От матери приходили письма. Она писала, что живет хорошо и что пенсии ей вполне хватает. Пашка отвечал ей. Он описывал свою жизнь, конечно не упоминая ни о чем, что касалось секретных вещей по охране границы, или по операциям против банд и шаек.
От Тоси Пашка получил два письма. Он ответил ей, и письма к Тосе получились просто шикарные, - таким в них Пашка выглядел героем. Но на третье письмо Тося не ответила, а мать написала Пашке, что Тося выходит замуж за Федьку Игнатенкова из литейной. Пашка загрустил и хотел послать Тосе письмо с напоминанием о любви до гроба, но как раз в это время начался горный поход за басмачами.
Пашка забыл обо всем, кроме похода.
Пашка вспомнил Тосю не скоро и без грусти. Он решил остаться в армии на сверхсрочную и стать таким, как его любимый командир.
Потом Пашка был в первом отряде в операции против Ризабека Касым. Во время похода к ущелью Трех овец командир приказал Пашке следить за одним киргизом-проводником, потому что командир доверял Пашке и Пашка был выдержанным бойцом-пограничником. Пашка выполнил задание, а киргиз-проводник оказался замечательным парнем, и они подружились по-настоящему. Потом командир послал Пашку и его друга-киргиза с донесением к отряду номер два. Они скакали почти сутки, и Пашкин конь сорвался с тропы, Пашка упал и сломал ногу. Киргиз один доскакал до Черной долины, где шел второй отряд, и отдал письмо.
Потом в ущелье Трех овец Пашка видел, как самолет разогнал басмачей бомбами и пулеметами. Пашка решил стать летчиком.
Любимый командир был тяжело ранен. Пашка тоже долго пролежал в госпитале из-за ноги.
Когда нога зажила и Пашку выписали из госпиталя, срок Пашкиной службы в Красной Армии кончался. Пашка подал рапорт о сверхсрочной службе и заявление в летную школу.
Киргиз, Пашкин друг, подал заявление в партию. Пашка тоже подал заявление в партию. Пашку рекомендовала комсомольская организация комендатуры. Вторую рекомендацию Пашке дал его любимый командир.
В летную школу Пашку приняли, и он кончил летную школу и стал летчиком. Учась в школе и потом, командуя звеном, Пашка регулярно переписывался со своим любимым командиром.
Командир этот был Коршунов.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
1
Моросил дождь, и пелена воды серым туманом заволакивала лес и ближние невысокие холмы. Дороги были размыты. Ветра не было, и сизые тучи низко и медленно ползли над землей.
Цепь пехотинцев в стальных шлемах лежала вдоль дороги в неглубокой канаве. В канаве была вода, и пехотинцы были мокрые.
За лесом стояла батарея, пушки стреляли через лес. До леса оставалось два километра открытого вспаханного поля, по которому и била артиллерия. Пехота не могла передвигаться дальше дороги, и наступление было приостановлено.
На дороге стоял длинный черный автомобиль. Он был весь забрызган грязью, и вода стекала по смотровому стеклу.
Пехотинцы лежали молча. Командир полка не отрываясь смотрел в бинокль на дорогу.
Дождь усилился. Пушечные выстрелы глухо доносились из-за леса.
В автомобиле, рядом с шофером, сидел командир с ромбами командира корпуса в петлицах темной шинели. Он смотрел то на дорогу, туда же, куда направлял бинокль командир пехотного полка, то на часы.
Прошло пятнадцать минут.
Командир пехотного полка опустил бинокль и сказал:
- Идут.
Он передал какое-то приказание своему адъютанту, и адъютант побежал пригнувшись.
Тогда и командир в автомобиле увидел впереди, на дороге, быстро приближающиеся тени. Потом донесся все усиливающийся грохот, и из дождевого тумана появился первый танк. Танк несся, разбрызгивая грязь и ревя моторами. За ним шел второй танк, третий, четвертый. На предельной скорости танки промчались мимо автомобиля.
- Давайте, - сказал командир корпуса шоферу.
Шофер включил мотор, автомобиль круто развернулся и поехал за танками.
Передний танк съехал с дороги вбок, на вспаханное поле, а за ним все остальные с ходу свернули в канаву и двинулись по полю. Комья земли летели из-под гусениц танков.
- По дороге до батареи. Скорей! - крикнул командир корпуса.
Дорога огибала лес. Автомобиль несся мимо леса, и командир корпуса видел, как танки идут напролом и валят деревья. Один танк застрял, уткнувшись носом в глубокий окоп. Остальные шли не останавливаясь.
Передний вырвался далеко вперед. По перелеску, навстречу танкам, бежали пехотинцы. Командир корпуса видел, как повернулась башня переднего танка, но выстрелы не были слышны из-за грохота пушек. Передний танк прорвался сквозь цепь и вышел из перелеска. Теперь между ним и батареей была только небольшая лужайка, но в конце лужайки был овраг, слишком глубокий, чтобы танк смог переползти его. Батарея стояла по ту сторону оврага в небольшой котловине.
Черный "кадильяк" командира корпуса остановился на дороге. Танк двигался прямо на овраг, быстро набирая скорость.
- Черт! - крикнул шофер командира корпуса. - Черт побери! Что он хочет делать, товарищ комкор?
Командир корпуса распахнул дверцу и вышел из машины.
Танк несся прямо на овраг. Его тупой нос был почти над обрывом, когда водитель его прибавил газ. Мотор неистово взревел, танк рванулся вперед и перелетел через овраг. Противоположный край оврага был ниже, и танк упал на самый край оврага. Грязь взлетела высоко вверх.
Танк мчался прямо на батарею. Боевая башня поворачивалась из стороны в сторону. Командир корпуса видел, как рядом с танком появился всадник с белой повязкой на рукаве, и батарея перестала стрелять. По полю бежала цепь пехоты. Остальные танки, обходя обрыв, направлялись к первому танку. Пехота прошла через лес и заняла батарею. Танки отходили на дорогу.
Командир корпуса, улыбаясь, сел в свой "кадильяк".
- Вот это работа, товарищ комкор! - сказал шофер. - Вот это класс!
Командир корпуса закурил, все еще не переставая улыбаться, и молча протянул шоферу коробку с папиросами.
Над лесом взвилась ракета. Командир корпуса посмотрел на часы.
- Отбой! - сказал он.
Танки шли по дороге.
Дождь перестал, и бледная радуга встала над холмами.
В открытой башне переднего танка сидел командир в черном шлеме и черной кожаной куртке. Он был очень молод. У него было загорелое лицо и черные, как маслины, глаза. Он улыбался, сверкая зубами, и глаза его возбужденно блестели.
