– Вставай. Псалмы читать будут. Стой тихо – самая религия!
Хромов послушно встал. Бабкин послюнил пальцы и пошел гасить свечи. Остшшсь гореть только одна – на аналое чтеца. Лешка Ветровский прочистил голос и начал читать псалмы:
– «…Надо мной прошла ярость Твоя; устрашения Твои сокрушили меня. Всякий день окружают меня, как вода: облегают меня все вместе. Ты удалил от меня друга и искреннего; знакомых моих не видно. Господи, Боже спасения моего, днем вопию и ночью пред Тобою; да дойдет до лица Твоего молитва моя; приклони ухо Твое к молению моему…»
Хромов слушал эти малопонятные древние стихи без рифм, полутаинственные слова уносились под купол храма, и ему казалось, что разговор с Господом Богом идет о нем.
Вера Ивановна чувствовала себя совсем никуда; вот так же плохо ей было прошлой осенью, когда они с батюшкой поругались на людях. Матушка заявила, что за кассой во всех церквах, где они с батюшкой служили, были попадьи, и Вера Ивановна ей тогда, мучаясь от стыдного несогласия, тихо сказала, что не знает, как в других церквах, а у них в Покровской будет по правилам: либо она за ящиком, либо Катерина как заместитель. А больше – никто. И надеялась, что батюшка ее поддержит. А батюшка сказал: смирись, мать, так по традиции православной. Вот тут Вера Ивановна и выдала ему при всех: раз народ нас с Катей брал, нам и следить за деньгами. Что ж ты, отец, матушку свою не приструнишь? Какой же ты тогда батюшка? И все при людях. И ушла к себе в сторожку. Вот тут ее и прихватило. Такая астма навалилась, не приведи Господь! Еле довезли. Врача в больнице не оказалось, врач только до трех. Слава Богу, у Димки-регента в сидоре лекарства роддома нашлись. Всю ночь с ней сидел, ширял уколами, вены слиплись без давления, не мог попасть… А под утро ничего. Димка начал Евангелие читать – отпустило.
А сейчас не отпускало. Вера Ивановна, чувствуя, что упадет прямо в церкви, шаря перед собой, как слепая, выволоклась на паперть и привалилась к двери.
Толян без толку мотался по церковному темному двору.
– Чего ты здесь восьмерки вьешь? – просипела Вера Ивановна. – Что тебе все неймется? Уйди от греха.
– Слышь, хозяйка, – сказал Толян трезвым, спокойным голосом. – Ты вот телевор не смотришь, а зря. А вот-вот баба Груша смотрит. Там сказали: ищут его. Угольщика твоего.
– «Скорую» позови, – прохрипела Вера Ивановна.
– А милицию?
– «Скорую» позови.
– Смотри, грабанет церкву! – Толян усмехнулся и пошел в темень. – Отвечать будешь. Как сообщник.
Последние его слова Вера Ивановна слышала сквозь наползающее удушье, которому, знала, нет конца.
– Может, Вован съездит? – донеслось темноты. – Аппарат на ходу?
– Не надо, – немощно плесканула рукой Вера Ивановна. – Пешком добеги.
«…Избавь меня от врагов моих, Боже мой! защити меня от восстающих на меня. Избавь меня от делающих беззаконие; спаси от кровожадных. Ибо вот, они подстерегают душу мою; собираются на меня сильные, не за грех мой и не за преступление мое… Вечером возвращаются они, воют, как псы, и ходят вокруг города… Сила у них; но я к Тебе прибегаю, ибо Бог – заступник мой…»
Никогда Хромов не знал, не говорил и не думал о Боге. Есть – есть, нет
– нет. Какая разница? А после блуждания по буреломному непрочищенному лесу сейчас, в этой малой неказистой церквенке, понадеялся Александр Хромов на Господа Бога. На кой он тогда нужен, если не сейчас? В другой раз он и сам справится. А вот сейчас, только сейчас! «Да помоги ты, Господи! Как человека прошу, помоги! Помоги!»
Вечерня кончилась, началась заутреня. На маленький аналой перед сулеей Лешка Ветровский поставил поднос с пятью пышками, рюмку с зерном и стаканчик с елеем.
