Страница:
– Земель! Погоди…
Молодой с интересом наблюдал за ними.
– Кыш! – прошипел Валерка, и молодой исчез. – Вчера обстриг их налысо, обросли, как деды. Тебя как зовут, забываю?
– Константин, – как можно спокойнее ответил Костя.
– Слышь, земеля, трояк не займешь? Молодым осетрины прислали с Оби. Я считаю, им вредно. А?
– Вредно, – небрежно, по-дедовски кивнул Костя.
– Короче, трояк займи, рассыпухи берем, и вечерком приходи. Телек позырим. «Братья Карамазовы».
Костя с трудом понимал Валерку. Деньги нужны. Денег нет.
– Денег-то, В…
– Ну, здрасте, приехали! – Валерка хлопнул себя руками по ляжкам. – Как бухать – есть, как земелю выручить – от винта! Хреновый ты земеля! Я таких в гробу видал!..
Надо бы объяснить, что денег у него с тех пор, как залетел с кренделями глазированными, вообще нет, только Бабаев трояк, который он вчера тоже упустил, потому что деньги у Бабая отобрали другие, пока они с Богданом киряли у Тани-вонючей.
Но как сказать, если язык чуть шевелится, обожженный вчерашним слабо разведенным спиртом? Найдет. Найдет он Валерке трояк. Не ясно где, но найдет. И больше достанет: сколько скажет Валерка, столько он ему и достанет. Потому что даже подумать страшно, как бы он мог служить без земляка на КПП. Вон вчера Валеркин молодой на себе его волок, а ведь всех бухих Валерка сперва сам отоваривает на КПП, а потом сдает на губу.
– Подожди-ка… – Костя потер рукавицей лоб. – Ты здесь будешь?
– А куда я, на хрен, денусь? – обиженно пожал плечами Валерка.
Костя, с трудом соображая, где взять денег, покатил тачку прочь. Другие-то старики с Валеркой вообще не здороваются, за падло считают. Им что, Валерка их сам побаивается. У Миши Попова в Городе серьезные друзья по наркоте, с ним все учтивы. У Женьки через комендатуру все зашоколадено. А у него, у Кости?.. Нету у него отмазки! Конечно, когда он с Мишей или с Богданом, никто не залупнется. А когда один?..
«О чем, козел, думаю? – усмехнулся про себя Костя. – Какая отмазка, зачем отмазка?! Послезавтра в Москве гудеть буду!»
– Слышь, земеля! Тогда уж пятерик бери для ровного счета, – по инерции обиженно крикнул Валерка. – Слышь?
– Слышу, – отозвался Костя.
Фиша выпиливал очко. Вернее, пол-очка в одной доске, пол – в другой.
– Фиш, дай трояк до получки, в смысле пятерку, – на храписто заявил Костя.
Фиша не спешил давать деньги, и Костя понял: атака с ходу не удалась. Сейчас Фиша начнет нудить. Костя сел на доски и полез за сигаретами.
Фиша не нудил. Фиша аккуратно выпиливал полукруг в доске по красной карандашной линии. Перед шмыгающими вверх-вн зубьями пилы на линии нарастал холмик опилок.
«Сейчас с чиры съедет!..»
Костя, не поднимаясь с досок, о всей силы дунул на Фишину работу. Фиша дернул головой вверх и стал остервенело тереть запорошенные опилками глаза.
– Извини, – виновато сказал Костя.
Пилил Фиша точно по линии. Он молча взглянул на Костю, как на убогого, ерзнул пилой еще пару раз и, аккуратно придерживая сну, принял выпавшее полукружье.
– Дай трояк, – сбавил Костя.
– Получка, Костя, была вчера, – сказал Фиша. – У тебя получки вчера не было. И тебя не было. Ты вино пил. С Богданом.
– Ну и что теперь? – устало сказал Костя. – Застрелиться?
– Не пей вина…
– Гертруда, – усмехнулся Костя, – дай денег, чего ты жмешься?
– А ты помнишь, сколько мне должен? – склонив голову на плечо, со справедливой укорной спросил Фиша. Точно так вот Костю допекала дома мать.
– Много, Фиша, много, – закивал Костя. – Все отдам. Все. Бабки огребем в субботу…
– Я тебе дам еще раз денег, если ты мне пообещаешь, что ты берешь у меня деньги не на вино. Разве ты не понимаешь! – Фиша возвысил свой обычный монотонный голос и соответственно воздел руки к небесам. – Ты можешь стать горчайшим пьяницей! Как все! Как Нуцо!
– Чего? – Из ямы показалась улыбающаяся небритая морда цыгана. – Оставь курнуть!
Костя протянул ему бычок.
– Фишка денег не дает.
Нуцо, обжигая пальцы, досасывал окурок.
– Дай Косте денег. И мне дай.
– Тебе – таблетку! – отрезал Фиша, и Костя понял, что ему Фиша денег даст.
– А чего вы, собственно, не пашете? – нахмурился Костя. Надо было добавить что-нибудь поосновательнее. И Костя выпалил не совсем свое, но в настоящий момент подходящее: – Приборзели?!
– Лопатой больше не берет, – сказал Нуцо. – Клин нужен. И кувалдо
– Что ж вы, гады, сразу не сказали? – Костя даже застонал. Переться теперь в кузницу, клянчить клин, кувалду… От одной мысли мозги скручивались. Костя страдальчески поморщился, поднял глаза на Фишу. – Пятерку дашь?
– Дам, – торжественно объявил Фиша. – Иди за клином.
Костя тяжело поднялся с досок.
– Пойдем, – сказал он Нуцо. – Сам все попрешь. Я – дед. Понял?
Когда вернулись с инструментами, Фиша читал книгу.
– На, – строго сказал Костя. Нуцо синхронно его словам скинул с плеча на землю клин на приваренной арматурине и кувалду. – Пашите, гады… Фиш, ну?.. – Костя протянул руку.
– Ты мне подиктуешь сегодня? – с ударением на последнем слове спросил Фиша, не спеша расстегивая пуговицу на коленном кармане.
Костя молча следил за второй пуговицей, которая оставалась нетронутой.
– Часочек, – уточнил Фиша и протянул Нуцо завернутую в бумажку таблетку.
– Нуцо! – чуть не плача простонал Костя. – Он смерти моей жаждет. Меня блевать волокет, а он – «подиктуй»!..
– Дай Косте денег, – вступился Нуцо. – Дай!
– Хорошо, – сказал Фиша. – Вот мы позанимаемся, потом я тебе дам денег.
– Слушай меня, Фишель, – сказал Костя, дыша в лицо Ицковичу перегаром, который Богдан называл перегноем.
– Учти, Ицкович, вас, всю вашу масть, вот именно за это в народе не любят. Вот таким своим… некорректным поведением ты возбуждаешь в нашем народе антисемитм. Я правильно говорю, Нуцо?
– Точняк, сто процентов, – не поняв ни черта, кивнул Нуцо и на всякий случай хмыкнул.