Когда "кадильяк" обогнал передний танк, командир корпуса велел затормозить, вышел на дорогу и поднял руку. Танк остановился, и командир корпуса подошел к нему.
- Как фамилия командира танка?
- Танком командует Левинсон, товарищ комкор. Левинсон - это я.
- Хорошо.
Командир корпуса повернулся, сел в свою машину, и "кадильяк" поехал по дороге. Танки двинулись.
Несколько раз командир корпуса оглядывался назад и смотрел, как вереницей идут танки. Потом танки скрылись за поворотом.
Командир корпуса откинулся на спинку сидения и закрыл глаза. За последние три дня командир корпуса в общей сложности спал не больше трех часов.
Маневры продолжались еще девять дней.
За это время был условно убит командир того дивизиона, где был танк Левинсона, и Левинсон командовал дивизионом, и дивизион блестяще провел атаку совместно с кавалерией. Взятие батареи за лесом и успешная атака танков и кавалерии в значительной степени решила исход маневров. Левинсону в приказе объявили благодарность.
Через неделю после окончания маневров Левинсона вызвал в Москву тот командир корпуса, который говорил с ним после взятия батареи.
2
Командир корпуса принял Левинсона вечером. Перед началом разговора командир корпуса сказал секретарю, чтобы в кабинет никто не входил и чтобы телефоны секретарь переключил себе. Кабинет командира корпуса был большой, и только одна лампа с темным абажуром горела на столе, так что в кабинете было почти темно.
Левинсон стоял у двери, пока командир корпуса говорил с секретарем. Командир корпуса заметил, что Левинсон держится подтянуто и с хорошей выправкой, но свободно, даже почти непринужденно. Это понравилось командиру корпуса. Неуверенных и робких людей командир корпуса не любил.
- Сядем на диван, товарищ Левинсон. Удобнее на диване. Тем более, что разговор у нас будет откровенный и, наверное, не короткий.
Левинсон молча сел на диван, и командир корпуса сел рядом с ним.
- Как вас зовут, Левинсон?
- Борис, товарищ командир.
- Расскажите мне, Левинсон, что вы делали до армии. Мне нужно знать. Я потом скажу для чего. Рассказывайте подробнее. Ладно?
- Слушаюсь, товарищ комкор.
Левинсон задумался. Командир корпуса смотрел на него и ждал. Левинсон нравился ему все больше и больше.
- Мои родители, товарищ комкор, живут в Себеже. Есть такой город Себеж...
- Я знаю.
- Может быть, про родителей не нужно рассказывать подробно, товарищ комкор?
- Прошу вас, рассказывайте обо всем, Левинсон.
- Хорошо. В тысяча девятьсот восемнадцатом году в Себеже были белые, и был погром. У меня убили дедушку - отца моего отца, и второго дедушку отца моей матери. Мои родители и сейчас еще не очень старые, а тогда, в Себеже, они были совсем молодые, и у нас была большая семья, и многих из нашей семьи убили. Я был маленьким тогда, но я помню погром, и я никогда не забуду, никогда во всю мою жизнь... Вы знаете, у евреев-бедняков часто бывают дружные семьи, а у нас была особенно дружная семья, и дедушек я очень любил. Обоих дедушек. Их убили. Они были товарищами, и когда мой отец женился на моей матери, обе семьи слились в одну. Все у нас были кожевниками, и оба дедушки были кожевниками. Они мяли кожи всю жизнь и были сильные старики. Мой отец при белых скрывался, и когда был погром, дедушки стали защищать нас, внуков, и хотели драться с погромщиками. И их убили. Их убили очень страшно, товарищ комкор. Их не просто убили. Их мучили... Простите, товарищ комкор. Я зря говорю, но...
- Я сказал вам, Левинсон, что мне нужно знать о вас как можно больше. Говорите, пожалуйста. Хотите курить?
- Спасибо, нет. Я не курю.
- Я слушаю вас.
- Хорошо, товарищ комкор.
Левинсон помолчал, собираясь с мыслями.
- Отец тоже был кожевником, но он был не таким крепким, как дедушки, а кожевенное дело - вредное, и отец много болел. Сейчас он выглядит гораздо старше своих лет, и со здоровьем у него неважно. Это последствия голода. В голодные годы умерла моя младшая сестра, и отец едва не умер. Только я вырос таким здоровым. У нас в семье считается, что я пошел в дедушек. Ну, я учился в школе. Отец работал в кожевенной артели. Он организовал артель вместе с группой еврейских ремесленников. Отец у меня молодец - и большой общественник, и в партии он давно. С семнадцатого года. Только вот со здоровьем у него неважно. Я, значит, учился в школе. В девятилетке. Еще в школе вступил в комсомол. Учились мы тогда плохо, товарищ комкор, и больше митинговали. Ну, и я тоже увлекался общественными делами. Любил я очень только математику и физику. У нас был отличный учитель по этим дисциплинам, и от него я многое узнал. Я не слишком длинно рассказываю, товарищ комкор?
- Нет, нет. Дальше, пожалуйста.
- Школу кончить мне не удалось. Я ушел из девятого класса. Пришлось идти на производство. Я поехал в Ленинград и поступил учеником слесаря на Пролетарский завод, и у меня хорошо пошло дело, так что через полгода я уже работал самостоятельно, а через полтора года получил совсем приличный разряд.
- Какой?
- Седьмой, товарищ комкор.
- Это хорошо. Знаете, Левинсон, я когда-то тоже был слесарем.
- Правда? И мне нравилось это дело, но я мечтал о другом.
- О чем же вы мечтали?
- Я мечтал о военной профессии. И о математике. Я, видите ли, всегда был очень здоровым и много занимался спортом, и в комсомоле на заводе руководил военно-физкультурной работой, сталкивался с военными. По комсомольской работе. Мне казалось, что раз война рано или поздно все равно неизбежна, к ней нужно готовиться. Готовиться нужно всем, даже и не военным людям нашей страны, и мне хотелось сделать все, что возможно, чтобы я сам был полезнее на войне. Я не знаю, как это все объяснить. Наверное, тут играют роль и мои физические данные, и то, что я так хорошо помню местечко еврейское, и, может быть, погром. Все играет роль. Я не знаю, поймете ли вы меня, товарищ комкор, но...
- Я понимаю, Левинсон. Дальше.
