтому может иметь место следующая ситуация. Инвектум оскорбился, но мы утверждаем, что он не должен этого делать в том, например, смысле, что инвектор не заслуживает наказания. Другими словами, мы вырабатываем решение по поводу факта произнесения конкретного высказывания, но не описываем факты (мы «принуждаем» инвектума смириться со своим положением). Думаем, что именно этот смысл кладется в основу экспертных решений и закономерен вопрос: чем отличается данная квалификация от той, когда мы принимаем решение о наличии / отсутствии оскорбления. Очевидно, что как первая, так и вторая предписательны.
1.3. Истина как соответствие фактам. Дуализм решений и фактов
Настоящее исследование методологически основывается на принципе соответствия / несоответствия высказывания действительности, который в философии, например, именуется корреспондентной теорией истины. Согласно этому принципу истинным является утверждение, которое соответствует фактам, ложным – которое не соответствует фактам. В работе развивается идея о том, что языковые явления существуют объективно и независимо от юридических определений и юридических конструкций, частью которых являются эти явления, а также положение о том, что познание этих явлений не зависит от качества их определений в лингвистике как науке. Отсутствие четких определений этих явлений в лингвистике не способно оказать заметного влияния на познание фактов этих явлений, скорее, сами определения, их ясность и четкость могут быть поставлены в зависимость от качества их (объективных явлений) познания. Таким образом, основной единицей анализа и описания языковых явлений является научное описательное высказывание и его основное свойство – способность соответствовать и не соответствовать фактам, факт – это базовая категория лингвистической экспертизы и научного описания, экспертное исследование назначается для установления фактов, значимых для рассмотрения того или иного дела по существу. Категория факта подчиняет себе все исследовательские параметры лингвистической экспертизы: мы устанавливаем факты и мы их объясняем, но не даем определения явлениям или терминам. Таким образом, оказывается неважным вопрос о том, что такое, например, «угроза», но очень важен вопрос, какими свойствами обладает и в каких отношениях находится фрагмент действительности, который мы условились называть «угрозой», с другими фрагментами языко-речевой действительности. Определениям в экспертных исследованиях отводится вспомогательная роль, с одной стороны, они вводятся в коммуникативных целях и обеспечивают возможность взаимопонимания, с другой стороны, они сокращают научный текст. С этой точки зрения угроза, например, – это все известные в лингвистике как науке к конкретному моменту истинные высказывания об угрозе, и слово «угроза» заменяет эти истинные высказывания в научном тексте или в тексте лингвистической экспертизы, мы могли бы не пользоваться словом «угроза», а всегда говорить вместо «угроза», фразы, построенные по такому образцу: «То, что обладает свойствами Х, У, Z…Zn» лишь бы относительно такого употребления соблюдался закон тождества. «Все определения можно опустить без потери имеющейся информации. Отсюда следует, что в науке все действительно необходимые термины должны быть неопределяемыми. Каким же образом тогда в науке устанавливаются значения терминов? Предлагались различные ответы на этот вопрос, но я не вижу среди них ни одного удовлетворительного. В целом ситуация выглядит следующим образом. Аристотелизм и аналогичные философские системы столь долго внушали нам, как важно добиваться точного знания значения наших терминов, что все мы склонны этому верить. Мы продолжаем цепляться за эту веру, несмотря на тот бесспорный факт, что в философии, которая в течение двадцати веков заботилась о значении своих терминов, содержится множество не только пустых слов, но и слов крайне неясных и двусмысленных. В то же время наука типа физики, которая вряд ли вообще заботится о своих терминах и их значении, а, скорее, печется о фактах, достигла величайшей точности. Это, безусловно, следует понимать как свидетельство того, что под влиянием Аристотеля важность проблемы значения терминов была сильно преувеличена. И это, однако, еще не все. Концентрация внимания на проблеме значения не только не позволяет добиться точности, она сама является главным источником неясности, двусмысленности и путаницы.
В науке мы стараемся, чтобы формулируемые нами высказывания вообще не зависели от значений наших терминов. Даже если дается определение термина, мы никогда не пытаемся вывести из него какую-нибудь информацию или основывать на нем рассуждения. Именно поэтому наши термины приносят нам так мало хлопот. Мы не перегружаем их. Мы пытаемся приписать им как можно меньше веса. Мы не принимаем их «значение» слишком всерьез. Мы всегда сознаем, что наши термины несколько неясны (поскольку мы научились использовать их только в ходе практических применений), и мы достигаем точности не путем уменьшения связанного с ними полумрака неясности, а, скорее, действуя в нем и тщательно формулируя наши утверждения таким образом, чтобы возможные оттенки значений используемых терминов не играли особой роли. Таким образом мы избегаем споров о словах» [Поппер, 1992, с. 28] (см. также [Поппер, 2002; Поппер, 1993]).