Фишель Ицкович, огромный, очень красивый, медлительный, еще некоторое время собирался c мыслями. На конец он тяжело вздохнул и расстегнул вторую пуговицу на кармане. Костя перевел дух, стараясь дышать потише чтобы не спугнуть Фишино решение.
Фиша достал потертый бабий кошелек и долго выуживал него пять рублей жеваными бумажками.
– А теперь, Фиша, могу тебе сказать: подиктую. Иди в техкласс, я сейчас приду.
Улыбка расплылась по Фишиному лицу. Он завалил инструмент досками, накинул телогрейку и потопал через плац к стоявшему на отшибе голубому бараку – техклассу.
– Дуй на КПП, – скомандовал Костя Нуцо. – Деньги – Валерке.
Веселый, жнерадостный Нуцо помчался по бетонке к воротам, унося с собой легкую неотступную вонь.
Костя пошел учить Фишу.
– «…Лев Силыч Чебукевич, нося девственный чин коллежского регистратора… – медленно диктовал Костя прохаживаясь перед Фишей, втиснутым в переднюю парту, – вовсе не думал сделаться когда-нибудь порядочным человеком…»
Фиша писал, нко опустив голову к тетради. Над курчавыми его волосами шевелился, не уплывая, легкий дымок, потому что в зубах у Фиши торчала папироса. С куревом у него были странные отношения. Вообще Фиша считал курение недопустимым, хотя и не в такой степени, как вино и женщин, но во время особо сильных переживаний разрешал себе закурить. Занятия русским языком требовали от него большого напряжения, и смолил он сейчас без перерыва – папироска так и ерзала одного угла рта в другой. Курил Фиша самые дешевые папиросы «Север». На стене техкласса висел двигатель внутреннего сгорания с обнаженными разноцветными внутренностями. За окном на плацу, пригретом весенним полуденным солнышком, в подтаявшей лужице дрались воробьи. «А ведь дембель-то вот он», – подумал Костя и, сладко потянувшись, открыл рот зевнуть.
– Евре-ей? – вдруг спросил Фиша.
– Чего? – недозевнув, щелкнул зубами Костя. Фиша строго смотрел на него своими подслеповатыми припухлыми глазами в пушистых ресницах.
– Он – евре-е-ей?
– Кто? – Костя наморщился и заглянул в учебник, отыскивая сомнительное место. – Лев Силыч?.. Ты что, Ицкович, спятил? – Костя взглянул на обложку сборника. – И где ты ахинею такую выискиваешь?.. Это ж для филфаков!
Фиша пожал плечами, вытащил окурок о рта, напустив в него слюны, и кинул в закрытую форточку. Окурок отскочил от стекла и шлепнулся на раскрытую тетрадь, цыкнув на текст желтоватой слюной.
– Очки надо носить. Глаза посадишь.
– Разбил.
– А новые заказать – трешку жалко? Ладно, поехали. «…Во дни получения он хаживал в кухмистерскую, где за полтину медью обедал не только гастрономически, но даже с бешеным восторгом».
– Ты не забыл, что ты должен мне пятьдесят восемь рублей? – не поднимая головы от писанины, тихо напомнил Фиша.
Костя шваркнул сборник диктантов об стол, как разгневанная учительница.
– Еще раз о деньгах – и все!
– Почему ты так волнуешься? Ты не волнуйся. Ты диктуй мне помедленнее.»…Не только гастрономически, но даже с бешеным восторгом».
– «…После такого обеда, – хмуро продолжил Костя, – ему снились суп со свининой…»
– Не так быстро! – взмолился Фиша.
– Ладно, – буркнул Костя. – Проверяй ошибки.
Он захлопнул сборник и подошел к окну. Стройбат был пустой. Почерневшие сугробы вокруг плаца даже на вид были шершавыми.
Солнце заваливалось за штабной барак, дело к обеду. А после обеда и покемарить можно, ни одна собака не пристанет. Это тебе не у подполковника Чупахина на Урале. Тот уже с семи утра мучил. Ночь еще, можно сказать, минус сорок, – а он их на разводе по часу держал. Наставлял, как нужно трудиться. И уши у шапок опускать не разрешал. Правда, и сам, гад, стоял мерз. Потом оркестр вылазил, и под музыку – на работу. «С места с песней». А до работы три километра.
А ту-ут?.. За полтора года – одна тревога. И ту Лысодор сдуру учудил. Прикатил на своем «Запорожце» ночью: «Тревога!» Ну, побежали. До губы добежали и обратно, а Лысодор уже укатил досыпать. Такая вот армия. Спесифическая, как Райкин скажет. А политзанятия?.. Тут у руководства одна политика: не перепились бы в зарплату, не передрались бы, не подохли…
Раз, проходя мимо, Костя услышал, как старшина их роты Мороз да Лысодор
– дружки закадычные – горевали, закрывшись в каптерке, выпивали потихоньку. «Какая ж это умная голова придумала, – сокрушался Лысодор, – создать в Городе неуправляемую часть. Больше тыщи головорезов! В Городе! Посреди баб, детишек… При Сталине бы…»
А кто их слушать будет? Один майор, другой старшина. Не сообразили после войны, куда податься, вот и застряли в стройбате. Сиди теперь в каптерке да начальство втихаря поругивай…
После обеда Костя сразу заснул и очнулся только к вечеру совершенно трезвым. Помотал головой: не кружится. Не подташнивает, пакость во рту исчезла. Ожил.
Костя засел в бытовку и начал сосредоточенно загонять в погон гимнастерки фторопластовую пластину, чтоб плечи не обвисали. Чего другого, а фторопласта в Городе навалом – нефтекомбинат под боком. Крупнейший в Европе. Все в этом Городе через наоборот. И нефтекомбинат – чистый яд – чуть не в центр Города воткнули. Ветерок подует, да и ветерка не надо, и при хорошей погоде до Четвертого поселка достает. И дети рахитами рождаются, гражданские сами говорят. Как эта пьеса-то называлась? Про комсомольцев… «Иркутская история»? «Город на заре»?.. Чего-то в этом роде. Город, кстати, не комсомолисты строили, а зэки – обыкновенные, нормальные зеки.
Костя тыкал белую маслянистую ленту в погон, лента не лезла. До половины дошла и уперлась. Костя легонько резанул по напрягшимся швам перочинным ножичком. Ножичек у Кости особый, выпрыгивающий, в брюшину кому засадить – ништяк, наверное. Коля Белошицкий подарил на рождение.
Коля Белошицкий до посадки шофером работал в городском парке. Раз в день приехал, листья нагрузил – и на свалку. А машина без дела не стояла, работала. Вот и заработал Коля на ней пять лет. Но Коля себе цeну знал и приговора не испугался: уверен был, что выйдет «по половинке». Рассказывал, у него и в лагере полная свобода была. Ни подъема, ни отбоя. И приехал в зону пересуд. И надо же, узнала Колю баба-судья, та, что его в Одессе судила. Припомнила ему, как он, под следствием, в тюрьме брагу в огнетушителях готовлял. Так и отсидел Коля пять лет. От звонка до звонка. Правда, после этого на государство уже ни дня не работал. И здесь, в армии,
– тьфу, в стройбате, – не работает. Числится киномехаником, а так и не найдешь: то в роте ночует, то в кинобудке, то в поселке у бабы… Кино за него молодой крутит. На вечерних поверках Колю уже и выкликать перестали.
