– Вы помните американского солдата, с которым Лизетта познакомилась здесь?
– Здесь? Американского солдата?
– Да. По крайней мере, я так понял. Познакомилась в Серрадифалько с американским солдатом, влюбилась, а потом с ним уехала, и через какое-то время они в Америке поженились.
– Об этой истории с замужеством я что-то смутно слышал, потому что одна моя тетя, сестра моего отца, получила фотографию, на которой была Лизетта в свадебном платье с американским солдатом.
– И тогда почему же вы так удивились?
– Я удивился тому, что вы говорите, будто Лизетта познакомилась с американцем здесь. Видите ли, когда американцы заняли Серрадифалько, Лизетта из нашего дома уже дней десять как исчезла.
– Да что вы говорите?
– Точно так. Однажды после обеда, было часа три или четыре, я увидел Лизетту, которая собиралась выходить. Я спросил у нее, куда мы пойдем гулять сегодня. Она ответила, чтоб я не обижался, но в этот день ей хочется пойти гулять одной. Я обиделся ужасно. Вечером к ужину Лизетта не возвращалась. Дядя Стефано, мой отец, несколько крестьян пошли ее искать, но не нашли. Мы провели несколько кошмарных часов, вокруг было полно итальянских и немецких солдат, взрослые подумали о насилии… На следующий день дядька Стефану попрощался с нами и сказал, что не вернется, пока не отыщет свою дочку. У нас осталась мама Лизетты, – бедная, она была совершенно сокрушена. Потом произошла высадка, и мы оказались разделены линией фронта. В тот самый день, когда фронт отодвинулся, вернулся Стефано Москато забрать жену и сказал нам, что нашел Лизетту в Вигате, что побег ее был ребячеством. Теперь, если вы следили за моим рассказом, вы понимаете, что Лизетта могла познакомиться со своим будущим мужем не здесь в Серрадифалько, а в Вигате, в своем родном городе.
Глава двадцатая
Глава двадцать первая
– Здесь? Американского солдата?
– Да. По крайней мере, я так понял. Познакомилась в Серрадифалько с американским солдатом, влюбилась, а потом с ним уехала, и через какое-то время они в Америке поженились.
– Об этой истории с замужеством я что-то смутно слышал, потому что одна моя тетя, сестра моего отца, получила фотографию, на которой была Лизетта в свадебном платье с американским солдатом.
– И тогда почему же вы так удивились?
– Я удивился тому, что вы говорите, будто Лизетта познакомилась с американцем здесь. Видите ли, когда американцы заняли Серрадифалько, Лизетта из нашего дома уже дней десять как исчезла.
– Да что вы говорите?
– Точно так. Однажды после обеда, было часа три или четыре, я увидел Лизетту, которая собиралась выходить. Я спросил у нее, куда мы пойдем гулять сегодня. Она ответила, чтоб я не обижался, но в этот день ей хочется пойти гулять одной. Я обиделся ужасно. Вечером к ужину Лизетта не возвращалась. Дядя Стефано, мой отец, несколько крестьян пошли ее искать, но не нашли. Мы провели несколько кошмарных часов, вокруг было полно итальянских и немецких солдат, взрослые подумали о насилии… На следующий день дядька Стефану попрощался с нами и сказал, что не вернется, пока не отыщет свою дочку. У нас осталась мама Лизетты, – бедная, она была совершенно сокрушена. Потом произошла высадка, и мы оказались разделены линией фронта. В тот самый день, когда фронт отодвинулся, вернулся Стефано Москато забрать жену и сказал нам, что нашел Лизетту в Вигате, что побег ее был ребячеством. Теперь, если вы следили за моим рассказом, вы понимаете, что Лизетта могла познакомиться со своим будущим мужем не здесь в Серрадифалько, а в Вигате, в своем родном городе.
Глава двадцатая
Храмы конечно очень красивые с тех пор как я тебя знаю мне уже пришлось их смотреть раз пятьдесят поэтому ты можешь их засунуть колонна за колонной сам знаешь в какое место я ухожу по своим делам когда вернусь не знаю.
Записка Ливии дышала яростью. Монтальбано проглотил обиду. Поскольку по возвращении из Серрадифалько на него напал волчий голод, он открыл холодильник, – пусто. Открыл духовку, – пусто. В своем садизме Ливия, которая не терпела приходов домработницы, пока была в Вигате, дошла до того, что повыбрасывала все, в доме не было даже крошки хлеба. Он вернулся к машине, оказался у ресторанчика «Сан Калоджеро», когда уже закрывали.
– Для вас всегда открыто, комиссар.
С голодухи и чтоб отомстить Ливии, он закатил себе такой обед, что впору было звать врача.
– Тут есть одна фраза, которая наводит меня на размышления, – сказал Монтальбано.
– Когда она говорит, что совершит безумство?
Они сидели в гостиной за чашкой кофе – комиссар, директор и синьора Анджелина.
Монтальбано держал в руке письмо юной Москато, которое только что кончил перечитывать вслух.
– Нет, синьора, безумство, как мы знаем, она таки совершила, мне сказал об этом синьор Соррентино, у которого не было причин говорить мне неправду. Следовательно, за несколько дней до высадки Лизетте приходит в голову эта шальная мысль сбежать из Серрадифалько, чтобы вернуться сюда, в Вигату, и встретиться с любимым человеком.
– Но как же ей это удалось? – спросила синьора с тревогой.
– Наверное, попросила ее подвезти на каком-нибудь военном транспорте, в те дни тут должно было быть большое движение: итальянцы, немцы. Такой красивой девушке, как она, это труда не составляло, – вмешался директор, который решился наконец сотрудничать, нехотя сдавшись перед лицом факта, что иногда женины фантазии получают реальный вес.
– А бомбы? А пулеметы? Боже, какая храбрость, – сказала синьора.
– Так что же, что это за фраза? – спросил с нетерпением директор.
– Когда Лизетта пишет вашей жене, что, как он ей сообщает, после долгого времени, в течение которого они находились в Вигате, получен приказ выступать.
– Не понимаю.
– Видите ли, синьора, эта фраза нам говорит, что он находится в Вигате уже давно, и подразумевает, что родом он не отсюда. Второе, он дает знать Лизетте, что его вынуждают, ему приказывают оставить город. Третье, употребляет множественное число, и значит, оставить Вигату должен не только он один, но целая группа людей. Все это подводит меня к мысли, что он военный. Может, я ошибаюсь, но это, мне кажется, самое логичное заключение.
– Логичное, – подтвердил директор.