Таким образом, в работе принимается следующая позиция относительно собственно лингвистического и юридического слоев в лингвистическом экспертном исследовании. Целью лингвистической экспертизы является описание и объяснение определенных фрагментов реального мира, событий и фактов, при этом описание производится в рамках категорий истина / ложь[7]. В юридическом аспекте происходит квалификация описанных событий на шкале «запрещено / разрешено» и производных от этой шкалы категориях санкции, отягчающих или смягчающих обстоятельств и т.п., еще раз подчеркнем, что в рамках юриспруденции происходит не переопределение понятий и терминов, а юридическая квалификация (=юридическая оценка) установленных событий и фактов, которые способны за собой влечь определенные юридические последствия.
Такое представление является важным на фоне существующей позиции, в которой приняты следующие формулировки: «С юридической точки зрения оскорбление это то-то, тогда как с лингвистической оскорбление совсем другое». Мы предполагаем, что в каком-то отношении (по крайней мере, если хотим оставить за лингвистической экспертизой право на истинное описание действительности, то есть не отрицать за лингвистикой способности описывать свойства и отношения, которые существуют в реальном мире) для лингвистики и юриспруденции оскорбление должно быть одним и тем же предметом, который ими рассматривается с точки зрения своих целей. Цель лингвистики – установить и объяснить все истинные высказывания об оскорблении, цель юриспруденции – установить, имело ли место такое деяние, как умаление чести и достоинства, и если имело, то дать его юридическую оценку. Таким образом, противопоставление юридической и лингвистической точек зрения, скажем, на то же оскорбление не имеет какого-либо значения, так как с какой-то стороны лингвисты и юристы обязаны иметь одну точку зрения на оскорбление, оскорбление – это фрагмент реальности, свойства и отношения которого с другими фрагментами не зависят от того, какие слова мы употребляем или как мы выражаем свои мысли.
В науке мы стараемся, чтобы формулируемые нами высказывания вообще не зависели от значений наших терминов. Даже если дается определение термина, мы никогда не пытаемся вывести из него какую-нибудь информацию или основывать на нем рассуждения. Именно поэтому наши термины приносят нам так мало хлопот. Мы не перегружаем их. Мы пытаемся приписать им как можно меньше веса. Мы не принимаем их «значение» слишком всерьез. Мы всегда сознаем, что наши термины несколько неясны (поскольку мы научились использовать их только в ходе практических применений), и мы достигаем точности не путем уменьшения связанного с ними полумрака неясности, а, скорее, действуя в нем и тщательно формулируя наши утверждения таким образом, чтобы возможные оттенки значений используемых терминов не играли особой роли. Таким образом мы избегаем споров о словах» [Поппер, 1992, с. 28] (см. также [Поппер, 2002; Поппер, 1993]).
Таким образом, в работе принимается следующая позиция относительно собственно лингвистического и юридического слоев в лингвистическом экспертном исследовании. Целью лингвистической экспертизы является описание и объяснение определенных фрагментов реального мира, событий и фактов, при этом описание производится в рамках категорий истина / ложь[7]. В юридическом аспекте происходит квалификация описанных событий на шкале «запрещено / разрешено» и производных от этой шкалы категориях санкции, отягчающих или смягчающих обстоятельств и т.п., еще раз подчеркнем, что в рамках юриспруденции происходит не переопределение понятий и терминов, а юридическая квалификация (=юридическая оценка) установленных событий и фактов, которые способны за собой влечь определенные юридические последствия.
Такое представление является важным на фоне существующей позиции, в которой приняты следующие формулировки: «С юридической точки зрения оскорбление это то-то, тогда как с лингвистической оскорбление совсем другое». Мы предполагаем, что в каком-то отношении (по крайней мере, если хотим оставить за лингвистической экспертизой право на истинное описание действительности, то есть не отрицать за лингвистикой способности описывать свойства и отношения, которые существуют в реальном мире) для лингвистики и юриспруденции оскорбление должно быть одним и тем же предметом, который ими рассматривается с точки зрения своих целей. Цель лингвистики – установить и объяснить все истинные высказывания об оскорблении, цель юриспруденции – установить, имело ли место такое деяние, как умаление чести и достоинства, и если имело, то дать его юридическую оценку. Таким образом, противопоставление юридической и лингвистической точек зрения, скажем, на то же оскорбление не имеет какого-либо значения, так как с какой-то стороны лингвисты и юристы обязаны иметь одну точку зрения на оскорбление, оскорбление – это фрагмент реальности, свойства и отношения которого с другими фрагментами не зависят от того, какие слова мы употребляем или как мы выражаем свои мысли.