За размышлениями, отступлениями от темы, фантазиями он сам не заметил, как заснул. Спустя какое-то время, он не мог понять, какое именно, его разбудил телефонный звонок. Он ответил заплетающимся языком.
– Ты задремал?
– Да, забылся.
– А я-то наоборот из кожи вон лезу для тебя. Словом, Альчиде тебя ждет завтра после обеда в полшестого. Он живет в Галлотте.
Галлотта был городок в нескольких километрах от Монтелузы, – несколько крестьянских домов, – когда-то известный своей недосягаемостью в зимнее время, когда дождь лил ливмя.
– Давай мне адрес.
– Да какой там еще адрес! Как едешь из Монтелузы, первый дом слева. Большая вилла, совсем развалилась, какого-нибудь режиссера ужастиков привела бы в восторг. Невозможно ошибиться.
Он опять провалился в сон, как только положил трубку. Проснулся внезапно, оттого что что-то копошилось у него на груди. Оказалось, Анна, о которой он совсем забыл, Лежа рядом с ним на кровати, она расстегивала на нем рубашку. К каждому участку тела, который она обнажала, надолго прижималась губами. Дойдя до пупка, девушка приподняла голову, сунула руку под рубашку, чтоб погладить грудь, и припала губами к губам Монтальбано. Поскольку он не отвечал на ее страстный поцелуй, Анна переместила вниз ту руку, что раньше лежала у него на груди. И там тоже погладила.
Монтальбано решился заговорить:
– Видишь, Анна? Дело дохлое. Ничего не получается.
Одним рывком Анна вскочила с кровати, заперлась в ванной. Монтальбано не шелохнулся, даже когда услышал ее рыдания, детские слезы, вроде как у маленькой девочки, которой отказались купить лакомство или игрушку. Он увидел ее совершенно одетую в свете, падавшем из двери ванной, которая осталась открытой.
– У дикого зверя и то больше сердца, чем у тебя, – сказала она и ушла.
У Монтальбано прошел сон, в четыре часа утра он был еще на ногах и раскладывал пасьянс, хотя не было никакой надежды, что тот выйдет.
Он приехал в управление угрюмый, смутный, история с Анной его тяготила, его грызла совесть, что он обошелся с ней так. Вдобавок наутро у него зародилось сомнение: а если б вдруг на месте Анны оказалась Ингрид, была ли гарантия, что он поступил бы точно так же?
– Мне с тобой нужно срочно поговорить. – Мими Ауджелло стоял в дверях, вид у него был порядком взбудораженный.
– Чего тебе?
– Хочу тебя информировать о ходе расследования.
– Какого расследования?
– Ладно, я понял, зайду позже.
– Нет, сейчас ты остаешься здесь и мне рассказываешь, о каком, черт побери, расследовании идет речь.
– Как это?! О торговле оружием!
– И, по-твоему, я поручил тебе им заниматься?
– По-моему? Ты же мне о нем говорил, помнишь? Я думал, это подразумевается.
– Тут, Мими, подразумевается только одно, а именно, что ты просто сукин сын – твоя мать, само собой, тут ни при чем.
– Давай так, я тебе говорю, что я сделал, и потом решишь ты, продолжать ли мне дальше.
– Вперед, говори мне, что ты сделал.
– Перво-наперво, я подумал, что нельзя спускать с Инграссии глаз, и приставил двоих из наших следить за ним день и ночь, он даже в сортир не может пойти без того, чтоб я об этом узнал.
– Наших? Ты к нему приставил наших?! Да тебе разве неизвестно, что он у наших все волоски в заднице знает наперечет?
– Я ж не дурак. Они не из наших, не из Вигаты, я хочу сказать. Это агенты из Рагоны, их начальник полиции, к которому я обратился, откомандировал.
Монтальбано глянул на него с восхищением.
– Ты обратился к начальнику полиции, вон как? Молодчина Мими, как ты у нас умеешь распространяться!
Ауджелло не отвечал ему в тон, предпочел дальше излагать факты.
– Был тоже телефонный разговор, записанный при прослушивании, который, может, представляет интерес. В моем кабинете у меня есть запись, я пойду принесу.
– Ты помнишь на память?
– Да. Но ты, слушая его, может, выяснишь…
– Мими, ты на этот момент все, что можно было выяснить, уже выяснил. Не заставляй меня терять время. Давай, говори.
– Короче, Инграссия из супермаркета звонит в Катанию, в фирму Бранкато. Хочет говорить с Бранкато лично, тот подходит к телефону. Инграссия тогда начинает жаловаться на неувязки, которые возникли в ходе последней доставки, говорит, что нельзя, чтоб транспорт прибывал намного раньше, что этот факт создал ему большие проблемы. Просит о встрече, чтобы выработать новую систему доставки, более надежную. То, как на это отвечает Бранкато, минимум обескураживает. Кричит, выходит из себя, спрашивает Инграссию, как у того хватает совести ему звонить. Инграссия, заикаясь, просит объяснений. И Бранкато объясняет, говорит, что Инграссия неплатежеспособный, что банки отсоветовали иметь с ним дела.
– А Инграссия как отреагировал?
– Никак. Ни звука. Положил трубку, даже не попрощавшись.
– Ты понял, что означает этот звонок?
– Конечно. Что Инграссия просил помочь, а те его послали.
– Не отставай от Инграссии.
– Уже сделано, я же тебе сказал.
Повисла тишина.
– Ну, что мне делать дальше? Продолжаю заниматься расследованием?
Монтальбано не отозвался.
– Какой ты скот! – прокомментировал Ауджелло.
– Сальво? Ты один в кабинете? Могу говорить свободно?
– Да. Ты откуда звонишь?
– Из дому, лежу в кровати с температурой.
– Сожалею.
– Как раз наоборот, не о чем тебе сожалеть. Это болезнь роста.
– Не понял, что это такое?
– Жар, который бывает у детишек, у совсем маленьких. Держится два или три дня – тридцать девять, сорок, но пугаться тут нечего, это естественно, это лихорадка роста. Когда прошло – ребятишки вытянулись на несколько сантиметров. Уверена, что и я тоже, когда жар у меня пройдет, подрасту. Умом, не телесно. Хочу тебе сказать, что никогда как женщину никто меня не оскорблял хуже, чем ты.
– Анна…
– Дай мне закончить. Оскорблял, именно. Ты нехороший, ты недобрый, Сальво. И я этого не заслужила.