…Со стен бытовки круглоглазые, стриженные под довоенный полубокс солдатики учили Костю шить, штопать, латать и гладить обмундирование, показывали, как надо оборачивать на ночь сапог портянкой для просушки последней. Раньше Костя недоумевал: зачем белую портянку на голенище наматывать, оно же в гуталине? Ан нет, прав был довоенный солдатик: начищенный сапог не марался. А вот мазь в жестяной посудине перед их ротой маралась. Поначалу жаловались на нее Буряту (он мазью заведовал): мол, и не мажется, к сапогу шмотками цепляется, и щетка в колтун. А Бурят свое талдычил: «Мазя утвержден в моськовский институт». И все дела.
А как сам Бурят, младший лейтенант Шамшиев, оказался в армии – одному Богу вестно. Приперся он сюда с женой, перекошенной какой-то, с четырьмя детьми мал мала меньше. За неимением другой жилплощади Быков поселил его в санчасти. Перед санчастью теперь на веревках все семейство сушится: лифчики голубые, трусы Бурята, детское… Хорошо хоть старших двоих на пятидневку взяли, при нем только грудной да еще рахит лет двух. В дни получки Бурят старался носу санчасти не высовывать: пришибут ненароком по бухоте. Быков и Лысодор его ни в копейку не ставят – уж больно не любят недоделанных. Такой этот Шамшиев поганенький, гимнастерка не ушита, на морде прыщи, штаны на заднице провисают, каблуки скособочены, не офицер – недоразумение.
Короче, у всех стариков в роте свой гуталин. А молодым, как Нуцо, или таким дедам, как Фиша, им красота без надобности. Фише бы только учиться, а Нуцо – песни петь. Он их и пел всю дорогу, пока его на губе не «расстреляли». Теперь редко поет. А вот кто его персонально стрелял, не рассказывает. Заклинило цыгана. Только Фише сказал. А мог бы и Косте сказать, Костя не трепливых, даже по обкурке. Контролирует себя. За это мужики и уважают.
За дверью загалдели. Значит, народ с работы возвращается. Сейчас погалдят – и в клуб, на суд… Костя закончил второй погон и надел готовую гимнастерку. Выходить на народ не хотелось. Его и на гражданке не особо на люди тянуло – лучше книжечку почитать, музыку послушать. Кстати, насчет музыки – не потерял ли схему высокочастотного генератора для подогрева резца? Коллеги местной студии презентовали.
Костя пошарил в карманах. Где ж она? Вот. Он достал кармана конверт. Нет, не то. Письмо какое-то. От Тань ки?..
Костя с отвращением взглянул на конверт и вспомнил: когда он спал, молодой с КПП принес письмо – Танька привезла. Посомневался: может, выкинуть?.. Вскрыл конверт.
«Здравствуйте, Константин! Костя, ну куда ты меня вчера послал? Пришел уже поддатый, Евгения с собой зачем-то притащил. Я вас приняла по-хорошему. Я ж не виновата, что Женя ко мне на кухню пришел, когда я котлеты жарила. А в прошлый раз ты меня к нерусскому приревновал, к болгарину, который в общежитие пельмени принес для реалации…»
– К цыгану, дура, – проворчал Костя, кинув разорванное письмо в корзину. Нуцо раньше в холодильнике работал – грузчиком.
– Строиться! – раздался за дверью голос командира первого взвода Артура Брестеля. Когда начальства в роте не было, он был за старшего. – Командиры взводов – в канцелярию! – орал Брестель, подражая капитану Дощинину.
Только когда Дощинин вызывал взводных в канцелярию, он им чего-нибудь да говорил там, а Артур Брестель орал так, для порядка. Брестель не только говорить не умел, он и понимал-то по-русски плохо. Не потому, что эстонец, а потому, что тупой. Год назад вместе с Костей копал землю на комбинате. Норму никто не выполнял, и гонял их Дощинин вечерами с песнями по плацу до отбоя. А после отбоя без песен гонял. Брестель был как все: норму не выполнял, водку пил, вместо работы купался. И вдруг Дощинина осенило: поставил Брестеля командиром отделения. И на следующий же день картина менилась. Артур пахал, как пчелка, и других шугал. Попервости на него не обратили внимания. Тогда он заложил наиболее злостных паразитов.
Вечером злостные, в том числе и Костя, до ночи стучали сапогами по плацу, а потом до утра чистили картошку. Такая же картина повторилась и на следующий день. Через неделю, когда Брестель стал младшим сержантом, Женька Богданов и Миша Попов начали думать, как быть. Миша Попов пошел в первую роту и привел своего друга по наркоте Нифантьева, комсорга отряда. Вот он и возник – в плавках, слегка торченый, обкайфованный, с вафельным полотенцем, намотанным на кулак. Брестеля вызвали роты, и прямо под окнами санчасти Нифантьев его отоварил. Брестель улетел за штакетник – жена Бурята спешно задернула занавеску.
На следующий день Брестель, заклеенный пластырем, снова заложил неработающих, а вечером снова улетел за штакетник. А на третий день Нифантьев развел руками. Слава Богу, Дощинин возвысил Брестеля в командиры взвода. Не ихнего, а первого, в другой даже половине казармы. И что интересно, отношения с Брестелем и у Женьки, и у Мишки Попова, и у Кости снова наладились.
На двери клуба с утра висело объявление: «Спецсуд-40. Слушание уголовного дела о самовольном оставлении части военными строителями, рядовыми Георгадзе и Соболевым. Явка всех обязательна».
Из их роты ребята. Пошли в увольнение, а поймали их через неделю в Иркутске. Машину угнали, пьяные, баб каких-то раздели…
На суд Косте не хотелось идти. А не идти нельзя: подошла его очередь выступать общественным обвинителем.
У входа в клуб стоял «воронок». Привезли. Костя почувствовал неприятное дрожание в ногах. Медленно потянул на себя дверь. Клуб был набит до отказа.
Володька Соболев стоял в оркестровой яме, опираясь на декоративный плюшевый парапетик, и глядел в зал. Бритая серая голова его лениво и незаинтересованно поворачивалась, озирая клуб. Время от времени Володька слегка наклонялся вн и что-то говорил, наверное, Амирану. Кому ж еще…
Володька сплюнул, плевок лег возле ноги конвойного, тот рявкнул. Володька харкнул еще раз, в сторону. Костя удивился: не Вовкино поведение. Волнуется, вот и расплевался для понта.
На сцену солдаты таскали столы: один – для членов суда, другой – для прокурора, третий – для адвоката.
Костя присел сбоку на конец лавки, не со своими. Брестель вертел башкой – высматривал его по рядам; Костя пригибался от его взгляда.
Из правых кулис вышла шумная группа улыбающихся людей в форменных черных мундирах.
– Встать! Суд идет! – проорал Бурят. На рукаве у Бурята была красная повязка дежурного по части.
