Поздно вечером Захаров зашел в лазарет и спросил у доктора о состоянии здоровья Коршунова. Доктор ответил, что нога уже почти поправилась, через пять-шесть дней можно будет снять повязку; конечно, если необходимо, можно уже и сейчас, но он рекомендовал бы повременить, впрочем, большого вреда для больного может и не оказаться. Захаров поблагодарил доктора и отправился в управление комендатуры. Коршунов был у себя в комнате. Захаров вошел.
- Мне надо с тобой поговорить, - сказал он, плотно закрывая дверь.
Коршунов отложил в сторону бумаги и отодвинулся от стола.
- Вот какая штука, - начал Захаров медленно. Он решительно не знал, как приступить к разговору. - Вот что я хотел спросить у тебя... Видишь ли...
Коршунов терпеливо ждал.
- Ты чего это пишешь? - спросил Захаров, радуясь, что можно спросить что-то определенное.
Коршунов нахмурился и промолчал.
- Что же ты сочиняешь? - переспросил Захаров. При этом он улыбнулся, и его рябое, морщинистое лицо старого рабочего приняло какое-то виноватое выражение.
Коршунов помолчал и вдруг совершенно неожиданно для Захарова разозлился.
- Не понимаю, чего ты ходишь вокруг, Захаров! - громко и запальчиво заговорил он, вставая во весь рост и прямо глядя на Захарова. - Ты что, хочешь ставить вопрос обо мне на бюро? Никакой вины за собой я не знаю. Пожалуйста. Пожалуйста, ставь.
- Ты что, белены объелся? - тихо удивился Захаров. - Какой вопрос? Какая, к черту, вина?
- Перестань, Захаров, - раздраженно перебил Коршунов. - Ты прекрасно знаешь, что я пишу. Ты прекрасно знаешь, что округ уже третий раз запрашивает об аильчиновской операции. Ты прекрасно знаешь, что в походе у меня погибли и поморозились люди. Ты прекрасно знаешь, что мне ставят это в вину. Ты прекрасно знаешь, и нечего зря разговаривать. Пожалуйста. Собирай бюро. Пожалуйста. Я готов. Когда? Когда вы решили? Сегодня?
- Погоди, погоди, погоди. Не горячись ты, пожалуйста.
- Почему не горячиться? Я хочу горячиться и буду горячиться, и ты не учи меня.
- Замолчи, Шурка! - Захаров тоже встал. Он был сухой и высокий, на голову выше Коршунова. Коршунов хотел еще что-то сказать, но Захаров повторил совсем тихо: - Шурка, замолчи.
Коршунов отошел к окну.
- Сядь, Шурка, и слушай. На папиросу.
- Ты же знаешь, я не курю.
- Возьми, возьми. Закури и слушай.
Коршунов пожал плечами и сел к столу. Захаров не садился. Он ходил по комнате, курил и медленно говорил. Голос у него был негромкий и хрипловатый. Казалось, слова застревают в его желтых жестких усах.
- Что с тобой, Шурка, делается, понять я не могу. Ходишь ты как потерянный, злишься на все. Хандришь, что ли? Никак понять не могу. В чем дело, что за ерунда такая?
- Разве у меня в части что-нибудь не в порядке? Чего ты не понимаешь?
- Погоди, погоди, говорю. Вот ведь ты какой, Шурка. Ну зачем ты вскидываешься? Зачем ты мне говорить мешаешь? Я вот в отцы тебе гожусь, а говорить с тобой, с мальчишкой, не знаю как. Чуть ли не волнуюсь. Я о тебе говорю, а не о твоей части. С тобой что происходит, скажи ты мне ради бога.
- Да ничего со мной не происходит, Захаров, - тихо и смущенно отозвался Коршунов.
Захаров вздохнул и долго молча ходил по комнате.
Электрическая лампочка на столе мигнула три раза. Это был сигнал о том, что комендатурская электростанция кончает работать. Через минуту свет погас. В окно стало видно звездное небо.
"Что это, в самом деле? - думал Коршунов, глядя, как в темноте вспыхивает огонек папиросы Захарова. - Что я, в самом деле? Раскричался зря совершенно и, правда, распустился, что ли..."
- Ты не злись, Захаров, - сказал он вслух.
- Какая там злость, Шурка. Не на что мне злиться, - в темноте Захарову говорить стало легче, - не злюсь я. Только вот что я тебе скажу: ты, Шурка, тоскуешь. Тоскуешь - и сам не понимаешь отчего. А я понимаю. То есть не понимаю, а кажется, понял теперь вот. Тебе, Шурка, сколько лет?
- Ну при чем тут лета?
- Нет, погоди, сколько?
- Ну, двадцать шесть.
- Двадцать шесть?
- Ну да. Скоро будет...
- Хорошо. Тебе вот двадцать шесть скоро будет, а мне скоро пятьдесят будет. Да я еще и воевал, и голодал, и все такое. Значит, это что? Значит это, что я жизнь уже прожил.
- Захаров...
- Погоди, говорю. Слушай. Я жизнь прожил, и очень доволен, и всем теперь доволен. Понял? Вот завтра я умру или, там, послезавтра. Сегодня я пользу приношу и завтра, и, ежели еще год буду жить или, там, десять лет, - все равно на что-то я годен. Я вот и учусь, и читаю. Когда время есть, конечно. Ну, и узнаю больше всего. Ну, и умнее, наверное, становлюсь. И все такое. Это ясно. Но все-таки я жизнь прожил и теперь ее, жизнь то есть, кончаю и доволен ею, жизнью. Вот. А ты, Шурка, ты - другое дело. Ты только разогнался жить. Это ничего, что ты уже командир, что ты воевал уже сколько лет, что ты ранен был, что ты герой... Это все ничего. Вот кони, там, оружие, клинки, там, походы твои, басмачи твои - всего этого много у тебя, всего этого на любую другую жизнь полностью, может быть, хватило бы. На долгую жизнь. А тебе вот, Шурке Коршунову, все это только для разгона понадобилось. Это что же значит? Вот ты теперь тоскуешь. Молчи, говорю. Не перебивай. Вот ты тоскуешь. Хорошо. Хорошо это, говорю, что ты тоскуешь. Думаешь, ты по Степане Лобове тоскуешь? Рассказывали мне ребята о твоей вечеринке. Погоди, погоди. Не перебивай. Жалко Степана Лобова? Жалко. И мне жалко. Только ты не о нем. Ты и сам еще не знаешь, чего тебе надо, но что-то в жизни у тебя незаполненным оказалось. Прожил ты, Шурка, один кусок твоей жизни. Прожил, понимаешь. Что тебе делать дальше? Я не знаю, и ты сегодня не знаешь. Только я за тебя, Шурка, спокоен. Ты завтра узнаешь, или через год, но узнаешь обязательно.