- Хорошо. На заводе я старался как можно лучше поставить оборонную работу, и у нас был крепкий актив. Не очень много, товарищ комкор, но были толковые ребята. И всех нас увлекала техника. Создали мы военный кабинет в клубе. Подвал нам отвели. Ну, оборудование кое-какое получили. И все напирали на технику. Я в то время увлекся мотором и ребят заразил этим моим увлечением, и нам очень хотелось от моделей, таблиц, схем всяких перейти поскорее к настоящему делу. Мы, товарищ комкор, решили построить танк. Бились мы долго и наконец добились того, что райсовет ОСО выделил нам для военного кабинета корпус старого танка. Танк наш, товарищ комкор, был музейной реликвией, а не современным танком, но я помню, как мы были горды и счастливы, когда невероятное сооружение водрузилось на клубном дворе. И вот мы стали наш танк приводить в порядок. Полгода, товарищ комкор, мы возились с ним. По винтику, по шайбочке собирали мотор. Сами конструировали, и сами чертили, и сами строили. Через полгода, утром в выходной день, мы его запустили. Теперь, товарищ комкор, я танк неплохо знаю, и теперь я не взялся бы объяснить, как тогда у нас вышло, что эта неуклюжая металлическая штука получила возможность двигаться. Но факт остается фактом: наш танк ходил и поворачивался и даже преодолевал препятствия, - от волнения я наехал на фонарь и свалил его. За это завклубом чуть не сжил со света и меня, и наш танк, и наш кружок. Значит, танк ходил по двору. На заводе узнали об этом, конечно, на следующий день, и в наш кружок повалила молодежь. Раньше, товарищ комкор, до танка, приходилось ребят уговаривать. Теперь отбою не было. Ну и правда, кружок у нас получился хороший.
- Тогда, Левинсон, вы и написали книжку о комсомольцах-танкистах?
- Вы, товарищ комкор, и про книжку знаете?
- Как же. Конечно, знаю, Левинсон.
- Ну, разве это книжка, товарищ комкор! Писатель из меня не вышел. Я и не хотел писать.
- Напрасно. Книжка ваша принесла пользу, и вы скромничаете совершенно напрасно. Рассказывайте дальше.
- Хорошо. Хотя рассказывать уже почти нечего. Мой год должен был призываться, и я пошел в военную школу. Школу кончил на "отлично". Потом...
- Ну, остальное я знаю. Скажите, Левинсон, теперь вы тоже о чем-нибудь мечтаете?
- Нет, товарищ комкор. Теперь я не мечтаю. Теперь я командую и...
- Плохо. Плохо, что не мечтаете.
- Как, товарищ комкор? Может быть...
- Погодите, Левинсон. Вы рассказали мне много интересного. Я обещал сказать, зачем мне все это нужно.
- Да, товарищ комкор.
- Ну так вот зачем: мы хотим сделать опыт. Мы хотим молодого командира послать учиться в Академию Генерального штаба. Обычно в нашей Академии учатся старые, опытные, кадровые командиры. Вы, очевидно, знаете о том, что такое Академия?
- Да, товарищ комкор.
- Что вы сказали бы, если бы вам предложили пойти в Академию?
- Я не знаю, справлюсь ли я, товарищ комкор.
- Мы тоже не знаем. Мы решили сделать опыт. Я говорил вам... Ну, а вы должны справиться.
- Должен?
- По-моему, да.
Левинсон молчал. Он волновался, и яркий румянец выступил на его щеках. Командир корпуса встал и отошел к столу. Левинсон тоже встал.
- Так вот, Левинсон, по-моему, нужно сделать так: вы возвращайтесь в часть. В часть я пошлю приказание. Вас освободят от служебных обязанностей, и вы будете заниматься. Мой секретарь передаст вам программу и доставит нужные книги. До экзаменов осталось меньше двух месяцев, так что вам нужно приналечь. Вы сдадите экзамены и будете учиться. Понятно?
- Слушаюсь, товарищ комкор.
- Но прошу вас, Левинсон, иметь в виду, что в Академии вам придется очень тяжело. Очень. Вам нужно будет стать наравне с опытными боевыми командирами, с людьми, прошедшими через настоящие войны и через революцию. Понимаете вы это, Левинсон?
- Понимаю, товарищ комкор. Именно поэтому я просил бы...
- Что еще, Левинсон? Может быть, вы хотите отказаться?
Левинсон вытянулся.
- Нет, товарищ комкор.
- Что же вы хотите сказать, Левинсон?
- Простите, товарищ комкор. Больше ничего.
- Хорошо, Левинсон. Всего хорошего. Мы увидимся перед экзаменами. Желаю удачи.
Комкор сильно пожал руку Левинсона, и Левинсон пошел к двери.
- Еще одно слово, Левинсон.
- Слушаю, товарищ комкор.
- Знаете, я уверен был в вас с самого начала. Я уверен в вас и теперь. Мне хотелось бы не потерять этой уверенности.
- Я не знаю, как благодарить вас, товарищ комкор. Я очень...
- Меня не надо благодарить, Левинсон. Надо сдать экзамен в Академию, и здорово учиться в Академии, и хорошо кончить Академию. Можете идти. До свидания.
- До свидания, товарищ комкор.
Через два месяца Левинсон сдал экзамены и был зачислен в число слушателей Академии Генерального штаба.
3
Первое время Левинсон чувствовал себя неловко среди слушателей Академии. Большинство слушателей было значительно старше Левинсона по возрасту, Левинсон был самым младшим и по службе, и "кубики" в петлице гимнастерки Левинсона выделялись среди "шпал" и даже "ромбов" других слушателей.
Но Левинсону было легче учиться, и общеобразовательные предметы он знал не хуже многих сокурсников, а в начале обучения в Академии основной упор был на общеобразовательные предметы. Через месяц после начала занятий Левинсон был на отличном счету у преподавателей, и почти все слушатели первого курса хорошо познакомились, а многие близко сошлись с молодым командиром.
Потом как-то получилось так, что весь курс узнал историю Левинсона, и отношение к нему стало совсем хорошим.
Был только один слушатель, с которым Левинсону никак не удавалось сойтись, и именно этот командир нравился Левинсону больше всех.
Он был всего на четыре года старше Левинсона и, несмотря на молодость, был командиром с большим практическим опытом. Он прибыл в Академию из пограничных войск, экзамены сдал с большим трудом, и приняли его только потому, что он был заслуженным боевым командиром. Семнадцати лет, во время гражданской войны, он уже командовал ротой и потом служил чуть ли не на всех границах Союза, и бился с басмачами, и несколько раз был ранен, и совсем недавно его наградили орденом.
Он был выше среднего роста, широкоплечий и плотный. У него было немного грузное туловище и слегка кривые ноги, ноги истинного кавалериста. У него были правильные черты лица, прямой и короткий нос, большой лоб и голубые глаза. Он носил маленькие квадратные усы и довольно длинные волосы. Волосы у него были русые. Держался он всегда очень прямо, но в выправке его не было ничего нарочитого. Одевался он тщательно, с особым, незаметным штатскому человеку, щегольством. Был он замкнут и молчалив и чаще всего держался один.