Толстый, брюхатый прокурор засел за левый стол, пару раз привстал и наконец утвердился обстоятельно. Маленькая, легонькая адвокатесса порхнула за правый стол. И за центральным столом уселись. Все свои – спецсуд-40, вот они, голубчики! А еще говорят: стройбат – армия. Какая же это, на хрен, армия, если даже судят по-граждански.
Конвойный, стриженый губарь молодых, ткнул Володьку, чтобы полностью развернулся к суду, а не полубоком стоял.
– Маму твою, пэтух комнатный! – громко сказал Амиран Георгадзе, заступаясь за неблатного своего подельника.
Конвойный лениво огрызнулся.
Костя пошарил глазами по рядам: Женьки, слава Богу, нет. У Люсеньки, наверное, после Таньки отсыпается, не увидит, как он выступать будет.
Пока главный судья говорил свое, адвокатесса достала сумочки косметичку, зеркальце оперла о сумочку, стала подводить губы.
Костя теребил в руках листок с текстом обвинения, которым пользовались все общественные обвинители для ориентации. Текст Дощинин напечатал на машинке.
Володьку Соболева пригнали сюда после Кости. И тоже сунули землю копать на комбинате. У Володьки тогда деньги водились – товарищи по фарцовке Мурманска слали, – и он ни с того ни с сего стал выручать Костю, ни разу не отказал. Нравилось ему, что Костя Москвы, звукооператором работал – центровой, короче. Или просто от широты души. Потом Костя и с Амираном познакомился. Амиран – другой коле Первый кавалер Города. Костя его специально в бане разглядывал: с виду обыкновенный, усатый, как все грузины, тело обычное, не волосатое. Но как только Амиран снял плавки, стало очевидно: репутация эта Георгадзе заслужена, что дополнительно подтверждало и слово «нахал», выколотое на самой секретной части тела.
Брюхатый прокурор попросил у суда пять лет для Амирана, судившегося повторно, и три – для Володьки.
– Карамычев! – крикнул Брестель. – Где Карамычев?!
– Не ори. – Костя встал, оправил гимнастерку.
– На сцену! – Брестель сегодня за старшего, боится, как бы оплошки не вышло.
Костя, опустив глаза, поплелся на сцену. Проходя мимо оркестровой ямы, услышал:
– Привет, Констанц! – Володькин голос.
Костя кивнул и, запнувшись на ступеньках, влез на сцену. И встал возле кулис, чтоб особо не отсвечивать.
Глядя в бумажку, он пробубнил положенное. Последнюю фразу: «Прошу строго наказать подсудимых порочащих честь Советской Армии», – он пробормотал так тихо, что председатель суда заставил повторить:
– Громче!
Когда Костя спустился со сцены в зал, Амиран подморгнул ему:
– Здарово, Масква! Я думал, тэбя нэт.
Хрупенькая адвокатесса проверещала, что подсудимые молодые, а матери их ждут, она просит суд о снисхождении и считает три и два достаточными сроками наказания. Личико адвокатессы было маленькое и морщинистое. Садясь на место, она взглянула на часы и нетерпеливо забарабанила пальчиком по столу.
В последнем слове Амиран попросил себе лагерь, а Володька в последний момент решил не портить биографию, и если можно, то лучше дисбат. Дисбат не судимость. Просто продлили человеку службу. Задерживается как бы.
Амиран знал, что делал, когда лагерь просил. Хотя сидеть теперь ему в Сибири, а не у себя в Кутаиси, как в прошлый раз, где он весь срок машины швейные налаживал в женской зоне.
В перерыве подсудимым разрешили покурить прямо здесь, в оркестровой яме. Подошли Сашка Куник, Миша Попов. Поболтали. Отошли. Володька Соболев высмотрел Костю и поманил:
– Констанц, выручи денежкой.
Костя набух краснотой, вывернул карманы.
– Нету денег. Понимаешь? Нет.
Володька усмехнулся, сплюнул не по-своему.
Амиран удивленно покачал головой:
– Эх, Масква, Масква… Нэ успел я тэбэ галаву разбить.
После перерыва Амирану дали три года лагеря, а Володьке, как просил, два года дисбата.
У КПП Валерка Бурмистров обнюхивал припозднившихся.
– Зажрать успел! – с радостным удивлением отметил Валерка, внюхиваясь в кружку, после того как туда дыхнул подозреваемый. Не вынимая носа кружки, протянул Косте руку. – Кто же так зажирает, чучело? Ванилин? Это фуфло, а не зажорка. Скажи, земель? Ты сам-то чем заедаешь?
– Ну, салол… – поежился Костя.
– Понял? – Валерка поднял указательный палец вверх. – Салол. В КПЗ! – кивнул он караульному. Тот с готовностью потянул «ванильного» за рукав.
– Валер, отпусти, – пробасил «ванильный».
– Не Валер, а товарищ старший сержант. Нажрались, суки, а зажрать толком не научились. В КПЗ.
– За «суку» отвечаешь.
– Чего? – Валерка приставил ладонь к уху, подался к «ванильному». – Повтори.
Тот молчал.
Валерка дружески потрепал его по плечу.
– Ссышь, когда страшно, значит, уважаешь. В КПЗ. Фамилию пометь, – кивнул он подручному. – Его губа полечит.
К воротам подкатил «воронок». Валерка забежал на КПП – натужно заурчал мотор, ворота разъехались.
– Повезли ребят на отдых, – сказал Валерка и спрыгнул с крыльца. – Грузин-то, хрен с ним, а нашего жалко. Скажи, земель?
– Жалко, – кивнул Костя. – Им дембель в мае.
– Ишь ты. – Валерка сочувственно поцокал. – Под самый занавес… Следующий! Чья очередь, бухари? Валерка занялся следующим пьяным.
– Вторая – все наколотые, я те дам! – базлал Валерка, не переставая обнюхивать солдата. – Я ж в Красноярск за ними ездил. В «Решеты». Привез. Быков пасть открыл, когда их увидел. Сто рыл – и все разрисованы. Струной колют, рисунок чистый. Я себе на дембель тоже наколочку сбацаю, маленькую.
К воротам подошел Бурят. Фуражка у него, как обычно, была натянута глубоко – уши оттопыривались.
– Здравия желаю, товарищ лейтенант! – козырнул Валерка, повысив Бурята на одну звездочку. – Записочки подпишите об арестовании.
– Сколько? – спросил Бурят, вытаскивая кармана ручку, не ручку даже, а стержень шариковый. Все не как у людей.
– Пока трое, – пожал плечами Валерка. – Четыре подпишите на всякий случай.
– Давай, – важно сказал Бурят. – По скольку суток?
– По десять, как обычно. Нормалек.
– Завтра воскресенье, комиссия дивии будет, – строго сказал Бурят.
– Утром КПП мыть, пола, матраса вытрухать… Я проверю.
– Вас понял, – козырнул Валерка. – Вытрухнем, как нечего делать.
Бурят потоптался еще немного для порядка и ушел домой, в санчасть.
Валерка положил тяжелую руку Косте на плечо.
