Кальма Анна Иосифовна. Дети горчичного рая

   — Можете не бежать так, мисс Причард, — произнес он наконец: — никто за вами не гонится — ни черные, ни белые!
   — О-о, старая дура! — плачущим голосом сказала Пат. — Как она смела так говорить обо мне!.. Как смела!.. — Она топнула изящно обутой ножкой. — И зачем ты только выдумал садиться в автобус! — набросилась она вдруг на Чарли. — Захотелось неприятностей?..
   Чарли насмешливо посмотрел на нее.
   — Мне очень жаль… — сказал он, — мне очень жаль, что так вышло: целили в негра, а попало белой леди…
   Пат слегка смутилась.
   — Да, конечно… тебе было еще неприятнее, — пробормотала она. — Эта дура и на тебя набросилась, обидела…
   Чарли пожал плечами.
   — Я привык, — сказал он. — Я привык, что вы, белые, не считаете негров за людей. — Он гордо встряхнул головой. — Но я знаю, почему это так. Потому что все черные чересчур кротки и покорны. Они не были такими во времена Джона Брауна, и тогда белые поняли, чего мы стоим. Вот погоди, дай мне только стать взрослым, и я покажу всем, на что способны негры!..
   Его руки дрожали. Он спрятал их в карманы.
   Пат смотрела на него с удивлением.
   — Вон ты какой, оказывается… — пробормотала она. — А я и не подозревала! — И сразу, чтобы переменить разговор, успокоиться самой и успокоить мальчика, сказала: — Сейчас мы и дома. Увидишь мой белый с золотом театр.
   Чарли покачал головой:
   — Нет, Патриция, не пойду я к тебе. Достаточно у тебя было неприятностей из-за меня. Подумай: вдруг меня увидит сам Босс или твоя мать. Тут уж не удастся сделать вид, будто ты со мной незнакома, — прибавил он насмешливо.
   Пат слегка покраснела.
   — Мне очень жаль… я… просто растерялась, — сказала она извиняющимся тоном. — И ты Не должен сердиться на меня, Чарли. Мне так хочется, так хочется показать тебе мой театр: ведь ты — мой друг.
   И она так просительно и ласково заглядывала ему в лицо, так теребила его за рукав, что мальчик не выдержал и сдался. Но еще долго, как жгучая заноза, горела в нем только что пережитая обида.
   Большого труда стоило мальчику отвлечься от горьких мыслей, прислушаться к пустой болтовне подруги.
   — Посмотри, как здесь у нас шикарно. Какие кругом дворцы! Вон тот — желтый, в мавританском стиле — это вилла Сфикси, судьи. А там, дальше, видна решетка и башни — это наш замок…
   В другое время Чарли, может быть, и оценил бы мраморно-железно-решетчатое великолепие Паркового района и разностильные старания «тринадцати семейств», но сейчас он видел только цепи, ограды и заключенные за решетки клумбы.
   То ли дело островок на реке, куда он ездит купаться с Беннетом и другими ребятами! Вот где настоящее приволье! Лютики, как золотые звездочки, горят в шелковистой мураве, и никем не подстригаемые вязы опускают свои ветви прямо к воде. А какой там белый песок! И никаких цепей, никаких решеток — купайся, валяйся на траве, рви цветы сколько угодно!
   — Ах, как бы я хотела побывать там! — со вздохом сказала Пат, выслушав его восторженные описания. — Возьми меня как-нибудь с собой, хорошо?
   — Куда это ты собираешься, дочка? — раздался вдруг скрипучий голос. — И на что, без разрешения матери, подбивает тебя этот кавалер?
   Перед мальчиком и девочкой, как из-под земли, выросла миссис Причард. На этот раз Образцовый Механизм был увенчан некоторым подобием женской шляпки, а на рычагах, то есть на плечах, у него находился железно-серый, как машинный чехол, плащ.
   — Ты должна была явиться домой час тому назад, — продолжала миссис Причард тем же сухим, лишенным выражения тоном. — Но теперь я вижу, ты вовсе не торопишься.