– Раньше-то всю небось ночь служили, – прошамкала недовольная бог весть кем Шура. – Вечерю монахи отслужат, оголодают, поедят, покушают… И дальше служить!
– Тихо ты! – шикнул на нее Петров, прамахиваясь клюкой.
– Мир ва-ам! – возгласил с амвона отец Валерий, кадя во все стороны. Он раскрыл царские врата, включил паникадило. – От Луки священное чтение…
Сзади раздалось мягкое настое шарканье: Ариадна Евгеньевна поспешала на чтение Евангелия. Не было случая, чтобы она хоть на секунду опоздала. Как будто батюшка по неведомой связи подал жене команду, и та успела вовремя оторваться от готовки. Такую же четкую сработку Бабкин видел в Берлине, куда они со Светланой ездили в прошлом году. Там на главной улице два солдата охраняли вечный огонь. Стояли они друг от друга довольно далеко, а разводились синхронно. Ночью Бабкин с женой пошли гулять по Берлину; огонь ночью не стерегли, и Бабкин разглядел дневной секрет: у места охранника под ногой была металлическая кнопка. Бабкин нажал, а Светка послушала у второго поста: там отозвался чуть слышный звоночек.
– «…И пришли к Нему Матерь и братья его, и не могли подойти к Нему по причине народа. И дали знать Ему: Мать и братья Твои стоят вне, желая видеть Тебя…»
Бабкин увидал, как Хромов еле заметно пожал плечами.
– Чего? – стянув наушники, шепнул он на ухо Хромову.
– Не понял: какие братья? Мамаша-то у Иисуса… не мать-героиня. Бабкин хотел сказать, что и он тоже не понимает, но вместо этого пронес:
– Неисповедимы пути Господни.
Батюшка отчитал Евангелие, матушка тяжело поднялась с колен, оправила зеленую юбку джерси, отряхнула вязаные гетры и поспешила к выходу…
– Глас восьмые! – пророкотал Димка на клиросе и, задав ноту певчим, взмахнул дирижерской палочкой.
– Благослови еси, Господи… – затянул Лешка Ветровский, в похмельной полудреме навалившийся на аналой, вдруг очнулся и заорал на всю церковь:
– Какой восьмый, мудила! Пятый глас!.. Димка замахал с клироса Бабкину:
– Магнитофон выключи!
Бабкин поспешно вырубил магнитофон.
Димка попробовал дирижировать дальше, но хор все равно распался, служба остановилась. Татьяна высунулась – за хоругви и погрозила Лешке кулаком. Из левой двери алтаря не вовремя высунулся озадаченный отец Валерий. Петров бил клюкой в пол. Лешка оторопел, заозирался…
– Господи, прости меня, – затравленно поводя глазами по сторонам, прошелестел он. Потом рванулся, стуча сапогами, к магнитофону, включил, отмотал пленку назад и переключил на прослушивание: по его меняющемуся в ужасе лицу было видно, что магнитофон записал кощунство.
Лешка стянул наушники и, опустив голову, обреченно поплелся в алтарь. В приоткрытую дверь алтаря было видно, как Лешка бухнулся перед батюшкой на колени. Вышел он алтаря поникший и до конца службы стоял перед своим аналоем, опустив руки по швам.
Служба кончилась. Батюшка щелкнул в алтаре выключателем – паникадило погасло. Шура носилась по храму, задувая лампадки. Димка вкруговую прикладывался к иконам.
Из алтаря вышел отец Валерий без облачения, в одном подряснике, накинув на плечи драповое полупальто, и быстро зашагал к выходу. За ним потянулись немногочисленные сегодня прихожане, Певчие кучкой, переговариваясь, шли к выходу. В притворе Лешка преградил им дорогу. Татьяна хотела обойти его. Лешка, глядя в каменный пол, еле слышно пронес:
– Простите, братия, бес попутал.
– Бог простит, – кивнул Димка, и певчие направились к выходу.