– Анна, ну рассуди сама. То, что произошло сегодня ночью, пошло тебе на пользу…
Анна бросила трубку. Даже если она и дала ему понять на все сто, что нечего тут обсуждать, Монтальбано, представляя, какие она в эту минуту терпит муки, чувствовал себя свиньей, нет, гораздо хуже свиньи, потому что свинину хотя бы можно есть.
Виллу, что при въезде в Галлотту, он нашел сразу, но ему показалось невероятным, будто кто-нибудь может обитать в этих развалинах. Виделось ясно, что полкрыши провалилось, на четвертом этаже обязательно должно было протекать. Слабого ветра было достаточно, чтоб принялась хлопать ставня, непонятно как еще продолжавшая держаться. По стене фасада шли трещины шириной в кулак. Чуть лучше выглядели третий этаж, второй и первый. Следы штукатурки исчезли много лет назад, ставни все поломались, краска с них облупилась, тем не менее они еще закрывались, правда криво. Взору представлялись кованая железная калитка, приоткрытая и накренившаяся на улицу, с незапамятных времен находившаяся в таком положении, сорняки и кучи земли. Сад казался непролазным и бесформенным переплетением покривившихся деревьев и густых кустов. Он прошел по дорожке из перекатывающихся под ногами камней и перед входной дверью, потерявшей цвет, остановился. Уже смеркалось, переход на летнее время на деле укорачивал дни. Тут был звонок, и Монтальбано позвонил, точнее, потыкал в кнопку, потому что не услышал никаких звуков, даже отдаленных. Он сделал еще попытку, прежде чем догадаться, что звонок не действует аж с момента открытия электричества. Постучал, взявшись за кольцо дверной ручки в форме конской головы, и наконец после третьего стука послышалось шарканье шагов. Дверь отворилась, и без предварительного щелчка щеколды или скрежета засова раздался долгий стон душ чистилища.
– Открыто, достаточно было толкнуть дверь, войти и позвать меня.
Голос принадлежал скелету. Никогда за всю свою жизнь Монтальбано не доводилось видеть таких тощих людей. А вернее, доводилось, но на смертном одре, истощенных, иссушенных болезнью. Этот, напротив, держался на ногах и, похоже, не собирался умирать, хотя согнулся в три погибели. На нем болталась туника, которую носят священники, когда-то бывшая черной, а нынче отдававшая в зеленцу, ее жесткий подворотничок, некогда белый, теперь сделался густо-серым. На ногах – грубые крестьянские башмаки с гвоздями, каких больше уже не продавали. Его лысая голова напоминала череп, на который шутки ради надели золотые очки с толстенными стеклами – в них тонули глаза. Монтальбано подумал, что у тех двоих в гроте, умерших пятьдесят лет назад, мяса на костях оставалось больше, чем у священника. Стоило ли говорить, что он был очень стар.
Старик церемонно пригласил войти в дом, провел в колоссальную гостиную, буквально забитую книгами, которые помещались не только на полках, но и на полу, громоздились стопами, почти доставая до высокого потолка и непонятным образом сохраняя равновесие. В окна не было видно света, книги, сгруженные на балюстраде, полностью загораживали стекла. Из мебели был письменный стол, один стул и одно кресло. Монтальбано показалось, что лампа на столе – настоящая керосиновая. Старый священник освободил кресло от книг и усадил туда Монтальбано.
– Поскольку я не представляю, чем именно могу вам быть полезен, я вас слушаю.
– Как вам сказали, я комиссар полиции, который…
– Нет, ни мне не сказали, ни я об этом не спрашивал. Пришел тут вчера ввечеру один из городка, известил, что человек из Вигаты хочет меня видеть, и я ему отвечал, что пускай приходит и чтоб в полшестого. Если вы комиссар, то с меня взятки гладки, даром тратите время.
– Почему это я трачу даром время?
– Потому что я носа не высовываю из этого дома по крайней мере лет тридцать. А зачем мне выходить? Знакомые лица исчезли, новые мне доверия не внушают. Продукты вот приносят каждый день, да и пью-то я только молоко и еще куриный бульон раз в неделю.
– Вы, может быть, слышали по телевизору…
Едва начав фразу, он осекся, слово «телевизор» прозвучало для него странно.
– В этом доме нет электричества.
– Хорошо, ну тогда, вы читали в газетах…
– Не беру газет.
Ну почему он все время попадает впросак? Монтальбано набрал воздуха, будто для разбега, и рассказал все, от торговли оружием и вплоть до обнаружения тел в пещере.
– Погодите, сейчас засвечу лампу, так будет лучше говорить.
Пошарил в бумагах на столе, нашел коробок спичек, зажег одну дрожащей рукой.
У Монтальбано захолонуло внутри.
«Если он ее уронит, – подумалось ему, – мы обуглимся в три секунды».
Однако предприятие удалось, и стало еще хуже, потому что лампа посылала слабый свет на полстола, погрузив как раз ту сторону, где сидел старик, в густейший мрак. С изумлением Монтальбано увидел, что священник протянул руку и взял маленькую бутылочку со странной крышкой. На столе стояли еще три, две пустых и одна полная, с какой-то белой жидкостью. Но это были не бутылки, а биберон, каждая была снабжена соской. Комиссар почувствовал дурацкое раздражение. Старик принялся сосать.
– Простите, но у меня нет зубов.
– Но почему бы не пить молоко из пиалы, из чашки, не знаю, из стакана?
– Потому что так мне вкуснее. Это как если бы я курил трубку.
Монтальбано решил уйти как можно скорее, поднялся, вытащил из кармана две фотографии, которые попросил у Якомуцци, протянул их священнику:
– Может это быть похоронным обрядом?
Старик разглядывал фотографии, одушевляясь и что-то бормоча.
– Что там было в плошке?
– Монеты сороковых годов.
– А в корчаге?
– Ничего… не осталось следов… должно быть, только вода.
Старик сидел довольно долго и сосал себе, занятый размышлениями. Монтальбано опять уселся.
– Не имеет смысла, – сказал священник, кладя фотографии на стол.
Глава шестнадцатая
– Ты задремал?
– Да, забылся.
– А я-то наоборот из кожи вон лезу для тебя. Словом, Альчиде тебя ждет завтра после обеда в полшестого. Он живет в Галлотте.
Галлотта был городок в нескольких километрах от Монтелузы, – несколько крестьянских домов, – когда-то известный своей недосягаемостью в зимнее время, когда дождь лил ливмя.
– Давай мне адрес.
– Да какой там еще адрес! Как едешь из Монтелузы, первый дом слева. Большая вилла, совсем развалилась, какого-нибудь режиссера ужастиков привела бы в восторг. Невозможно ошибиться.