   — Я… мы… — забормотала Пат, — мы обсуждали, как отправиться на пикник.
   — На пикник? — Образцовый Механизм, казалось, остановил со скрежетом все свои шестерни. — Ты знаешь, дочка, что я не одобряю пикников с неизвестными мне участниками.
   Пат быстро взглянула на Чарли. В присутствии матери девочка утеряла часть своей уверенности, но все же старалась держаться маминой любимицей.
   — Мамочка, это Чарльз Робинсон, ты о нем слышала, мы с ним вместе учимся… — затараторила она с деланным оживлением. — Он сын миссис Робинсон, которая у нас бывает, мамочка…
   — Ты хочешь сказать — которую я иногда приглашаю помочь на кухне? — поправила миссис Причард. — Да, я знаю вдову Робинсон, это очень приличная женщина. Надеюсь, что и сын у нее такой же.
   Чарли хмуро поклонился.
   — Да, мамочка, Чарльз у нас первый ученик и наш староста. И мы вместе участвуем на майских праздниках в «Поклонении волхвов». Мисс Вендикс в восторге от Чарльза…
   — Вместе участвуете в библейской картине? — повторила миссис Причард, поднимая в знак изумления свои рычаги. — Так, так, дочка…
   — А сейчас я привела к нам Чарльза, чтобы показать ему мой театр, — продолжала Пат.
   Казалось, миссис Причард сделает все возможное, чтобы помешать дочери ввести в замок Большого Босса молчаливого темнокожего паренька. Но избалованная девочка уже протащила Чарли сквозь кованые ворота (копию средневековых), мимо двух собачьих будок к левому крылу замка, где помещалась замковая прислуга и где было жилье миссис Причард и ее дочери.
   Чарли хмуро разглядывал вычурное массивное здание, похожие на дверцы несгораемых шкафов двери. Так вот оно — жилище самого Босса, того Босса, которому принадлежал почти весь город, школа, земля, дома, где живут Чарли и все его друзья и знакомые, того Босса, на которого всю жизнь работали его отец и все, кого только знал мальчик!
   Он невольно съежился. Никогда, никогда его отец не отважился переступить порог этого дома, ни один из негров-рабочих не смел и подумать о том, чтобы появиться во владениях Большого Босса.
   И вот его, Чарли, негритянского мальчика, привел сюда каприз белой девочки. А вдруг выйдет из дверей сам Босс, увидит его, велит слугам выгнать его вон!
   При этой мысли кровь прилила к щекам Чарли. Ему захотелось сейчас же, сию минуту повернуться и уйти отсюда, из этого враждебно настроенного, словно ощетинившегося всеми своими решетками дома.
   Но сзади, почти наступая ему на пятки, двигалась миссис Причард, а впереди, щебеча, шла Пат.
   — Сейчас ты увидишь! Сейчас ты увидишь мой театр! — повторяла она, вводя его в темный холл, украшенный оленьими рогами.
   Чарли был все-таки мальчик, всего только мальчик, и потому он забыл обо всем, и его сердце дрогнуло, когда из картонной коробки появился весь бело-золотой, похожий на диковинный торт театр.
   Вращающаяся сцена с миниатюрными фигурками кукол, набор декораций, крохотная рампа, которая освещалась настоящими электрическими лампочками, — все это восхитило его как конструктора.
   — Здорово! Ах, как это здорово сделано, Пат! — сказал он, осторожно разглядывая все уголки и «кулисы» театра. — Но что же это за пьеса, Пат?.. Постой, да ведь это «Сон в летнюю ночь» Шекспира! — воскликнул он вдруг. — Вон Пек, а вон, с ослиной головой, стоит ткач Основа, а вон там, у задника, три феи с королевой во главе. А вот эта… — он взял в руки одну из кукол, — это Гермия, и она похожа на тебя, Пат…
   Он задумчиво продекламировал:

 
Ты помнишь,
Как слушал я у моря песнь сирены,
Взобравшейся дельфину на хребет!