Молодой с интересом наблюдал за ними.
– Кыш! – прошипел Валерка, и молодой исчез. – Вчера обстриг их налысо, обросли, как деды. Тебя как зовут, забываю?
– Константин, – как можно спокойнее ответил Костя.
– Слышь, земеля, трояк не займешь? Молодым осетрины прислали с Оби. Я считаю, им вредно. А?
– Вредно, – небрежно, по-дедовски кивнул Костя.
– Короче, трояк займи, рассыпухи берем, и вечерком приходи. Телек позырим. «Братья Карамазовы».
Костя с трудом понимал Валерку. Деньги нужны. Денег нет.
– Денег-то, В…
– Ну, здрасте, приехали! – Валерка хлопнул себя руками по ляжкам. – Как бухать – есть, как земелю выручить – от винта! Хреновый ты земеля! Я таких в гробу видал!..
Надо бы объяснить, что денег у него с тех пор, как залетел с кренделями глазированными, вообще нет, только Бабаев трояк, который он вчера тоже упустил, потому что деньги у Бабая отобрали другие, пока они с Богданом киряли у Тани-вонючей.
Но как сказать, если язык чуть шевелится, обожженный вчерашним слабо разведенным спиртом? Найдет. Найдет он Валерке трояк. Не ясно где, но найдет. И больше достанет: сколько скажет Валерка, столько он ему и достанет. Потому что даже подумать страшно, как бы он мог служить без земляка на КПП. Вон вчера Валеркин молодой на себе его волок, а ведь всех бухих Валерка сперва сам отоваривает на КПП, а потом сдает на губу.
– Подожди-ка… – Костя потер рукавицей лоб. – Ты здесь будешь?
– А куда я, на хрен, денусь? – обиженно пожал плечами Валерка.
Костя, с трудом соображая, где взять денег, покатил тачку прочь. Другие-то старики с Валеркой вообще не здороваются, за падло считают. Им что, Валерка их сам побаивается. У Миши Попова в Городе серьезные друзья по наркоте, с ним все учтивы. У Женьки через комендатуру все зашоколадено. А у него, у Кости?.. Нету у него отмазки! Конечно, когда он с Мишей или с Богданом, никто не залупнется. А когда один?..
«О чем, козел, думаю? – усмехнулся про себя Костя. – Какая отмазка, зачем отмазка?! Послезавтра в Москве гудеть буду!»
– Слышь, земеля! Тогда уж пятерик бери для ровного счета, – по инерции обиженно крикнул Валерка. – Слышь?
– Слышу, – отозвался Костя.
Фиша выпиливал очко. Вернее, пол-очка в одной доске, пол – в другой.
– Фиш, дай трояк до получки, в смысле пятерку, – на храписто заявил Костя.
Фиша не спешил давать деньги, и Костя понял: атака с ходу не удалась. Сейчас Фиша начнет нудить. Костя сел на доски и полез за сигаретами.
Фиша не нудил. Фиша аккуратно выпиливал полукруг в доске по красной карандашной линии. Перед шмыгающими вверх-вн зубьями пилы на линии нарастал холмик опилок.
«Сейчас с чиры съедет!..»
Костя, не поднимаясь с досок, о всей силы дунул на Фишину работу. Фиша дернул головой вверх и стал остервенело тереть запорошенные опилками глаза.
– Извини, – виновато сказал Костя.
Пилил Фиша точно по линии. Он молча взглянул на Костю, как на убогого, ерзнул пилой еще пару раз и, аккуратно придерживая сну, принял выпавшее полукружье.
– Дай трояк, – сбавил Костя.
– Получка, Костя, была вчера, – сказал Фиша. – У тебя получки вчера не было. И тебя не было. Ты вино пил. С Богданом.
– Ну и что теперь? – устало сказал Костя. – Застрелиться?
– Не пей вина…
– Гертруда, – усмехнулся Костя, – дай денег, чего ты жмешься?
– А ты помнишь, сколько мне должен? – склонив голову на плечо, со справедливой укорной спросил Фиша. Точно так вот Костю допекала дома мать.
– Много, Фиша, много, – закивал Костя. – Все отдам. Все. Бабки огребем в субботу…
– Я тебе дам еще раз денег, если ты мне пообещаешь, что ты берешь у меня деньги не на вино. Разве ты не понимаешь! – Фиша возвысил свой обычный монотонный голос и соответственно воздел руки к небесам. – Ты можешь стать горчайшим пьяницей! Как все! Как Нуцо!
– Чего? – Из ямы показалась улыбающаяся небритая морда цыгана. – Оставь курнуть!
Костя протянул ему бычок.
– Фишка денег не дает.
Нуцо, обжигая пальцы, досасывал окурок.
– Дай Косте денег. И мне дай.
– Тебе – таблетку! – отрезал Фиша, и Костя понял, что ему Фиша денег даст.
– А чего вы, собственно, не пашете? – нахмурился Костя. Надо было добавить что-нибудь поосновательнее. И Костя выпалил не совсем свое, но в настоящий момент подходящее: – Приборзели?!
– Лопатой больше не берет, – сказал Нуцо. – Клин нужен. И кувалдо
– Что ж вы, гады, сразу не сказали? – Костя даже застонал. Переться теперь в кузницу, клянчить клин, кувалду… От одной мысли мозги скручивались. Костя страдальчески поморщился, поднял глаза на Фишу. – Пятерку дашь?
– Дам, – торжественно объявил Фиша. – Иди за клином.
Костя тяжело поднялся с досок.
– Пойдем, – сказал он Нуцо. – Сам все попрешь. Я – дед. Понял?
Когда вернулись с инструментами, Фиша читал книгу.
– На, – строго сказал Костя. Нуцо синхронно его словам скинул с плеча на землю клин на приваренной арматурине и кувалду. – Пашите, гады… Фиш, ну?.. – Костя протянул руку.
– Ты мне подиктуешь сегодня? – с ударением на последнем слове спросил Фиша, не спеша расстегивая пуговицу на коленном кармане.
Костя молча следил за второй пуговицей, которая оставалась нетронутой.
– Часочек, – уточнил Фиша и протянул Нуцо завернутую в бумажку таблетку.
– Нуцо! – чуть не плача простонал Костя. – Он смерти моей жаждет. Меня блевать волокет, а он – «подиктуй»!..
– Дай Косте денег, – вступился Нуцо. – Дай!
– Хорошо, – сказал Фиша. – Вот мы позанимаемся, потом я тебе дам денег.
– Слушай меня, Фишель, – сказал Костя, дыша в лицо Ицковичу перегаром, который Богдан называл перегноем.
– Учти, Ицкович, вас, всю вашу масть, вот именно за это в народе не любят. Вот таким своим… некорректным поведением ты возбуждаешь в нашем народе антисемитм. Я правильно говорю, Нуцо?
– Точняк, сто процентов, – не поняв ни черта, кивнул Нуцо и на всякий случай хмыкнул.