Бабкин задержался у Никольского алтаря, выковырнул все огарки лепестков. Несколько лепестков расшатались. Бабкин приподнял канун – тяжеленную бронзовую доску – и попытался с испода подтянуть гайки. Одной рукой не получалось. Хромов шел позади всех и, заметив, как Бабкин мается с гайкой, шагнул помочь.
– Пассатижами надо, – пробормотал Бабкиа.
– Не надо, – сказал Хромов и, прихватив гайку, туго ее затянул.
Подтянув все гайки, Хромов с Бабкиным вышли церкви. Певчие и прихожане уже разошлись, а батюшка все еще стоял на паперти.
– У вас какая болезнь, простите? – спросил он Хромова. Вместо ответа Хромов закашлялся.
– И давно это у вас?.
– Полгода.
– Понятно-понятно, – закивал отец Валерий. – А вы где работаете, если не секрет?
Хромов совсем увяз в кашле.
Бабкин стоял рядом с ними, и ему было неудобно за батюшку. Сейчас приставать будет к больному, чтоб машину помог достать. А какой он доставала? В Москве живет, а ходит в старой телогрейке. Хотя машина батюшке, конечно, нужна, без машины ему никак. Сколько раз Бабкин сам видел: батюшка стоял на шоссе, голосовал, руку поднимал, а никто не останавливался. Хотя все вокруг знают, что поп. Все равно не останавливаются.
Отец Валерий приложил ладонь козырьком к глазам.
– Машина вроде?.. Кого это еще на ночь глядя?..
И действительно: приближающиеся фары полоснули по церковному двору, высветили разбредающихся уже за оградой старух, Петрова и уставились в церковные двери.
Из машины выскочил Толян, отворил ворота.
Хромов осек свой кашель, мягко отпрянул от священника и, скрипнув зубами, исчез в темноте, едва зацепленный назойливым светом Бабкин явственно услышал оставшийся от него на паперти свистящий шепот: «С-суки».
Машина въехала в церковный
– Что случилось? – крикнул отец Валерий, спускаясь с паперти.
– «Скорую» пригнал, – сказал Толян. – Хозяйка велела. Асма у ней. – И, обернувшись к Бабкину, потише спросил: – А чего новенький слинял? Прям с паперти?
Бабкин пожал плечами.
– Убежал, значит, – задумчиво пронес Толян. – Это хорошо.
– Чего хорошо? – не понял Бабкин.
– Да так, – махнул рукой Толян, – не бери в голову. – И крикнул женщине в белом халате, направившейся к трапезной: – Не туда! Она в сторожке.
Вера Ивановна сидела на своей продавленной кровати с железными шишечками, опустив ноги в таз с водой и упершись ладонями в колени. От воды шел пар, голову она свесила вн, костлявые плечи задрались. С уроненных вн жиденьких волос в таз падал пот. Она сипела на одной ноте.
– Душится, – стоя в дверях, сказал Толян.
Женщина в халате на свету оказалась акушеркой Кошелева.
– Это я даже делать ничего не буду, – она растерянно развела руками.
– В больницу! Вера Ивановна подняла бордовое лицо, хотела что-то сказать в промежутке между сипами, но не смогла, опять стала давиться, будто ее рвало. В сторожку, расталкивая всех, просунулся Димка-регент.
– Опять!.. Нин, у тебя в тачке баллон кислородный есть? – Он присел над скоропомощным ящиком с лекарствами. – Не слышишь? Кислород есть?
– Кислороду ему! – огрызнулась акушерка. – А пару пердячьего не хочешь? Не дают ни хрена, кроме горчичников! Лимита нету.
Димка раздраженно хлопнул крышкой ящика.
– Ни лазикса, ни коргликона, – сковозь зубы прошипел он. – В больницу надо.
– Давай, давай, Вера, не упрямься! Поедем! – нетерпеливо сказала акушерка. – Катерина Ивановна! Где Катя?
– У ней смена, – сказал Толян.
– Батюшка, – обернувшись, позвала акушерка. – Повлияйте. Не хочет в больницу! Отец Валерий с трудом втиснулся в сторожку, приблился к старосте. Аккуратно оторвал ее руку от ворота нижней мужской рубахи. Вера Ивановна цапала себя за шею, набрякшую жилами, судорожно хватаясь за бечевку крестика. Батюшка осторожно выпростал крестик ее кулака, бережно опустил за ворот рубахи. Вера Ивановна заученно распрямила руку.