Так сладостны и гармоничны были
Те звуки, что сам грубый океан
Учтиво стихнул, внемля этой песне,
А звезды, как безумные, срывались
С своих высот, чтоб слушать песнь…
 

   — Какой ты умный, Чарли! — с уважением прошептала Пат. — Ты всегда все знаешь. А я даже не подозревала, что это Шекспир. Ведь Ричи читал нам эту пьесу, кажется?
   — Он читал нам из нее отрывки, а я потом в читальне прочел ее всю. Она похожа на волшебную сказку, эта пьеса… Послушай, что говорит Титания:

 
Вот господин ваш: вы ему служите,
Его воздушной пляской окружите,
Кормите виноградом, ежевикой,
Берите мед ему у пчелки дикой,
А из пчелиных лапок восковых
Наделайте светильников ночных,
О звезды светляков их зажигайте
И милого на отдых провожайте…
 

   — Патриция Причард, обедать!.. — проскрипел откуда-то сверху Образцовый Механизм. — Да и тебя, молодой человек, мать, наверно, заждалась.
   Мысленно упрекая себя за глупое увлечение Шекспиром, Чарли простился с миссис Причард и ее дочерью и ушел из железно-мраморно-решетчатого великолепия белых хозяев…
   — Патриция, поди сюда.
   По холодной дрожи в материнском голосе Пат поняла: сейчас будет разговор не из приятных.
   — Я здесь, мамочка.
   Она встала перед матерью, нервно оправляя платье.
   — Что ты все ощипываешься, как индюшка? Стой спокойно! — раздраженно приказала миссис Причард. — Я хочу с тобой поговорить серьезно. Ты сегодня привела сюда этого парня…
   Пат сильно покраснела.
   — Мне говорили, что он с тобой дружит, носит твои книжки, ходит с тобой. Ты должна, дочка, понять одну вещь: я неплохо отношусь к черным, есть среди них и вполне порядочные люди… Но больше, пожалуйста, не води сюда этого мальчишку. Он тебе не товарищ… Видишь ли, можно вежливо обращаться с цветными, но это не значит — вести себя с ними как с равными. Они к этому не приучены и не будут тебя уважать за это. И белые тоже станут над тобой смеяться… Ты поняла меня. Пат?
   — Да, мамочка, — сказала Пат; она машинально разглядывала одетую в зеленый шелк куколку Гермию.
   «Сколько неприятностей за один день! И всё из-за этого Чарли! Стоит ли он, чтобы столько переносить из-за него? Черный мальчишка!.. Черномазая обезьяна, как говорит этот щеголь Мэйсон… Ох, как я устала от всего этого!»
   И Пат Причард широко зевнула.

13. Его мать

   Камин был совсем как настоящий, а вместо дров лежали сухие сосновые шишки, которые Салли Робинсон собрала еще осенью в лесу. Казалось, стоит поднести к ним спичку — и уютный огонь загорится в камельке. Но боже упаси вас сделать это, потому что тогда вспыхнут не только шишки, но и пластмассовый искусственный камин, и бумажные скатерки, и занавески, и абажуры, и весь с таким трудом созданный уют домика Робинсонов мгновенно превратится в груду пепла.
   Это был очень приличный домик, как две капли воды похожий на многие негритянские домики в этом районе. А район был не из важных, и даже дядя Пост, ко всему в жизни привыкший дядя Пост, вздыхал и морщился, попадая с помощью своего оливкового механизма в Горчичный Рай.
   В Горчичном Раю жили люди с кожей всех оттенков — от угольно-черной до белой, как сливки; впрочем, у последних в жилах тоже текла одна капля негритянской крови, и этого было достаточно для того, чтобы настоящие белые — «арийцы» — дали им кличку «цветных» и позволяли им входить в свои дома только с черного хода.
   В Горчичном Раю не было ни парков, ни выхоленных газонов, ни новомодных вилл. Окрашенные в однообразный горчичный цвет домики (отсюда и название) составляли, так сказать, декорацию района.