Он опять провалился в сон, как только положил трубку. Проснулся внезапно, оттого что что-то копошилось у него на груди. Оказалось, Анна, о которой он совсем забыл, Лежа рядом с ним на кровати, она расстегивала на нем рубашку. К каждому участку тела, который она обнажала, надолго прижималась губами. Дойдя до пупка, девушка приподняла голову, сунула руку под рубашку, чтоб погладить грудь, и припала губами к губам Монтальбано. Поскольку он не отвечал на ее страстный поцелуй, Анна переместила вниз ту руку, что раньше лежала у него на груди. И там тоже погладила.
Монтальбано решился заговорить:
– Видишь, Анна? Дело дохлое. Ничего не получается.
Одним рывком Анна вскочила с кровати, заперлась в ванной. Монтальбано не шелохнулся, даже когда услышал ее рыдания, детские слезы, вроде как у маленькой девочки, которой отказались купить лакомство или игрушку. Он увидел ее совершенно одетую в свете, падавшем из двери ванной, которая осталась открытой.
– У дикого зверя и то больше сердца, чем у тебя, – сказала она и ушла.
У Монтальбано прошел сон, в четыре часа утра он был еще на ногах и раскладывал пасьянс, хотя не было никакой надежды, что тот выйдет.
Он приехал в управление угрюмый, смутный, история с Анной его тяготила, его грызла совесть, что он обошелся с ней так. Вдобавок наутро у него зародилось сомнение: а если б вдруг на месте Анны оказалась Ингрид, была ли гарантия, что он поступил бы точно так же?
– Мне с тобой нужно срочно поговорить. – Мими Ауджелло стоял в дверях, вид у него был порядком взбудораженный.
– Чего тебе?
– Хочу тебя информировать о ходе расследования.
– Какого расследования?
– Ладно, я понял, зайду позже.
– Нет, сейчас ты остаешься здесь и мне рассказываешь, о каком, черт побери, расследовании идет речь.
– Как это?! О торговле оружием!
– И, по-твоему, я поручил тебе им заниматься?
– По-моему? Ты же мне о нем говорил, помнишь? Я думал, это подразумевается.
– Тут, Мими, подразумевается только одно, а именно, что ты просто сукин сын – твоя мать, само собой, тут ни при чем.
– Давай так, я тебе говорю, что я сделал, и потом решишь ты, продолжать ли мне дальше.
– Вперед, говори мне, что ты сделал.
– Перво-наперво, я подумал, что нельзя спускать с Инграссии глаз, и приставил двоих из наших следить за ним день и ночь, он даже в сортир не может пойти без того, чтоб я об этом узнал.
– Наших? Ты к нему приставил наших?! Да тебе разве неизвестно, что он у наших все волоски в заднице знает наперечет?
– Я ж не дурак. Они не из наших, не из Вигаты, я хочу сказать. Это агенты из Рагоны, их начальник полиции, к которому я обратился, откомандировал.
Монтальбано глянул на него с восхищением.
– Ты обратился к начальнику полиции, вон как? Молодчина Мими, как ты у нас умеешь распространяться!
Ауджелло не отвечал ему в тон, предпочел дальше излагать факты.
– Был тоже телефонный разговор, записанный при прослушивании, который, может, представляет интерес. В моем кабинете у меня есть запись, я пойду принесу.
– Ты помнишь на память?
– Да. Но ты, слушая его, может, выяснишь…
– Мими, ты на этот момент все, что можно было выяснить, уже выяснил. Не заставляй меня терять время. Давай, говори.
– Короче, Инграссия из супермаркета звонит в Катанию, в фирму Бранкато. Хочет говорить с Бранкато лично, тот подходит к телефону. Инграссия тогда начинает жаловаться на неувязки, которые возникли в ходе последней доставки, говорит, что нельзя, чтоб транспорт прибывал намного раньше, что этот факт создал ему большие проблемы. Просит о встрече, чтобы выработать новую систему доставки, более надежную. То, как на это отвечает Бранкато, минимум обескураживает. Кричит, выходит из себя, спрашивает Инграссию, как у того хватает совести ему звонить. Инграссия, заикаясь, просит объяснений. И Бранкато объясняет, говорит, что Инграссия неплатежеспособный, что банки отсоветовали иметь с ним дела.
– А Инграссия как отреагировал?
– Никак. Ни звука. Положил трубку, даже не попрощавшись.
– Ты понял, что означает этот звонок?
– Конечно. Что Инграссия просил помочь, а те его послали.
– Не отставай от Инграссии.
– Уже сделано, я же тебе сказал.
Повисла тишина.
– Ну, что мне делать дальше? Продолжаю заниматься расследованием?
Монтальбано не отозвался.
– Какой ты скот! – прокомментировал Ауджелло.
– Сальво? Ты один в кабинете? Могу говорить свободно?
– Да. Ты откуда звонишь?
– Из дому, лежу в кровати с температурой.
– Сожалею.
– Как раз наоборот, не о чем тебе сожалеть. Это болезнь роста.
– Не понял, что это такое?
– Жар, который бывает у детишек, у совсем маленьких. Держится два или три дня – тридцать девять, сорок, но пугаться тут нечего, это естественно, это лихорадка роста. Когда прошло – ребятишки вытянулись на несколько сантиметров. Уверена, что и я тоже, когда жар у меня пройдет, подрасту. Умом, не телесно. Хочу тебе сказать, что никогда как женщину никто меня не оскорблял хуже, чем ты.
– Анна…
– Дай мне закончить. Оскорблял, именно. Ты нехороший, ты недобрый, Сальво. И я этого не заслужила.
– Анна, ну рассуди сама. То, что произошло сегодня ночью, пошло тебе на пользу…
Анна бросила трубку. Даже если она и дала ему понять на все сто, что нечего тут обсуждать, Монтальбано, представляя, какие она в эту минуту терпит муки, чувствовал себя свиньей, нет, гораздо хуже свиньи, потому что свинину хотя бы можно есть.