Он очень много занимался, был упорен, почти упрям, с каждым днем делал заметные успехи, и преподаватели хвалили его. Несмотря на не совсем удачные экзамены, он выдвигался в число первых по успеваемости.
Фамилия его была Коршунов.
Левинсону в Коршунове нравилось все. Когда Левинсон в первый раз увидел Коршунова, Левинсон обратил внимание на его внешность. Потом Левинсон узнал, кто такой Коршунов, и молчаливый пограничник с орденом показался Левинсону олицетворением всего романтического и героического, что было, по представлению Левинсона, в военной профессии, в судьбе командира Красной Армии.
Левинсону очень хотелось подружиться с Коршуновым, но когда Левинсон заговорил с ним, Коршунов отвечал небрежно и сухо и не скрывал пренебрежительного отношения к Левинсону. Самолюбивый до мнительности, Левинсон отошел от Коршунова и больше не пытался даже заговорить с ним.
Все-таки прежнее восхищение Коршуновым у Левинсона осталось, и, не видя возможности ближе сойтись с ним, Левинсон не переставал внимательно следить за Коршуновым.
Коршунов не замечал отношения Левинсона и не скрывал своего мнения о нем. Именно то, что окончательно сблизило Левинсона с сокурсниками, - вся биография Левинсона и история его направления в Академию, - именно это решительно не понравилось Коршунову. Коршунов считал Левинсона счастливчиком и выскочкой, и направление Левинсона в Академию считал незаслуженным и приписывал якобы удачливому умению Левинсона устраивать свои дела в коридорах штабов. Коршунов так и сказал одному из слушателей, с которым Левинсон был близок, и этот слушатель передал все Левинсону.
Глубоко оскорбленный, Левинсон сначала хотел пойти и поговорить с Коршуновым, но потом передумал.
Прошло три месяца, и первый курс приступил к изучению специальных предметов.
В предметах общеобразовательных Левинсон по-прежнему был впереди, но в изучении военных дисциплин для него встретились большие трудности. Там, где его сокурсники могли опираться на свой практический опыт, там, где они знали и чувствовали самую суть, самую природу войны, там Левинсон терялся. Левинсон бросился за помощью к книгам, но с точки зрения современного марксистского понимания, с точки зрения опыта гражданской войны и Красной Армии в военной литературе были большие пробелы.
Левинсон растерялся.
Курс стратегии читал заслуженный командир. В прошлом рабочий, он сам проделал весь путь от партизанской войны до вершин военного знания, от рукопашных схваток до математики Генерального штаба. Он был практиком, и теория, которую он преподавал, целиком вырастала из практики. Он видел смятение Левинсона и хорошо понимал его, и он нашел способ помочь молодому командиру.
Он поговорил с Левинсоном, и Левинсон сознался во всех своих затруднениях. Тогда преподаватель стратегии сказал, что он прикрепит Левинсона к кому-нибудь из опытных командиров. Он сказал:
- Это будет своеобразное шефство, если вы ничего не имеете против, слушатель Левинсон.
Через несколько дней к Левинсону подошел Коршунов.
- Мне поручено помочь вам, - сказал он, прямо глядя в глаза Левинсона.
- Вам?!.
- Да, мне. Чем могу быть полезен?
- Но, право, я не знаю...
- Именно потому, что вы не знаете, вас и прикрепили ко мне. Вы живете в общежитии?
- Да.
- Я живу недалеко. Запишите адрес: Арбат, восемь, квартира пять. Сегодня вечером вы можете прийти ко мне?
- Да, могу.
- Я буду ждать вас к десяти часам.
Коршунов круто повернулся и отошел.
Ровно в десять часов Левинсон пришел к нему, и до двенадцати часов они говорили о стратегии, и многое, чего раньше Левинсон не понимал, Коршунов объяснил ему.
С тех пор Левинсон стал регулярно ходить к Коршунову.
Долгое время, несколько недель, их отношения были подчеркнуто холодными, и неприязнь Коршунова была для Левинсона мучительнее, чем когда-либо раньше, так как ему приходилось почти ежедневно видеться с Коршуновым и принимать помощь Коршунова.
Долгое время Коршунов был вежлив, как дипломат, сдержан, официален и не замечал или делал вид, что не замечает, как мучается Левинсон.
Левинсону Коршунов нравился еще больше, чем раньше. Несколько раз Левинсон пытался начистоту поговорить с ним, но всякий раз тон Коршунова пресекал эти попытки в самом начале, и Левинсон замолкал на полуслове. Отношения их оставались прежними.
Левинсон не мог забыть, как Коршунов отзывался о нем, и шефство Коршунова казалось ему оскорбительным, и все труднее становилось приходить на Арбат.
Левинсон буквально заставлял себя идти и часто, прежде чем постучать, в нерешительности останавливался перед дверью Коршунова.
Левинсон хотел было поговорить с профессором стратегии, но он не знал, как рассказать профессору о своих переживаниях. В то же время Коршунов очень помогал Левинсону в учебе.
Один раз Левинсон не выдержал: он просто не пошел к Коршунову.
На следующий день рано утром Коршунов постучал в дверь Левинсона. Левинсон делал гимнастику. Он стоял совершенно голый на коврике посреди комнаты, и морозный воздух врывался в настежь раскрытое окно. В руках у Левинсона были гантели. Не переставая делать гимнастику, Левинсон крикнул: "Да!" - и повернулся к двери, когда Коршунов был уже в комнате. Несколько секунд оба стояли молча, с удивлением глядя друг на друга.
Коршунов рассматривал Левинсона, как будто он видел его в первый раз. Левинсон был прекрасно сложен. У него были тонкие ноги и руки с длинными эластичными мышцами, и грудь и живот его были развиты. Его мускулатура не производила впечатления грубой и неуклюжей силы, как бывает у гиревиков и борцов, и не была разработана с расчетом на внешний эффект, как бывает у гимнастов. Левинсон скорее был немного слишком тонким и хрупким, но голым он выглядел как профессиональный спортсмен, а когда Левинсон был одет, нельзя было предположить, что у него такое тело. Летний загар еще не прошел, и кожа Левинсона была ровного шафранного цвета.
Растерянно глядя на Коршунова, Левинсон переминался с ноги на ногу. Коршунов улыбнулся.
- Я думал, вы больны.
- Я? Что вы. Нет, но...
- Почему вы не пришли вчера?
Левинсон положил гантели на пол, и когда он нагнулся, Коршунов видел, как мягко напряглись мышцы у него на спине. Левинсон взял халат с кровати, надел его, закрыл окно и пододвинул Коршунову стул.
- Садитесь, Александр Александрович.