   Прячась за ними, стараясь не слишком выпячивать свое убожество, стояли бараки, сараюшки, курятники, ящики из-под грузовиков, переоборудованные под помещение для людей, — заплатанное железом, дранкой, фанерой, толем некое подобие жилья, в котором ютилось население Горчичного Рая.
   Нищета смотрела здесь изо всех щелей. В одном городе негритянский квартал называют «Вифлеемом», в другом — «Гарлемом», в третьем — «Черным Потоком», но всюду, во всех городах, — это беднейшие кварталы, и белые заходят сюда только по делу или из любопытства.
   Даже серая змея главного шоссе торопилась в несколько витков поскорее миновать этот район города и уползти туда, где взгляд путешественников не будет оскорблен видом такой обнаженной бедности.
   Горчичный Рай со всеми своими лачугами принадлежал, как почти всё в городе. Боссу — Милларду. И все негры в Раю, с тех пор как помнили себя, платили Боссу огромную арендную плату за клочок земли, который они занимали.
   Часть лачуг спускалась к реке — зимой черной и сизой, весной желтой, а летом радужной от нефтяных и бензиновых пятен. От реки тянуло тухлинкой и ворванью, а дома пропахли капустой и «десятицентовыми обедами миссис Евы Слоун».
   За рекой жили поляки, венгры, итальянцы, словаки, и негритянские дети ходили туда играть с белыми детьми таких же бедняков, как они.
   Дом Робинсонов считался одним из самых «роскошных» в Горчичном Раю. Тэд Робинсон арендовал его у хозяина еще в ту пору, когда его назначили старшим по механическому цеху. Тогда он взял к себе в помощники Гирича и Цезаря, и втроем они заправляли всем цехом. И все рабочие заговорили о том, что «в третьем корпусе стал другой воздух»: надсмотрщики Босса туда не совались, и работа шла на славу.
   Когда в откровенную минуту кто-нибудь из друзей выговаривал Коттону за то, что он выдвигает цветного, управляющий только смеялся:
   — Говорят, способнейший малый! Дал Боссу тысячи долларов прибыли своими изобретениями и усовершенствованиями. А платить ему можно вдвое меньше, чем белому. Выдадут ему из конторы долларов десять наградных — он и доволен… Они же ничего не понимают, эти негры.
   Но Коттон ошибался: Тэд отлично понимал, как ничтожно оплачивает хозяин его работу, но у механика была кипучая, деятельная натура, живой, изобретательный ум, и он просто не мог утерпеть, если видел плохо работающий механизм: его так и подмывало исправить, усовершенствовать машину.
   — Конечно, я набиваю карман Боссу, но что поделаешь, не могу удержаться, — говорил он товарищам, широко, по-детски улыбаясь и разводя руками.
   А когда управляющий, по приказу Босса, содрал с него огромную арендную плату за дом, Тэд только засмеялся:
   — Босса не переделаешь. Это самая неподатливая из машин.
   — Машина, чтобы давить нашего брата, — сказал тогда Цезарь Бронкс — друг Тэда.
   И Чарли — еще маленький — навсегда запомнил его слова.
   Теперь, когда Тэд погиб, становилось все труднее вносить плату за «особняк», как называла его Салли Робинсон.
   В доме были спальня, гостиная, кухня, служившая также столовой, и наверху крохотная комнатка — чердак, царство Чарли.
   Окна кухни выходили на реку, и, бывало, отец ставил маленького Чарли на подоконник и показывал ему моторные боты и барки, плывущие по темной воде. А потом, когда Чарли подрос, отец в субботний день брал у соседа лодку, сажал в нее жену и сына и ехал к острову. Он сбрасывал пиджак и брался за весла. На руках у него вздувались бронзовые мускулы, и весь он был такой красивый и сильный. На острове они вместе копали червей и все трое закидывали удочки. Салли смотрела на мужа, а он весело кричал ей:
   — Тяни, у тебя клюет! Любуйся не на меня, а на рыбу!..