Виллу, что при въезде в Галлотту, он нашел сразу, но ему показалось невероятным, будто кто-нибудь может обитать в этих развалинах. Виделось ясно, что полкрыши провалилось, на четвертом этаже обязательно должно было протекать. Слабого ветра было достаточно, чтоб принялась хлопать ставня, непонятно как еще продолжавшая держаться. По стене фасада шли трещины шириной в кулак. Чуть лучше выглядели третий этаж, второй и первый. Следы штукатурки исчезли много лет назад, ставни все поломались, краска с них облупилась, тем не менее они еще закрывались, правда криво. Взору представлялись кованая железная калитка, приоткрытая и накренившаяся на улицу, с незапамятных времен находившаяся в таком положении, сорняки и кучи земли. Сад казался непролазным и бесформенным переплетением покривившихся деревьев и густых кустов. Он прошел по дорожке из перекатывающихся под ногами камней и перед входной дверью, потерявшей цвет, остановился. Уже смеркалось, переход на летнее время на деле укорачивал дни. Тут был звонок, и Монтальбано позвонил, точнее, потыкал в кнопку, потому что не услышал никаких звуков, даже отдаленных. Он сделал еще попытку, прежде чем догадаться, что звонок не действует аж с момента открытия электричества. Постучал, взявшись за кольцо дверной ручки в форме конской головы, и наконец после третьего стука послышалось шарканье шагов. Дверь отворилась, и без предварительного щелчка щеколды или скрежета засова раздался долгий стон душ чистилища.
– Открыто, достаточно было толкнуть дверь, войти и позвать меня.
Голос принадлежал скелету. Никогда за всю свою жизнь Монтальбано не доводилось видеть таких тощих людей. А вернее, доводилось, но на смертном одре, истощенных, иссушенных болезнью. Этот, напротив, держался на ногах и, похоже, не собирался умирать, хотя согнулся в три погибели. На нем болталась туника, которую носят священники, когда-то бывшая черной, а нынче отдававшая в зеленцу, ее жесткий подворотничок, некогда белый, теперь сделался густо-серым. На ногах – грубые крестьянские башмаки с гвоздями, каких больше уже не продавали. Его лысая голова напоминала череп, на который шутки ради надели золотые очки с толстенными стеклами – в них тонули глаза. Монтальбано подумал, что у тех двоих в гроте, умерших пятьдесят лет назад, мяса на костях оставалось больше, чем у священника. Стоило ли говорить, что он был очень стар.
Старик церемонно пригласил войти в дом, провел в колоссальную гостиную, буквально забитую книгами, которые помещались не только на полках, но и на полу, громоздились стопами, почти доставая до высокого потолка и непонятным образом сохраняя равновесие. В окна не было видно света, книги, сгруженные на балюстраде, полностью загораживали стекла. Из мебели был письменный стол, один стул и одно кресло. Монтальбано показалось, что лампа на столе – настоящая керосиновая. Старый священник освободил кресло от книг и усадил туда Монтальбано.
– Поскольку я не представляю, чем именно могу вам быть полезен, я вас слушаю.
– Как вам сказали, я комиссар полиции, который…
– Нет, ни мне не сказали, ни я об этом не спрашивал. Пришел тут вчера ввечеру один из городка, известил, что человек из Вигаты хочет меня видеть, и я ему отвечал, что пускай приходит и чтоб в полшестого. Если вы комиссар, то с меня взятки гладки, даром тратите время.
– Почему это я трачу даром время?
– Потому что я носа не высовываю из этого дома по крайней мере лет тридцать. А зачем мне выходить? Знакомые лица исчезли, новые мне доверия не внушают. Продукты вот приносят каждый день, да и пью-то я только молоко и еще куриный бульон раз в неделю.
– Вы, может быть, слышали по телевизору…
Едва начав фразу, он осекся, слово «телевизор» прозвучало для него странно.
– В этом доме нет электричества.
– Хорошо, ну тогда, вы читали в газетах…
– Не беру газет.
Ну почему он все время попадает впросак? Монтальбано набрал воздуха, будто для разбега, и рассказал все, от торговли оружием и вплоть до обнаружения тел в пещере.
– Погодите, сейчас засвечу лампу, так будет лучше говорить.
Пошарил в бумагах на столе, нашел коробок спичек, зажег одну дрожащей рукой.
У Монтальбано захолонуло внутри.
«Если он ее уронит, – подумалось ему, – мы обуглимся в три секунды».
Однако предприятие удалось, и стало еще хуже, потому что лампа посылала слабый свет на полстола, погрузив как раз ту сторону, где сидел старик, в густейший мрак. С изумлением Монтальбано увидел, что священник протянул руку и взял маленькую бутылочку со странной крышкой. На столе стояли еще три, две пустых и одна полная, с какой-то белой жидкостью. Но это были не бутылки, а биберон, каждая была снабжена соской. Комиссар почувствовал дурацкое раздражение. Старик принялся сосать.
– Простите, но у меня нет зубов.
– Но почему бы не пить молоко из пиалы, из чашки, не знаю, из стакана?
– Потому что так мне вкуснее. Это как если бы я курил трубку.
Монтальбано решил уйти как можно скорее, поднялся, вытащил из кармана две фотографии, которые попросил у Якомуцци, протянул их священнику:
– Может это быть похоронным обрядом?
Старик разглядывал фотографии, одушевляясь и что-то бормоча.
– Что там было в плошке?
– Монеты сороковых годов.
– А в корчаге?
– Ничего… не осталось следов… должно быть, только вода.
Старик сидел довольно долго и сосал себе, занятый размышлениями. Монтальбано опять уселся.
– Не имеет смысла, – сказал священник, кладя фотографии на стол.
Глава шестнадцатая
Монтальбано дошел до предела, под градом вопросов священника он чувствовал, что в голове у него все перепуталось, и впридачу, каждый раз, когда он не знал, что ответить, Альчиде Маравентано испускал подобие стона и, протестуя, втягивал свое молоко громче, чем обычно. Он уже принялся за вторую бутылочку.
Куда были обращены головой убитые?
Корчага была сделана из самой обыкновенной глины или из другого материала?
Сколько было монет в миске?
Каково было точное расстояние между корчагой, плошкой и собакой из терракоты относительно тел?
Наконец допрос с пристрастием закончился.
– Не имеет смысла.
Результат этого допроса оказался именно таким, как священник и предсказывал. Комиссар с явным и плохо скрываемым облегчением подумал, что может подняться, попрощаться и уйти восвояси.
– Погодите, что за спешка.
Монтальбано снова уселся, покорившись своей участи.
– Это не похоронный обряд, – может, это что-то другое.
Одним духом комиссар сбросил с себя усталость и инертность, к нему вновь возвратилась ясность мысли: Маравентано оказался человеком думающим.
– Пожалуйста, говорите, я буду благодарен, если вы мне выскажете ваше мнение.
– Вы читали Умберто Эко?
У Монтальбано стала потихоньку выступать испарина.