- Ты какую-то чепуху наговорил тут, Захаров, - тихо сказал Коршунов.
Захаров улыбнулся в темноте. В голосе Коршунова ему послышалась необычная мягкость. Папироса Захарова потухла. Он достал спички. Когда вспыхнул огонек спички, его лицо было снова серьезно и сосредоточенно.
- А вопрос о твоем аильчиновском походе обсуждать нечего, - сказал он.
2
Через несколько дней Коршунова вызвали в Управление пограничной охраны округа. Коршунов ехал в невеселом настроении. Он был уверен, что вызов связан с делом о походе на банду Аильчинова и что ничего хорошего это дело ему, Коршунову, не предвещает. Во время похода, в погоне за бандой, больше половины пограничников отряда Коршунова пострадало от мороза. Большинство пострадало не сильно, и только шести красноармейцам пришлось, вернувшись, лечь в госпиталь. Но все-таки люди поморозились, и одному из шести лежавших в госпитале ампутировали два пальца на левой руке. Кроме того, в бою с басмачами погибли Лобов и два красноармейца.
Правда, поход закончился удачно, банда была разбита и вожаки были захвачены в плен, но Управление пограничной охраны несколько раз запрашивало комендатуру о подробностях, и Коршунов решил, что в Управлении недовольны.
Станция железной дороги была на расстоянии пятнадцати километров от города. В шесть часов утра коновод подвел к домику, где жил Коршунов, оседланного Басмача. Коршунов уже ждал на крыльце. Он поздоровался с коноводом и сел в седло. Басмач пошел широкой рысью, и коновод быстро отстал. Солнце еще не было видно из-за гор, но было уже светло. Басмач пофыркивал и сам прибавлял ходу. Ехать по широкой дороге одному холодным осенним утром было так хорошо, что Коршунову показались несерьезными все волнения последних дней, и все мрачные мысли, и предчувствия, и тоска. Нога окончательно зажила всего несколько дней тому назад, поездить верхом в эти дни Коршунову не пришлось, и поэтому поездка на станцию была особенно приятна. Выехав на прямую, обсаженную тополями дорогу, Коршунов пустил Басмача галопом. Басмач просил повод. Копыта гулко ударяли в подмерзшую землю, и пар взлетал над головой Басмача. Коршунов пришел в совсем хорошее настроение.
Позднее, уже сидя в поезде, он вспомнил о запросах из округа и о сегодняшней поездке в округ и снова помрачнел: Коршунов считал себя правым, но настроение было невеселым.
3
Вечером, прямо с вокзала, Коршунов прошел в Управление пограничной охраны.
Секретарь начальника Управления доложил о Коршунове и вернулся через минуту.
- Велел ждать, - сказал он, усаживаясь за своим бюро.
Секретарь был маленького роста, и из-за крышки бюро едва высовывалась его гладко причесанная голова. Ему было, вероятно, лет тридцать, но никто не знал точно его возраста. Старожилы помнили его уже много лет, и всегда он выглядел одинаково. Секретарем Управления он был очень давно, и секретарем был хорошим. Он отличался редкой памятью, он ничего не забывал и был исполнителен и точен, и мог работать целые сутки без перерыва, и всегда был спокоен и весел.
Коршунов выпил воды из графина, стоявшего на специальном столике, и посмотрел на стенные часы. Без четверти десять. Коршунов присел на окно. Взял газету и прочел передовую статью. Статья была скучная. Коршунов отложил газету, встал и опять прошелся по комнате. Секретарь распечатывал вечернюю почту. Он ловко взламывал печати на пакетах, смотрел конверты на свет и большими ножницами разрезал их. Конверты он бросал в корзину, а почту раскладывал по папкам.
Коршунов потянулся и снова взглянул на часы. Без трех минут десять. Коршунов решил подождать, пока будет ровно десять, и тогда заговорить с секретарем. Без одной минуты десять в комнату бесшумно вошла старушка уборщица в синем халате и молча посмотрела на секретаря. Секретарь подмигнул ей и поднял левую руку, растопырив четыре пальца. Старушка вздохнула и так же бесшумно исчезла. Вскоре она вернулась и пронесла поднос с четырьмя стаканами чаю в кабинет начальника Управления.
Коршунов посмотрел на часы. Три минуты одиннадцатого. Уборщица с пустым подносом появилась из кабинета начальника и прошла в коридор. В десять минут одиннадцатого Коршунов заговорил с секретарем.
- Скоро, Василий Васильевич?
- Своевременно или немного позже.
- Нет, правда.
- Мое могущество распространяется только на эту комнату. Не пустить к нему я еще могу. Но вот, ежели человек попал туда, тогда - конец. Я уже не властен. Больше того, я бессилен. Понятно? Тем более, ежели там не один, а три. И все начальство.
- А кто у него, Василий Васильевич?
- Кто? Изволь. Замнач - раз, начполитотдела - два, начоперативного три. Хватит?
- Так, может, я завтра приду, Василий Васильевич?
- Вот это вряд ли. Во-первых, он велел тебе ждать. Во-вторых, он сегодня уже три раза справлялся, не приехал ли ты. В-третьих...
Зазвонил звонок, и секретарь встал.
- В-третьих, вот он звонит, и, может быть, с этим звонком решится твоя судьба.
Коршунов остался один. Что значит - "решится судьба"? На что намекал Василий Васильевич? Что он знает?
Хуже всего было то, что неприятный разговор, очевидно, будет происходить не с глазу на глаз с начальником, а в присутствии его зама и начальников отделов.
С начальником у Коршунова были особые отношения. Андрея Александровича Кузнецова Коршунов знал уже много лет, с самого начала его, Коршунова, работы в пограничной охране. Все эти годы Андрей Александрович был начальником Коршунова, все эти годы Коршунов работал под непосредственным руководством Кузнецова. Особой личной близости между ними никогда не было. При этом Кузнецов был для Коршунова не только образцом командира, но и образцом человека. О дружбе с Кузнецовым Коршунов мечтал всегда. Именно мечтал, потому что Кузнецова Коршунов считал несоизмеримо выше себя, несоизмеримо умнее и опытнее. Показать же Кузнецову, что он, Коршунов, просто любит его, любит, как отца, как старшего брата, Коршунов никогда бы не решился. Мысль о том, что Кузнецов все же может догадаться об этом, не приходила Коршунову в голову, и Коршунов при всех встречах с Кузнецовым держал себя официально, сухо и несколько натянуто. И тем не менее Кузнецову с глазу на глаз Коршунов мог все рассказать, ничего не скрывая и не прикрашивая, и Кузнецов все бы понял. Коршунов был в этом уверен. Совсем другое дело - разговор при свидетелях. "При посторонних", подумал Коршунов.