   Салли стояла у окна в кухне, прижавшись лбом к холодному стеклу, и видела перед собой не грязно-желтую реку, а мужа, его открытую, детскую улыбку. Таким она запомнила его в тот знойный, летний день, когда провожала его на крейсер «Сан-Франциско». Он успел еще прислать из Пирл Харбор открытку, всю проштемпелеванную военной цензурой. А после, зимой, когда Салли уже все поняла сама, пришло короткое, сухое извещение о том, что старшина Т. У. Робинсон погиб на боевом посту.
   Боевой пост!
   Салли сжала руки. Те, кто был там, в этом аду, рассказывали ей, что офицеры метались по кораблю и отдавали самые противоречивые приказания. Они не успели сделать ни одного выстрела; японские бомбы сыпались на «Сан-Франциско», как картошка из дырявого мешка, и после нельзя было найти даже клочков того орудия, у которого стоял Тэд.
   Салли обвела глазами малюсенькую, блистающую начищенными кастрюлями кухоньку, где они, бывало, так весело ужинали втроем. Когда был жив Тэд, ей не нужно было ходить по богатым домам — стряпать на людей и выслушивать замечания какой-нибудь миссис Сфикси: «Вы, Робинсон, отличная стряпуха, но упрямы и непонятливы, как все негры». Кровь вскипала у нее от таких слов. Ей хотелось швырнуть в миссис Сфикси тарелкой и сказать ей в глаза все, что она думает о таких леди. Но приходилось сдерживаться ради сына. Тэд, уходя, взял с нее слово, что она вырастит ему хорошего, ученого, доброго сына.
   «Я на тебя надеюсь, как на себя. Ты у меня сильная духом, и ты сумеешь воспитать из Чарли настоящего мужчину», — вспоминала Салли его слова. Она встряхнула короткими курчавыми, как у сына, волосами.
   Сильная духом! Да, конечно, она сильная, и Чарли пошел в нее. Только бы из-за такого характера он не нажил неприятностей! И так в школе он на дурном счету у начальства!
   Салли посмотрела на часы.
   — Куда это запропастился мальчик? Так поздно, а его все нет, — сказала она вслух.
   И как бы в ответ на ее слова у крыльца послышались шаги, и на пороге появился Чарли.
   «Опять вспоминала об отце! — едва взглянув на тонкое мальчишеское лицо матери, определил он. — Кажется, даже плакала».
   Но и мать успела заметить тень на лице сына. «Школа? Вышло что-нибудь с товарищами? С автомобилем? Или, может быть, с учителями?» Салли мысленно перебрала все, что могло задеть ее мальчика.
   — Что-нибудь случилось? — быстро спросила она, начиная проворно орудовать у плиты.
   — Абсолютно ничего, ма, — отозвался Чарли. Он положил книжки и подошел к умывальнику. — А у тебя есть какие-нибудь новости?
   «Скрытный! Весь в отца… Конечно, что-то его мучит, но ни за что не скажет», — думала Салли.
   Пока сын ел яичницу, она присела за стол и стала рассказывать:
   — К миссис Гоу приходил агент, которому она, помнишь, дала задаток за дом. Так вот: он вернул ей задаток и говорит, что домовладелец не согласен сдавать дом неграм в Эдеме. Говорит: все соседи там возмутились, созвали собрание домовладельцев и объявили, что не желают жить рядом с цветными. Маргрет Гоу плачет навзрыд. Темпи прибегал за мной, и мы вместе ходили ее утешать.
   Чарли передернулся.
   — Сегодня Горилла поставил Нэнси «эф» только за то, что она мулатка, — угрюмо промолвил он.
   — А… тебе? — опасливо спросила мать.
   — Мне он поставил «би»: придрался к пятнышку на тетради.
   Чарли ни слова не сказал о насмешках Фэйни — мать, наверно, огорчилась бы еще больше.
   — Зато у Ричи, знаешь, я заработал за сочинение «эй», и он просил передать тебе, что очень мной доволен.
   Мать свистнула, как заправский мальчишка:
   — Здорово! Молодчина ты у меня! Значит, мистер Ричардсон тоже одобряет старого капитана Брауна и не удивился, что ты написал сочинение именно о нем! Какой хороший молодой джентльмен ваш мистер Ричи!
