Бабкин пожал плечами.
   – П-приблительно.
   Петров, насупясь, внимательно осматривал Бабкина.
   – Зачем башку мотоциклетную нацепил?
   – От дождя, от ветра! – заступился Толян. – Да он ее сымет, дядя Федь. Со временем. Батя прибыл, не знаешь?
   – Мне-то какой он батя? – скривился Петров. – Я в религию не верю. Ступай давай, не мешай. Собаку-то пристегни.
   Возле церкви мотались на веревке две рубахи и хлопал надутый ветром пододеяльник.
   Толян кивнул на церковь:
   – В прошлом году грабанули, а не отразилось, денег – как у дурака махры. Собаку-то привязать надо. Не кусается?
   – П-почему не кусается? – обиделся Бабкин. – Ку-кусается, когда надо. Церковь была в неубранных лесах. Возле лесов валялась разбитая бочка с побелкой, рваные мешки – под цемента, доски… На ржавых, покоробленных листах схватился невыработанный рас На правом приделе церкви стучал по обрешетке лист оцинкованной кровли.
   Из сторожки с тазом в руках и связкой прищепок через плечо вышла старуха в офицерском кителе.
   – Э! На катере! – окликнул ее Толян. – Стоять!
   – Пошел ты!..
   – Чего ты, в натуре? Сама кочегара просила!..
   Сразу помягчев, старуха поставила таз на хромую лавочку возле неогороженной могилы.
   – Заходите, пожалуйста, в трапезную. Там батюшка. Толян подтолкнул Бабкина:
   – Вон домик кирпичный.
   Бабкин на всякий случай постучал в обитую коричневым дерматином дверь с наколоченным на ней шляпками обойных гвоздей большим крестом.
   – …Святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас!.. Сзади на Бабкина налетел Толян, вдавливая его в дом. Бабкин шагнул, не посмотрев куда, и сокрушил стоявшие в междверье кастрюли.
   – …Слава Отцу и Сыну… – дорокотал невидимый передней бас, и следом впритык раздраженный женский голос крикнул:
   – Что там еще?
   – С благоприятной погодкой вас, граждане! Каструлю тут… Из трапезной шикнули и продолжили религию.
   Бабкин оглядел переднюю. Справа от двери шумел отопительный котел с осколком водомерной трубки, рядом стояли два ведра с углем и таз со шлаком. На котле сушились поленья. В углу кипел чайник. Толян по-хозяйски выключил плитку.
   – Все кипит и все сырое.
   В переднюю выходили три комнаты. Бабкин заглянул в ближайшую: шесть застеленных раскладушек, икона, лампадка, на подоконнике старинная, книга в протершем кожу деревянном переплете.
   Торян замел веником пролитые щи и бухнулся на раскладушку.
   – Толковище!.. – усмехнулся он, прислушиваясь к соседней» комнате. – Опять ругаются.
   – На все, Леночка, надо испрашивать благословение батюшки, – спешил раздраженный женский голос. – А ты?.. Мы с таким трудом собирали церковное собрание. Батюшка сам по бам ходил, чтобы был кворум. Из райисполкома человек специально приехал. Зачем ты за нее выступила? Если бы не ты – ноги ее здесь не было! Какой это староста?!
   – Прекрати, мать! – мужской голос был нкий и хрипловатый. – Читай, Женя, не отвлекайся.
   – «…Не должно у других искать истины, которую легко заимствовать от Церкви. Ибо в нее, как в богатую сокровищницу, Апостолы в полноте положили все, что принадлежит истине, так что каждый желающий может принимать от нее питие жни…»
   – Книги читают, – сказал Толян. – Сейчас отмолотят – попу представлю. Батя путный. Садись, чего стоишь?
   Бабкин сел.