Фишель Ицкович, огромный, очень красивый, медлительный, еще некоторое время собирался c мыслями. На конец он тяжело вздохнул и расстегнул вторую пуговицу на кармане. Костя перевел дух, стараясь дышать потише чтобы не спугнуть Фишино решение.
Фиша достал потертый бабий кошелек и долго выуживал него пять рублей жеваными бумажками.
– А теперь, Фиша, могу тебе сказать: подиктую. Иди в техкласс, я сейчас приду.
Улыбка расплылась по Фишиному лицу. Он завалил инструмент досками, накинул телогрейку и потопал через плац к стоявшему на отшибе голубому бараку – техклассу.
– Дуй на КПП, – скомандовал Костя Нуцо. – Деньги – Валерке.
Веселый, жнерадостный Нуцо помчался по бетонке к воротам, унося с собой легкую неотступную вонь.
Костя пошел учить Фишу.
– «…Лев Силыч Чебукевич, нося девственный чин коллежского регистратора… – медленно диктовал Костя прохаживаясь перед Фишей, втиснутым в переднюю парту, – вовсе не думал сделаться когда-нибудь порядочным человеком…»
Фиша писал, нко опустив голову к тетради. Над курчавыми его волосами шевелился, не уплывая, легкий дымок, потому что в зубах у Фиши торчала папироса. С куревом у него были странные отношения. Вообще Фиша считал курение недопустимым, хотя и не в такой степени, как вино и женщин, но во время особо сильных переживаний разрешал себе закурить. Занятия русским языком требовали от него большого напряжения, и смолил он сейчас без перерыва – папироска так и ерзала одного угла рта в другой. Курил Фиша самые дешевые папиросы «Север». На стене техкласса висел двигатель внутреннего сгорания с обнаженными разноцветными внутренностями. За окном на плацу, пригретом весенним полуденным солнышком, в подтаявшей лужице дрались воробьи. «А ведь дембель-то вот он», – подумал Костя и, сладко потянувшись, открыл рот зевнуть.
– Евре-ей? – вдруг спросил Фиша.
– Чего? – недозевнув, щелкнул зубами Костя. Фиша строго смотрел на него своими подслеповатыми припухлыми глазами в пушистых ресницах.
– Он – евре-е-ей?
– Кто? – Костя наморщился и заглянул в учебник, отыскивая сомнительное место. – Лев Силыч?.. Ты что, Ицкович, спятил? – Костя взглянул на обложку сборника. – И где ты ахинею такую выискиваешь?.. Это ж для филфаков!
Фиша пожал плечами, вытащил окурок о рта, напустив в него слюны, и кинул в закрытую форточку. Окурок отскочил от стекла и шлепнулся на раскрытую тетрадь, цыкнув на текст желтоватой слюной.
– Очки надо носить. Глаза посадишь.
– Разбил.
– А новые заказать – трешку жалко? Ладно, поехали. «…Во дни получения он хаживал в кухмистерскую, где за полтину медью обедал не только гастрономически, но даже с бешеным восторгом».
– Ты не забыл, что ты должен мне пятьдесят восемь рублей? – не поднимая головы от писанины, тихо напомнил Фиша.
Костя шваркнул сборник диктантов об стол, как разгневанная учительница.
– Еще раз о деньгах – и все!
– Почему ты так волнуешься? Ты не волнуйся. Ты диктуй мне помедленнее.»…Не только гастрономически, но даже с бешеным восторгом».
– «…После такого обеда, – хмуро продолжил Костя, – ему снились суп со свининой…»
– Не так быстро! – взмолился Фиша.
– Ладно, – буркнул Костя. – Проверяй ошибки.
Он захлопнул сборник и подошел к окну. Стройбат был пустой. Почерневшие сугробы вокруг плаца даже на вид были шершавыми.
Солнце заваливалось за штабной барак, дело к обеду. А после обеда и покемарить можно, ни одна собака не пристанет. Это тебе не у подполковника Чупахина на Урале. Тот уже с семи утра мучил. Ночь еще, можно сказать, минус сорок, – а он их на разводе по часу держал. Наставлял, как нужно трудиться. И уши у шапок опускать не разрешал. Правда, и сам, гад, стоял мерз. Потом оркестр вылазил, и под музыку – на работу. «С места с песней». А до работы три километра.
А ту-ут?.. За полтора года – одна тревога. И ту Лысодор сдуру учудил. Прикатил на своем «Запорожце» ночью: «Тревога!» Ну, побежали. До губы добежали и обратно, а Лысодор уже укатил досыпать. Такая вот армия. Спесифическая, как Райкин скажет. А политзанятия?.. Тут у руководства одна политика: не перепились бы в зарплату, не передрались бы, не подохли…
Раз, проходя мимо, Костя услышал, как старшина их роты Мороз да Лысодор
– дружки закадычные – горевали, закрывшись в каптерке, выпивали потихоньку. «Какая ж это умная голова придумала, – сокрушался Лысодор, – создать в Городе неуправляемую часть. Больше тыщи головорезов! В Городе! Посреди баб, детишек… При Сталине бы…»
А кто их слушать будет? Один майор, другой старшина. Не сообразили после войны, куда податься, вот и застряли в стройбате. Сиди теперь в каптерке да начальство втихаря поругивай…
После обеда Костя сразу заснул и очнулся только к вечеру совершенно трезвым. Помотал головой: не кружится. Не подташнивает, пакость во рту исчезла. Ожил.
Костя засел в бытовку и начал сосредоточенно загонять в погон гимнастерки фторопластовую пластину, чтоб плечи не обвисали. Чего другого, а фторопласта в Городе навалом – нефтекомбинат под боком. Крупнейший в Европе. Все в этом Городе через наоборот. И нефтекомбинат – чистый яд – чуть не в центр Города воткнули. Ветерок подует, да и ветерка не надо, и при хорошей погоде до Четвертого поселка достает. И дети рахитами рождаются, гражданские сами говорят. Как эта пьеса-то называлась? Про комсомольцев… «Иркутская история»? «Город на заре»?.. Чего-то в этом роде. Город, кстати, не комсомолисты строили, а зэки – обыкновенные, нормальные зеки.
Костя тыкал белую маслянистую ленту в погон, лента не лезла. До половины дошла и уперлась. Костя легонько резанул по напрягшимся швам перочинным ножичком. Ножичек у Кости особый, выпрыгивающий, в брюшину кому засадить – ништяк, наверное. Коля Белошицкий подарил на рождение.
Коля Белошицкий до посадки шофером работал в городском парке. Раз в день приехал, листья нагрузил – и на свалку. А машина без дела не стояла, работала. Вот и заработал Коля на ней пять лет. Но Коля себе цeну знал и приговора не испугался: уверен был, что выйдет «по половинке». Рассказывал, у него и в лагере полная свобода была. Ни подъема, ни отбоя. И приехал в зону пересуд. И надо же, узнала Колю баба-судья, та, что его в Одессе судила. Припомнила ему, как он, под следствием, в тюрьме брагу в огнетушителях готовлял. Так и отсидел Коля пять лет. От звонка до звонка. Правда, после этого на государство уже ни дня не работал. И здесь, в армии,
– тьфу, в стройбате, – не работает. Числится киномехаником, а так и не найдешь: то в роте ночует, то в кинобудке, то в поселке у бабы… Кино за него молодой крутит. На вечерних поверках Колю уже и выкликать перестали.