   И она принялась обсуждать вместе с сыном достоинства молодого учителя. Салли Робинсон была в курсе всех школьных новостей и всех занятий своего Чарли. Моложавая, подвижная, ловкая, как мальчик, она участвовала во многих затеях сына, и он привык обращаться с ней по-товарищески. Только невзгоды и неприятности он предпочитал держать про себя: у матери, пережившей гибель отца, и так достаточно было горя.
   И на этот раз он скрыл от матери свои стычки с Мак-Магоном, слухи о готовящемся против него заговоре в классе и происшествие в автобусе, которое камнем лежало у него на сердце.
   Как бы хотелось Чарли подойти и попросить мать, чтобы она взяла его из школы! Никогда не возвращаться в класс, никогда больше не видеть злобных физиономий Гориллы, Фэйни и этого щеголя с Юга, не слышать издевательств над «черномазыми»!
   Но мальчик заранее знал — в ответ на такую просьбу мать всплеснет руками и скажет проникновенным голосом:
   «Чарли! Ты забыл, что сказал отец? Разве ты не помнишь его заветов?»
   Нет, Чарли отлично помнил, что говорил папа Тэд. Отец часто ставил его, маленького, между колен, смотрел твердыми и ласковыми глазами на мальчика и говорил:
   — Я хочу сделать из тебя человека, который был бы нужен своему народу. Ты должен стать в этом мире чем-нибудь. Слышишь, сынок?
   И маленький Чарли, робея и гордясь, что отец говорит с ним, как со взрослым, отвечал:
   — Слышу, отец. Хорошо, отец.
   Стать вождем негритянского народа, как Букер Вашингтон или Фредерик Дуглас, или знаменитым поэтом, как Поль Дэнбар, или, может быть, проповедником? Вероятно, именно об этом думал отец, когда говорил, что он должен стать в мире «чем-нибудь». И мать теперь чуть не каждый день повторяла мальчику:
   — Учись, сынок. Учись прилежнее, чтобы сделаться гордостью своего народа…
   Как всякая мать, она была уверена, что ее сына ждет великая будущность.
   — От дяди Джима ничего не было? — спросил Чарли.
   — Нет, — отозвалась Салли. — Я думала, он пришлет весточку после конгресса, но он, видно, так занят, что нет ни минуты свободной. А сейчас, наверно, уехал на гастроли… Вчера у миссис Сфикси я видела старую английскую газету, и там написано, что Джемс Робинсон после своего выступления на конгрессе сторонников мира отправился давать концерты на континенте, а потом поедет в Россию. Очень хорошая статья! Дядю Джима называют «наш черный Карузо»… Ох, наверно, совсем загордился наш Джим!
   — Вот еще что выдумала! Дядя Джим никогда не загордится, всегда будет простым и своим! — горячо вступился Чарли. — Хоть бы он поскорее приехал!
   — Соскучился по подаркам? — засмеялась Салли. — Что ты на этот раз заказал ему?
   — Целый лодочный мотор, — сказал Чарли. — Конечно, это была дерзость с моей стороны, но мне так хочется самому построить моторную гоночную лодку!
   — Кстати о гонках: этот парень Мэрфи все время шатается у нашего дома, — сказала Салли, — а с ним белобрысый сынок вашего директора. Сегодня вышла подмести крыльцо, а они заглядывают во двор… Знаешь, у них совсем разбойничьи физиономии, у этих ребят. Очень я боюсь, как бы они тебе не подставили ножку на гонках.
   Чарли засмеялся:
   — Не бойся! Ничего они против «Серебряной свирели» не сделают. Я знаешь, ма, что придумал? Я придумал сделать цельнометаллический капот…
   Салли опять свистнула:
   — Замечательно! А я нашла у миссис Причард состав, который снимает любую ржавчину с металла и придает ему блеск. Я начищу на «Серебряной свирели» радиатор — будет блестеть, как «Роллс-Ройс»…
   — Знаешь, ма, я сегодня был в замке Босса, у этой миссис Причард, — сказал, потупясь, Чарли.