– Скажите, синьора, когда Лизетта вам сказала впервые, что влюблена, вы не помните?
– Помню, потому что в последние дни я только и делала, что постоянно перебирала в памяти каждую мелочь наших с Лизеттой встреч. Это совершенно точно был май или июнь сорок второго. Я освежила все в памяти, перечитав старый дневник, который отыскала.
– Перевернула вверх дном весь дом, – проворчал муж.
– Нужно бы узнать, какие гарнизоны постоянно находились здесь с начала сорок второго, а может даже и раньше, по июль сорок третьего.
– И по-вашему, это легко? – сказал директор. – Я, например, помню, что их была тьма тьмущая: зенитные батареи, корабельная артиллерия, был поезд с пушкой, его прятали в тоннеле, были военные в казарме, потом еще в бункере… Моряки – нет, эти приходили и уходили. Это розыски практически бесполезные.
Все пришли в уныние. Потом директор поднялся:
– Иду звонить Бурруано. Он все время оставался в Вигате, до, после и во время войны. Я же уехал в эвакуацию.
Синьора опять заговорила:
– Может, это, конечно, было просто увлечение, в таком возрасте трудно разобрать, но, несомненно, речь шла о чем-то серьезном, настолько серьезном, что Лизетта решилась сбежать из дому, пойти против отца, который был настоящий тюремщик, по крайней мере, так она мне рассказывала.
У Монтальбано вертелся на языке один вопрос, который ему не хотелось задавать, но охотничий инстинкт в нем одержал верх.
– Вы простите, что я перебиваю. Вы не могли бы точнее опреде… в общем, не могли бы объяснить, в каком смысле Лизетта употребляла это слово «тюремщик»? Это была обычная сицилийская ревность отца по отношению к дочери? Идея-фикс?
Синьора на мгновение поглядела на него и опустила глаза.
– Смотрите, как я уже вам сказала, Лизетта созрела куда быстрее, чем я, я была еще совсем девочка. Мой отец запретил мне ходить домой к Москато, поэтому мы виделись в школе или в церкви. Там мы могли провести несколько часов спокойно. Поговорить. И теперь я все думаю и передумываю, что она мне говорила или на что намекала. Похоже, я не понимала тогда многих вещей…
– Каких?
– К примеру, Лизетта до определенного времени говорила про своего отца «мой отец», а потом стала называть не иначе как «этот человек». Это, может, конечно, ни о чем не говорит. В другой раз она мне сказала: «Кончится тем, что этот человек причинит мне зло, большое зло». Тогда я подумала о колотушках, о побоях, понимаете? Теперь у меня возникает страшное подозрение по поводу настоящего смысла этой фразы.
Она остановилась, сделала глоток чаю и продолжила:
– Смелой, и даже очень, она на самом деле была. В убежище, когда падали бомбы и мы тряслись и плакали с перепугу, это она нас ободряла, нас утешала. Но на то, что она сделала, смелости ей понадобилось по крайней мере вдвое больше, – пойти против отца и убежать из дому под пулеметными очередями, добраться сюда и отдаться тому, кто даже не был ее нареченным. В те времена мы отличались от сегодняшних семнадцатилетних.
Монолог синьоры был прерван возвращением директора, который был страшно возбужден.
– Бурруано я не нашел, его не было дома. Комиссар, пойдемте со мной.
– Искать бухгалтера?
– Нет-нет, мне пришла одна идея. Если мы везучие и я попал в точку, то жертвую святому Калоджеро пятьдесят тысяч лир на следующий праздник.
Калоджеро был черный святой, которого истово почитали жители городка. [27]
– Если вы попали в точку, то еще пятьдесят добавлю я, – сказал в порыве энтузиазма Монтальбано.
– Да вы куда собрались-то?
– Потом расскажу, – ответил директор.
– И что, так меня одну как перст и оставите? – не сдавалась синьора.
Директор в своем неистовстве уже был за дверью. Монтальбано поклонился:
– Я буду держать вас в курсе дела.
– Но как же это я мог, черт возьми, забыть о ней, о «Пачинотти»? – забормотал директор, как только они оказались на дворе.
– Кто она, эта синьора? – спросил Монтальбано. Он вообразил себе ее пятидесятилетней, коренастой. Директор не отозвался. Монтальбано задал еще вопрос:
– Поедем на машине? Далеко нужно идти?
– Какое далеко! Два шага.
– Объясните мне все же, кто эта синьора Пачинотти?
– Да что вы все зовете ее синьорой? Это плавучая мастерская, корабль, служил для ремонта военных судов, когда у них случались поломки. Он встал на якорь в порту где-то в конце сорокового и больше не трогался. Экипаж его состоял из матросов, которые были еще и механиками, плотниками, электриками, слесарями… Все это были молодые парни. Многие, поскольку стояли они тут долго, прижились, в конце концов стали для нас вроде как здешними. Обзавелись друзьями, а когда и невестами. Двое из них женились на здешних девушках. Один по фамилии Трипкович умер, а второй – это Марин, хозяин автомастерской на площади Гарибальди. Вы с ним знакомы?
– Это мой механик, – сказал комиссар и с горечью подумал, что продолжает свое путешествие по памяти стариков.
Человек лет пятидесяти в засаленной донельзя спецодежде, грузный и неприятный, не поздоровавшись с комиссаром, накинулся на директора:
– Что вы все ходите сюда, только время теряете? Не готово еще, я же говорил, что эта работа – дело долгое.
– Я не за машиной. Тут ваш отец?
– Еще бы нет! Куда он денется? Все тут, тянет душу, послушать его, так я работать не умею, а по механике у нас в семье гении только он и его внук.
Двадцатилетний паренек, тоже в спецодежде, который смотрел капот, разогнулся и улыбкой приветствовал обоих. Монтальбано и директор прошли через мастерскую, которая изначально, должно быть, служила складом, и оказались перед подобием перегородки, сколоченной из досок.
Внутри за письменным столом сидел Антонио Марин.
– Я все слышал, – сказал он. – И если б чертов артрит меня не одолел, я бы поучил этого голубчика, как надо работать.
– Мы пришли, чтобы кое-что у вас спросить.
– Слушаю вас, комиссар.
– Лучше пусть говорит директор Бурджио.
– Вы помните, сколько членов экипажа «Пачинотти» были убиты, или ранены, или объявлены без вести пропавшими во время войны?