– Укол… пусть…
– Чем я тебе укол? – склонилась над ней акушерка. – Ну чем?! Если бы ты родиха была… До больницы-то не знаю как довезти! Уко-ол! носилки!
– крикнула акушерка. – Мне еще больную с инсультом забрать надо по дороге!
– Не поеду… – выдавила Вера Ивановна.
– Мать, поезжай, – строго сказал батюшка. – Благословляю. А завтра после обедни заеду причащу, не волнуйся. Ехай с Богом.
– Батюшка! – нервничала акушерка, – У меня больная с инсультом ждет!..
– Давай, Вера Ивановна! – взмахнул рукой Толян. – По утреннему бру, по утренней росе…
Расталкивая всех клюкой, вперед протиснулась Татьяна.
– Не гневи Всевышнего, Вера, езжай в больницу, – глухо сказала она, глядя в пол. – Я при храме останусь, соблюдать буду… Одно дело – мы с тобой, другое дело – храм. Езжай.
Вера Ивановна слепыми глазами оглядела стоявших возле кровати и бессильно уронила голову.
– Вовкя… – пискнула она. Бабкин протиснулся вперед.
Ухватившись слабой рукой за его ухо, Вера Ивановна зашептала что-то непонятное: капуста, кадка…
– Ладно! – не выдержала акушерка, отгоняя Бабкина. – Никто твоих кадок не тронет! Говна-то!..
– Хозяйственная, – усмехнулся Толян. – Помирать собралась, а за капусту болеет…
Хромов послушно встал. Бабкин послюнил пальцы и пошел гасить свечи. Остшшсь гореть только одна – на аналое чтеца. Лешка Ветровский прочистил голос и начал читать псалмы:
– «…Надо мной прошла ярость Твоя; устрашения Твои сокрушили меня. Всякий день окружают меня, как вода: облегают меня все вместе. Ты удалил от меня друга и искреннего; знакомых моих не видно. Господи, Боже спасения моего, днем вопию и ночью пред Тобою; да дойдет до лица Твоего молитва моя; приклони ухо Твое к молению моему…»
Хромов слушал эти малопонятные древние стихи без рифм, полутаинственные слова уносились под купол храма, и ему казалось, что разговор с Господом Богом идет о нем.
Вера Ивановна чувствовала себя совсем никуда; вот так же плохо ей было прошлой осенью, когда они с батюшкой поругались на людях. Матушка заявила, что за кассой во всех церквах, где они с батюшкой служили, были попадьи, и Вера Ивановна ей тогда, мучаясь от стыдного несогласия, тихо сказала, что не знает, как в других церквах, а у них в Покровской будет по правилам: либо она за ящиком, либо Катерина как заместитель. А больше – никто. И надеялась, что батюшка ее поддержит. А батюшка сказал: смирись, мать, так по традиции православной. Вот тут Вера Ивановна и выдала ему при всех: раз народ нас с Катей брал, нам и следить за деньгами. Что ж ты, отец, матушку свою не приструнишь? Какой же ты тогда батюшка? И все при людях. И ушла к себе в сторожку. Вот тут ее и прихватило. Такая астма навалилась, не приведи Господь! Еле довезли. Врача в больнице не оказалось, врач только до трех. Слава Богу, у Димки-регента в сидоре лекарства роддома нашлись. Всю ночь с ней сидел, ширял уколами, вены слиплись без давления, не мог попасть… А под утро ничего. Димка начал Евангелие читать – отпустило.
А сейчас не отпускало. Вера Ивановна, чувствуя, что упадет прямо в церкви, шаря перед собой, как слепая, выволоклась на паперть и привалилась к двери.
Толян без толку мотался по церковному темному двору.
– Чего ты здесь восьмерки вьешь? – просипела Вера Ивановна. – Что тебе все неймется? Уйди от греха.
– Слышь, хозяйка, – сказал Толян трезвым, спокойным голосом. – Ты вот телевор не смотришь, а зря. А вот-вот баба Груша смотрит. Там сказали: ищут его. Угольщика твоего.