Секретарь не возвращался несколько минут.
Коршунов, звеня шпорами, нетерпеливо ходил из угла в угол. Он старался сосредоточиться и думал о том, что он будет говорить и как отвечать на вопросы.
Наконец секретарь появился с какой-то бумажкой в руках. Коршунов подошел к бюро и хотел спросить, решилась ли его судьба, но секретарь озабоченно махнул рукой и схватился за телефон. Коршунов через плечо секретаря заглянул в бумажку. Это был список фамилий. В списке было перечислено человек десять командиров - работников Управления. Секретарь звонил по внутреннему телефону всем им и говорил одну и ту же фразу:
- Здравствуйте, вас приветствует Щепкин. Немедленно на совещание к начальнику Управления. Немедленно.
Командиры стали сходиться в приемную.
Секретарь не пускал в кабинет начальника.
- Приказано всех сразу, - говорил он. - Попрошу подождать несколько минут и могу предложить пока развлечь товарища Коршунова.
Командиры здоровались с Коршуновым и расспрашивали его о новостях в комендатуре.
- Слыхали, слыхали о твоем геройстве, - говорили командиры.
Коршунов злился и еле сдерживался.
Наконец собрались все. Секретарь доложил начальнику и, вернувшись, распахнул дверь в кабинет.
- Прошу! - сказал он.
- А как же я, товарищ Щепкин? - мрачно спросил Коршунов.
- Так же, как все прочие, я полагаю.
- Что значит - как прочие?
- Это значит, что тебя вызвали на это вот совещание, и все теперь в кабинете, а ты толчешься в дверях и задерживаешь.
Коршунов, совершенно озадаченный, вошел в кабинет начальника.
Кузнецов стоял за своим письменным столом. Стол был огромный. Посредине красовалась позолоченная статуэтка Меркурия - приз, выигранный пограничниками на окружных кавалерийских состязаниях. На столе были разложены папки с бумагами и карты, кучка остро отточенных карандашей лежала справа. Слева стояла большая коробка с табаком. Кузнецов курил трубку.
Был Кузнецов среднего роста, плотный и коренастый. Волосы он всегда стриг коротко, и круглая голова его с крутым лбом и большим носом была красная от загара. Глаза у Кузнецова были серые и небольшие. Смотрел он слегка прищуриваясь, и выражение лица у него было обычно такое, будто вот-вот он улыбнется или даже расхохочется. Казалось, он всегда удерживается от улыбки. Улыбался же Кузнецов редко. Был он молчалив, говорил медленно, делал все не спеша.
Когда вошел Коршунов, Кузнецов повернулся к нему и протянул руку.
- Здравствуй, Коршунов, - сказал он, попыхивая трубкой.
Коршунов молча пожал ему руку.
- Прошу, товарищи командиры, садиться, - проговорил Кузнецов.
Коршунов сел в самом дальнем углу.
"Плохо, - думал он. - Ославит перед всем Управлением. Что же делать?"
И снова он решил до конца отстаивать правильность своих действий, хотя бы ему пришлось спорить со всем Управлением.
4
- Товарищи командиры. Я собрал вас для того, чтобы выслушать ваши соображения относительно мер по окончательной ликвидации банды Ризабека Касым. Вопрос о немедленном уничтожении Ризабека - вопрос насущной необходимости. Помимо значения, которое имеет сам Ризабек, нами получены сведения о том, что вокруг Ризабека сосредоточиваются мелкие, до сих пор разрозненные шайки. Вокруг Ризабека хотят объединить все силы контрреволюции. Ризабек должен возглавить эти силы. Кто такой Ризабек все вы знаете хорошо, и многие знают на личном опыте. Сейчас Ризабек силен, как никогда, и именно сейчас необходимо положить ему конец. В данный момент он находится вот здесь, в ущелье Трех овец, и передвигаться ему невыгодно. Во-первых, передвижение Ризабека помешает мелким курбаши присоединяться к нему, и, во-вторых, местоположение банды чрезвычайно удобно для Ризабека. Нападать на Ризабека можно только или отсюда, через это вот ущелье, или же отсюда, вдоль русла этого ручья. Других дорог нет. Он же, Ризабек, может отойти здесь и по ущелью Трех овец пройти до границы и уйти за кордон. Понятно? Для нас одинаково невозможно как терпеть Ризабека на нашей территории, так и дать ему уйти за границу. Полагаю, что и это понятно? Вот таково положение дела. Прошу вас высказываться, товарищи командиры.
Кузнецов сел. Один за другим выступали командиры. Кузнецов внимательно слушал, делал пометки на листе бумаги и следил по карте.
Ризабек Касым был необычайно популярен в байских кругах. Отец Ризабека, крупнейший богач, безграмотный и дикий человек, сделал все возможное, чтобы учить своих детей. В раннем детстве у Ризабека были русские учителя, и Ризабек хорошо научился русскому языку. Потом отец выписал бонну. Бонна приехала из Петербурга. Это была пожилая женщина. Она учила Ризабека математике и английскому языку. Она была англичанка.
Отец Ризабека умер за год до революции. Старуха англичанка все еще жила в доме, хотя Ризабек давно уже вырос и не занимался с ней. Один раз к ней приезжал ее племянник. Он пробыл недолго в доме Ризабека, но Ризабек, очевидно, подружился с ним. Их часто видели вместе, и несколько раз они ездили на охоту. Уезжая, англичанин подарил Ризабеку охотничью винтовку и прекрасный автоматический пистолет "Веблей и Скотт".
Ризабек хорошо ездил верхом и отлично стрелял.
Когда произошла революция, Ризабек одним из первых ушел в горы и открыто выступил против советской власти. С собой он взял младшего брата. Дом Ризабека был конфискован. Англичанка куда-то исчезла.
С тех пор Ризабек воевал с советской властью. Несколько раз ему приходилось уходить за границу, но каждый раз он возвращался, усилив банду. Ему помогали за границей, и внутри Советского Союза были у него тайные помощники. Агенты Ризабека говорили о священной войне, сам Ризабек ревностно исполнял все обряды и, несмотря на молодость, считался святым человеком. Он умело играл на религиозных чувствах мусульман.
Банда Ризабека не гнушалась и простым грабежом. Там, где проходили басмачи, оставались разрушенные селения, выжженные поля и убитые, замученные люди.
Командиры, собранные Кузнецовым на совет, давно служили в Средней Азии. С именем Ризабека Касым для них было связано многое. Некоторые из них сталкивались с Ризабеком, но никто не мог похвастать решительной победой над ним.