«Господи, теперь он мне устроил экзамен по литературе», – подумал он и насилу выдавил:
– Я читал его первый роман и два мини-дневника, которые мне кажутся…
– Я-то нет, романов его я в глаза не видывал. Я имел в виду «Трактат по общей семиотике», некоторые цитаты нам могли бы пригодиться.
– Мне ужасно стыдно, но я его не читал.
– Вы и «Semeiotike» Кристевой не читали?
– Нет, и не собираюсь, – ответил Монтальбано, начиная свирепеть, у него родилось подозрение, что старик над ним просто издевается.
– Ну что же, – смирился Альчиде Маравентано. – Тогда я вам приведу пример простой-простой.
«Для моего то есть уровня», – сказал себе Монтальбано.
– Итак, если, к примеру, вы – комиссар и находите человека, которого застрелили и засунули ему камень в рот, что вам приходит в голову?
– Знаете, – ответил Монтальбано, решивший взять реванш, – это из других времен, теперь стреляют без объяснений.
– А-а, таким образом, для вас этот камень во рту является неким объяснением?
– Безусловно.
– И каким?
– Таким, что у покойника был слишком длинный язык, он сказал что-то, о чем говорить не следовало, что-то выдал, донес, стукнул.
– Именно. Значит, вы поняли объяснение, потому что имели доступ к языковому коду, в данном случае – языка метафорического. Но если бы, наоборот, код был вам неизвестен, что бы вы смогли понять? Ничего. Убитый вам показался бы просто беднягой, которому не-мо-ти-ви-ро-ван-но засунули камень в рот.
– Начинаю понимать, – сказал Монтальбано.
– Словом, чтобы вернуться к нашей теме: некто убивает двух молодых людей по причинам, которые нам неизвестны. Можно скрыть трупы самыми разными способами: в море, под землей, в песке. Однако нет, он их укладывает в пещере, и это еще не все: рядом с ними он расставляет миску, корчагу и собаку из терракоты. Что он сделал?
– Он передал информацию, сообщение, – произнес вполголоса Монтальбано.
– Это сообщение, верно, которое вы, однако, не можете прочесть, потому что вам недоступен код, – завершил священник.
– Дайте мне подумать, – сказал Монтальбано. – Но это сообщение должно быть адресовано кому-то, не нам, конечно, через пятьдесят лет после случившегося.
– А почему бы и нет?
Монтальбано поразмыслил капельку, потом поднялся:
– Я ухожу, не хочу больше злоупотреблять вашим временем. То, что вы мне сказали, для меня чрезвычайно ценно.
– Мне хотелось бы помочь вам еще.
– Каким образом?
– Вы некоторое время назад мне сказали, что теперь убивают без объяснений. Объяснения всегда существуют и их всегда обнаруживают, иначе не существовало бы вашей профессии. Только коды стали множественными и различными.
– Спасибо, – сказал Монтальбано.
Ужинали килькой, потушенной с зеленью, которую синьора Элиза, жена начальника полиции, сумела приготовить мастерски и вдохновенно, секрет успеха заключался в том, сколько именно – с точностью до долей секунды – сковороде надлежало находиться в духовке. Потом, после ужина, синьора удалилась в гостиную смотреть телевизор, но не прежде, чем расположила на письменном столе в кабинете мужа бутылку коньяка, вторую – с горькой настойкой и две рюмки.
За столом Монтальбано говорил с воодушевлением об Альчиде Маравентано, о его оригинальном образе жизни, о его образованности, о его уме; начальник полиции, однако, обнаруживал не бог весть какое любопытство, продиктованное больше гостеприимством, нежели настоящим интересом.
– Послушайте, Монтальбано, – приступил он, как только они оказались вдвоем, – я прекрасно понимаю, как раззадоривают вас эти убитые из пещеры. Позвольте заметить, я вас знаю слишком давно, и могу предугадать, что вы увлечетесь подобным расследованием из-за неожиданных поворотов, которые оно скрывает, а еще потому, что, если вы и доведете расследование до конца, оно, на самом-то деле, окажется совершенно бесполезным. Бесполезность, которая для вас была бы в высшей степени приятной и, простите меня, почти вам родственной по духу.
– Почему бесполезным?
– Бесполезным, бесполезным, позвольте вас уверить. Убийца – или убийцы, не будем мелочиться, – если учесть, что прошло пятьдесят лет с лишним, либо умерли, либо, в лучшем случае, – старички, которым перевалило за семьдесят. Вы согласны?
– Согласен, – признал с неохотой Монтальбано.
– И тогда, простите меня, потому что слово, которое я собираюсь употребить, чуждо моему лексикону, – то, чем вы занимаетесь, это не расследование, это умственная мастурбация.
Монтальбано смолчал, у него не было ни сил, ни доводов, чтобы ответить.
– Я бы мог, конечно, позволить вам это занятие, если бы не опасался, что вы кончите тем, что отдадите ему лучшую часть своего ума, пренебрегая следствием по делам совсем иной важности и масштаба.
– Ну уж нет! Это неправда! – вскинулся комиссар.
– А вот и да. Имейте в виду, я совершенно не собираюсь делать вам выговор, мы просто разговариваем у меня дома, по-дружески. Почему вы поручили дело, крайне деликатное, о торговле оружием своему заместителю, он, безусловно, в высшей степени достойный работник, но, конечно, до вас ему далеко.
– Я ничего ему не поручал! Это он…
– Вы прямо как ребенок, Монтальбано. Вы сваливаете на него значительную часть следствия. Потому что вы прекрасно понимаете, что не в состоянии полностью ему себя посвятить, раз три четверти вашего мозга заняты другим делом. Скажите мне по совести, прав ли я.
– Вы правы, – сказал Монтальбано по совести, немного помолчав.
– И тогда закроем эту тему. Перейдем к другому. Почему, черт возьми, вы не хотите, чтобы я представил вашу кандидатуру для повышения?
– Вы хотите и дальше меня мучить.
Он вышел из дома начальника полиции довольный – и кильками, и потому что удалось оттянуть представление на повышение. Доводы, которые он привел, не лезли ни в какие ворота, но его начальник по доброте душевной сделал вид, что поверил: разве можно было сказать, что одна только мысль о переводе, перемене привычек, уже вызывала у него легкую температуру?
Было еще рано, до свидания с Джедже оставалось два часа. Он завернул на «Свободный канал», ему хотелось узнать побольше об Альчиде Маравентано.
– Оригинал, а? – сказал Николо Дзито. – Он сосал при тебе молоко из соски?