– «Скорую» позови, – прохрипела Вера Ивановна.
– А милицию?
– «Скорую» позови.
– Смотри, грабанет церкву! – Толян усмехнулся и пошел в темень. – Отвечать будешь. Как сообщник.
Последние его слова Вера Ивановна слышала сквозь наползающее удушье, которому, знала, нет конца.
– Может, Вован съездит? – донеслось темноты. – Аппарат на ходу?
– Не надо, – немощно плесканула рукой Вера Ивановна. – Пешком добеги.
«…Избавь меня от врагов моих, Боже мой! защити меня от восстающих на меня. Избавь меня от делающих беззаконие; спаси от кровожадных. Ибо вот, они подстерегают душу мою; собираются на меня сильные, не за грех мой и не за преступление мое… Вечером возвращаются они, воют, как псы, и ходят вокруг города… Сила у них; но я к Тебе прибегаю, ибо Бог – заступник мой…»
Никогда Хромов не знал, не говорил и не думал о Боге. Есть – есть, нет
– нет. Какая разница? А после блуждания по буреломному непрочищенному лесу сейчас, в этой малой неказистой церквенке, понадеялся Александр Хромов на Господа Бога. На кой он тогда нужен, если не сейчас? В другой раз он и сам справится. А вот сейчас, только сейчас! «Да помоги ты, Господи! Как человека прошу, помоги! Помоги!»
Вечерня кончилась, началась заутреня. На маленький аналой перед сулеей Лешка Ветровский поставил поднос с пятью пышками, рюмку с зерном и стаканчик с елеем.
– Раньше-то всю небось ночь служили, – прошамкала недовольная бог весть кем Шура. – Вечерю монахи отслужат, оголодают, поедят, покушают… И дальше служить!
– Тихо ты! – шикнул на нее Петров, прамахиваясь клюкой.
– Мир ва-ам! – возгласил с амвона отец Валерий, кадя во все стороны. Он раскрыл царские врата, включил паникадило. – От Луки священное чтение…
Сзади раздалось мягкое настое шарканье: Ариадна Евгеньевна поспешала на чтение Евангелия. Не было случая, чтобы она хоть на секунду опоздала. Как будто батюшка по неведомой связи подал жене команду, и та успела вовремя оторваться от готовки. Такую же четкую сработку Бабкин видел в Берлине, куда они со Светланой ездили в прошлом году. Там на главной улице два солдата охраняли вечный огонь. Стояли они друг от друга довольно далеко, а разводились синхронно. Ночью Бабкин с женой пошли гулять по Берлину; огонь ночью не стерегли, и Бабкин разглядел дневной секрет: у места охранника под ногой была металлическая кнопка. Бабкин нажал, а Светка послушала у второго поста: там отозвался чуть слышный звоночек.
– «…И пришли к Нему Матерь и братья его, и не могли подойти к Нему по причине народа. И дали знать Ему: Мать и братья Твои стоят вне, желая видеть Тебя…»
Бабкин увидал, как Хромов еле заметно пожал плечами.
– Чего? – стянув наушники, шепнул он на ухо Хромову.
– Не понял: какие братья? Мамаша-то у Иисуса… не мать-героиня. Бабкин хотел сказать, что и он тоже не понимает, но вместо этого пронес:
– Неисповедимы пути Господни.
Батюшка отчитал Евангелие, матушка тяжело поднялась с колен, оправила зеленую юбку джерси, отряхнула вязаные гетры и поспешила к выходу…
– Глас восьмые! – пророкотал Димка на клиросе и, задав ноту певчим, взмахнул дирижерской палочкой.
– Благослови еси, Господи… – затянул Лешка Ветровский, в похмельной полудреме навалившийся на аналой, вдруг очнулся и заорал на всю церковь:
– Какой восьмый, мудила! Пятый глас!.. Димка замахал с клироса Бабкину:
– Магнитофон выключи!
Бабкин поспешно вырубил магнитофон.