– Нам повезло, – сказал старик, одушевляясь. Было заметно, что говорить о том героическом времени ему приятно; в семье скорей всего его просили замолчать, как только он заводил речь на эту тему. – Один у нас погиб от осколка бомбы, звали его Артуро Ребеллато; одного ранило, опять же осколком, такого Сильвио Дестефано; и один пропал без вести – Марио Кунич. Знаете, мы все очень дружили, в большинстве своем мы были из Венето, из Триеста…
– Пропал в море? – спросил комиссар.
– В море? В каком море? Мы все время стояли на причале. Практически – продолжение мола.
– Почему же он тогда считается без вести пропавшим?
– Потому что вечером седьмого июля сорок третьего он не вернулся на борт. В тот день после обеда страшно бомбили, а он был в увольнении. Происходил он из Монтефальконе, Кунич, и у него был друг, его земляк, который дружил и со мной, Стефано Премуда. Так вот, на следующее утро Премуда заставил нас всем экипажем искать Кунича. Целый день напролет мы ходили из дома в дом и справлялись о нем – ничего. Ходили в военный госпиталь, в больницу, ходили туда, куда сносили убитых, которых откапывали из-под развалин… Ничего. И даже офицеры к нам присоединились, потому что незадолго до этого мы получили уведомление, что-то вроде приказа о предварительной боевой готовности, нас извещали, что в ближайшие дни мы должны будем сняться с якоря… Однако так и не снялись, американцы успели прийти раньше.
– Не мог он просто дезертировать?
– Кунич? Да нет же! Он воевал по убеждению. Был фашистом. Хороший парень, но фашист. И потом, он тогда втрескался.
– Что это значит?
– Что втрескался, влюбился по уши. В одну здешнюю девушку. Как и я, впрочем. Говорил, как только кончится война, он на ней женится.
– И больше вы о нем не слышали?
– Знаете, когда высадились американцы, они решили, что такой корабль, как наш, а он был настоящее сокровище, может им пригодиться. Мы остались на службе, в итальянской форме, нам выдали повязки носить на рукаве, чтоб избежать недоразумений. У Кунича, чтобы вернуться, времени было сколько угодно, однако он этого не сделал. Прямо улетучился. Я переписывался с Премудой, время от времени справлялся, не появлялся ли Кунич, не слышно ли о нем чего… Ничего абсолютно.
– Вы говорите, слышали, будто у Кунича была здесь девушка. Вы ее видели?
– Ни разу.
Было еще кое-что, о чем Монтальбано хотел спросить, но он остановился и взглядом дал понять директору, что уступает ему это право.
– Он вам назвал хотя бы имя? – спросил директор, пользуясь возможностью, которую Монтальбано столь великодушно ему предоставил.
– Знаете, Кунич был человеком скрытным. Только однажды он мне сказал, что ее звали Лизетта.
Что это было? Пронесся ангел и остановил время? Монтальбано и директор застыли, потом комиссар притронулся к боку, он почувствовал сильнейший укол, директор схватился за сердце и привалился к какой-то машине, чтобы не упасть. Марин пришел в ужас:
– Что я такого сказал? Господи Иисусе, что же я такого сказал?
Сразу же за порогом мастерской директор принялся кричать во все горло от радости:
– Угадали-таки!
И изобразил какое-то па. Двое прохожих, которые его знали и считали за человека строгого и склонного к задумчивости, остановились, обалдев. Дав выход своему восторгу, директор опять посерьезнел.
– Смотрите, мы обещали святому Калоджеро по пятьдесят тысяч с носа. Не забудьте.
– Я не забуду.
– Вы его знаете, святого Калоджеро?
– С тех пор, как я в Вигате, каждый год вижу праздник.
– Это вовсе не значит знать его. Калоджеро, он такой, как это сказать, он вам этого не забудет. Это я говорю для вашей же пользы.
– Шутите?
– Даже не думаю. Это святой злопамятный, мстительный, ничего не стоит вывести его из себя. Если кто ему что пообещал, должен держать слово. Если вот вы, например, уцелеете в автоаварии и даете обет, а потом его не выполняете, можете быть уверены, что попадете в другую аварию и как минимум останетесь без ног. Вы поняли, о чем я?
– Прекрасно понял.
– Давайте вернемся домой, и вы расскажете все моей жене.
– Я?
– Да, потому что этого удовольствия – сказать ей, что она была права, – я ей не доставлю.
– Если вкратце, – сказал Монтальбано, – события могли развиваться таким образом.
Ему нравилось это следствие в домашних туфлях, в старозаветном доме, за чашкой кофе.
– Матрос Марио Кунич, который в Вигате стал почти что своим человеком, влюбляется, взаимно, в Лизетту Москато. Как им удалось встретиться, познакомиться, знает только бог.
– Над этим я долго раздумывала, – сказала синьора. – Было некоторое время, мне кажется, с сорок второго до марта, или апреля, сорок третьего, когда Лизетте давали больше свободы, потому что отец по делам должен был находиться далеко от Вигаты. Сближение, тайные свидания в этот период наверняка оказались возможны.
– Они полюбили друг друга, это факт, – продолжал Монтальбано. – Потом возвращение отца не позволяло им видеться. Тут вмешалась еще и эвакуация. Потом пришло известие о его скором отъезде… Лизетта убегает из дому, добирается сюда, встречается, не знаем где, с Куничем. Матрос, чтобы остаться как можно дольше с Лизеттой, не возвращается на корабль. В какой-то момент, пока они спят, их убивают. И до сих пор все нормально.
– Как это нормально? – изумилась синьора.
– Простите, я хотел сказать, что до сих пор наша реконструкция выглядит логично. Убить их мог отвергнутый возлюбленный, тот же отец Лизетты, который застал их врасплох и счел себя обесчещенным. Мало ли кто.
– Как это, мало ли кто? – возмутилась синьора. – Вам неинтересно узнать, кто убил этих бедных детей?
У него язык не повернулся ответить, что до убийцы ему особенно не было дела. Его занимало одно: почему кто-то, может, даже сам убийца, взял на себя труд перенести покойников в пещеру и устроить мизансцену с плошкой, корчагой и собакой из терракоты.
По дороге домой он зашел в продуктовый магазин, взял двести грамм сыра с горошинами черного перца внутри и батон хлеба. Он запасся едой, потому как был уверен, что Ливии дома не будет. И на самом деле, ее не было, все оставалось в том же виде, как и когда он вышел, чтобы пойти к Бурджио.
Не успел он положить пакет на стол, как зазвонил телефон, это был начальник полиции.
– Монтальбано, я хотел вам сказать, что сегодня мне звонил помощник министра Ликальци. Хотел знать, почему я все еще не представил запрос о вашем повышении.
– Да какого черта ему от меня надо, этому типу?
