Каплер Алексей. Двое из двадцати миллионов

Каплер Алексей

Двое из двадцати миллионов

   Алексей Каплер
   Двое из двадцати миллионов
   Я увидел их в день тридцатилетия Победы - защитников и пленников Аджимушкайских катакомб.
   Они сидели на искалеченной Аджимушкайской земле, поминая погибших своих товарищей,
   Из многих и многих тысяч остались в живых, чудом уцелели двадцать четыре человека. Каждый год седьмого-восьмого мая они съезжаются в Керчь и несколько дней проводят вместе.
   Приезжают и родные погибших в здешних каменоломнях в те страшные сто семьдесят дней и ночей сорок второго.
   Ныне один из входов в каменоломни ведет в подземный музей Славы, к братской могиле героев.
   Круглый год тянутся сюда люди, приезжают бесчисленные экскурсии со всех концов страны, и плиты братской могилы постоянно завалены горами цветов.
   А Девятого мая, каждый год Девятого мая спускаются к подземной братской могиле те двадцать четыре. Они гасят шахтерские лампочки и стоят в темноте, молча поминая погибших.
   После поминок, для которых жены живых и вдовы погибших расстелили скатерти прямо на земле и уставили их едой, со мной остался один из живых героев Аджимушкая.
   Мы нашли место в тени скалы и уселись там.
   Перед нами лежала мертвая, вся в глубоких воронках земля, и даже то, что она давно уже поросла травой, и то, что светило майское солнце и небо было совсем безоблачным не только над Аджимушкаем, но и над всей нашей страной,- даже это не могло умерить ощущение трагизма этих мест: будто лето сорок второго пропитало здесь воздух.
   Вблизи Керчи с незапамятных времен, быть может, еще с тех пор, когда Керчь была столицей Боспорского царства, люди добывали камень, и оттого под землей образовались на десятки километров катакомбы - лабиринты, тупики, развилки, из которых, не зная их, в жизни не выберешься...
   Я слушал низкий, прокуренный голос своего собеседника и смотрел на старую женщину, медленно шедшую по Аджимушкайской земле.
   То была очень-очень старая женщина. Она опиралась о кривую, изогнутую палочку и с трудом спускалась в заросшие травой воронки, с трудом поднималась из них.
   Старая женщина, видимо, ничего не искала здесь, она просто шла, низко согнувшись,- то ли старость, то ли болезни, то ли горе так безжалостно пригнули ее к земле.
   Весной сорок второго, когда наши войска вынуждены были отступить из Крыма за пролив, когда немцы подошли к Керчи в Аджимушкайских каменоломнях скрылись бойцы, прикрывавшие отход Красной Армии. А вместе с ними и великое множество солдат и командиров, оторванных от своих частей, и только что выпущенные из училища молодые летчики, и бегущие от врага мирные жители женщины, дети, старики - все хлынули сюда, в подземелья Аджимушкая. И госпитали с огромным количеством раненых, которых не удалось эвакуировать, были тоже помещены в каменоломнях.
   Все эти тысячи, тысячи людей погибли здесь - кто от взрывов и обвалов, кто от голода, от жажды, кто удушенный фашистскими газами.
   Старая женщина остановилась у входа в катакомбы, у одной из щелей полузаваленных обломками скал. Она стояла и смотрела на эту щель. Почему женщина пришла сюда? Может быть, ее близкие погибли в этих каменоломнях, а может быть, она просто слышала о трагедии, которая произошла тут когда-то?..
   Первые дни в катакомбах был катастрофический хаос, конец света... Но нашлись волевые командиры - полковник Ягунов и старший батальонный комиссар Парахин,- которые сумели сбить военное ядро, создать боевые части, распределить оружие, объединить продовольствие и воду, наладить раздачу скудных пайков.
   Вскоре из катакомб начались вылазки - боевые действия: нападения на немцев, которые окружили район. Иногда таким путем удавалось добыть трофейное оружие и боеприпасы, а главное, во время этих вылазок красноармейцы приносили воду из колодца, что находился невдалеке от одного из входов в каменоломни.