Коршунов не садился.
- Почему вы не пришли ко мне, Левинсон?
- Простите Александр Александрович. Я никак не мог... Я...
От Тоси Пашка получил два письма. Он ответил ей, и письма к Тосе получились просто шикарные, - таким в них Пашка выглядел героем. Но на третье письмо Тося не ответила, а мать написала Пашке, что Тося выходит замуж за Федьку Игнатенкова из литейной. Пашка загрустил и хотел послать Тосе письмо с напоминанием о любви до гроба, но как раз в это время начался горный поход за басмачами.
Пашка забыл обо всем, кроме похода.
Пашка вспомнил Тосю не скоро и без грусти. Он решил остаться в армии на сверхсрочную и стать таким, как его любимый командир.
Потом Пашка был в первом отряде в операции против Ризабека Касым. Во время похода к ущелью Трех овец командир приказал Пашке следить за одним киргизом-проводником, потому что командир доверял Пашке и Пашка был выдержанным бойцом-пограничником. Пашка выполнил задание, а киргиз-проводник оказался замечательным парнем, и они подружились по-настоящему. Потом командир послал Пашку и его друга-киргиза с донесением к отряду номер два. Они скакали почти сутки, и Пашкин конь сорвался с тропы, Пашка упал и сломал ногу. Киргиз один доскакал до Черной долины, где шел второй отряд, и отдал письмо.
Потом в ущелье Трех овец Пашка видел, как самолет разогнал басмачей бомбами и пулеметами. Пашка решил стать летчиком.
Любимый командир был тяжело ранен. Пашка тоже долго пролежал в госпитале из-за ноги.
Когда нога зажила и Пашку выписали из госпиталя, срок Пашкиной службы в Красной Армии кончался. Пашка подал рапорт о сверхсрочной службе и заявление в летную школу.
Киргиз, Пашкин друг, подал заявление в партию. Пашка тоже подал заявление в партию. Пашку рекомендовала комсомольская организация комендатуры. Вторую рекомендацию Пашке дал его любимый командир.
В летную школу Пашку приняли, и он кончил летную школу и стал летчиком. Учась в школе и потом, командуя звеном, Пашка регулярно переписывался со своим любимым командиром.
Командир этот был Коршунов.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
1
Моросил дождь, и пелена воды серым туманом заволакивала лес и ближние невысокие холмы. Дороги были размыты. Ветра не было, и сизые тучи низко и медленно ползли над землей.
Цепь пехотинцев в стальных шлемах лежала вдоль дороги в неглубокой канаве. В канаве была вода, и пехотинцы были мокрые.
За лесом стояла батарея, пушки стреляли через лес. До леса оставалось два километра открытого вспаханного поля, по которому и била артиллерия. Пехота не могла передвигаться дальше дороги, и наступление было приостановлено.
На дороге стоял длинный черный автомобиль. Он был весь забрызган грязью, и вода стекала по смотровому стеклу.
Пехотинцы лежали молча. Командир полка не отрываясь смотрел в бинокль на дорогу.
Дождь усилился. Пушечные выстрелы глухо доносились из-за леса.
В автомобиле, рядом с шофером, сидел командир с ромбами командира корпуса в петлицах темной шинели. Он смотрел то на дорогу, туда же, куда направлял бинокль командир пехотного полка, то на часы.
Прошло пятнадцать минут.
Командир пехотного полка опустил бинокль и сказал:
- Идут.
Он передал какое-то приказание своему адъютанту, и адъютант побежал пригнувшись.
Тогда и командир в автомобиле увидел впереди, на дороге, быстро приближающиеся тени. Потом донесся все усиливающийся грохот, и из дождевого тумана появился первый танк. Танк несся, разбрызгивая грязь и ревя моторами. За ним шел второй танк, третий, четвертый. На предельной скорости танки промчались мимо автомобиля.
- Давайте, - сказал командир корпуса шоферу.
Шофер включил мотор, автомобиль круто развернулся и поехал за танками.
Передний танк съехал с дороги вбок, на вспаханное поле, а за ним все остальные с ходу свернули в канаву и двинулись по полю. Комья земли летели из-под гусениц танков.
- По дороге до батареи. Скорей! - крикнул командир корпуса.
Дорога огибала лес. Автомобиль несся мимо леса, и командир корпуса видел, как танки идут напролом и валят деревья. Один танк застрял, уткнувшись носом в глубокий окоп. Остальные шли не останавливаясь.
Передний вырвался далеко вперед. По перелеску, навстречу танкам, бежали пехотинцы. Командир корпуса видел, как повернулась башня переднего танка, но выстрелы не были слышны из-за грохота пушек. Передний танк прорвался сквозь цепь и вышел из перелеска. Теперь между ним и батареей была только небольшая лужайка, но в конце лужайки был овраг, слишком глубокий, чтобы танк смог переползти его. Батарея стояла по ту сторону оврага в небольшой котловине.
Черный "кадильяк" командира корпуса остановился на дороге. Танк двигался прямо на овраг, быстро набирая скорость.
- Черт! - крикнул шофер командира корпуса. - Черт побери! Что он хочет делать, товарищ комкор?
Командир корпуса распахнул дверцу и вышел из машины.
Танк несся прямо на овраг. Его тупой нос был почти над обрывом, когда водитель его прибавил газ. Мотор неистово взревел, танк рванулся вперед и перелетел через овраг. Противоположный край оврага был ниже, и танк упал на самый край оврага. Грязь взлетела высоко вверх.
Танк мчался прямо на батарею. Боевая башня поворачивалась из стороны в сторону. Командир корпуса видел, как рядом с танком появился всадник с белой повязкой на рукаве, и батарея перестала стрелять. По полю бежала цепь пехоты. Остальные танки, обходя обрыв, направлялись к первому танку. Пехота прошла через лес и заняла батарею. Танки отходили на дорогу.
Командир корпуса, улыбаясь, сел в свой "кадильяк".
- Вот это работа, товарищ комкор! - сказал шофер. - Вот это класс!
Командир корпуса закурил, все еще не переставая улыбаться, и молча протянул шоферу коробку с папиросами.
Над лесом взвилась ракета. Командир корпуса посмотрел на часы.
- Отбой! - сказал он.
Танки шли по дороге.
Дождь перестал, и бледная радуга встала над холмами.
В открытой башне переднего танка сидел командир в черном шлеме и черной кожаной куртке. Он был очень молод. У него было загорелое лицо и черные, как маслины, глаза. Он улыбался, сверкая зубами, и глаза его возбужденно блестели.
Когда "кадильяк" обогнал передний танк, командир корпуса велел затормозить, вышел на дорогу и поднял руку. Танк остановился, и командир корпуса подошел к нему.