– Я позволил себе выдумать любовную историю, покрытую тайной, вроде бы что-то сказал, а вроде нет, дал понять… Он попался на удочку, говорят, он зачитывается глянцевыми журналами. Однако вопрос решился. Он велел написать ему, чтобы вам назначили солидное вознаграждение. Запрос я написал и ему передал. Хотите, прочту вам?
– Нет уж, пожалуйста, пожалейте меня.
– Жалко, полагаю, что я сочинил маленький шедевр.
Он накрыл стол, отрезал толстенный ломоть хлеба, опять зазвонил телефон. Это была не Ливия, как он наделся, а Фацио.
– Доктор, цельный день напролет я сегодня для вас потел. Этот Стефано Москато был точно не сахар.
– Мафиози?
– Прямо совсем уж мафиози – не думаю. Буянил, это да. Несколько судимостей за драки, побои, хулиганское нападение. Не кажется мне, что это мафиозные дела, мафиози не станет светиться из-за всякой чепухи.
– К какому времени относится последняя судимость?
– К восемьдесят первому, представляете. Уже одной ногой стоял в могиле, а хватил какого-то типа стулом и разбил ему голову.
– Можешь сказать мне, находился ли он в тюрьме какое-то время между сорок вторым и сорок третьим?
– А то как же. Драка и нанесение телесных повреждений. С марта сорок второго по двадцать первое апреля сорок третьего сидел в Палермо, в тюрьме Уччардоне.
Новости, которые сообщил ему Фацио, изрядно прибавили вкусу сыру с перцем, который и сам-то по себе был что надо.
Записка Ливии дышала яростью. Монтальбано проглотил обиду. Поскольку по возвращении из Серрадифалько на него напал волчий голод, он открыл холодильник, – пусто. Открыл духовку, – пусто. В своем садизме Ливия, которая не терпела приходов домработницы, пока была в Вигате, дошла до того, что повыбрасывала все, в доме не было даже крошки хлеба. Он вернулся к машине, оказался у ресторанчика «Сан Калоджеро», когда уже закрывали.
– Для вас всегда открыто, комиссар.
С голодухи и чтоб отомстить Ливии, он закатил себе такой обед, что впору было звать врача.
– Тут есть одна фраза, которая наводит меня на размышления, – сказал Монтальбано.
– Когда она говорит, что совершит безумство?
Они сидели в гостиной за чашкой кофе – комиссар, директор и синьора Анджелина.
Монтальбано держал в руке письмо юной Москато, которое только что кончил перечитывать вслух.
– Нет, синьора, безумство, как мы знаем, она таки совершила, мне сказал об этом синьор Соррентино, у которого не было причин говорить мне неправду. Следовательно, за несколько дней до высадки Лизетте приходит в голову эта шальная мысль сбежать из Серрадифалько, чтобы вернуться сюда, в Вигату, и встретиться с любимым человеком.
– Но как же ей это удалось? – спросила синьора с тревогой.
– Наверное, попросила ее подвезти на каком-нибудь военном транспорте, в те дни тут должно было быть большое движение: итальянцы, немцы. Такой красивой девушке, как она, это труда не составляло, – вмешался директор, который решился наконец сотрудничать, нехотя сдавшись перед лицом факта, что иногда женины фантазии получают реальный вес.
– А бомбы? А пулеметы? Боже, какая храбрость, – сказала синьора.
– Так что же, что это за фраза? – спросил с нетерпением директор.
– Когда Лизетта пишет вашей жене, что, как он ей сообщает, после долгого времени, в течение которого они находились в Вигате, получен приказ выступать.
– Не понимаю.
– Видите ли, синьора, эта фраза нам говорит, что он находится в Вигате уже давно, и подразумевает, что родом он не отсюда. Второе, он дает знать Лизетте, что его вынуждают, ему приказывают оставить город. Третье, употребляет множественное число, и значит, оставить Вигату должен не только он один, но целая группа людей. Все это подводит меня к мысли, что он военный. Может, я ошибаюсь, но это, мне кажется, самое логичное заключение.
– Логичное, – подтвердил директор.
– Скажите, синьора, когда Лизетта вам сказала впервые, что влюблена, вы не помните?
– Помню, потому что в последние дни я только и делала, что постоянно перебирала в памяти каждую мелочь наших с Лизеттой встреч. Это совершенно точно был май или июнь сорок второго. Я освежила все в памяти, перечитав старый дневник, который отыскала.
– Перевернула вверх дном весь дом, – проворчал муж.
– Нужно бы узнать, какие гарнизоны постоянно находились здесь с начала сорок второго, а может даже и раньше, по июль сорок третьего.
– И по-вашему, это легко? – сказал директор. – Я, например, помню, что их была тьма тьмущая: зенитные батареи, корабельная артиллерия, был поезд с пушкой, его прятали в тоннеле, были военные в казарме, потом еще в бункере… Моряки – нет, эти приходили и уходили. Это розыски практически бесполезные.
Все пришли в уныние. Потом директор поднялся:
– Иду звонить Бурруано. Он все время оставался в Вигате, до, после и во время войны. Я же уехал в эвакуацию.
Синьора опять заговорила:
– Может, это, конечно, было просто увлечение, в таком возрасте трудно разобрать, но, несомненно, речь шла о чем-то серьезном, настолько серьезном, что Лизетта решилась сбежать из дому, пойти против отца, который был настоящий тюремщик, по крайней мере, так она мне рассказывала.
У Монтальбано вертелся на языке один вопрос, который ему не хотелось задавать, но охотничий инстинкт в нем одержал верх.
– Вы простите, что я перебиваю. Вы не могли бы точнее опреде… в общем, не могли бы объяснить, в каком смысле Лизетта употребляла это слово «тюремщик»? Это была обычная сицилийская ревность отца по отношению к дочери? Идея-фикс?
Синьора на мгновение поглядела на него и опустила глаза.
– Смотрите, как я уже вам сказала, Лизетта созрела куда быстрее, чем я, я была еще совсем девочка. Мой отец запретил мне ходить домой к Москато, поэтому мы виделись в школе или в церкви. Там мы могли провести несколько часов спокойно. Поговорить. И теперь я все думаю и передумываю, что она мне говорила или на что намекала. Похоже, я не понимала тогда многих вещей…
– Каких?
– К примеру, Лизетта до определенного времени говорила про своего отца «мой отец», а потом стала называть не иначе как «этот человек». Это, может, конечно, ни о чем не говорит. В другой раз она мне сказала: «Кончится тем, что этот человек причинит мне зло, большое зло». Тогда я подумала о колотушках, о побоях, понимаете? Теперь у меня возникает страшное подозрение по поводу настоящего смысла этой фразы.