   – Здесь Димка спит, детский врач, регентует у нас, – Толян хлопнул по соседней раскладушке. – И за дьякона. У бати сын, кстати, тоже дьякон, недавно врукоположение принял. Здесь Женька-сумасшедший. Артист бывший. Жофрения. Остальные – пацаны с Москвы, певчие. Новые ребята. Прежних-то батя выгнал, которые при отце Валентине пели. Шадаев фамилия. Про него в газете писали. Духарной мужик был. В Орепьеве стройбат бабу отодрал, ну и побили малек. Он к ним в рясе, с крестом, во всем обличье в часть поперся. Разговоры разговаривать. Чудной. Андропова отпевать отказался. Его архирей за рубеж в Он теперь во Франции. Перестройка, еж твою медь! Сажать хотели. Плюральм и альтернатива. Слышал, нет: «Что ты жалобно поешь, Алла Пугачева? Хрен теперь вина попьешь у Миши Горбачева». – Толян постучал по стене, за которой храпели. – Там баба Димкина. Она неграм французский язык преподает. Скоро третьего родит.
   – От негра?
   – Зачем? От Димки. Баба-то его.
   – Сколько у нее времени? – тупо спросил Бабкин, вспомнив про свой дом, беременную жену Светлану и про то, что она его выгнала.
   – Не знаю, пузо – во! – Толян дотронулся до батареи. – Не греет, падла!.. Иди пошуруй! Я бы сам кочегаром пошел, да батя боится: запью – спалю халупу. А чего, запросто.
   Бабкин присел на корточки перед котлом, потыкал в топку лыжной палкой. В прихожую вошла старуха в кителе.
   – Значит, истопником у меня будешь, – утвердительно сказала она, сваливая возле котла охапку дров. – Я знакомства-то так и не провела: Вера Ивановна.
   Бабкин не успел представиться, в трапезной вспыхнул шум, задвигались стулья.
   – Пошли! – скомандовал Толян. – Отыграли девки Пасху, откатали яйца! Батю отец Валерий звать.
   – Шапку сними, – спохватилась староста.
   Бабкин стащил с головы шлем и робко шагнул вслед за Толяном в трапезную. На торце стола натуральный священник в черной рясе, лысый, с седой бородой, накладывал в чашку гранулированный кофе иностранной банки. Рядом на устаревшем диване немолодая женщина в гуцульской душегрейке с неприятным культурным лицом что-то вышивала. Бабкин почему-то сразу понял: раздраженный голос – ее. Дальше столетняя ведьма обсасывала сухарь, девушка в дымчатых очках сидела, опустив голову. По правую руку от священника восседал молодой носатый бугай, наверное, обладатель баса. За ним по всей длине стола расположился народ помельче, можденный парень, похожий на Гоголя, уткнулся в раскрытую книгу.
   – Женя, – сказал ему отец Валерий, – рубашку застегни.
   – Благодарю вас, батюшка. Большое вам сыновье спасибо. – Он послушно застегнул пуговку на расстегнутой до пояса рубашке и страдальчески взглянул на батюшку: правильно ли он сделал.
   – Обои пуговки, – подсказала Вера Ивановна. – И пинжачок.
   – Да-да, – благодарно затряс головой Женя и справился со второй пуговицей. Отец Валерий отер лицо вафельным полотенцем. К нему подскочила Вера Ивановна.
   – Чистое возьми, батюшка. Что ты этой гусиной плотью трешься? Опять личико запаршивеет…
   – Не твое дело! – проскрипела ведьма. – Своими делами занимайся. Другим не указуй.
   Вера Ивановна осеклась на полуслове, отсела на дальний край стола.
   – Вот так, вот так, – прошамкала Шура, – не балуй, а то ишь раскомандовалась…
   – Татьяна, что ты волнуешься по всякой ерунде? – одобрительно заметила ведьме женщина с культурным лицом. – Ешь спокойно, не обращай внимания.
   – Ладно, ладно, без шума, – расправляя на коленях чистое полотенце, благодушно сказал батюшка. – Здравствуй, Анатолий. Что скажешь?
   – Покушать бы, – сказал Толян. – Ну-ка, баба Груш, двигай.
   Арина Маранцева, сидевшая рядом с Грушей, хотела было вылезти, уступить место сыну, но Толян одной рукой прижал мать за плечо, а другой легко, без усилия свез Грушу по скамейке в сторону, уплотняя сидевших в конце стола.
   – Мисочку мою… – беспокойно заверещала Груша, протягивая руки к уплывающей тарелке.