- Как фамилия командира танка?
- Танком командует Левинсон, товарищ комкор. Левинсон - это я.
- Хорошо.
Командир корпуса повернулся, сел в свою машину, и "кадильяк" поехал по дороге. Танки двинулись.
Несколько раз командир корпуса оглядывался назад и смотрел, как вереницей идут танки. Потом танки скрылись за поворотом.
Командир корпуса откинулся на спинку сидения и закрыл глаза. За последние три дня командир корпуса в общей сложности спал не больше трех часов.
Маневры продолжались еще девять дней.
За это время был условно убит командир того дивизиона, где был танк Левинсона, и Левинсон командовал дивизионом, и дивизион блестяще провел атаку совместно с кавалерией. Взятие батареи за лесом и успешная атака танков и кавалерии в значительной степени решила исход маневров. Левинсону в приказе объявили благодарность.
Через неделю после окончания маневров Левинсона вызвал в Москву тот командир корпуса, который говорил с ним после взятия батареи.
2
Командир корпуса принял Левинсона вечером. Перед началом разговора командир корпуса сказал секретарю, чтобы в кабинет никто не входил и чтобы телефоны секретарь переключил себе. Кабинет командира корпуса был большой, и только одна лампа с темным абажуром горела на столе, так что в кабинете было почти темно.
Левинсон стоял у двери, пока командир корпуса говорил с секретарем. Командир корпуса заметил, что Левинсон держится подтянуто и с хорошей выправкой, но свободно, даже почти непринужденно. Это понравилось командиру корпуса. Неуверенных и робких людей командир корпуса не любил.
- Сядем на диван, товарищ Левинсон. Удобнее на диване. Тем более, что разговор у нас будет откровенный и, наверное, не короткий.
Левинсон молча сел на диван, и командир корпуса сел рядом с ним.
- Как вас зовут, Левинсон?
- Борис, товарищ командир.
- Расскажите мне, Левинсон, что вы делали до армии. Мне нужно знать. Я потом скажу для чего. Рассказывайте подробнее. Ладно?
- Слушаюсь, товарищ комкор.
Левинсон задумался. Командир корпуса смотрел на него и ждал. Левинсон нравился ему все больше и больше.
- Мои родители, товарищ комкор, живут в Себеже. Есть такой город Себеж...
- Я знаю.
- Может быть, про родителей не нужно рассказывать подробно, товарищ комкор?
- Прошу вас, рассказывайте обо всем, Левинсон.
- Хорошо. В тысяча девятьсот восемнадцатом году в Себеже были белые, и был погром. У меня убили дедушку - отца моего отца, и второго дедушку отца моей матери. Мои родители и сейчас еще не очень старые, а тогда, в Себеже, они были совсем молодые, и у нас была большая семья, и многих из нашей семьи убили. Я был маленьким тогда, но я помню погром, и я никогда не забуду, никогда во всю мою жизнь... Вы знаете, у евреев-бедняков часто бывают дружные семьи, а у нас была особенно дружная семья, и дедушек я очень любил. Обоих дедушек. Их убили. Они были товарищами, и когда мой отец женился на моей матери, обе семьи слились в одну. Все у нас были кожевниками, и оба дедушки были кожевниками. Они мяли кожи всю жизнь и были сильные старики. Мой отец при белых скрывался, и когда был погром, дедушки стали защищать нас, внуков, и хотели драться с погромщиками. И их убили. Их убили очень страшно, товарищ комкор. Их не просто убили. Их мучили... Простите, товарищ комкор. Я зря говорю, но...
- Я сказал вам, Левинсон, что мне нужно знать о вас как можно больше. Говорите, пожалуйста. Хотите курить?
- Спасибо, нет. Я не курю.
- Я слушаю вас.
- Хорошо, товарищ комкор.
Левинсон помолчал, собираясь с мыслями.
- Отец тоже был кожевником, но он был не таким крепким, как дедушки, а кожевенное дело - вредное, и отец много болел. Сейчас он выглядит гораздо старше своих лет, и со здоровьем у него неважно. Это последствия голода. В голодные годы умерла моя младшая сестра, и отец едва не умер. Только я вырос таким здоровым. У нас в семье считается, что я пошел в дедушек. Ну, я учился в школе. Отец работал в кожевенной артели. Он организовал артель вместе с группой еврейских ремесленников. Отец у меня молодец - и большой общественник, и в партии он давно. С семнадцатого года. Только вот со здоровьем у него неважно. Я, значит, учился в школе. В девятилетке. Еще в школе вступил в комсомол. Учились мы тогда плохо, товарищ комкор, и больше митинговали. Ну, и я тоже увлекался общественными делами. Любил я очень только математику и физику. У нас был отличный учитель по этим дисциплинам, и от него я многое узнал. Я не слишком длинно рассказываю, товарищ комкор?
- Нет, нет. Дальше, пожалуйста.
- Школу кончить мне не удалось. Я ушел из девятого класса. Пришлось идти на производство. Я поехал в Ленинград и поступил учеником слесаря на Пролетарский завод, и у меня хорошо пошло дело, так что через полгода я уже работал самостоятельно, а через полтора года получил совсем приличный разряд.
- Какой?
- Седьмой, товарищ комкор.
- Это хорошо. Знаете, Левинсон, я когда-то тоже был слесарем.
- Правда? И мне нравилось это дело, но я мечтал о другом.
- О чем же вы мечтали?
- Я мечтал о военной профессии. И о математике. Я, видите ли, всегда был очень здоровым и много занимался спортом, и в комсомоле на заводе руководил военно-физкультурной работой, сталкивался с военными. По комсомольской работе. Мне казалось, что раз война рано или поздно все равно неизбежна, к ней нужно готовиться. Готовиться нужно всем, даже и не военным людям нашей страны, и мне хотелось сделать все, что возможно, чтобы я сам был полезнее на войне. Я не знаю, как это все объяснить. Наверное, тут играют роль и мои физические данные, и то, что я так хорошо помню местечко еврейское, и, может быть, погром. Все играет роль. Я не знаю, поймете ли вы меня, товарищ комкор, но...
- Я понимаю, Левинсон. Дальше.