Она остановилась, сделала глоток чаю и продолжила:
– Смелой, и даже очень, она на самом деле была. В убежище, когда падали бомбы и мы тряслись и плакали с перепугу, это она нас ободряла, нас утешала. Но на то, что она сделала, смелости ей понадобилось по крайней мере вдвое больше, – пойти против отца и убежать из дому под пулеметными очередями, добраться сюда и отдаться тому, кто даже не был ее нареченным. В те времена мы отличались от сегодняшних семнадцатилетних.
Монолог синьоры был прерван возвращением директора, который был страшно возбужден.
– Бурруано я не нашел, его не было дома. Комиссар, пойдемте со мной.
– Искать бухгалтера?
– Нет-нет, мне пришла одна идея. Если мы везучие и я попал в точку, то жертвую святому Калоджеро пятьдесят тысяч лир на следующий праздник.
Калоджеро был черный святой, которого истово почитали жители городка. [27]
– Если вы попали в точку, то еще пятьдесят добавлю я, – сказал в порыве энтузиазма Монтальбано.
– Да вы куда собрались-то?
– Потом расскажу, – ответил директор.
– И что, так меня одну как перст и оставите? – не сдавалась синьора.
Директор в своем неистовстве уже был за дверью. Монтальбано поклонился:
– Я буду держать вас в курсе дела.
– Но как же это я мог, черт возьми, забыть о ней, о «Пачинотти»? – забормотал директор, как только они оказались на дворе.
– Кто она, эта синьора? – спросил Монтальбано. Он вообразил себе ее пятидесятилетней, коренастой. Директор не отозвался. Монтальбано задал еще вопрос:
– Поедем на машине? Далеко нужно идти?
– Какое далеко! Два шага.
– Объясните мне все же, кто эта синьора Пачинотти?
– Да что вы все зовете ее синьорой? Это плавучая мастерская, корабль, служил для ремонта военных судов, когда у них случались поломки. Он встал на якорь в порту где-то в конце сорокового и больше не трогался. Экипаж его состоял из матросов, которые были еще и механиками, плотниками, электриками, слесарями… Все это были молодые парни. Многие, поскольку стояли они тут долго, прижились, в конце концов стали для нас вроде как здешними. Обзавелись друзьями, а когда и невестами. Двое из них женились на здешних девушках. Один по фамилии Трипкович умер, а второй – это Марин, хозяин автомастерской на площади Гарибальди. Вы с ним знакомы?
– Это мой механик, – сказал комиссар и с горечью подумал, что продолжает свое путешествие по памяти стариков.
Человек лет пятидесяти в засаленной донельзя спецодежде, грузный и неприятный, не поздоровавшись с комиссаром, накинулся на директора:
– Что вы все ходите сюда, только время теряете? Не готово еще, я же говорил, что эта работа – дело долгое.
– Я не за машиной. Тут ваш отец?
– Еще бы нет! Куда он денется? Все тут, тянет душу, послушать его, так я работать не умею, а по механике у нас в семье гении только он и его внук.
Двадцатилетний паренек, тоже в спецодежде, который смотрел капот, разогнулся и улыбкой приветствовал обоих. Монтальбано и директор прошли через мастерскую, которая изначально, должно быть, служила складом, и оказались перед подобием перегородки, сколоченной из досок.
Внутри за письменным столом сидел Антонио Марин.
– Я все слышал, – сказал он. – И если б чертов артрит меня не одолел, я бы поучил этого голубчика, как надо работать.
– Мы пришли, чтобы кое-что у вас спросить.
– Слушаю вас, комиссар.
– Лучше пусть говорит директор Бурджио.
– Вы помните, сколько членов экипажа «Пачинотти» были убиты, или ранены, или объявлены без вести пропавшими во время войны?
– Нам повезло, – сказал старик, одушевляясь. Было заметно, что говорить о том героическом времени ему приятно; в семье скорей всего его просили замолчать, как только он заводил речь на эту тему. – Один у нас погиб от осколка бомбы, звали его Артуро Ребеллато; одного ранило, опять же осколком, такого Сильвио Дестефано; и один пропал без вести – Марио Кунич. Знаете, мы все очень дружили, в большинстве своем мы были из Венето, из Триеста…
– Пропал в море? – спросил комиссар.
– В море? В каком море? Мы все время стояли на причале. Практически – продолжение мола.
– Почему же он тогда считается без вести пропавшим?
– Потому что вечером седьмого июля сорок третьего он не вернулся на борт. В тот день после обеда страшно бомбили, а он был в увольнении. Происходил он из Монтефальконе, Кунич, и у него был друг, его земляк, который дружил и со мной, Стефано Премуда. Так вот, на следующее утро Премуда заставил нас всем экипажем искать Кунича. Целый день напролет мы ходили из дома в дом и справлялись о нем – ничего. Ходили в военный госпиталь, в больницу, ходили туда, куда сносили убитых, которых откапывали из-под развалин… Ничего. И даже офицеры к нам присоединились, потому что незадолго до этого мы получили уведомление, что-то вроде приказа о предварительной боевой готовности, нас извещали, что в ближайшие дни мы должны будем сняться с якоря… Однако так и не снялись, американцы успели прийти раньше.
– Не мог он просто дезертировать?
– Кунич? Да нет же! Он воевал по убеждению. Был фашистом. Хороший парень, но фашист. И потом, он тогда втрескался.
– Что это значит?
– Что втрескался, влюбился по уши. В одну здешнюю девушку. Как и я, впрочем. Говорил, как только кончится война, он на ней женится.
– И больше вы о нем не слышали?
– Знаете, когда высадились американцы, они решили, что такой корабль, как наш, а он был настоящее сокровище, может им пригодиться. Мы остались на службе, в итальянской форме, нам выдали повязки носить на рукаве, чтоб избежать недоразумений. У Кунича, чтобы вернуться, времени было сколько угодно, однако он этого не сделал. Прямо улетучился. Я переписывался с Премудой, время от времени справлялся, не появлялся ли Кунич, не слышно ли о нем чего… Ничего абсолютно.
– Вы говорите, слышали, будто у Кунича была здесь девушка. Вы ее видели?
– Ни разу.
Было еще кое-что, о чем Монтальбано хотел спросить, но он остановился и взглядом дал понять директору, что уступает ему это право.
– Он вам назвал хотя бы имя? – спросил директор, пользуясь возможностью, которую Монтальбано столь великодушно ему предоставил.