Димка попробовал дирижировать дальше, но хор все равно распался, служба остановилась. Татьяна высунулась – за хоругви и погрозила Лешке кулаком. Из левой двери алтаря не вовремя высунулся озадаченный отец Валерий. Петров бил клюкой в пол. Лешка оторопел, заозирался…
– Господи, прости меня, – затравленно поводя глазами по сторонам, прошелестел он. Потом рванулся, стуча сапогами, к магнитофону, включил, отмотал пленку назад и переключил на прослушивание: по его меняющемуся в ужасе лицу было видно, что магнитофон записал кощунство.
Лешка стянул наушники и, опустив голову, обреченно поплелся в алтарь. В приоткрытую дверь алтаря было видно, как Лешка бухнулся перед батюшкой на колени. Вышел он алтаря поникший и до конца службы стоял перед своим аналоем, опустив руки по швам.
Служба кончилась. Батюшка щелкнул в алтаре выключателем – паникадило погасло. Шура носилась по храму, задувая лампадки. Димка вкруговую прикладывался к иконам.
Из алтаря вышел отец Валерий без облачения, в одном подряснике, накинув на плечи драповое полупальто, и быстро зашагал к выходу. За ним потянулись немногочисленные сегодня прихожане, Певчие кучкой, переговариваясь, шли к выходу. В притворе Лешка преградил им дорогу. Татьяна хотела обойти его. Лешка, глядя в каменный пол, еле слышно пронес:
– Простите, братия, бес попутал.
– Бог простит, – кивнул Димка, и певчие направились к выходу.
Бабкин задержался у Никольского алтаря, выковырнул все огарки лепестков. Несколько лепестков расшатались. Бабкин приподнял канун – тяжеленную бронзовую доску – и попытался с испода подтянуть гайки. Одной рукой не получалось. Хромов шел позади всех и, заметив, как Бабкин мается с гайкой, шагнул помочь.
– Пассатижами надо, – пробормотал Бабкиа.
– Не надо, – сказал Хромов и, прихватив гайку, туго ее затянул.
Подтянув все гайки, Хромов с Бабкиным вышли церкви. Певчие и прихожане уже разошлись, а батюшка все еще стоял на паперти.
– У вас какая болезнь, простите? – спросил он Хромова. Вместо ответа Хромов закашлялся.
– И давно это у вас?.
– Полгода.
– Понятно-понятно, – закивал отец Валерий. – А вы где работаете, если не секрет?
Хромов совсем увяз в кашле.
Бабкин стоял рядом с ними, и ему было неудобно за батюшку. Сейчас приставать будет к больному, чтоб машину помог достать. А какой он доставала? В Москве живет, а ходит в старой телогрейке. Хотя машина батюшке, конечно, нужна, без машины ему никак. Сколько раз Бабкин сам видел: батюшка стоял на шоссе, голосовал, руку поднимал, а никто не останавливался. Хотя все вокруг знают, что поп. Все равно не останавливаются.
Отец Валерий приложил ладонь козырьком к глазам.
– Машина вроде?.. Кого это еще на ночь глядя?..
И действительно: приближающиеся фары полоснули по церковному двору, высветили разбредающихся уже за оградой старух, Петрова и уставились в церковные двери.
Из машины выскочил Толян, отворил ворота.
Хромов осек свой кашель, мягко отпрянул от священника и, скрипнув зубами, исчез в темноте, едва зацепленный назойливым светом Бабкин явственно услышал оставшийся от него на паперти свистящий шепот: «С-суки».
Машина въехала в церковный
– Что случилось? – крикнул отец Валерий, спускаясь с паперти.
– «Скорую» пригнал, – сказал Толян. – Хозяйка велела. Асма у ней. – И, обернувшись к Бабкину, потише спросил: – А чего новенький слинял? Прям с паперти?
Бабкин пожал плечами.
– Убежал, значит, – задумчиво пронес Толян. – Это хорошо.
– Чего хорошо? – не понял Бабкин.
– Да так, – махнул рукой Толян, – не бери в голову. – И крикнул женщине в белом халате, направившейся к трапезной: – Не туда! Она в сторожке.