Командиры говорили один за другим. Были высказаны два основных варианта плана борьбы с Ризабеком. Один заключался в том, чтобы начать с Ризабеком переговоры, предложить выгодные для него условия и добиться того, чтобы он вышел из гор. Тогда, по этому плану, нужно было, в зависимости от позиции самого Ризабека, прервать переговоры и уничтожить банду, не дав Ризабеку вернуться в горы. Второй вариант заключался в том, чтобы выманить Ризабека из его ущелья, послав через долину, поблизости от ущелья Трех овец, караван с богатыми товарами и с деньгами. Предполагалось, что Ризабек не удержится от грабежа и выйдет из ущелья. При помощи такого же маневра была разгромлена шайка знаменитого Джантая Оманова.
Авторы обоих вариантов исходили из того, что для разгрома банды необходимо вынудить Ризабека принять бой на равнине.
Кузнецов внимательно выслушал оба предложения. Он задавал вопросы и уточнял детали.
Почти все присутствующие высказались, и мнения разделились поровну. Приверженцы каждого из вариантов начали спорить друг с другом, когда Кузнецов встал и сказал, что теперь он хочет высказать свои соображения.
Все время пока шло совещание, Коршунов молча сидел в своем углу. Он никак не мог понять, зачем нужно его присутствие. Ризабек Касым сейчас находился не на территории его комендатуры и, по всем данным, не собирался передвигаться в ту сторону. Правда, с Ризабеком Коршунову приходилось сталкиваться. Два года тому назад Коршунов с небольшим отрядом встретил банду Ризабека. После перестрелки Ризабек ушел в горы, и Коршунов бросился преследовать его, но не решился вести отряд через непроходимые, как тогда ему казалось, перевалы. Было это в тех местах, где теперь, два года спустя, Коршунов преследовал банду Аильчинова.
Прежде чем начать говорить, Кузнецов несколько раз затянулся, потом выбил трубку и отложил ее в сторону. Вдруг он повернулся к Коршунову:
- Как твое мнение, Александр Александрович? - спросил он и хитро прищурился. - Как тебе нравится то, что здесь предлагали товарищи командиры? Я скажу о моих соображениях. Затем мы дадим слово Коршунову.
План Кузнецова, заранее, задолго до совещания продуманный им во всех деталях, совершенно отличался от всего, что говорили на совещании. Но Кузнецов сумел так рассказать о своем плане, что у всех командиров создалось впечатление, будто Кузнецов составил свой план, развив и улучшив некоторые подробности из их высказываний. В результате совещания все командиры знали план начальника так, будто они действительно принимали участие в его создании.
План Кузнецова, в основном, заключался в следующем: как можно скорее снарядить небольшой отряд, не больше полуэскадрона. Этому отряду пройти через горный хребет, через снежные перевалы, без дорог, переправляясь через бесчисленные реки, пробраться по местам, где еще никогда не бывал человек, и кружным путем достичь ущелья Трех овец между расположением банды Ризабека и границей. В условленное время два других отряда ударят по Ризабеку с фронта. Ризабек, надеясь уйти за кордон, отступит по ущелью Трех овец, где будет ждать его первый отряд, и окажется окруженным со всех сторон. Труднейшая роль выпадала на долю первого отряда. Нужно было не только успешно завершить тяжелый горный переход, но, проделав его в кратчайший срок, суметь принять участие в бою и устоять против натиска банды. Само собой разумеется, что поход первого отряда и вся подготовка должны были сохраняться в строжайшей тайне. Поэтому чрезвычайно важным обстоятельством был подбор проводников-киргизов для первого отряда, для первой части плана. Необходимо было найти целиком преданных, верных людей. План Кузнецова, при всей его простоте, был необычайно труден именно в первой части.
Понимая всю правильность плана Кузнецова и все его преимущества перед первыми двумя вариантами, каждый из командиров задумался над тем, кому будет поручено командование первым отрядом.
Кузнецов кончил, и несколько минут все молчали. Первым заговорил Петров. Он был самым старшим по возрасту и больше всех проработал в Средней Азии. Он был спокойный, рассудительный человек, о его хладнокровии рассказывали легенды, так же, впрочем, как и о его храбрости.
До сих пор он молчал, и, когда в комнате становилось тихо, было слышно только, как сопит его кривая трубка.
- Позвольте мне, товарищ начальник, - сказал Петров, вставая во весь свой громадный рост и выпуская изо рта облако дыма. - Позвольте я скажу. Мне думается, товарищи, что план, который мы слышали сейчас, наиболее правилен. Мне думается, это мнение всех. Только я вот о чем подумал, товарищ начальник. На долю первого отряда выпадает наиболее ответственная, даже решающая задача и наибольшие трудности. Нужно, товарищ начальник, сугубо внимательно подумать о подборе людей для всего отряда и, главное, о командире. Что уж говорить, товарищи, поход этот - такое дело, на котором любой из нас может очень даже свободно сломать себе шею. Да и далеко не всякому из нас можно было бы поручить это дело. И еще вот что, товарищ начальник. Торопиться необходимо. Торопиться изо всех сил. Сейчас у нас конец сентября. Октябрь, даже первая половина октября, время еще более или менее подходящее. А ежели позднее затевать поход первого отряда, то это, товарищ начальник, будет просто самоубийство. Вот и все, что я хотел сказать.
Петров сел. Пока он говорил, его трубка не успела погаснуть.
- Что ж... Старик говорил правильно, - сказал кто-то из командиров.
Кузнецов снова повернулся к Коршунову.
- Как твое мнение, Александр Александрович?
- По-моему, план правильный, товарищ начальник. По-моему, очень правильно говорил товарищ Петров.
Кузнецов обернулся к Петрову.
- Ты, конечно, прав, Николай Петрович. Я думал о том, что ты говорил. И вот что я хотел сказать, товарищи: недавно один из командиров нашего округа отлично справился с таким делом, которое не многим легче нашего похода первого отряда. Мы докладывали в Москву об этом деле, и Москва потребовала дополнительные материалы, и мы отправили дополнительные материалы, и Москва прислала благодарность. Вот только сегодня я получил телеграмму от начальника войск. Могу огласить, если желаете: "Ликвидация банды Аильчинова проведена отлично. Коршунову объявите благодарность приказе".
Кузнецов хитро прищурился, и все посмотрели в ту сторону, где сидел Коршунов. Коршунов встал и растерянно смотрел на Кузнецова.
- Приказ я уже отдал, - продолжал Кузнецов, - и тебя, Александр Александрович, благодарю и поздравляю. К тебе у меня два вопроса: первый через сколько времени ты можешь выступить с первым отрядом, и второй через сколько времени, по-твоему, первый отряд может быть на месте?
Коршунов молчал. Петров сосредоточенно сопел своей трубкой.
- Ну, так как?