- Хорошо. На заводе я старался как можно лучше поставить оборонную работу, и у нас был крепкий актив. Не очень много, товарищ комкор, но были толковые ребята. И всех нас увлекала техника. Создали мы военный кабинет в клубе. Подвал нам отвели. Ну, оборудование кое-какое получили. И все напирали на технику. Я в то время увлекся мотором и ребят заразил этим моим увлечением, и нам очень хотелось от моделей, таблиц, схем всяких перейти поскорее к настоящему делу. Мы, товарищ комкор, решили построить танк. Бились мы долго и наконец добились того, что райсовет ОСО выделил нам для военного кабинета корпус старого танка. Танк наш, товарищ комкор, был музейной реликвией, а не современным танком, но я помню, как мы были горды и счастливы, когда невероятное сооружение водрузилось на клубном дворе. И вот мы стали наш танк приводить в порядок. Полгода, товарищ комкор, мы возились с ним. По винтику, по шайбочке собирали мотор. Сами конструировали, и сами чертили, и сами строили. Через полгода, утром в выходной день, мы его запустили. Теперь, товарищ комкор, я танк неплохо знаю, и теперь я не взялся бы объяснить, как тогда у нас вышло, что эта неуклюжая металлическая штука получила возможность двигаться. Но факт остается фактом: наш танк ходил и поворачивался и даже преодолевал препятствия, - от волнения я наехал на фонарь и свалил его. За это завклубом чуть не сжил со света и меня, и наш танк, и наш кружок. Значит, танк ходил по двору. На заводе узнали об этом, конечно, на следующий день, и в наш кружок повалила молодежь. Раньше, товарищ комкор, до танка, приходилось ребят уговаривать. Теперь отбою не было. Ну и правда, кружок у нас получился хороший.
- Тогда, Левинсон, вы и написали книжку о комсомольцах-танкистах?
- Вы, товарищ комкор, и про книжку знаете?
- Как же. Конечно, знаю, Левинсон.
- Ну, разве это книжка, товарищ комкор! Писатель из меня не вышел. Я и не хотел писать.
- Напрасно. Книжка ваша принесла пользу, и вы скромничаете совершенно напрасно. Рассказывайте дальше.
- Хорошо. Хотя рассказывать уже почти нечего. Мой год должен был призываться, и я пошел в военную школу. Школу кончил на "отлично". Потом...
- Ну, остальное я знаю. Скажите, Левинсон, теперь вы тоже о чем-нибудь мечтаете?
- Нет, товарищ комкор. Теперь я не мечтаю. Теперь я командую и...
- Плохо. Плохо, что не мечтаете.
- Как, товарищ комкор? Может быть...
- Погодите, Левинсон. Вы рассказали мне много интересного. Я обещал сказать, зачем мне все это нужно.
- Да, товарищ комкор.
- Ну так вот зачем: мы хотим сделать опыт. Мы хотим молодого командира послать учиться в Академию Генерального штаба. Обычно в нашей Академии учатся старые, опытные, кадровые командиры. Вы, очевидно, знаете о том, что такое Академия?
- Да, товарищ комкор.
- Что вы сказали бы, если бы вам предложили пойти в Академию?
- Я не знаю, справлюсь ли я, товарищ комкор.
- Мы тоже не знаем. Мы решили сделать опыт. Я говорил вам... Ну, а вы должны справиться.
- Должен?
- По-моему, да.
Левинсон молчал. Он волновался, и яркий румянец выступил на его щеках. Командир корпуса встал и отошел к столу. Левинсон тоже встал.
- Так вот, Левинсон, по-моему, нужно сделать так: вы возвращайтесь в часть. В часть я пошлю приказание. Вас освободят от служебных обязанностей, и вы будете заниматься. Мой секретарь передаст вам программу и доставит нужные книги. До экзаменов осталось меньше двух месяцев, так что вам нужно приналечь. Вы сдадите экзамены и будете учиться. Понятно?
- Слушаюсь, товарищ комкор.
- Но прошу вас, Левинсон, иметь в виду, что в Академии вам придется очень тяжело. Очень. Вам нужно будет стать наравне с опытными боевыми командирами, с людьми, прошедшими через настоящие войны и через революцию. Понимаете вы это, Левинсон?
- Понимаю, товарищ комкор. Именно поэтому я просил бы...
- Что еще, Левинсон? Может быть, вы хотите отказаться?
Левинсон вытянулся.
- Нет, товарищ комкор.
- Что же вы хотите сказать, Левинсон?
- Простите, товарищ комкор. Больше ничего.
- Хорошо, Левинсон. Всего хорошего. Мы увидимся перед экзаменами. Желаю удачи.
Комкор сильно пожал руку Левинсона, и Левинсон пошел к двери.
- Еще одно слово, Левинсон.
- Слушаю, товарищ комкор.
- Знаете, я уверен был в вас с самого начала. Я уверен в вас и теперь. Мне хотелось бы не потерять этой уверенности.
- Я не знаю, как благодарить вас, товарищ комкор. Я очень...
- Меня не надо благодарить, Левинсон. Надо сдать экзамен в Академию, и здорово учиться в Академии, и хорошо кончить Академию. Можете идти. До свидания.
- До свидания, товарищ комкор.
Через два месяца Левинсон сдал экзамены и был зачислен в число слушателей Академии Генерального штаба.
3
Первое время Левинсон чувствовал себя неловко среди слушателей Академии. Большинство слушателей было значительно старше Левинсона по возрасту, Левинсон был самым младшим и по службе, и "кубики" в петлице гимнастерки Левинсона выделялись среди "шпал" и даже "ромбов" других слушателей.
Но Левинсону было легче учиться, и общеобразовательные предметы он знал не хуже многих сокурсников, а в начале обучения в Академии основной упор был на общеобразовательные предметы. Через месяц после начала занятий Левинсон был на отличном счету у преподавателей, и почти все слушатели первого курса хорошо познакомились, а многие близко сошлись с молодым командиром.
Потом как-то получилось так, что весь курс узнал историю Левинсона, и отношение к нему стало совсем хорошим.
Был только один слушатель, с которым Левинсону никак не удавалось сойтись, и именно этот командир нравился Левинсону больше всех.
Он был всего на четыре года старше Левинсона и, несмотря на молодость, был командиром с большим практическим опытом. Он прибыл в Академию из пограничных войск, экзамены сдал с большим трудом, и приняли его только потому, что он был заслуженным боевым командиром. Семнадцати лет, во время гражданской войны, он уже командовал ротой и потом служил чуть ли не на всех границах Союза, и бился с басмачами, и несколько раз был ранен, и совсем недавно его наградили орденом.
Он был выше среднего роста, широкоплечий и плотный. У него было немного грузное туловище и слегка кривые ноги, ноги истинного кавалериста. У него были правильные черты лица, прямой и короткий нос, большой лоб и голубые глаза. Он носил маленькие квадратные усы и довольно длинные волосы. Волосы у него были русые. Держался он всегда очень прямо, но в выправке его не было ничего нарочитого. Одевался он тщательно, с особым, незаметным штатскому человеку, щегольством. Был он замкнут и молчалив и чаще всего держался один.