   – Какие трудности, баба Груш? – поинтересовался Толян, накладывая себе и Бабкину винегрет.
   – Аринкин петух мово забил, – пожаловалась Груша, не прекращая цапать вилкой проскальзывающую баклажановую икру.
   – Что ж ты, мамаш, зверей не дрессируешь? – укорил Арину Толян. – От рук отбились.
   – Пусть она своего на привязи держит, раз он задиристый, – вступилась за петуха Арина Маранцева. – Дразнились-дразнились – смертью кончилось.
   – …И что характерно, батюшка, – продолжил прерванный невестно когда разговор носатый бугай, – когда православные рожают, не кричат, а еврейки галдят ужасно.
   – Еще бы! – передернула плечами женщина в расшитой душегрейке.
   – Э-э… – отец Валерий замыкал, пожевал губами, подыскивая результирующую мысль. – Разумеется.
   Толян шепнул Бабкину:
   – Регент Дима Сычев. Врач по родам.
   – Поешь, поешь, Димочка, – проворковала женщина в душегрейке. – Дайте ему, девочки, салат. Служба впереди такая длинная!
   – Матушка, – шепнул Толян Бабкину и громко спросил священника: – А что-то машины вашей не видно, батюшка?
   – Э-эа… – нерешительно начал отец Валерий, с некоторой тревогой поглядывая на жену.
   – Странно, что вообще-то ездит! – процедила та, отворачивая лицо. – Ты б ее пионерам на металлолом сдал. Хоть какая-то польза.
   – Ладно, мать, ты это… Не все сразу. Купим новую.
   – Когда?! – Попадья вскочила, с треском выбираясь – за стола. – На том свете?!
   Она швырнула вышивание на диван и ушла. В трапезной повисло молчание, только в дальнем углу стола тихо охала Шура.
   – Кому сказать, – проворчала Татьяна, – Настоятель храма за сто верст на службу пешком должен. На машину собрать не могут. В других церквах где какую копейку наслужат – несут священнику. А тут… – Она гневно зыркнула в сторону Веры Ивановны. – Ты ж неграмотная, какая ты староста! Ушла бы по доброй воле.
   – Народ переберет, тогда уйду, – пробормотала Вера Ивановна, жомкая скатерть.
   – Скоро на тысячелетие собор указ вынесет: священники снова во главе церквей станут, сами кассой распоряжаться будут…
   – Тетя Тань, пропусти собеседника вперед, – перебил ведьму Толян. – Чего с тачкой, батюшка?
   – Заглохла, – виновато сказал отец Валерий.
   – Делов-то! Где ключи? Сейчас с Вованом поглядим, он разбирается!.. Заведем, пригоним, нет вопросов, куда она, на хрен, денется! Извиняюсь, бабы. – Толян хлопнул по плечу Бабкина, выбив брызги – девушка в дымчатых очках вытерла щеку.
   – Кочегар наш новый, – всунулась Вера Ивановна. – Не пьет, не курит… Русский.
   – Очень приятно, – кивнул отец Валерий, выуживая – под рясы ключи.
   – Это хорошо, а то истопника найти никак не можем. А вы, случайно, не «Автосервиса»?
   – Пошли, Вован, машину пихнем!
   – До свидания, – кивнул Бабкин, выбираясь – за стола.
   – Ты приходи потом-то, – забеспокоилась Вера Ивановна, – а то скроешься, исчезнешь, а завтра мороза обещали.
   – Вы крещеный, конечно? – спросил отец Валерий.
   – Да он в Бога верует, я те дам! – Толян стукнул себя в грудь кулаком. – У него вот с разговором напряженка. Заикает.
   Бабкин покраснел окончательно и, не поднимая головы, уставился в фанерный пол, застланный разъехавшимися половиками.
   – Он с бабой своей поругался, она его и выставила без выходного пособия, – пояснил Толян. – Он на дачу, у них дача тут, за Марфином. А дача заперта. Ключ у тещи. Короче, Вован с харчей съехал, города скрылся, на завод больше не хочет. У него от чертежей башка пухнет. Вон калган какой. У них завод ракеты делает…
   – Самолеты, – шепотом поправил Бабкин.