- Выступить отряд, по-моему, может через пять дней, - тихо заговорил Коршунов. - Поход займет дней десять. Может быть, даже двенадцать, товарищ начальник. Видите ли, на перевалах очень большие снега, и потом переправы и высоты там очень уж... Хотя в десять дней дойду, пожалуй... Через десять дней отряд будет на месте.
- Мне надо с тобой поговорить, - сказал он, плотно закрывая дверь.
Коршунов отложил в сторону бумаги и отодвинулся от стола.
- Вот какая штука, - начал Захаров медленно. Он решительно не знал, как приступить к разговору. - Вот что я хотел спросить у тебя... Видишь ли...
Коршунов терпеливо ждал.
- Ты чего это пишешь? - спросил Захаров, радуясь, что можно спросить что-то определенное.
Коршунов нахмурился и промолчал.
- Что же ты сочиняешь? - переспросил Захаров. При этом он улыбнулся, и его рябое, морщинистое лицо старого рабочего приняло какое-то виноватое выражение.
Коршунов помолчал и вдруг совершенно неожиданно для Захарова разозлился.
- Не понимаю, чего ты ходишь вокруг, Захаров! - громко и запальчиво заговорил он, вставая во весь рост и прямо глядя на Захарова. - Ты что, хочешь ставить вопрос обо мне на бюро? Никакой вины за собой я не знаю. Пожалуйста. Пожалуйста, ставь.
- Ты что, белены объелся? - тихо удивился Захаров. - Какой вопрос? Какая, к черту, вина?
- Перестань, Захаров, - раздраженно перебил Коршунов. - Ты прекрасно знаешь, что я пишу. Ты прекрасно знаешь, что округ уже третий раз запрашивает об аильчиновской операции. Ты прекрасно знаешь, что в походе у меня погибли и поморозились люди. Ты прекрасно знаешь, что мне ставят это в вину. Ты прекрасно знаешь, и нечего зря разговаривать. Пожалуйста. Собирай бюро. Пожалуйста. Я готов. Когда? Когда вы решили? Сегодня?
- Погоди, погоди, погоди. Не горячись ты, пожалуйста.
- Почему не горячиться? Я хочу горячиться и буду горячиться, и ты не учи меня.
- Замолчи, Шурка! - Захаров тоже встал. Он был сухой и высокий, на голову выше Коршунова. Коршунов хотел еще что-то сказать, но Захаров повторил совсем тихо: - Шурка, замолчи.
Коршунов отошел к окну.
- Сядь, Шурка, и слушай. На папиросу.
- Ты же знаешь, я не курю.
- Возьми, возьми. Закури и слушай.
Коршунов пожал плечами и сел к столу. Захаров не садился. Он ходил по комнате, курил и медленно говорил. Голос у него был негромкий и хрипловатый. Казалось, слова застревают в его желтых жестких усах.
- Что с тобой, Шурка, делается, понять я не могу. Ходишь ты как потерянный, злишься на все. Хандришь, что ли? Никак понять не могу. В чем дело, что за ерунда такая?
- Разве у меня в части что-нибудь не в порядке? Чего ты не понимаешь?
- Погоди, погоди, говорю. Вот ведь ты какой, Шурка. Ну зачем ты вскидываешься? Зачем ты мне говорить мешаешь? Я вот в отцы тебе гожусь, а говорить с тобой, с мальчишкой, не знаю как. Чуть ли не волнуюсь. Я о тебе говорю, а не о твоей части. С тобой что происходит, скажи ты мне ради бога.
- Да ничего со мной не происходит, Захаров, - тихо и смущенно отозвался Коршунов.
Захаров вздохнул и долго молча ходил по комнате.
Электрическая лампочка на столе мигнула три раза. Это был сигнал о том, что комендатурская электростанция кончает работать. Через минуту свет погас. В окно стало видно звездное небо.
"Что это, в самом деле? - думал Коршунов, глядя, как в темноте вспыхивает огонек папиросы Захарова. - Что я, в самом деле? Раскричался зря совершенно и, правда, распустился, что ли..."
- Ты не злись, Захаров, - сказал он вслух.
- Какая там злость, Шурка. Не на что мне злиться, - в темноте Захарову говорить стало легче, - не злюсь я. Только вот что я тебе скажу: ты, Шурка, тоскуешь. Тоскуешь - и сам не понимаешь отчего. А я понимаю. То есть не понимаю, а кажется, понял теперь вот. Тебе, Шурка, сколько лет?
- Ну при чем тут лета?
- Нет, погоди, сколько?
- Ну, двадцать шесть.
- Двадцать шесть?
- Ну да. Скоро будет...
- Хорошо. Тебе вот двадцать шесть скоро будет, а мне скоро пятьдесят будет. Да я еще и воевал, и голодал, и все такое. Значит, это что? Значит это, что я жизнь уже прожил.
- Захаров...
- Погоди, говорю. Слушай. Я жизнь прожил, и очень доволен, и всем теперь доволен. Понял? Вот завтра я умру или, там, послезавтра. Сегодня я пользу приношу и завтра, и, ежели еще год буду жить или, там, десять лет, - все равно на что-то я годен. Я вот и учусь, и читаю. Когда время есть, конечно. Ну, и узнаю больше всего. Ну, и умнее, наверное, становлюсь. И все такое. Это ясно. Но все-таки я жизнь прожил и теперь ее, жизнь то есть, кончаю и доволен ею, жизнью. Вот. А ты, Шурка, ты - другое дело. Ты только разогнался жить. Это ничего, что ты уже командир, что ты воевал уже сколько лет, что ты ранен был, что ты герой... Это все ничего. Вот кони, там, оружие, клинки, там, походы твои, басмачи твои - всего этого много у тебя, всего этого на любую другую жизнь полностью, может быть, хватило бы. На долгую жизнь. А тебе вот, Шурке Коршунову, все это только для разгона понадобилось. Это что же значит? Вот ты теперь тоскуешь. Молчи, говорю. Не перебивай. Вот ты тоскуешь. Хорошо. Хорошо это, говорю, что ты тоскуешь. Думаешь, ты по Степане Лобове тоскуешь? Рассказывали мне ребята о твоей вечеринке. Погоди, погоди. Не перебивай. Жалко Степана Лобова? Жалко. И мне жалко. Только ты не о нем. Ты и сам еще не знаешь, чего тебе надо, но что-то в жизни у тебя незаполненным оказалось. Прожил ты, Шурка, один кусок твоей жизни. Прожил, понимаешь. Что тебе делать дальше? Я не знаю, и ты сегодня не знаешь. Только я за тебя, Шурка, спокоен. Ты завтра узнаешь, или через год, но узнаешь обязательно.
- Ты какую-то чепуху наговорил тут, Захаров, - тихо сказал Коршунов.