Он очень много занимался, был упорен, почти упрям, с каждым днем делал заметные успехи, и преподаватели хвалили его. Несмотря на не совсем удачные экзамены, он выдвигался в число первых по успеваемости.
Фамилия его была Коршунов.
Левинсону в Коршунове нравилось все. Когда Левинсон в первый раз увидел Коршунова, Левинсон обратил внимание на его внешность. Потом Левинсон узнал, кто такой Коршунов, и молчаливый пограничник с орденом показался Левинсону олицетворением всего романтического и героического, что было, по представлению Левинсона, в военной профессии, в судьбе командира Красной Армии.
Левинсону очень хотелось подружиться с Коршуновым, но когда Левинсон заговорил с ним, Коршунов отвечал небрежно и сухо и не скрывал пренебрежительного отношения к Левинсону. Самолюбивый до мнительности, Левинсон отошел от Коршунова и больше не пытался даже заговорить с ним.
Все-таки прежнее восхищение Коршуновым у Левинсона осталось, и, не видя возможности ближе сойтись с ним, Левинсон не переставал внимательно следить за Коршуновым.
Коршунов не замечал отношения Левинсона и не скрывал своего мнения о нем. Именно то, что окончательно сблизило Левинсона с сокурсниками, - вся биография Левинсона и история его направления в Академию, - именно это решительно не понравилось Коршунову. Коршунов считал Левинсона счастливчиком и выскочкой, и направление Левинсона в Академию считал незаслуженным и приписывал якобы удачливому умению Левинсона устраивать свои дела в коридорах штабов. Коршунов так и сказал одному из слушателей, с которым Левинсон был близок, и этот слушатель передал все Левинсону.
Глубоко оскорбленный, Левинсон сначала хотел пойти и поговорить с Коршуновым, но потом передумал.
Прошло три месяца, и первый курс приступил к изучению специальных предметов.
В предметах общеобразовательных Левинсон по-прежнему был впереди, но в изучении военных дисциплин для него встретились большие трудности. Там, где его сокурсники могли опираться на свой практический опыт, там, где они знали и чувствовали самую суть, самую природу войны, там Левинсон терялся. Левинсон бросился за помощью к книгам, но с точки зрения современного марксистского понимания, с точки зрения опыта гражданской войны и Красной Армии в военной литературе были большие пробелы.
Левинсон растерялся.
Курс стратегии читал заслуженный командир. В прошлом рабочий, он сам проделал весь путь от партизанской войны до вершин военного знания, от рукопашных схваток до математики Генерального штаба. Он был практиком, и теория, которую он преподавал, целиком вырастала из практики. Он видел смятение Левинсона и хорошо понимал его, и он нашел способ помочь молодому командиру.
Он поговорил с Левинсоном, и Левинсон сознался во всех своих затруднениях. Тогда преподаватель стратегии сказал, что он прикрепит Левинсона к кому-нибудь из опытных командиров. Он сказал:
- Это будет своеобразное шефство, если вы ничего не имеете против, слушатель Левинсон.
Через несколько дней к Левинсону подошел Коршунов.
- Мне поручено помочь вам, - сказал он, прямо глядя в глаза Левинсона.
- Вам?!.
- Да, мне. Чем могу быть полезен?
- Но, право, я не знаю...
- Именно потому, что вы не знаете, вас и прикрепили ко мне. Вы живете в общежитии?
- Да.
- Я живу недалеко. Запишите адрес: Арбат, восемь, квартира пять. Сегодня вечером вы можете прийти ко мне?
- Да, могу.
- Я буду ждать вас к десяти часам.
Коршунов круто повернулся и отошел.
Ровно в десять часов Левинсон пришел к нему, и до двенадцати часов они говорили о стратегии, и многое, чего раньше Левинсон не понимал, Коршунов объяснил ему.
С тех пор Левинсон стал регулярно ходить к Коршунову.
Долгое время, несколько недель, их отношения были подчеркнуто холодными, и неприязнь Коршунова была для Левинсона мучительнее, чем когда-либо раньше, так как ему приходилось почти ежедневно видеться с Коршуновым и принимать помощь Коршунова.
Долгое время Коршунов был вежлив, как дипломат, сдержан, официален и не замечал или делал вид, что не замечает, как мучается Левинсон.
Левинсону Коршунов нравился еще больше, чем раньше. Несколько раз Левинсон пытался начистоту поговорить с ним, но всякий раз тон Коршунова пресекал эти попытки в самом начале, и Левинсон замолкал на полуслове. Отношения их оставались прежними.
Левинсон не мог забыть, как Коршунов отзывался о нем, и шефство Коршунова казалось ему оскорбительным, и все труднее становилось приходить на Арбат.
Левинсон буквально заставлял себя идти и часто, прежде чем постучать, в нерешительности останавливался перед дверью Коршунова.
Левинсон хотел было поговорить с профессором стратегии, но он не знал, как рассказать профессору о своих переживаниях. В то же время Коршунов очень помогал Левинсону в учебе.
Один раз Левинсон не выдержал: он просто не пошел к Коршунову.
На следующий день рано утром Коршунов постучал в дверь Левинсона. Левинсон делал гимнастику. Он стоял совершенно голый на коврике посреди комнаты, и морозный воздух врывался в настежь раскрытое окно. В руках у Левинсона были гантели. Не переставая делать гимнастику, Левинсон крикнул: "Да!" - и повернулся к двери, когда Коршунов был уже в комнате. Несколько секунд оба стояли молча, с удивлением глядя друг на друга.
Коршунов рассматривал Левинсона, как будто он видел его в первый раз. Левинсон был прекрасно сложен. У него были тонкие ноги и руки с длинными эластичными мышцами, и грудь и живот его были развиты. Его мускулатура не производила впечатления грубой и неуклюжей силы, как бывает у гиревиков и борцов, и не была разработана с расчетом на внешний эффект, как бывает у гимнастов. Левинсон скорее был немного слишком тонким и хрупким, но голым он выглядел как профессиональный спортсмен, а когда Левинсон был одет, нельзя было предположить, что у него такое тело. Летний загар еще не прошел, и кожа Левинсона была ровного шафранного цвета.
Растерянно глядя на Коршунова, Левинсон переминался с ноги на ногу. Коршунов улыбнулся.
- Я думал, вы больны.
- Я? Что вы. Нет, но...
- Почему вы не пришли вчера?
Левинсон положил гантели на пол, и когда он нагнулся, Коршунов видел, как мягко напряглись мышцы у него на спине. Левинсон взял халат с кровати, надел его, закрыл окно и пододвинул Коршунову стул.
- Садитесь, Александр Александрович.
Коршунов не садился.
- Почему вы не пришли ко мне, Левинсон?
- Простите Александр Александрович. Я никак не мог... Я...