– А то как же.
– Имей в виду, все неправда, это он представляется.
– Да ты что? Он же без зубов!
– К твоему сведению, уже давным-давно выдумали вставную челюсть. У него она есть, и он прекрасно ею пользуется; говорят, время от времени он уминает по четверти запеченного теленка или козленка, когда поблизости нет никого и никто его видит.
– Но зачем тогда он это делает?
– Затем, что он прирожденный актер. Комедиант, если тебе больше нравится.
– А он точно священник?
– Он сложил с себя сан.
– А то, что он говорит, – это он все врет или нет?
– Тут можешь быть спокоен. Познания у него – безграничные, и если он что утверждает, то это верно как Бог свят. А знаешь, что лет десять тому назад он пальнул в одного типа?
– Ну конечно…
– Провалиться мне на этом месте. Забрался к нему ночью в дом на первый этаж воришка. Наткнулся на стопку книг, те упали, грохот – хоть святых выноси. Маравентано, а он спал наверху, просыпается, сходит вниз и стреляет в него из ружья, знаешь, у которого патроны забивают в ствол, что-то вроде пушки для домашнего употребления. От выстрела полгородка повскакало с кроватей. В результате вор ранен в ногу, штук десять книг – в клочья, а сам он сломал плечо, поскольку отдача у этого ружья страшная. Однако вор утверждает, что попал на виллу вовсе не потому, что намеревался совершить кражу, а потому только, что его пригласил священник, который вдруг ни за что ни про что в него выстрелил. Я так верю.
– Кому?
– Так называемому вору.
– Но почему тогда он в него выстрелил?
– Ты, например, знаешь, что там на уме у Альчиде Маравентано? Может, хотел проверить, в исправности ли еще ружье. Или чтобы произвести впечатление, что всего вероятнее.
– Слушай, я вдруг вспомнил, есть у тебя «Трактат по семиотике» Умберто Эко?
– У меня?! Ты что, тронулся?
Пока дошел до машины, которую оставил на стоянке «Свободного канала», он промок до нитки. Внезапно пошел дождь, мелкий-мелкий, но частый. Добрался домой, до свидания еще оставалось время. Он переоделся, потом уселся на кресло, где обычно смотрел телевизор, но тут же поднялся, чтобы пойти к письменному столу и взять открытку, которая пришла сегодня утром.
Открытка была от Ливии, которая, как она и предупреждала его по телефону, поехала дней на десять к своей двоюродной сестре в Милан. На глянцевой стороне, представлявшей неизбежный вид кафедрального собора, был светящийся потек, который приходился на середину открытки. Монтальбано потрогал его кончиком указательного пальца: потек был свежий, немного липкий. Он оглядел получше письменный стол. Большая темно-коричневая улитка теперь ползла по обложке книги Консоло. Монтальбано не задумывался: отвращение, которое он испытывал после увиденного им сна и которое не проходило, было слишком сильно, – он схватил уже прочитанный роман Монтальбана и ударил им с силой по тому Консоло. Улитка между ними расплющилась с таким звуком, который Монтальбано показался тошнотворным. Потом он отправился выбрасывать оба романа в помойный ящик, решив, что завтра их купит по новой.
Джедже не было, но комиссар знал, что ждать ему недолго, друг его никогда не опаздывал намного. Дождь кончился, и шторм, слава богу, утих, но, похоже, бушевал не на шутку: на берегу стояли большие лужи, от песка поднимался острый запах волглого дерева. Он зажег сигарету. И вдруг увидел в слабом свете неожиданно выглянувшей луны темный силуэт автомобиля, который приближался очень медленно, с погашенными фарами, со стороны, противоположной той, откуда приехал он и откуда опять-таки должен был появиться Джедже. Комиссар почувствовал тревогу, открыл бардачок, взял пистолет, вложил заряд и оставил слегка приоткрытой дверцу машины, готовый выскочить. Когда автомобиль оказался на расстоянии выстрела, он резко включил дальний свет. Это была машина Джедже, сомнений не было, но могло прекрасно случиться, что за рулем сидел вовсе не он.
– Выключи фары! – услышал он крик из другой машины.
Это, конечно, был голос Джедже, и комиссар послушался. Они стояли борт о борт и переговаривались, каждый из своей машины, через опущенные стекла.
– Да ты чего творишь-то? Чуть было не пристрелил тебя, – сказал Монтальбано, разъяренный.
– Хотел увидеть, следят за тобой или нет.
– Кто это должен за мной следить?
– Щас скажу. Я-то приехал примерно на полчаса раньше и стоял тут за выступом Пунта Росса.
– Иди сюда, – сказал комиссар.
Джедже вышел, сел в машину Монтальбано, почти что сжавшись в комочек.
– Тебе что, холодно?
– Нет, но трясти все равно трясет.
От него потянуло страхом, перепугом. Потому что у страха, и Монтальбано это знал по опыту, был свой особый запах, кислый, зелено-желтого цвета.
– Знаешь, кто это был, которого убили?
– Джедже, много их убивают. О ком ты говоришь?
– О Петру Гулло говорю, о том, которого уже трупом привезли на выпас.
– Твой клиент?
– Клие-ент? Это я разве что был его клиент. Это был человек Тано Грека, управлял у него делами. Тот самый, который сказал мне, что Тано хочет тебя видеть.
– И чего ты удивляешься, Джедже? Обычное дело: кто победил, загребает все, это система, которую теперь и в политике применяют. Дела, которыми раньше ворочал Тано, переходят в другие руки, и потому убирают всех, кто с ним. Ты у Тано не был ни компаньоном, ни подчиненным, чего тебе бояться?
– Нет, – сказал решительно Джедже, – дела обстоят не так, мне рассказали, когда я был в Трапани.
– И как они обстоят?
– Говорят, тут был сговор.
– Сговор?
– Так точно. Сговор у тебя с Тано. Говорят, что перестрелка – это все для отводу глаз, для дураков, представление. И они решили, что устроили этот театр я, Петру Гулло и еще одна личность, которую, и это точно, уберут на этих днях.
Куда были обращены головой убитые?
Корчага была сделана из самой обыкновенной глины или из другого материала?
Сколько было монет в миске?
Каково было точное расстояние между корчагой, плошкой и собакой из терракоты относительно тел?
Наконец допрос с пристрастием закончился.
– Не имеет смысла.
Результат этого допроса оказался именно таким, как священник и предсказывал. Комиссар с явным и плохо скрываемым облегчением подумал, что может подняться, попрощаться и уйти восвояси.