– Знаете, Кунич был человеком скрытным. Только однажды он мне сказал, что ее звали Лизетта.
Что это было? Пронесся ангел и остановил время? Монтальбано и директор застыли, потом комиссар притронулся к боку, он почувствовал сильнейший укол, директор схватился за сердце и привалился к какой-то машине, чтобы не упасть. Марин пришел в ужас:
– Что я такого сказал? Господи Иисусе, что же я такого сказал?
Сразу же за порогом мастерской директор принялся кричать во все горло от радости:
– Угадали-таки!
И изобразил какое-то па. Двое прохожих, которые его знали и считали за человека строгого и склонного к задумчивости, остановились, обалдев. Дав выход своему восторгу, директор опять посерьезнел.
– Смотрите, мы обещали святому Калоджеро по пятьдесят тысяч с носа. Не забудьте.
– Я не забуду.
– Вы его знаете, святого Калоджеро?
– С тех пор, как я в Вигате, каждый год вижу праздник.
– Это вовсе не значит знать его. Калоджеро, он такой, как это сказать, он вам этого не забудет. Это я говорю для вашей же пользы.
– Шутите?
– Даже не думаю. Это святой злопамятный, мстительный, ничего не стоит вывести его из себя. Если кто ему что пообещал, должен держать слово. Если вот вы, например, уцелеете в автоаварии и даете обет, а потом его не выполняете, можете быть уверены, что попадете в другую аварию и как минимум останетесь без ног. Вы поняли, о чем я?
– Прекрасно понял.
– Давайте вернемся домой, и вы расскажете все моей жене.
– Я?
– Да, потому что этого удовольствия – сказать ей, что она была права, – я ей не доставлю.
– Если вкратце, – сказал Монтальбано, – события могли развиваться таким образом.
Ему нравилось это следствие в домашних туфлях, в старозаветном доме, за чашкой кофе.
– Матрос Марио Кунич, который в Вигате стал почти что своим человеком, влюбляется, взаимно, в Лизетту Москато. Как им удалось встретиться, познакомиться, знает только бог.
– Над этим я долго раздумывала, – сказала синьора. – Было некоторое время, мне кажется, с сорок второго до марта, или апреля, сорок третьего, когда Лизетте давали больше свободы, потому что отец по делам должен был находиться далеко от Вигаты. Сближение, тайные свидания в этот период наверняка оказались возможны.
– Они полюбили друг друга, это факт, – продолжал Монтальбано. – Потом возвращение отца не позволяло им видеться. Тут вмешалась еще и эвакуация. Потом пришло известие о его скором отъезде… Лизетта убегает из дому, добирается сюда, встречается, не знаем где, с Куничем. Матрос, чтобы остаться как можно дольше с Лизеттой, не возвращается на корабль. В какой-то момент, пока они спят, их убивают. И до сих пор все нормально.
– Как это нормально? – изумилась синьора.
– Простите, я хотел сказать, что до сих пор наша реконструкция выглядит логично. Убить их мог отвергнутый возлюбленный, тот же отец Лизетты, который застал их врасплох и счел себя обесчещенным. Мало ли кто.
– Как это, мало ли кто? – возмутилась синьора. – Вам неинтересно узнать, кто убил этих бедных детей?
У него язык не повернулся ответить, что до убийцы ему особенно не было дела. Его занимало одно: почему кто-то, может, даже сам убийца, взял на себя труд перенести покойников в пещеру и устроить мизансцену с плошкой, корчагой и собакой из терракоты.
По дороге домой он зашел в продуктовый магазин, взял двести грамм сыра с горошинами черного перца внутри и батон хлеба. Он запасся едой, потому как был уверен, что Ливии дома не будет. И на самом деле, ее не было, все оставалось в том же виде, как и когда он вышел, чтобы пойти к Бурджио.
Не успел он положить пакет на стол, как зазвонил телефон, это был начальник полиции.
– Монтальбано, я хотел вам сказать, что сегодня мне звонил помощник министра Ликальци. Хотел знать, почему я все еще не представил запрос о вашем повышении.
– Да какого черта ему от меня надо, этому типу?
– Я позволил себе выдумать любовную историю, покрытую тайной, вроде бы что-то сказал, а вроде нет, дал понять… Он попался на удочку, говорят, он зачитывается глянцевыми журналами. Однако вопрос решился. Он велел написать ему, чтобы вам назначили солидное вознаграждение. Запрос я написал и ему передал. Хотите, прочту вам?
– Нет уж, пожалуйста, пожалейте меня.
– Жалко, полагаю, что я сочинил маленький шедевр.
Он накрыл стол, отрезал толстенный ломоть хлеба, опять зазвонил телефон. Это была не Ливия, как он наделся, а Фацио.
– Доктор, цельный день напролет я сегодня для вас потел. Этот Стефано Москато был точно не сахар.
– Мафиози?
– Прямо совсем уж мафиози – не думаю. Буянил, это да. Несколько судимостей за драки, побои, хулиганское нападение. Не кажется мне, что это мафиозные дела, мафиози не станет светиться из-за всякой чепухи.
– К какому времени относится последняя судимость?
– К восемьдесят первому, представляете. Уже одной ногой стоял в могиле, а хватил какого-то типа стулом и разбил ему голову.
– Можешь сказать мне, находился ли он в тюрьме какое-то время между сорок вторым и сорок третьим?
– А то как же. Драка и нанесение телесных повреждений. С марта сорок второго по двадцать первое апреля сорок третьего сидел в Палермо, в тюрьме Уччардоне.
Новости, которые сообщил ему Фацио, изрядно прибавили вкусу сыру с перцем, который и сам-то по себе был что надо.
Глава двадцать первая
Шурин Галлуццо открыл свой выпуск новостей сообщением об убийстве, несомненно мафиозного типа, произошедшем на окраине Катании. Коммерсант по имени Коррадо Бранкато, пользовавшийся в городе известностью и уважением, владелец большого склада, снабжавшего супермаркеты, решил устроить себе выходной и провести послеобеденное время в одном из своих загородных домиков. Повернув ключ в замке, он распахнул дверь в прямом смысле в никуда: страшной силы взрыв, вызванный хитроумным устройством, которое при попытке отпереть двери приводило в действие детонатор, буквально распылил виллу, коммерсанта и супругу его, синьору Тальяфико Джузеппу. Расследование, добавил журналист, представляется непростым, поскольку Бранкато судимостей не имел и в связях с мафией не замечен.
Монтальбано выключил телевизор и принялся насвистывать восьмую симфонию Шуберта, «Неоконченную». Получилось превосходно, ему удались все пассажи.