Вера Ивановна сидела на своей продавленной кровати с железными шишечками, опустив ноги в таз с водой и упершись ладонями в колени. От воды шел пар, голову она свесила вн, костлявые плечи задрались. С уроненных вн жиденьких волос в таз падал пот. Она сипела на одной ноте.
– Душится, – стоя в дверях, сказал Толян.
Женщина в халате на свету оказалась акушеркой Кошелева.
– Это я даже делать ничего не буду, – она растерянно развела руками.
– В больницу! Вера Ивановна подняла бордовое лицо, хотела что-то сказать в промежутке между сипами, но не смогла, опять стала давиться, будто ее рвало. В сторожку, расталкивая всех, просунулся Димка-регент.
– Опять!.. Нин, у тебя в тачке баллон кислородный есть? – Он присел над скоропомощным ящиком с лекарствами. – Не слышишь? Кислород есть?
– Кислороду ему! – огрызнулась акушерка. – А пару пердячьего не хочешь? Не дают ни хрена, кроме горчичников! Лимита нету.
Димка раздраженно хлопнул крышкой ящика.
– Ни лазикса, ни коргликона, – сковозь зубы прошипел он. – В больницу надо.
– Давай, давай, Вера, не упрямься! Поедем! – нетерпеливо сказала акушерка. – Катерина Ивановна! Где Катя?
– У ней смена, – сказал Толян.
– Батюшка, – обернувшись, позвала акушерка. – Повлияйте. Не хочет в больницу! Отец Валерий с трудом втиснулся в сторожку, приблился к старосте. Аккуратно оторвал ее руку от ворота нижней мужской рубахи. Вера Ивановна цапала себя за шею, набрякшую жилами, судорожно хватаясь за бечевку крестика. Батюшка осторожно выпростал крестик ее кулака, бережно опустил за ворот рубахи. Вера Ивановна заученно распрямила руку.
– Укол… пусть…
– Чем я тебе укол? – склонилась над ней акушерка. – Ну чем?! Если бы ты родиха была… До больницы-то не знаю как довезти! Уко-ол! носилки!
– крикнула акушерка. – Мне еще больную с инсультом забрать надо по дороге!
– Не поеду… – выдавила Вера Ивановна.
– Мать, поезжай, – строго сказал батюшка. – Благословляю. А завтра после обедни заеду причащу, не волнуйся. Ехай с Богом.
– Батюшка! – нервничала акушерка, – У меня больная с инсультом ждет!..
– Давай, Вера Ивановна! – взмахнул рукой Толян. – По утреннему бру, по утренней росе…
Расталкивая всех клюкой, вперед протиснулась Татьяна.
– Не гневи Всевышнего, Вера, езжай в больницу, – глухо сказала она, глядя в пол. – Я при храме останусь, соблюдать буду… Одно дело – мы с тобой, другое дело – храм. Езжай.
Вера Ивановна слепыми глазами оглядела стоявших возле кровати и бессильно уронила голову.
– Вовкя… – пискнула она. Бабкин протиснулся вперед.
Ухватившись слабой рукой за его ухо, Вера Ивановна зашептала что-то непонятное: капуста, кадка…
– Ладно! – не выдержала акушерка, отгоняя Бабкина. – Никто твоих кадок не тронет! Говна-то!..
– Хозяйственная, – усмехнулся Толян. – Помирать собралась, а за капусту болеет…
9
Бабкин ждал ночи. Время от времени он поднимался котельной: в трапезной и в домике батюшки горел свет. Бабкин спускался к себе в подземелье. Бука терзал кепку ночного гостя, куда-то запропастившегося. Бабкин отнял ее у пса, повесил на сучок стойки.
Включил «Голос Америки». Америка сказала: в Москве полночь. Бабкин выключил приемник и вылез котельной.
В трапезной было темно, в доме батюшки теплилась лампадка.
Стараясь ступать помягче, спотыкаясь в темноте о куски антрацита, Бабкин пошел к сторожке. Шура одна ночевать боялась и перебралась в кирпичный дом.