– Погодите, что за спешка.
Монтальбано снова уселся, покорившись своей участи.
– Это не похоронный обряд, – может, это что-то другое.
Одним духом комиссар сбросил с себя усталость и инертность, к нему вновь возвратилась ясность мысли: Маравентано оказался человеком думающим.
– Пожалуйста, говорите, я буду благодарен, если вы мне выскажете ваше мнение.
– Вы читали Умберто Эко?
У Монтальбано стала потихоньку выступать испарина.
«Господи, теперь он мне устроил экзамен по литературе», – подумал он и насилу выдавил:
– Я читал его первый роман и два мини-дневника, которые мне кажутся…
– Я-то нет, романов его я в глаза не видывал. Я имел в виду «Трактат по общей семиотике», некоторые цитаты нам могли бы пригодиться.
– Мне ужасно стыдно, но я его не читал.
– Вы и «Semeiotike» Кристевой не читали?
– Нет, и не собираюсь, – ответил Монтальбано, начиная свирепеть, у него родилось подозрение, что старик над ним просто издевается.
– Ну что же, – смирился Альчиде Маравентано. – Тогда я вам приведу пример простой-простой.
«Для моего то есть уровня», – сказал себе Монтальбано.
– Итак, если, к примеру, вы – комиссар и находите человека, которого застрелили и засунули ему камень в рот, что вам приходит в голову?
– Знаете, – ответил Монтальбано, решивший взять реванш, – это из других времен, теперь стреляют без объяснений.
– А-а, таким образом, для вас этот камень во рту является неким объяснением?
– Безусловно.
– И каким?
– Таким, что у покойника был слишком длинный язык, он сказал что-то, о чем говорить не следовало, что-то выдал, донес, стукнул.
– Именно. Значит, вы поняли объяснение, потому что имели доступ к языковому коду, в данном случае – языка метафорического. Но если бы, наоборот, код был вам неизвестен, что бы вы смогли понять? Ничего. Убитый вам показался бы просто беднягой, которому не-мо-ти-ви-ро-ван-но засунули камень в рот.
– Начинаю понимать, – сказал Монтальбано.
– Словом, чтобы вернуться к нашей теме: некто убивает двух молодых людей по причинам, которые нам неизвестны. Можно скрыть трупы самыми разными способами: в море, под землей, в песке. Однако нет, он их укладывает в пещере, и это еще не все: рядом с ними он расставляет миску, корчагу и собаку из терракоты. Что он сделал?
– Он передал информацию, сообщение, – произнес вполголоса Монтальбано.
– Это сообщение, верно, которое вы, однако, не можете прочесть, потому что вам недоступен код, – завершил священник.
– Дайте мне подумать, – сказал Монтальбано. – Но это сообщение должно быть адресовано кому-то, не нам, конечно, через пятьдесят лет после случившегося.
– А почему бы и нет?
Монтальбано поразмыслил капельку, потом поднялся:
– Я ухожу, не хочу больше злоупотреблять вашим временем. То, что вы мне сказали, для меня чрезвычайно ценно.
– Мне хотелось бы помочь вам еще.
– Каким образом?
– Вы некоторое время назад мне сказали, что теперь убивают без объяснений. Объяснения всегда существуют и их всегда обнаруживают, иначе не существовало бы вашей профессии. Только коды стали множественными и различными.
– Спасибо, – сказал Монтальбано.
Ужинали килькой, потушенной с зеленью, которую синьора Элиза, жена начальника полиции, сумела приготовить мастерски и вдохновенно, секрет успеха заключался в том, сколько именно – с точностью до долей секунды – сковороде надлежало находиться в духовке. Потом, после ужина, синьора удалилась в гостиную смотреть телевизор, но не прежде, чем расположила на письменном столе в кабинете мужа бутылку коньяка, вторую – с горькой настойкой и две рюмки.
За столом Монтальбано говорил с воодушевлением об Альчиде Маравентано, о его оригинальном образе жизни, о его образованности, о его уме; начальник полиции, однако, обнаруживал не бог весть какое любопытство, продиктованное больше гостеприимством, нежели настоящим интересом.
– Послушайте, Монтальбано, – приступил он, как только они оказались вдвоем, – я прекрасно понимаю, как раззадоривают вас эти убитые из пещеры. Позвольте заметить, я вас знаю слишком давно, и могу предугадать, что вы увлечетесь подобным расследованием из-за неожиданных поворотов, которые оно скрывает, а еще потому, что, если вы и доведете расследование до конца, оно, на самом-то деле, окажется совершенно бесполезным. Бесполезность, которая для вас была бы в высшей степени приятной и, простите меня, почти вам родственной по духу.
– Почему бесполезным?
– Бесполезным, бесполезным, позвольте вас уверить. Убийца – или убийцы, не будем мелочиться, – если учесть, что прошло пятьдесят лет с лишним, либо умерли, либо, в лучшем случае, – старички, которым перевалило за семьдесят. Вы согласны?
– Согласен, – признал с неохотой Монтальбано.
– И тогда, простите меня, потому что слово, которое я собираюсь употребить, чуждо моему лексикону, – то, чем вы занимаетесь, это не расследование, это умственная мастурбация.
Монтальбано смолчал, у него не было ни сил, ни доводов, чтобы ответить.
– Я бы мог, конечно, позволить вам это занятие, если бы не опасался, что вы кончите тем, что отдадите ему лучшую часть своего ума, пренебрегая следствием по делам совсем иной важности и масштаба.
– Ну уж нет! Это неправда! – вскинулся комиссар.
– А вот и да. Имейте в виду, я совершенно не собираюсь делать вам выговор, мы просто разговариваем у меня дома, по-дружески. Почему вы поручили дело, крайне деликатное, о торговле оружием своему заместителю, он, безусловно, в высшей степени достойный работник, но, конечно, до вас ему далеко.
– Я ничего ему не поручал! Это он…
– Вы прямо как ребенок, Монтальбано. Вы сваливаете на него значительную часть следствия. Потому что вы прекрасно понимаете, что не в состоянии полностью ему себя посвятить, раз три четверти вашего мозга заняты другим делом. Скажите мне по совести, прав ли я.
– Вы правы, – сказал Монтальбано по совести, немного помолчав.
– И тогда закроем эту тему. Перейдем к другому. Почему, черт возьми, вы не хотите, чтобы я представил вашу кандидатуру для повышения?
– Вы хотите и дальше меня мучить.