   – Гробанется ракета, не дай Бог, – молол Толян, – Вован в тюрьму.
   – Понятно, понятно, – закивал отец Валерий. – Бывает… А насчет речи можно помочь…
   Вера Ивановна ткнулась лицом батюшке в руку – за благословением – и ушла возжигать свечи.
   Дима-регент, уставший от невнимания к себе, перехватил священника:
   – Папа-то римский что отчудил, батюшка? Собрал в Ватикане на экуменическое богослужение всех кого ни попадя: и евреев, и католиков, муллу пригнал, шаманов разных, буддистов, ламаистов… И давай служить кто во что горазд…
   – Диссидент, – подытожил отец Валерий кратко, чтобы не упустить Толяна. – Анатолий, ты мне «Беларусь» с ковшом не достанешь на пару дней фундамент рыть?
   – Нет вопросов! Три двадцать в кассу, чеки мне!
   Над папертью горела мощная ртутная лампа. По-прежнему хлопал на ветру пододеяльник и две рубашки протягивали руки к земле. В полумраке за оградой тихо выл привязанный Бука.
   – Тут топить-то: подкинул угольку и сиди кури. Курить, правда, в церкве нельзя, не любят. Сто рублей и харч бесплатный. В пост только плохо, жрут как потерпевшие. Ты кобеля в котельной запри, орать будет – не слышно.
   – Он п-правда лечит?
   – Заикание? Он рак даже лечит. Сегодня вот жалко Лешки Ветровского нет… Кандидат наук в Москве. У него мать раком болела. Батя за нее взялся.
   – В-вылечил?
   – А то! Когда вскрыли – рака не нашли.
   – Зачем вскрыли?
   – Как зачем? Померла со временем. Лешка теперь в Бога верит, я тебе дам! С женой даже развелся. В Загорск на заочного попа поступил. Мать есть мать, святое дело! Так что ты не сомневайся – он тебе заикание зараз выправит. Болтать будешь, как я, что слюна на язык принесет. Девки давать станут. Жена полюбит. Оформляйся, пока место не занято. В понедельник ехай на завод в Москву, расчет бери…
   – Могут не отпустить, – солидно предположил Бабкин.
   – Отпу-устят, кому ты, на хер, нужен!



3


   Бабкину снилась женщина, Валда Граудиня, медсестра рижского дурдома, где Бабкин этим летом безуспешно лечился от заикания, обнимала его своими полными плавными руками и называла осень «бабское лето»…
   – Во-овкя!.. Вовкя!..
   Бабкин, не открытая глаз, привычно потянулся к полке, где за магнитофоном возле будильника лежали спрятанные от дочери очки. Рука его наткнулась на шершавую стену. Другой рукой Бабкин по-слепому стал нашаривать деревянный заборчик детской кроватки, чтобы проверить, сухая ли Танька, но вместо дочери рука его нащупала пустоту.
   Бабкин открыл глаза: с обитого фанерой потолка свисала голая лампочка. За лампочкой в углу под иконой мерцала лампадка. Бабкин вспомнил, что он церковный истопник.
   В комнату всунулась Вера Ивановна.
   – Спишь? Все царство небесное проспишь! Одеись. В алтаре всю ночь огонь горел. Тебя будить не стала, храм сама подтопила, глянь в окно: в алтаре огонек шевелится. Как не спалилось-то?.. Потекло бы на престол, на покрывало, в алтаре пол деревянный.
   Бабкин поискал очки, очков не было. Он нагнулся: может, на полу? Очки от резкого нагиба съехали со лба на нос, жнь прояснилась.
   Из пасти растворомешалки торчал черенок лопаты. Бабкин покачал его. Лопата не поддавалась.
   – Захватился цемент, влагу натянул, – проворчала Вера Ивановна, открывая церковь. – Вот такие работнички у Господа Бога.
   Бабкин шагнул внутрь, но это была еще не церковь. По стенам тамбура стояли лавки, под лавками несколько колоколов, в углу мутный полупрозрачный мешок с надписью «Мочевина», доверху наполненный бурыми свечными огарками, похожими на креветок.
   – Старая чума… – ворчала Вера Ивановна, не совладав со следующим замком. – Ну-ка покрути.