В сторожке было холодно. Он на ощупь отыскал в кухонном шкафу смятые полиэтиленовые пакеты, консервная открывалка лежала на столе. Он сунул пакеты и открывалку в карман и, придерживая маленькую дверь, чтобы не скрипнула, вышел в прируб, ведущий в сарай. Здесь Вера Ивановна держала свое хозяйство. Бабкин снял с капусты гнет-булыжник, приподнял крышку, она мокро чмокнула. Он снял телогрейку, свитер, засучил рукав до самого плеча и полез голой рукой в холодное пахучее месиво. Банка с деньгами лежала на самом дне, на боку. Вынуть ее было невозможно. Бабкин засучил второй рукав, почти хлебая ледяной рассол, ухватил банку обеими руками и потянул на себя.
Вытянув банку, он обтер ее и несколько секунд постоял просто так, прижав ее к себе, ждал, пока успокоится колотьба в груди. Банка была тяжелая, как с молоком. Он прикрыл дверь в прируб – дверь пискнула. Бабкин з На цыпочках вышел сторожки, запер дверь в сени на гвоздь, как было. И снова з Было тихо, только котельной доносился несильный вой запертого Буки. Бабкин побежал.
– Э, на катере! – негромко окликнул его сзади знакомый голос. – Слышь! Тормози.
Одной рукой держа банку, Бабкин другой рванул дверь в котельную и, не рассчитав с набега крутны лестницы, упал… Пытаясь удержаться за желоб с углем, выпустил банку. Банка разбилась. И сам он повалился вн по битым крутым ступеням. Бука бесновался за второй дверью.
– Б-бука, – промычал Бабкин, вытирая ослепшее от крови лицо. – Б-бука!..
– Тихо, падла! – прикрывая верхнюю дверь, прошипел спускающийся вн Толян. – Чего орешь всю дорогу?
Сквозь красную пелену Бабкин увидел, как Толян нащупывает в желобе кусок антрацита. И негромко попросил:
– Н-не н-надо…
Включил «Голос Америки». Америка сказала: в Москве полночь. Бабкин выключил приемник и вылез котельной.
В трапезной было темно, в доме батюшки теплилась лампадка.
Стараясь ступать помягче, спотыкаясь в темноте о куски антрацита, Бабкин пошел к сторожке. Шура одна ночевать боялась и перебралась в кирпичный дом.
В сторожке было холодно. Он на ощупь отыскал в кухонном шкафу смятые полиэтиленовые пакеты, консервная открывалка лежала на столе. Он сунул пакеты и открывалку в карман и, придерживая маленькую дверь, чтобы не скрипнула, вышел в прируб, ведущий в сарай. Здесь Вера Ивановна держала свое хозяйство. Бабкин снял с капусты гнет-булыжник, приподнял крышку, она мокро чмокнула. Он снял телогрейку, свитер, засучил рукав до самого плеча и полез голой рукой в холодное пахучее месиво. Банка с деньгами лежала на самом дне, на боку. Вынуть ее было невозможно. Бабкин засучил второй рукав, почти хлебая ледяной рассол, ухватил банку обеими руками и потянул на себя.
Вытянув банку, он обтер ее и несколько секунд постоял просто так, прижав ее к себе, ждал, пока успокоится колотьба в груди. Банка была тяжелая, как с молоком. Он прикрыл дверь в прируб – дверь пискнула. Бабкин з На цыпочках вышел сторожки, запер дверь в сени на гвоздь, как было. И снова з Было тихо, только котельной доносился несильный вой запертого Буки. Бабкин побежал.
– Э, на катере! – негромко окликнул его сзади знакомый голос. – Слышь! Тормози.
Одной рукой держа банку, Бабкин другой рванул дверь в котельную и, не рассчитав с набега крутны лестницы, упал… Пытаясь удержаться за желоб с углем, выпустил банку. Банка разбилась. И сам он повалился вн по битым крутым ступеням. Бука бесновался за второй дверью.
– Б-бука, – промычал Бабкин, вытирая ослепшее от крови лицо. – Б-бука!..
– Тихо, падла! – прикрывая верхнюю дверь, прошипел спускающийся вн Толян. – Чего орешь всю дорогу?
Сквозь красную пелену Бабкин увидел, как Толян нащупывает в желобе кусок антрацита. И негромко попросил:
– Н-не н-надо…