   — Был в замке?.. Господи помилуй, да как ты туда попал? Кто тебя пустил, негр? — испуганно воскликнула мать.
   Чарли опустил глаза:
   — Меня позвала Патриция, хотела показать подарок Босса — игрушечный театр.
   Салли всплеснула руками:
   — Позвала Патриция? Воображаю, как бесилась ее мамаша! Ведь она терпеть не может нашего брата! И меня-то зовет только по необходимости и дальше кухни не пускает… Что же она — накинулась на тебя? Бранила?
   — Нет, она ничего грубого не говорила, но, кажется, действительно была сердита, что я пришел, — признался мальчик.
   — Ну еще бы! — подхватила Салли. — Будь покоен: едва ты вышел, она устроила дочке хороший скандал. Твоей Патриции, верно, здорово влетело за то, что она дружит с неграми и водит их в дом… Уж я ее знаю, эту Причард…
   Чарли понурился.
   «Вот отчего он такой хмурый! Теперь понимаю», — подумала мать. А вслух сказала:
   — С такими не стоит нам водиться, сынок. Это не мистер Ричардсон, которому все равно — белая или черная кожа у человека, был бы он только хороший да умный…
   — Почему, ма, у нас в Стон-Пойнте ничуть не лучше, чем на Юге? — спросил тем же тихим голосом Чарли. — К неграм и здесь относятся очень плохо. — Он сцепил пальцы так, что побелели суставы. — Я помню, отец говорил, что после этой войны все пойдет по-другому, будет по-настоящему счастливая жизнь и все люди будут равны и свободны.
   Салли закинула голову и горько засмеялась:
   — Твой отец был мечтатель. Храбрый, честный, но мечтатель. Он даже в Большом Боссе ухитрялся находить какие-то хорошие черты… И, конечно, он бы жизни не пожалел, только бы сделать всех счастливыми. Но если бы он знал, как напрасно отдал свою жизнь!..
   Чарли молчал, только глаза у него светились. Он не спрашивал мать, почему напрасно пролилась отцовская кровь. Он видел, как живут черные люди в Горчичном Раю и их соседи-рабочие за рекой.
   А сегодня он был в замке Большого Босса.
   И потому он ни о чем не спрашивал.

14. Цезарь говорит не стесняясь

   — Эй, соседи! Есть кто-нибудь в доме? Можно к вам?
   — Это Цезарь. Поди встреть его, сынок.
   Салли сбросила фартук и пригладила волосы.
   Чарли направился к дверям, но, опередив его, в кухню уже входил тот, кого звали Цезарем.
   Неизвестно, о чем думала негритянская семья с берегов Миссисипи, давая своему первенцу такое пышное имя, но внешность негра вполне это имя оправдывала.
   Очень широкий в груди и плечах, с маленькой, гордо посаженной головой, он — этот старый друг семьи Робинсонов — являл собой удивительный образец силы, здоровья и мужественной красоты.
   Из распахнутого ворота синего рабочего комбинезона поднималась, как колонна черного мрамора, сильная шея, повязанная гарусным шарфом. Лицо было живое, изменчивое; глаза так и впивались в собеседника и, казалось, видели каждого насквозь.
   Синий комбинезон еще больше подчеркивал увечье этого великолепного тела: один пустой рукав был засунут в карман, а вместо ноги торчала грубо отесанная деревяшка. И так нелепо и уродливо это казалось, так не шло ко всему могучему, жизнерадостному облику Цезаря, что каждый чувствовал неловкость за свои здоровые руки и ноги и невольно отводил глаза, чтобы не видеть увечья Цезаря.
   — Как поживаете, хозяева? — Цезарь приветливо взмахнул здоровой левой рукой. — Салли, девочка, как дела? Почему давно не заглядывала к моей старухе?
   — Боюсь ей помешать, — сказала Салли, пододвигая Цезарю единственное мягкое кресло. — У нее, кажется, уйма стирки.