   Бабкин открыл замок, пропустил вперед старосту и вошел сам.
   Две недели Бабкин числился истопником, а в самой церкви ни разу еще не был: на буднях церковь закрыта, а в выходные постеснялся зайти – в угле весь, грязный, потный…
   Вера Ивановна шмыгнула направо в угол, где стоял большой сундук, над сундуком висела грамота: «Дана Князевой Вере Ивановне, старосте Покровской церкви села Алешкина Московской области, в благословение за труды во славу святой церкви…* Вера Ивановна присела на сундук, подперла голову рукой.
   – А зачем мы сюда пришли, не помнишь?. Бабкин пожал плечами.
   – Откуда это? – Он кивнул на грамоту.
   – Кагор надо проверить, вот что, – Вера Ивановна открыла сундук. – Вызвал меня в Москву митрополит, думала, может, денег даст. Нет – дал грамоту.
   Над царскими вратами ближайшего к сундуку алтаря среди икон Бабкин узнал «Тайную вечерю» Леонардо да Винчи.
   – Это н-не икона.
   За спиной хлопнула крышка сундука.
   – Пальцем не тычь. А то я не знаю. Картинка. Тут много икон поъято. Какие раньше за вином ушли от позапрошлого батюшки, прости его душу грешную; какие в этом годе лихоманы уворовали. Собаку привели, собака понюхала, а что толку? Батюшка наш и не печалится особо. Новых, говорит, икон ребята нарисуют, богомазы, лучше старых. Чем болтать, иди огонь туши.
   Бабкин с опаской шагнул на забранный ковровой дорожкой амвон центрального алтаря и толкнул указанную старостой дверь.
   – Ты точно крещеный? – заволновалась Вера Ивановна.
   – Точно, – сомневаясь, кивнул Бабкин.
   Он шагнул в алтарь. Сердце застучало, хотя школы и вечернего института Бабкин знал, что Бога практически нет.
   Иисус Христос, нарисованный на матовом стекле в полный рост, в белом хитоне, раскинув руки, внимательно следил за действиями Бабкина.
   Бабкин на цыпочках бесшумно подкрался к престолу – мраморному кубу, покрытому парчовым покрывалом, – тихонько задул лампадку в огромном семисвечнике. Потушенный фитилек задымился, дымок спирально потянулся вверх. Перед семисвечником под стеклянным колпаком стоял бронзовый ящичек старинной выделки.
   – Вовка! – крикнула в открытую дверь следившая за ним с амвона Вера Ивановна. – Ничего не трог на престоле! Выходи давай! Ковчег, гляди, не трог – там дары святые!
   Бабкин напоследок оглядел алтарь. На стене у окна рукомойник, такой же, как в трапезной, письменный стол, заваленный книгами, покосившийся платяной шкаф, одна створка закусила обтрепанный, шитый золотом подол ры. Он вышел алтаря.
   – К иконе приложись. Бабкин замялся.
   – Я, к-когда договор в исполкоме оформлял, сказал: не буду в обрядах п-при-нимать…
   – А кто тебя принимать просит? К иконе приложись и не принимай. Бабкин поцеловал босые облупившиеся ноги указанного ему мрачного святого.
   – Сделал бы ты еще, Вовка, доброе дело. Починил бы свет на клыросе. – Вера Ивановна пошатала лампу на складкой ноге, привинченной к аналою. – Телепается туда-сюда!..
   Такая же лампа была у жены Светланы для печатания на машинке, только у Светланы финская, а эта отечественная, с зеленым конторским колпаком. Светлана работала машинисткой-надомницей, несмотря на высшее образование. Работать она умудрялась почему-то только вечером, когда Бабкин с головой, распухшей от заводских чертежей, притаскивался домой. Не раз он малодушно мечтал сломать пишущую машинку, несмотря на стоимость в четыреста рублей.
   – Инструмент надо, – солидно сказал Бабкин.