Захаров улыбнулся в темноте. В голосе Коршунова ему послышалась необычная мягкость. Папироса Захарова потухла. Он достал спички. Когда вспыхнул огонек спички, его лицо было снова серьезно и сосредоточенно.
- А вопрос о твоем аильчиновском походе обсуждать нечего, - сказал он.
2
Через несколько дней Коршунова вызвали в Управление пограничной охраны округа. Коршунов ехал в невеселом настроении. Он был уверен, что вызов связан с делом о походе на банду Аильчинова и что ничего хорошего это дело ему, Коршунову, не предвещает. Во время похода, в погоне за бандой, больше половины пограничников отряда Коршунова пострадало от мороза. Большинство пострадало не сильно, и только шести красноармейцам пришлось, вернувшись, лечь в госпиталь. Но все-таки люди поморозились, и одному из шести лежавших в госпитале ампутировали два пальца на левой руке. Кроме того, в бою с басмачами погибли Лобов и два красноармейца.
Правда, поход закончился удачно, банда была разбита и вожаки были захвачены в плен, но Управление пограничной охраны несколько раз запрашивало комендатуру о подробностях, и Коршунов решил, что в Управлении недовольны.
Станция железной дороги была на расстоянии пятнадцати километров от города. В шесть часов утра коновод подвел к домику, где жил Коршунов, оседланного Басмача. Коршунов уже ждал на крыльце. Он поздоровался с коноводом и сел в седло. Басмач пошел широкой рысью, и коновод быстро отстал. Солнце еще не было видно из-за гор, но было уже светло. Басмач пофыркивал и сам прибавлял ходу. Ехать по широкой дороге одному холодным осенним утром было так хорошо, что Коршунову показались несерьезными все волнения последних дней, и все мрачные мысли, и предчувствия, и тоска. Нога окончательно зажила всего несколько дней тому назад, поездить верхом в эти дни Коршунову не пришлось, и поэтому поездка на станцию была особенно приятна. Выехав на прямую, обсаженную тополями дорогу, Коршунов пустил Басмача галопом. Басмач просил повод. Копыта гулко ударяли в подмерзшую землю, и пар взлетал над головой Басмача. Коршунов пришел в совсем хорошее настроение.
Позднее, уже сидя в поезде, он вспомнил о запросах из округа и о сегодняшней поездке в округ и снова помрачнел: Коршунов считал себя правым, но настроение было невеселым.
3
Вечером, прямо с вокзала, Коршунов прошел в Управление пограничной охраны.
Секретарь начальника Управления доложил о Коршунове и вернулся через минуту.
- Велел ждать, - сказал он, усаживаясь за своим бюро.
Секретарь был маленького роста, и из-за крышки бюро едва высовывалась его гладко причесанная голова. Ему было, вероятно, лет тридцать, но никто не знал точно его возраста. Старожилы помнили его уже много лет, и всегда он выглядел одинаково. Секретарем Управления он был очень давно, и секретарем был хорошим. Он отличался редкой памятью, он ничего не забывал и был исполнителен и точен, и мог работать целые сутки без перерыва, и всегда был спокоен и весел.
Коршунов выпил воды из графина, стоявшего на специальном столике, и посмотрел на стенные часы. Без четверти десять. Коршунов присел на окно. Взял газету и прочел передовую статью. Статья была скучная. Коршунов отложил газету, встал и опять прошелся по комнате. Секретарь распечатывал вечернюю почту. Он ловко взламывал печати на пакетах, смотрел конверты на свет и большими ножницами разрезал их. Конверты он бросал в корзину, а почту раскладывал по папкам.
Коршунов потянулся и снова взглянул на часы. Без трех минут десять. Коршунов решил подождать, пока будет ровно десять, и тогда заговорить с секретарем. Без одной минуты десять в комнату бесшумно вошла старушка уборщица в синем халате и молча посмотрела на секретаря. Секретарь подмигнул ей и поднял левую руку, растопырив четыре пальца. Старушка вздохнула и так же бесшумно исчезла. Вскоре она вернулась и пронесла поднос с четырьмя стаканами чаю в кабинет начальника Управления.
Коршунов посмотрел на часы. Три минуты одиннадцатого. Уборщица с пустым подносом появилась из кабинета начальника и прошла в коридор. В десять минут одиннадцатого Коршунов заговорил с секретарем.
- Скоро, Василий Васильевич?
- Своевременно или немного позже.
- Нет, правда.
- Мое могущество распространяется только на эту комнату. Не пустить к нему я еще могу. Но вот, ежели человек попал туда, тогда - конец. Я уже не властен. Больше того, я бессилен. Понятно? Тем более, ежели там не один, а три. И все начальство.
- А кто у него, Василий Васильевич?
- Кто? Изволь. Замнач - раз, начполитотдела - два, начоперативного три. Хватит?
- Так, может, я завтра приду, Василий Васильевич?
- Вот это вряд ли. Во-первых, он велел тебе ждать. Во-вторых, он сегодня уже три раза справлялся, не приехал ли ты. В-третьих...
Зазвонил звонок, и секретарь встал.
- В-третьих, вот он звонит, и, может быть, с этим звонком решится твоя судьба.
Коршунов остался один. Что значит - "решится судьба"? На что намекал Василий Васильевич? Что он знает?
Хуже всего было то, что неприятный разговор, очевидно, будет происходить не с глазу на глаз с начальником, а в присутствии его зама и начальников отделов.
С начальником у Коршунова были особые отношения. Андрея Александровича Кузнецова Коршунов знал уже много лет, с самого начала его, Коршунова, работы в пограничной охране. Все эти годы Андрей Александрович был начальником Коршунова, все эти годы Коршунов работал под непосредственным руководством Кузнецова. Особой личной близости между ними никогда не было. При этом Кузнецов был для Коршунова не только образцом командира, но и образцом человека. О дружбе с Кузнецовым Коршунов мечтал всегда. Именно мечтал, потому что Кузнецова Коршунов считал несоизмеримо выше себя, несоизмеримо умнее и опытнее. Показать же Кузнецову, что он, Коршунов, просто любит его, любит, как отца, как старшего брата, Коршунов никогда бы не решился. Мысль о том, что Кузнецов все же может догадаться об этом, не приходила Коршунову в голову, и Коршунов при всех встречах с Кузнецовым держал себя официально, сухо и несколько натянуто. И тем не менее Кузнецову с глазу на глаз Коршунов мог все рассказать, ничего не скрывая и не прикрашивая, и Кузнецов все бы понял. Коршунов был в этом уверен. Совсем другое дело - разговор при свидетелях. "При посторонних", подумал Коршунов.
Секретарь не возвращался несколько минут.
Коршунов, звеня шпорами, нетерпеливо ходил из угла в угол. Он старался сосредоточиться и думал о том, что он будет говорить и как отвечать на вопросы.