Он набрал номер Мими Ауджелло, наверняка его зам больше знал о случившемся. Никто не ответил.
Покончив наконец с едой, Монтальбано уничтожил все следы ужина, вымыл старательно даже стакан, из которого пил свой глоток вина. Он разделся, готовый идти ложиться, и в это время услышал, как остановилась машина, затем голоса, хлопок дверцы, – и машина уехала. В мгновение ока он юркнул в постель, потушил свет и стал изображать глубокий сон. Услышал, как открылась и закрылась входная дверь, шаги Ливии, которые внезапно стихли. Монтальбано понял, что та остановилась у порога спальни и на него смотрит.
– Брось притворяться.
Монтальбано сдался, зажег свет.
– А как это ты угадала, что я притворялся?
– По дыханию. Ты знаешь, как дышишь во сне? Нет. А я знаю.
– Где ты была?
– В Гераклее Минойской и Селинунте. [28]
– Одна?
– Господин комиссар, я вам все скажу, все открою, но прекратите, пожалуйста, этот допрос с пристрастием! Мы ездили вместе с Мими Ауджелло.
У Монтальбано лицо перекосилось, он угрожающе уставил на Ливию палец:
– Смотри, Ливия, Ауджелло уже захватил мой письменный стол, я не хочу, чтобы он захватил еще что-нибудь мое.
Ливия не уступила:
– Считай, что я не слышала, так будет лучше для нас обоих. Я, во всяком случае, не являюсь твоей собственностью, сицилиец хренов.
– Ну ладно, извини меня.
Дискуссия все продолжалась, даже когда Ливия разделась и легла в постель. Но Мими, решил Монтальбано, еще за это поплатится. Он поднялся:
– Куда ты теперь?
– Позвоню Мими.
– Да оставь ты его в покое, ему даже во сне не снилось сделать что-нибудь, что могло бы тебя задеть.
– Алло, Мими? Монтальбано это. Ах, ты только что вернулся домой? Ладно. Нет, нет, не беспокойся, Ливия в полном порядке. Благодарит тебя за прекрасный день. Да и я тоже тебе благодарен. Мими, ты слышал, что в Катании подложили бомбу Коррадо Бранкато? Нет, не шучу, передавали по телевизору. Ничего об этом не знаешь? Как это ничего не знаешь? А, понимаю, ты целый день был в отлучке. И, может, наши коллеги из Катании тоже тебя разыскивали. И начальник полиции тоже наверняка задался вопросом, куда это ты запропастился. Ну, теперь уж ничего не поделаешь. Постарайся как-нибудь помочь горю. Спокойной тебе ночи, Мими.
– Сказать, что ты самый настоящий мерзавец, это еще мало, – заметила Ливия.
– Ладно, – сказал Монтальбано, когда было уже три часа ночи. – Признаю, что это я во всем виноват. Когда я здесь, то веду себя так, будто тебя не существует, весь в своих мыслях. Давай уедем.
– А голову ты тут собираешься оставить? – спросила Ливия.
– В каком смысле?
– А в том, что ты свою голову вместе со всем тем, что там есть, прихватишь. И значит, неизбежно будешь и дальше думать о своих делах, даже если мы окажемся за тыщу километров отсюда.
– Клянусь, до того, как ехать, я ее очищу.
– И куда мы отправимся?
Поскольку Ливию уже захватил туристическо-археологический стих, он подумал, чего бы такого предложить, чтоб ей угодить.
– Ты ведь никогда не видела острова Моция, да? Давай так, сегодня же утром часам к одиннадцати выезжаем в Мадзара дель Валло. У меня там друг, замначальника полиции Валенте, с которым мы уже давно не виделись. Потом поедем дальше в Марсалу и в конце посмотрим Моцию. А когда возвратимся сюда, в Вигату, организуем еще какую-нибудь поездку.
Мир был водворен.
Джулия, жена замначальника полиции Валенте, оказалась не только ровесницей Ливии, но даже родом была из Сестри. Женщины тут же прониклись взаимной симпатией. Несколько меньшую симпатию синьора внушила Монтальбано: паста оказалась до неприличия переварена, тушеная говядина под соусом, без сомнения, была порождением больного рассудка, а ее кофе вам не осмелились бы налить даже на борту самолета. Когда этот, с позволения сказать, обед закончился, Джулия предложила Ливии остаться с ней дома, они выйдут прогуляться попозже. Монтальбано же отправился вместе с другом в управление. Замначальника полиции дожидался человек лет сорока с длинными бакенбардами и опаленным солнцем лицом типичного сицилийца.
– Каждый день новая история! Простите, господин начальник полиции, но я должен с вами поговорить. Это важно.
– Представляю тебе учителя Фарида Рахмана, друга из Туниса, – сказал Валенте и затем, обратившись к учителю, спросил: – Это надолго?
– Самое большее четверть часа.
– Я бы сходил посмотреть арабский квартал, – сказал Монтальбано.
– Если вы меня подождете, – вмешался Фарид Рахман, – я с удовольствием вам его покажу.
– Послушай, – посоветовал Валенте, – я-то знаю, что моя жена не умеет варить кофе. Метрах в трехстах отсюда находится площадь Мокарта, ты усядешься там в баре и выпьешь хорошего. Учитель зайдет за тобой туда.
Он не стал сразу заказывать кофе, а сначала отдал дань блюду сытной и благоухающей запеченной пасты, которая вывела его из мрака, в какой его совсем было ввергло кулинарное искусство синьоры Джулии. Когда появился Рахман, Монтальбано уже успел замести следы пасты и перед ним стояла лишь невинная чашечка из-под кофе. Они направились к кварталу.
– Сколько вас в Мадзаре?
– Уже превысили треть от местного населения.
– И часто случаются инциденты между вами и местными?
– Нет, совсем редко, прямо-таки ничего по сравнению с другими городами. Знаете, я думаю, что мы для Мадзары что-то вроде исторической памяти, факт почти генетический. Мы здесь свои. Аль-Имам аль-Мазари, основатель юридической школы Магриба, родился в Мадзаре, так же как и филолог Ибн аль-Бирр, которого изгнали из города в тысяча шестьдесят восьмом году, потому что ему слишком нравилось вино. Решающий факт, однако, в том, что жители Мадзары – моряки. А у моряка очень развит здравый смысл, он понимает, что это значит – стоять обеими ногами на земле. Кстати о море, вы знаете, что у здешних рыболовецких судов смешанные экипажи – тунисцы и сицилийцы.