…Со стен бытовки круглоглазые, стриженные под довоенный полубокс солдатики учили Костю шить, штопать, латать и гладить обмундирование, показывали, как надо оборачивать на ночь сапог портянкой для просушки последней. Раньше Костя недоумевал: зачем белую портянку на голенище наматывать, оно же в гуталине? Ан нет, прав был довоенный солдатик: начищенный сапог не марался. А вот мазь в жестяной посудине перед их ротой маралась. Поначалу жаловались на нее Буряту (он мазью заведовал): мол, и не мажется, к сапогу шмотками цепляется, и щетка в колтун. А Бурят свое талдычил: «Мазя утвержден в моськовский институт». И все дела.
А как сам Бурят, младший лейтенант Шамшиев, оказался в армии – одному Богу вестно. Приперся он сюда с женой, перекошенной какой-то, с четырьмя детьми мал мала меньше. За неимением другой жилплощади Быков поселил его в санчасти. Перед санчастью теперь на веревках все семейство сушится: лифчики голубые, трусы Бурята, детское… Хорошо хоть старших двоих на пятидневку взяли, при нем только грудной да еще рахит лет двух. В дни получки Бурят старался носу санчасти не высовывать: пришибут ненароком по бухоте. Быков и Лысодор его ни в копейку не ставят – уж больно не любят недоделанных. Такой этот Шамшиев поганенький, гимнастерка не ушита, на морде прыщи, штаны на заднице провисают, каблуки скособочены, не офицер – недоразумение.
Короче, у всех стариков в роте свой гуталин. А молодым, как Нуцо, или таким дедам, как Фиша, им красота без надобности. Фише бы только учиться, а Нуцо – песни петь. Он их и пел всю дорогу, пока его на губе не «расстреляли». Теперь редко поет. А вот кто его персонально стрелял, не рассказывает. Заклинило цыгана. Только Фише сказал. А мог бы и Косте сказать, Костя не трепливых, даже по обкурке. Контролирует себя. За это мужики и уважают.
За дверью загалдели. Значит, народ с работы возвращается. Сейчас погалдят – и в клуб, на суд… Костя закончил второй погон и надел готовую гимнастерку. Выходить на народ не хотелось. Его и на гражданке не особо на люди тянуло – лучше книжечку почитать, музыку послушать. Кстати, насчет музыки – не потерял ли схему высокочастотного генератора для подогрева резца? Коллеги местной студии презентовали.
Костя пошарил в карманах. Где ж она? Вот. Он достал кармана конверт. Нет, не то. Письмо какое-то. От Тань ки?..
Костя с отвращением взглянул на конверт и вспомнил: когда он спал, молодой с КПП принес письмо – Танька привезла. Посомневался: может, выкинуть?.. Вскрыл конверт.
«Здравствуйте, Константин! Костя, ну куда ты меня вчера послал? Пришел уже поддатый, Евгения с собой зачем-то притащил. Я вас приняла по-хорошему. Я ж не виновата, что Женя ко мне на кухню пришел, когда я котлеты жарила. А в прошлый раз ты меня к нерусскому приревновал, к болгарину, который в общежитие пельмени принес для реалации…»
– К цыгану, дура, – проворчал Костя, кинув разорванное письмо в корзину. Нуцо раньше в холодильнике работал – грузчиком.
– Строиться! – раздался за дверью голос командира первого взвода Артура Брестеля. Когда начальства в роте не было, он был за старшего. – Командиры взводов – в канцелярию! – орал Брестель, подражая капитану Дощинину.
Только когда Дощинин вызывал взводных в канцелярию, он им чего-нибудь да говорил там, а Артур Брестель орал так, для порядка. Брестель не только говорить не умел, он и понимал-то по-русски плохо. Не потому, что эстонец, а потому, что тупой. Год назад вместе с Костей копал землю на комбинате. Норму никто не выполнял, и гонял их Дощинин вечерами с песнями по плацу до отбоя. А после отбоя без песен гонял. Брестель был как все: норму не выполнял, водку пил, вместо работы купался. И вдруг Дощинина осенило: поставил Брестеля командиром отделения. И на следующий же день картина менилась. Артур пахал, как пчелка, и других шугал. Попервости на него не обратили внимания. Тогда он заложил наиболее злостных паразитов.
Вечером злостные, в том числе и Костя, до ночи стучали сапогами по плацу, а потом до утра чистили картошку. Такая же картина повторилась и на следующий день. Через неделю, когда Брестель стал младшим сержантом, Женька Богданов и Миша Попов начали думать, как быть. Миша Попов пошел в первую роту и привел своего друга по наркоте Нифантьева, комсорга отряда. Вот он и возник – в плавках, слегка торченый, обкайфованный, с вафельным полотенцем, намотанным на кулак. Брестеля вызвали роты, и прямо под окнами санчасти Нифантьев его отоварил. Брестель улетел за штакетник – жена Бурята спешно задернула занавеску.
На следующий день Брестель, заклеенный пластырем, снова заложил неработающих, а вечером снова улетел за штакетник. А на третий день Нифантьев развел руками. Слава Богу, Дощинин возвысил Брестеля в командиры взвода. Не ихнего, а первого, в другой даже половине казармы. И что интересно, отношения с Брестелем и у Женьки, и у Мишки Попова, и у Кости снова наладились.
На двери клуба с утра висело объявление: «Спецсуд-40. Слушание уголовного дела о самовольном оставлении части военными строителями, рядовыми Георгадзе и Соболевым. Явка всех обязательна».
Из их роты ребята. Пошли в увольнение, а поймали их через неделю в Иркутске. Машину угнали, пьяные, баб каких-то раздели…
На суд Косте не хотелось идти. А не идти нельзя: подошла его очередь выступать общественным обвинителем.
У входа в клуб стоял «воронок». Привезли. Костя почувствовал неприятное дрожание в ногах. Медленно потянул на себя дверь. Клуб был набит до отказа.
Володька Соболев стоял в оркестровой яме, опираясь на декоративный плюшевый парапетик, и глядел в зал. Бритая серая голова его лениво и незаинтересованно поворачивалась, озирая клуб. Время от времени Володька слегка наклонялся вн и что-то говорил, наверное, Амирану. Кому ж еще…
Володька сплюнул, плевок лег возле ноги конвойного, тот рявкнул. Володька харкнул еще раз, в сторону. Костя удивился: не Вовкино поведение. Волнуется, вот и расплевался для понта.
На сцену солдаты таскали столы: один – для членов суда, другой – для прокурора, третий – для адвоката.
Костя присел сбоку на конец лавки, не со своими. Брестель вертел башкой – высматривал его по рядам; Костя пригибался от его взгляда.
Из правых кулис вышла шумная группа улыбающихся людей в форменных черных мундирах.
– Встать! Суд идет! – проорал Бурят. На рукаве у Бурята была красная повязка дежурного по части.