Наконец секретарь появился с какой-то бумажкой в руках. Коршунов подошел к бюро и хотел спросить, решилась ли его судьба, но секретарь озабоченно махнул рукой и схватился за телефон. Коршунов через плечо секретаря заглянул в бумажку. Это был список фамилий. В списке было перечислено человек десять командиров - работников Управления. Секретарь звонил по внутреннему телефону всем им и говорил одну и ту же фразу:
- Здравствуйте, вас приветствует Щепкин. Немедленно на совещание к начальнику Управления. Немедленно.
Командиры стали сходиться в приемную.
Секретарь не пускал в кабинет начальника.
- Приказано всех сразу, - говорил он. - Попрошу подождать несколько минут и могу предложить пока развлечь товарища Коршунова.
Командиры здоровались с Коршуновым и расспрашивали его о новостях в комендатуре.
- Слыхали, слыхали о твоем геройстве, - говорили командиры.
Коршунов злился и еле сдерживался.
Наконец собрались все. Секретарь доложил начальнику и, вернувшись, распахнул дверь в кабинет.
- Прошу! - сказал он.
- А как же я, товарищ Щепкин? - мрачно спросил Коршунов.
- Так же, как все прочие, я полагаю.
- Что значит - как прочие?
- Это значит, что тебя вызвали на это вот совещание, и все теперь в кабинете, а ты толчешься в дверях и задерживаешь.
Коршунов, совершенно озадаченный, вошел в кабинет начальника.
Кузнецов стоял за своим письменным столом. Стол был огромный. Посредине красовалась позолоченная статуэтка Меркурия - приз, выигранный пограничниками на окружных кавалерийских состязаниях. На столе были разложены папки с бумагами и карты, кучка остро отточенных карандашей лежала справа. Слева стояла большая коробка с табаком. Кузнецов курил трубку.
Был Кузнецов среднего роста, плотный и коренастый. Волосы он всегда стриг коротко, и круглая голова его с крутым лбом и большим носом была красная от загара. Глаза у Кузнецова были серые и небольшие. Смотрел он слегка прищуриваясь, и выражение лица у него было обычно такое, будто вот-вот он улыбнется или даже расхохочется. Казалось, он всегда удерживается от улыбки. Улыбался же Кузнецов редко. Был он молчалив, говорил медленно, делал все не спеша.
Когда вошел Коршунов, Кузнецов повернулся к нему и протянул руку.
- Здравствуй, Коршунов, - сказал он, попыхивая трубкой.
Коршунов молча пожал ему руку.
- Прошу, товарищи командиры, садиться, - проговорил Кузнецов.
Коршунов сел в самом дальнем углу.
"Плохо, - думал он. - Ославит перед всем Управлением. Что же делать?"
И снова он решил до конца отстаивать правильность своих действий, хотя бы ему пришлось спорить со всем Управлением.
4
- Товарищи командиры. Я собрал вас для того, чтобы выслушать ваши соображения относительно мер по окончательной ликвидации банды Ризабека Касым. Вопрос о немедленном уничтожении Ризабека - вопрос насущной необходимости. Помимо значения, которое имеет сам Ризабек, нами получены сведения о том, что вокруг Ризабека сосредоточиваются мелкие, до сих пор разрозненные шайки. Вокруг Ризабека хотят объединить все силы контрреволюции. Ризабек должен возглавить эти силы. Кто такой Ризабек все вы знаете хорошо, и многие знают на личном опыте. Сейчас Ризабек силен, как никогда, и именно сейчас необходимо положить ему конец. В данный момент он находится вот здесь, в ущелье Трех овец, и передвигаться ему невыгодно. Во-первых, передвижение Ризабека помешает мелким курбаши присоединяться к нему, и, во-вторых, местоположение банды чрезвычайно удобно для Ризабека. Нападать на Ризабека можно только или отсюда, через это вот ущелье, или же отсюда, вдоль русла этого ручья. Других дорог нет. Он же, Ризабек, может отойти здесь и по ущелью Трех овец пройти до границы и уйти за кордон. Понятно? Для нас одинаково невозможно как терпеть Ризабека на нашей территории, так и дать ему уйти за границу. Полагаю, что и это понятно? Вот таково положение дела. Прошу вас высказываться, товарищи командиры.
Кузнецов сел. Один за другим выступали командиры. Кузнецов внимательно слушал, делал пометки на листе бумаги и следил по карте.
Ризабек Касым был необычайно популярен в байских кругах. Отец Ризабека, крупнейший богач, безграмотный и дикий человек, сделал все возможное, чтобы учить своих детей. В раннем детстве у Ризабека были русские учителя, и Ризабек хорошо научился русскому языку. Потом отец выписал бонну. Бонна приехала из Петербурга. Это была пожилая женщина. Она учила Ризабека математике и английскому языку. Она была англичанка.
Отец Ризабека умер за год до революции. Старуха англичанка все еще жила в доме, хотя Ризабек давно уже вырос и не занимался с ней. Один раз к ней приезжал ее племянник. Он пробыл недолго в доме Ризабека, но Ризабек, очевидно, подружился с ним. Их часто видели вместе, и несколько раз они ездили на охоту. Уезжая, англичанин подарил Ризабеку охотничью винтовку и прекрасный автоматический пистолет "Веблей и Скотт".
Ризабек хорошо ездил верхом и отлично стрелял.
Когда произошла революция, Ризабек одним из первых ушел в горы и открыто выступил против советской власти. С собой он взял младшего брата. Дом Ризабека был конфискован. Англичанка куда-то исчезла.
С тех пор Ризабек воевал с советской властью. Несколько раз ему приходилось уходить за границу, но каждый раз он возвращался, усилив банду. Ему помогали за границей, и внутри Советского Союза были у него тайные помощники. Агенты Ризабека говорили о священной войне, сам Ризабек ревностно исполнял все обряды и, несмотря на молодость, считался святым человеком. Он умело играл на религиозных чувствах мусульман.
Банда Ризабека не гнушалась и простым грабежом. Там, где проходили басмачи, оставались разрушенные селения, выжженные поля и убитые, замученные люди.
Командиры, собранные Кузнецовым на совет, давно служили в Средней Азии. С именем Ризабека Касым для них было связано многое. Некоторые из них сталкивались с Ризабеком, но никто не мог похвастать решительной победой над ним.
Командиры говорили один за другим. Были высказаны два основных варианта плана борьбы с Ризабеком. Один заключался в том, чтобы начать с Ризабеком переговоры, предложить выгодные для него условия и добиться того, чтобы он вышел из гор. Тогда, по этому плану, нужно было, в зависимости от позиции самого Ризабека, прервать переговоры и уничтожить банду, не дав Ризабеку вернуться в горы. Второй вариант заключался в том, чтобы выманить Ризабека из его ущелья, послав через долину, поблизости от ущелья Трех овец, караван с богатыми товарами и с деньгами. Предполагалось, что Ризабек не удержится от грабежа и выйдет из ущелья. При помощи такого же маневра была разгромлена шайка знаменитого Джантая Оманова.