Монтальбано выключил телевизор и принялся насвистывать восьмую симфонию Шуберта, «Неоконченную». Получилось превосходно, ему удались все пассажи.
Он набрал номер Мими Ауджелло, наверняка его зам больше знал о случившемся. Никто не ответил.
Покончив наконец с едой, Монтальбано уничтожил все следы ужина, вымыл старательно даже стакан, из которого пил свой глоток вина. Он разделся, готовый идти ложиться, и в это время услышал, как остановилась машина, затем голоса, хлопок дверцы, – и машина уехала. В мгновение ока он юркнул в постель, потушил свет и стал изображать глубокий сон. Услышал, как открылась и закрылась входная дверь, шаги Ливии, которые внезапно стихли. Монтальбано понял, что та остановилась у порога спальни и на него смотрит.
– Брось притворяться.
Монтальбано сдался, зажег свет.
– А как это ты угадала, что я притворялся?
– По дыханию. Ты знаешь, как дышишь во сне? Нет. А я знаю.
– Где ты была?
– В Гераклее Минойской и Селинунте. [28]
– Одна?
– Господин комиссар, я вам все скажу, все открою, но прекратите, пожалуйста, этот допрос с пристрастием! Мы ездили вместе с Мими Ауджелло.
У Монтальбано лицо перекосилось, он угрожающе уставил на Ливию палец:
– Смотри, Ливия, Ауджелло уже захватил мой письменный стол, я не хочу, чтобы он захватил еще что-нибудь мое.
Ливия не уступила:
– Считай, что я не слышала, так будет лучше для нас обоих. Я, во всяком случае, не являюсь твоей собственностью, сицилиец хренов.
– Ну ладно, извини меня.
Дискуссия все продолжалась, даже когда Ливия разделась и легла в постель. Но Мими, решил Монтальбано, еще за это поплатится. Он поднялся:
– Куда ты теперь?
– Позвоню Мими.
– Да оставь ты его в покое, ему даже во сне не снилось сделать что-нибудь, что могло бы тебя задеть.
– Алло, Мими? Монтальбано это. Ах, ты только что вернулся домой? Ладно. Нет, нет, не беспокойся, Ливия в полном порядке. Благодарит тебя за прекрасный день. Да и я тоже тебе благодарен. Мими, ты слышал, что в Катании подложили бомбу Коррадо Бранкато? Нет, не шучу, передавали по телевизору. Ничего об этом не знаешь? Как это ничего не знаешь? А, понимаю, ты целый день был в отлучке. И, может, наши коллеги из Катании тоже тебя разыскивали. И начальник полиции тоже наверняка задался вопросом, куда это ты запропастился. Ну, теперь уж ничего не поделаешь. Постарайся как-нибудь помочь горю. Спокойной тебе ночи, Мими.
– Сказать, что ты самый настоящий мерзавец, это еще мало, – заметила Ливия.
– Ладно, – сказал Монтальбано, когда было уже три часа ночи. – Признаю, что это я во всем виноват. Когда я здесь, то веду себя так, будто тебя не существует, весь в своих мыслях. Давай уедем.
– А голову ты тут собираешься оставить? – спросила Ливия.
– В каком смысле?
– А в том, что ты свою голову вместе со всем тем, что там есть, прихватишь. И значит, неизбежно будешь и дальше думать о своих делах, даже если мы окажемся за тыщу километров отсюда.
– Клянусь, до того, как ехать, я ее очищу.
– И куда мы отправимся?
Поскольку Ливию уже захватил туристическо-археологический стих, он подумал, чего бы такого предложить, чтоб ей угодить.
– Ты ведь никогда не видела острова Моция, да? Давай так, сегодня же утром часам к одиннадцати выезжаем в Мадзара дель Валло. У меня там друг, замначальника полиции Валенте, с которым мы уже давно не виделись. Потом поедем дальше в Марсалу и в конце посмотрим Моцию. А когда возвратимся сюда, в Вигату, организуем еще какую-нибудь поездку.
Мир был водворен.
Джулия, жена замначальника полиции Валенте, оказалась не только ровесницей Ливии, но даже родом была из Сестри. Женщины тут же прониклись взаимной симпатией. Несколько меньшую симпатию синьора внушила Монтальбано: паста оказалась до неприличия переварена, тушеная говядина под соусом, без сомнения, была порождением больного рассудка, а ее кофе вам не осмелились бы налить даже на борту самолета. Когда этот, с позволения сказать, обед закончился, Джулия предложила Ливии остаться с ней дома, они выйдут прогуляться попозже. Монтальбано же отправился вместе с другом в управление. Замначальника полиции дожидался человек лет сорока с длинными бакенбардами и опаленным солнцем лицом типичного сицилийца.
– Каждый день новая история! Простите, господин начальник полиции, но я должен с вами поговорить. Это важно.
– Представляю тебе учителя Фарида Рахмана, друга из Туниса, – сказал Валенте и затем, обратившись к учителю, спросил: – Это надолго?
– Самое большее четверть часа.
– Я бы сходил посмотреть арабский квартал, – сказал Монтальбано.
– Если вы меня подождете, – вмешался Фарид Рахман, – я с удовольствием вам его покажу.
– Послушай, – посоветовал Валенте, – я-то знаю, что моя жена не умеет варить кофе. Метрах в трехстах отсюда находится площадь Мокарта, ты усядешься там в баре и выпьешь хорошего. Учитель зайдет за тобой туда.
Он не стал сразу заказывать кофе, а сначала отдал дань блюду сытной и благоухающей запеченной пасты, которая вывела его из мрака, в какой его совсем было ввергло кулинарное искусство синьоры Джулии. Когда появился Рахман, Монтальбано уже успел замести следы пасты и перед ним стояла лишь невинная чашечка из-под кофе. Они направились к кварталу.
– Сколько вас в Мадзаре?
– Уже превысили треть от местного населения.
– И часто случаются инциденты между вами и местными?
– Нет, совсем редко, прямо-таки ничего по сравнению с другими городами. Знаете, я думаю, что мы для Мадзары что-то вроде исторической памяти, факт почти генетический. Мы здесь свои. Аль-Имам аль-Мазари, основатель юридической школы Магриба, родился в Мадзаре, так же как и филолог Ибн аль-Бирр, которого изгнали из города в тысяча шестьдесят восьмом году, потому что ему слишком нравилось вино. Решающий факт, однако, в том, что жители Мадзары – моряки. А у моряка очень развит здравый смысл, он понимает, что это значит – стоять обеими ногами на земле. Кстати о море, вы знаете, что у здешних рыболовецких судов смешанные экипажи – тунисцы и сицилийцы.