Толстый, брюхатый прокурор засел за левый стол, пару раз привстал и наконец утвердился обстоятельно. Маленькая, легонькая адвокатесса порхнула за правый стол. И за центральным столом уселись. Все свои – спецсуд-40, вот они, голубчики! А еще говорят: стройбат – армия. Какая же это, на хрен, армия, если даже судят по-граждански.
Конвойный, стриженый губарь молодых, ткнул Володьку, чтобы полностью развернулся к суду, а не полубоком стоял.
– Маму твою, пэтух комнатный! – громко сказал Амиран Георгадзе, заступаясь за неблатного своего подельника.
Конвойный лениво огрызнулся.
Костя пошарил глазами по рядам: Женьки, слава Богу, нет. У Люсеньки, наверное, после Таньки отсыпается, не увидит, как он выступать будет.
Пока главный судья говорил свое, адвокатесса достала сумочки косметичку, зеркальце оперла о сумочку, стала подводить губы.
Костя теребил в руках листок с текстом обвинения, которым пользовались все общественные обвинители для ориентации. Текст Дощинин напечатал на машинке.
Володьку Соболева пригнали сюда после Кости. И тоже сунули землю копать на комбинате. У Володьки тогда деньги водились – товарищи по фарцовке Мурманска слали, – и он ни с того ни с сего стал выручать Костю, ни разу не отказал. Нравилось ему, что Костя Москвы, звукооператором работал – центровой, короче. Или просто от широты души. Потом Костя и с Амираном познакомился. Амиран – другой коле Первый кавалер Города. Костя его специально в бане разглядывал: с виду обыкновенный, усатый, как все грузины, тело обычное, не волосатое. Но как только Амиран снял плавки, стало очевидно: репутация эта Георгадзе заслужена, что дополнительно подтверждало и слово «нахал», выколотое на самой секретной части тела.
Брюхатый прокурор попросил у суда пять лет для Амирана, судившегося повторно, и три – для Володьки.
– Карамычев! – крикнул Брестель. – Где Карамычев?!
– Не ори. – Костя встал, оправил гимнастерку.
– На сцену! – Брестель сегодня за старшего, боится, как бы оплошки не вышло.
Костя, опустив глаза, поплелся на сцену. Проходя мимо оркестровой ямы, услышал:
– Привет, Констанц! – Володькин голос.
Костя кивнул и, запнувшись на ступеньках, влез на сцену. И встал возле кулис, чтоб особо не отсвечивать.
Глядя в бумажку, он пробубнил положенное. Последнюю фразу: «Прошу строго наказать подсудимых порочащих честь Советской Армии», – он пробормотал так тихо, что председатель суда заставил повторить:
– Громче!
Когда Костя спустился со сцены в зал, Амиран подморгнул ему:
– Здарово, Масква! Я думал, тэбя нэт.
Хрупенькая адвокатесса проверещала, что подсудимые молодые, а матери их ждут, она просит суд о снисхождении и считает три и два достаточными сроками наказания. Личико адвокатессы было маленькое и морщинистое. Садясь на место, она взглянула на часы и нетерпеливо забарабанила пальчиком по столу.
В последнем слове Амиран попросил себе лагерь, а Володька в последний момент решил не портить биографию, и если можно, то лучше дисбат. Дисбат не судимость. Просто продлили человеку службу. Задерживается как бы.
Амиран знал, что делал, когда лагерь просил. Хотя сидеть теперь ему в Сибири, а не у себя в Кутаиси, как в прошлый раз, где он весь срок машины швейные налаживал в женской зоне.
В перерыве подсудимым разрешили покурить прямо здесь, в оркестровой яме. Подошли Сашка Куник, Миша Попов. Поболтали. Отошли. Володька Соболев высмотрел Костю и поманил:
– Констанц, выручи денежкой.
Костя набух краснотой, вывернул карманы.
– Нету денег. Понимаешь? Нет.
Володька усмехнулся, сплюнул не по-своему.
Амиран удивленно покачал головой:
– Эх, Масква, Масква… Нэ успел я тэбэ галаву разбить.
После перерыва Амирану дали три года лагеря, а Володьке, как просил, два года дисбата.
У КПП Валерка Бурмистров обнюхивал припозднившихся.
– Зажрать успел! – с радостным удивлением отметил Валерка, внюхиваясь в кружку, после того как туда дыхнул подозреваемый. Не вынимая носа кружки, протянул Косте руку. – Кто же так зажирает, чучело? Ванилин? Это фуфло, а не зажорка. Скажи, земель? Ты сам-то чем заедаешь?
– Ну, салол… – поежился Костя.
– Понял? – Валерка поднял указательный палец вверх. – Салол. В КПЗ! – кивнул он караульному. Тот с готовностью потянул «ванильного» за рукав.
– Валер, отпусти, – пробасил «ванильный».
– Не Валер, а товарищ старший сержант. Нажрались, суки, а зажрать толком не научились. В КПЗ.
– За «суку» отвечаешь.
– Чего? – Валерка приставил ладонь к уху, подался к «ванильному». – Повтори.
Тот молчал.
Валерка дружески потрепал его по плечу.
– Ссышь, когда страшно, значит, уважаешь. В КПЗ. Фамилию пометь, – кивнул он подручному. – Его губа полечит.
К воротам подкатил «воронок». Валерка забежал на КПП – натужно заурчал мотор, ворота разъехались.
– Повезли ребят на отдых, – сказал Валерка и спрыгнул с крыльца. – Грузин-то, хрен с ним, а нашего жалко. Скажи, земель?
– Жалко, – кивнул Костя. – Им дембель в мае.
– Ишь ты. – Валерка сочувственно поцокал. – Под самый занавес… Следующий! Чья очередь, бухари? Валерка занялся следующим пьяным.
– Вторая – все наколотые, я те дам! – базлал Валерка, не переставая обнюхивать солдата. – Я ж в Красноярск за ними ездил. В «Решеты». Привез. Быков пасть открыл, когда их увидел. Сто рыл – и все разрисованы. Струной колют, рисунок чистый. Я себе на дембель тоже наколочку сбацаю, маленькую.
К воротам подошел Бурят. Фуражка у него, как обычно, была натянута глубоко – уши оттопыривались.
– Здравия желаю, товарищ лейтенант! – козырнул Валерка, повысив Бурята на одну звездочку. – Записочки подпишите об арестовании.
– Сколько? – спросил Бурят, вытаскивая кармана ручку, не ручку даже, а стержень шариковый. Все не как у людей.
– Пока трое, – пожал плечами Валерка. – Четыре подпишите на всякий случай.
– Давай, – важно сказал Бурят. – По скольку суток?
– По десять, как обычно. Нормалек.
– Завтра воскресенье, комиссия дивии будет, – строго сказал Бурят.
– Утром КПП мыть, пола, матраса вытрухать… Я проверю.
– Вас понял, – козырнул Валерка. – Вытрухнем, как нечего делать.
Бурят потоптался еще немного для порядка и ушел домой, в санчасть.
Валерка положил тяжелую руку Косте на плечо.