Он вышел из дома начальника полиции довольный – и кильками, и потому что удалось оттянуть представление на повышение. Доводы, которые он привел, не лезли ни в какие ворота, но его начальник по доброте душевной сделал вид, что поверил: разве можно было сказать, что одна только мысль о переводе, перемене привычек, уже вызывала у него легкую температуру?
Было еще рано, до свидания с Джедже оставалось два часа. Он завернул на «Свободный канал», ему хотелось узнать побольше об Альчиде Маравентано.
– Оригинал, а? – сказал Николо Дзито. – Он сосал при тебе молоко из соски?
– А то как же.
– Имей в виду, все неправда, это он представляется.
– Да ты что? Он же без зубов!
– К твоему сведению, уже давным-давно выдумали вставную челюсть. У него она есть, и он прекрасно ею пользуется; говорят, время от времени он уминает по четверти запеченного теленка или козленка, когда поблизости нет никого и никто его видит.
– Но зачем тогда он это делает?
– Затем, что он прирожденный актер. Комедиант, если тебе больше нравится.
– А он точно священник?
– Он сложил с себя сан.
– А то, что он говорит, – это он все врет или нет?
– Тут можешь быть спокоен. Познания у него – безграничные, и если он что утверждает, то это верно как Бог свят. А знаешь, что лет десять тому назад он пальнул в одного типа?
– Ну конечно…
– Провалиться мне на этом месте. Забрался к нему ночью в дом на первый этаж воришка. Наткнулся на стопку книг, те упали, грохот – хоть святых выноси. Маравентано, а он спал наверху, просыпается, сходит вниз и стреляет в него из ружья, знаешь, у которого патроны забивают в ствол, что-то вроде пушки для домашнего употребления. От выстрела полгородка повскакало с кроватей. В результате вор ранен в ногу, штук десять книг – в клочья, а сам он сломал плечо, поскольку отдача у этого ружья страшная. Однако вор утверждает, что попал на виллу вовсе не потому, что намеревался совершить кражу, а потому только, что его пригласил священник, который вдруг ни за что ни про что в него выстрелил. Я так верю.
– Кому?
– Так называемому вору.
– Но почему тогда он в него выстрелил?
– Ты, например, знаешь, что там на уме у Альчиде Маравентано? Может, хотел проверить, в исправности ли еще ружье. Или чтобы произвести впечатление, что всего вероятнее.
– Слушай, я вдруг вспомнил, есть у тебя «Трактат по семиотике» Умберто Эко?
– У меня?! Ты что, тронулся?
Пока дошел до машины, которую оставил на стоянке «Свободного канала», он промок до нитки. Внезапно пошел дождь, мелкий-мелкий, но частый. Добрался домой, до свидания еще оставалось время. Он переоделся, потом уселся на кресло, где обычно смотрел телевизор, но тут же поднялся, чтобы пойти к письменному столу и взять открытку, которая пришла сегодня утром.
Открытка была от Ливии, которая, как она и предупреждала его по телефону, поехала дней на десять к своей двоюродной сестре в Милан. На глянцевой стороне, представлявшей неизбежный вид кафедрального собора, был светящийся потек, который приходился на середину открытки. Монтальбано потрогал его кончиком указательного пальца: потек был свежий, немного липкий. Он оглядел получше письменный стол. Большая темно-коричневая улитка теперь ползла по обложке книги Консоло. Монтальбано не задумывался: отвращение, которое он испытывал после увиденного им сна и которое не проходило, было слишком сильно, – он схватил уже прочитанный роман Монтальбана и ударил им с силой по тому Консоло. Улитка между ними расплющилась с таким звуком, который Монтальбано показался тошнотворным. Потом он отправился выбрасывать оба романа в помойный ящик, решив, что завтра их купит по новой.
Джедже не было, но комиссар знал, что ждать ему недолго, друг его никогда не опаздывал намного. Дождь кончился, и шторм, слава богу, утих, но, похоже, бушевал не на шутку: на берегу стояли большие лужи, от песка поднимался острый запах волглого дерева. Он зажег сигарету. И вдруг увидел в слабом свете неожиданно выглянувшей луны темный силуэт автомобиля, который приближался очень медленно, с погашенными фарами, со стороны, противоположной той, откуда приехал он и откуда опять-таки должен был появиться Джедже. Комиссар почувствовал тревогу, открыл бардачок, взял пистолет, вложил заряд и оставил слегка приоткрытой дверцу машины, готовый выскочить. Когда автомобиль оказался на расстоянии выстрела, он резко включил дальний свет. Это была машина Джедже, сомнений не было, но могло прекрасно случиться, что за рулем сидел вовсе не он.
– Выключи фары! – услышал он крик из другой машины.
Это, конечно, был голос Джедже, и комиссар послушался. Они стояли борт о борт и переговаривались, каждый из своей машины, через опущенные стекла.
– Да ты чего творишь-то? Чуть было не пристрелил тебя, – сказал Монтальбано, разъяренный.
– Хотел увидеть, следят за тобой или нет.
– Кто это должен за мной следить?
– Щас скажу. Я-то приехал примерно на полчаса раньше и стоял тут за выступом Пунта Росса.
– Иди сюда, – сказал комиссар.
Джедже вышел, сел в машину Монтальбано, почти что сжавшись в комочек.
– Тебе что, холодно?
– Нет, но трясти все равно трясет.
От него потянуло страхом, перепугом. Потому что у страха, и Монтальбано это знал по опыту, был свой особый запах, кислый, зелено-желтого цвета.
– Знаешь, кто это был, которого убили?
– Джедже, много их убивают. О ком ты говоришь?
– О Петру Гулло говорю, о том, которого уже трупом привезли на выпас.
– Твой клиент?
– Клие-ент? Это я разве что был его клиент. Это был человек Тано Грека, управлял у него делами. Тот самый, который сказал мне, что Тано хочет тебя видеть.
– И чего ты удивляешься, Джедже? Обычное дело: кто победил, загребает все, это система, которую теперь и в политике применяют. Дела, которыми раньше ворочал Тано, переходят в другие руки, и потому убирают всех, кто с ним. Ты у Тано не был ни компаньоном, ни подчиненным, чего тебе бояться?
– Нет, – сказал решительно Джедже, – дела обстоят не так, мне рассказали, когда я был в Трапани.
– И как они обстоят?
– Говорят, тут был сговор.
– Сговор?
– Так точно. Сговор у тебя с Тано. Говорят, что перестрелка – это все для отводу глаз, для дураков, представление. И они решили, что устроили этот театр я, Петру Гулло и еще одна личность, которую, и это точно, уберут на этих днях.