   – Им бы только отпеть свое, а там хоть трава не расти, – бормотала Вера Ивановна. – И батарея у того алтаря капает… Таз подставляю. У меня ведь и ключ есть на батарею, зубастый такой… А дров, Вовка, больше в батюшкин дом не носи! Одной мокроты нанес вчера, я все назад сволочила. Женя-артист придет, наносит. Ты за котлами надзирай. У старого котла колосники прогорели, топи не топи… Батюшка-то не больно беспокоится, все бы только блеск навести, а от того блеска сердце чернеет…
   – Есть кто? – раздался в притворе полупьяный веселый бас.
   В дверях топтался здоровый мужик в праздничном костюме, с галстуком.
   – Покойницу привезли… Батюшка здесь?
   Вера Ивановна, вытирая руки о халат, деловито направилась в свой угол.
   – Чего ему здесь делать на неделе? – проворчала она, доставая ведомость. – Дома отдыхает. В субботу будет.
   – Понял, – кивнул мужик. – Значит, пускай она тут пока полежит?
   – Ты что? Как я ее до субботы беречь буду?! Пошлем батюшке телеграмму, пусть приезжает отпевать… – Вера Ивановна сунула мужику лист бумаги. – Пиши имя, фамилие, сколько лет, возраст…
   – Мое?
   – На кой мне твое? Ее пиши, покойницы.
   – Колюбакина Антонина Егоровна, – старательно, по складам пронес мужик, заполняя нужную графу.
   Вера Ивановна медленно выпрямилась и зловеще взглянула на мужика.
   – Какая Колюбакина? Тонька?
   – Тетя Тоня.
   – Так она ж полмесяца назад померла. Если не больше.
   – Почему? – удивился мужик и протянул руку к двери, как бы прывая покойницу подтвердить. – Позавчера! А тогда у ней первый удар был. Да вон она, тетя Тоня, поди проверь.
   Вера Ивановна не стала дослушивать, вышла церкви. Вернулась недовольная.
   – Не может эта Тонька без проказ!.. Молебен полным чином?
   – Как положено.
   – Двадцать рублей.
   Мужик полез за деньгами. Вера Ивановна обернулась к Бабкину.
   – У тебя мотоцикл не балует, на ходу? Ехай к Катерине на почту, пошли батюшке телеграмму или позвони. А лучше ехайте в Москву вместе, разом и свечей купите. Пока погода, пока дорога, хоть дело сделаете. Покушай мигом и ехай, а то потом батюшка деньги побегит зарабатывать, не застанешь.
   В трапезной бормотала Шура. Она поклонилась Бабкину и продолжала крошить яйцо в миску с молоком.
   – Вот мужчина обходительный, всегда и покушать предложит, и бранного слова не услышишь… Влиятельный мужчина… ох, ох… Белток сама покушаю, а желток отдам кисе… Спасибо вам за ваше доброе…
   – Чего? – не напрягаясь спросил Бабкин, Шуру он давно уже слушать перестал. Но и Шура не слушала Бабкина.
   – Сегодня уезжаете, больше не приедете? – с непонятной надеждой, не вяжущейся с предыдущим воркованием, заулыбалась она. – В городе хорошо… На праздник потретов нарядют… Все со шпагами выступают, военный парад…
   В трапезную вбежала Вера Ивановна с деньгами в руках.
   – Деньги большие, спрячь на теле. И рыбы кошкам купи, а то они вон с ног валятся. Колбасы себе возьми сухой, рулон. По одиннадцать.
   Бабкин завел мотоцикл. Из-за церкви выскочил Бука и понесся к нему. Вера Ивановна на всякий случай прихватила подол.
   – Запер бы кобеля.
   Бука подлетел к Бабкину, но, как всегда, по дурости не успел вовремя сбросить скорость и боком стукнулся о его ноги. Бабкин почесал Буку за ухом.
   – Не надо з-запирать. Пусть так.
   Вера Ивановна распахнула ворота. Бабкин крутанул газ.
   – Стой! – вдруг крикнула Вера Ивановна. – Картошки мешок возьми батюшке!
   Катерина Ивановна сдавала смену на коммутаторе.
   – В Москву позвонить не желаешь?
   – Д-дорого?
   – За бесплатно. Номер в Москве? – 152-38-46.
   Катерина Ивановна протянула ему трубку.
   – А-ало!
   – Мой папа Вова? – ясным голосом спросила Таня.