Авторы обоих вариантов исходили из того, что для разгрома банды необходимо вынудить Ризабека принять бой на равнине.
Кузнецов внимательно выслушал оба предложения. Он задавал вопросы и уточнял детали.
Почти все присутствующие высказались, и мнения разделились поровну. Приверженцы каждого из вариантов начали спорить друг с другом, когда Кузнецов встал и сказал, что теперь он хочет высказать свои соображения.
Все время пока шло совещание, Коршунов молча сидел в своем углу. Он никак не мог понять, зачем нужно его присутствие. Ризабек Касым сейчас находился не на территории его комендатуры и, по всем данным, не собирался передвигаться в ту сторону. Правда, с Ризабеком Коршунову приходилось сталкиваться. Два года тому назад Коршунов с небольшим отрядом встретил банду Ризабека. После перестрелки Ризабек ушел в горы, и Коршунов бросился преследовать его, но не решился вести отряд через непроходимые, как тогда ему казалось, перевалы. Было это в тех местах, где теперь, два года спустя, Коршунов преследовал банду Аильчинова.
Прежде чем начать говорить, Кузнецов несколько раз затянулся, потом выбил трубку и отложил ее в сторону. Вдруг он повернулся к Коршунову:
- Как твое мнение, Александр Александрович? - спросил он и хитро прищурился. - Как тебе нравится то, что здесь предлагали товарищи командиры? Я скажу о моих соображениях. Затем мы дадим слово Коршунову.
План Кузнецова, заранее, задолго до совещания продуманный им во всех деталях, совершенно отличался от всего, что говорили на совещании. Но Кузнецов сумел так рассказать о своем плане, что у всех командиров создалось впечатление, будто Кузнецов составил свой план, развив и улучшив некоторые подробности из их высказываний. В результате совещания все командиры знали план начальника так, будто они действительно принимали участие в его создании.
План Кузнецова, в основном, заключался в следующем: как можно скорее снарядить небольшой отряд, не больше полуэскадрона. Этому отряду пройти через горный хребет, через снежные перевалы, без дорог, переправляясь через бесчисленные реки, пробраться по местам, где еще никогда не бывал человек, и кружным путем достичь ущелья Трех овец между расположением банды Ризабека и границей. В условленное время два других отряда ударят по Ризабеку с фронта. Ризабек, надеясь уйти за кордон, отступит по ущелью Трех овец, где будет ждать его первый отряд, и окажется окруженным со всех сторон. Труднейшая роль выпадала на долю первого отряда. Нужно было не только успешно завершить тяжелый горный переход, но, проделав его в кратчайший срок, суметь принять участие в бою и устоять против натиска банды. Само собой разумеется, что поход первого отряда и вся подготовка должны были сохраняться в строжайшей тайне. Поэтому чрезвычайно важным обстоятельством был подбор проводников-киргизов для первого отряда, для первой части плана. Необходимо было найти целиком преданных, верных людей. План Кузнецова, при всей его простоте, был необычайно труден именно в первой части.
Понимая всю правильность плана Кузнецова и все его преимущества перед первыми двумя вариантами, каждый из командиров задумался над тем, кому будет поручено командование первым отрядом.
Кузнецов кончил, и несколько минут все молчали. Первым заговорил Петров. Он был самым старшим по возрасту и больше всех проработал в Средней Азии. Он был спокойный, рассудительный человек, о его хладнокровии рассказывали легенды, так же, впрочем, как и о его храбрости.
До сих пор он молчал, и, когда в комнате становилось тихо, было слышно только, как сопит его кривая трубка.
- Позвольте мне, товарищ начальник, - сказал Петров, вставая во весь свой громадный рост и выпуская изо рта облако дыма. - Позвольте я скажу. Мне думается, товарищи, что план, который мы слышали сейчас, наиболее правилен. Мне думается, это мнение всех. Только я вот о чем подумал, товарищ начальник. На долю первого отряда выпадает наиболее ответственная, даже решающая задача и наибольшие трудности. Нужно, товарищ начальник, сугубо внимательно подумать о подборе людей для всего отряда и, главное, о командире. Что уж говорить, товарищи, поход этот - такое дело, на котором любой из нас может очень даже свободно сломать себе шею. Да и далеко не всякому из нас можно было бы поручить это дело. И еще вот что, товарищ начальник. Торопиться необходимо. Торопиться изо всех сил. Сейчас у нас конец сентября. Октябрь, даже первая половина октября, время еще более или менее подходящее. А ежели позднее затевать поход первого отряда, то это, товарищ начальник, будет просто самоубийство. Вот и все, что я хотел сказать.
Петров сел. Пока он говорил, его трубка не успела погаснуть.
- Что ж... Старик говорил правильно, - сказал кто-то из командиров.
Кузнецов снова повернулся к Коршунову.
- Как твое мнение, Александр Александрович?
- По-моему, план правильный, товарищ начальник. По-моему, очень правильно говорил товарищ Петров.
Кузнецов обернулся к Петрову.
- Ты, конечно, прав, Николай Петрович. Я думал о том, что ты говорил. И вот что я хотел сказать, товарищи: недавно один из командиров нашего округа отлично справился с таким делом, которое не многим легче нашего похода первого отряда. Мы докладывали в Москву об этом деле, и Москва потребовала дополнительные материалы, и мы отправили дополнительные материалы, и Москва прислала благодарность. Вот только сегодня я получил телеграмму от начальника войск. Могу огласить, если желаете: "Ликвидация банды Аильчинова проведена отлично. Коршунову объявите благодарность приказе".
Кузнецов хитро прищурился, и все посмотрели в ту сторону, где сидел Коршунов. Коршунов встал и растерянно смотрел на Кузнецова.
- Приказ я уже отдал, - продолжал Кузнецов, - и тебя, Александр Александрович, благодарю и поздравляю. К тебе у меня два вопроса: первый через сколько времени ты можешь выступить с первым отрядом, и второй через сколько времени, по-твоему, первый отряд может быть на месте?
Коршунов молчал. Петров сосредоточенно сопел своей трубкой.
- Ну, так как?
- Выступить отряд, по-моему, может через пять дней, - тихо заговорил Коршунов. - Поход займет дней десять. Может быть, даже двенадцать, товарищ начальник. Видите ли, на перевалах очень большие снега, и потом переправы и высоты там очень уж... Хотя в десять дней дойду, пожалуй... Через десять дней отряд будет на месте.