   Бабкин понял: не надо было звонить, потому что сказать он ничего не сможет. Заклинило.
   – Т-таня? – с трудом вытолкнул он. – Ты… босиком?
   – Босиком… Мамочка в магазин ушла… А у тебя ухи мерзнут? У Буки тоже, что ли, мерзнут?
   – Д-до свидания, Таня. – Бабкин положил трубку и закрыл глаза, почувствовав лютую одинокость и подступившие слезы.
   – Позвал бы жену-то, – посоветовала Катерина Ивановна, – Все равно помиритесь, чего друг дружке нервы рвать?
   – Слышь, Кать, – сказала сменщица, регулируя наушники по голове, – а Магомаев-то сейчас в браке, не знаешь?
   – Да у него Синявская Большого театра.
   – А чего он тогда все воет: «Прощай, прощай…»?



4


   Возле храма в Сокольниках Бабкина чуть не смял тра
   – Я маму твою!.. – начал было усатый в кепке, выкинув в окно волосатый кулак с перстнем, но, заметив на заднем сиденье женщину, пресекся.
   – Грузин, – сказала Катерина Ивановна. – Тоже за свечами приехал. Ты вот что. Пока я все выпишу, ты к батюшке поезжай. Картошку отвезешь и про покойницу скажешь.
   …Бабкин переложил мешок с картошкой на другое плечо и позвонил в нужную дверь. Дверь открылась.
   – Здрасьте, – сказал Бабкин и оторопел: перед ним стоял певец Александр Малинин, даже коса такая же. Бабкин хотел было заглянуть сбоку: у Малинина еще серьга должна быть в том ухе, – но мешок мешал зрению.
   – Отец, к тебе! – крикнул через плечо парень. Серьги не было.
   – Пусть подождут! – донесся глубины квартиры недовольный матушкин голос. – Он обедает!
   – Подождите, – незаинтересованно сказал парень, оставляя Бабкина в прихожей.
   Бабкин послушно стал ждать, только мешок перетащил на другое плечо, поставить на лакированный пол не решился.
   Отец Валерий стремительным шагом, вышел в переднюю, отряхивая на ходу бороду.
   – Э-э, здравствуй, Владимир! – потирая руки, сказал он.
   – Здрасьте, – буркнул Бабкин, пряча глаза. Ему было неудобно видеть батюшку одетым не по религии: ковбойка, джинсы… Как будто перед Бабкиным стояла полуодетая женщина. – Картошка вот, Вера Ивановна…
   – Э-э… очень прекрасно, – с неожиданным ускорением после долгого «э-э» поблагодарил священник. – Ты на мотоцикле? Мешок-то сними.
   Бабкин знал, что у него у самого неприятный взгляд: то ли глаза друг от друга блко, то ли глубоко посажены. Но у батюшки с глазами было еще хуже. Чуть прищурив один глаз, склонив голову набок, он сверлил Бабкина, как учитель двоечника. Как будто Бабкин уже наврал выше крыши и намерен врать дальше. И вот сейчас, с мешком на плече, в очках, закиданных дерюжной трухой, Бабкин вдруг понял, что отец Валерий все время чего-то боится и все время в себе не уверен… Точно так же, как и он сам, Бабкин. Бабкин поставил картошку в угол.
   – За свечами мы. С Катериной Ивановной.
   – Чтоб она сдохла! – донесся матушкин голос.
   – Прекрати, мать! – крикнул батюшка, но так, чтобы матушка не услышала. И добавил погромче: – Поставь нам чайку!
   – Сам поставь, я гобелен вышиваю.
   – Борис! – позвал отец Валерий сына. – Иди познакомься.
   – Не трожь Борю! – отозвалась матушка. – У него через час обедня.
   – Не надо, – замотал вспотевшей головой Бабкин. Ему очень хотелось в туалет, но проситься было совестно.
   Послышались шаги, в прихожую вышла Ариадна Евгеньевна.
   – Ну что ты человека задерживаешь, отец? Пусть едет.
   Вязаная юбка на матушке сзади была длинней, чем спереди. У Светланы тоже так задиралась юбка во время беременности.