   Люди ждали, жили надеждой, что вот-вот, со дня на день Красная Армия ворвется в Крым и освободит их. Готовились ударить тогда немцам в тыл.
   Но они не имели понятия о военной обстановке, не знали, что наступление сможет начаться только через полтора года - в ноябре сорок третьего...
   Там, где только что была старая женщина, уже никого не осталось. Растворилась, растаяла...
   ЛЕТО СОРОК ВТОРОГО
   Гремел немецкий военный марш. Пространство над Аджимушкайскими каменоломнями было ограждено колючей проволокой, а вокруг нее - немецкие танки, пулеметные точки на возвышенностях, автоматчики в секретах, наблюдатели в укрытиях.
   Стояла жара. Свободные от дежурства немецкие солдаты в чем мать родила грелись на солнце, курили, играли в карты.
   Переваливаясь с боку на бок на неровностях почвы, приближался со стороны моря тупорылый грузовик - немецкий радиофургон с раструбами громкоговорителей на крыше.
   Советские воины, стоявшие на посту в расщелине катакомб, наблюдали за этим фургоном. То были истощенные, заросшие бородами люди в истлевших гимнастерках.
   Фургон остановился. Из его радиорупоров зазвучал женский голос вкрадчивый голос, вроде тех, что мы с вами слышим теперь в международных аэропортах. У этой сирены был небольшой немецкий акцент, но, в общем, она произносила русские слова вполне сносно.
   "Обращение командования германской армии к укрывшимся в подземных каменоломнях советским командирам, красноармейцам и гражданским лицам,читала она, и голос ее разносился над мертвой аджимушкайской землей и слышался в катакомбах. - Германское командование обращается к вам с благородным гуманистическим предложением:
   вы должны выйти из подземелья, и сдаться. В ответ на это германское командование гарантирует вам жизнь и свободу..."
   Вкрадчивый голос доносился до красноармейцев, стоявших на страже с автоматами у полузаваленных обломками скал входов в каменоломни... Голос доносился до умирающих стариков и до детей-скелетиков, плачущих у пустых материнских грудей, до бойцов, чистящих оружие, готовивших его к бою, до госпиталя, забитого ранеными. Здесь голос немецкой сирены смешивался со стонами и тихими просьбами:... пить... пить... пить...
   "... ваше положение известно немецкому командованию. Мы знаем, что вы погибаете от жажды и голода, что каждый день вас становится меньше. Мы перекрыли единственный источник воды - колодец у главного входа в каменоломню. Он стал для вас недоступным - установлено круглосуточное наблюдение за ним, и ни одному солдату больше не удастся достать для вас хотя бы каплю воды..."
   И в пещере-отсеке, где расположен штаб подземного гарнизона, слышен был этот голос. Командир отправлял в путь разведчиков и совсем не по уставу обнимал каждого перед уходом.
   "... германскому командованию известно о вас буквально все: из остатков каких воинских частей состоит ваш подземный гарнизон, знаем, что вами командуют полковник Ягунов и старший батальонный комиссар Парахин. Мы обращаемся к их благоразумию - не губите бессмысленно людей, прекратите сопротивление, прекратите вылазки и атаки, которые ни к чему, кроме потерь, привести не могут. Не посылайте на связь с Красной Армией своих разведчиков: мы их перехватываем и будем перехватывать всех до одного, и никто вам на помощь все равно не придет... Немецкое командование дает вам два часа для выхода и сдачи оружия. Через два часа будет возобновлен обстрел и взрывы на поверхности, а затем мы пустим газы, и вы умрете все без исключения. Командование делает вам это последнее предупреждение".
   Невдалеке от входа в каменоломню, заваленного обломками скал, стоял колодец. Все пространство вокруг него было изрыто минами. Там лежали десятки убитых воинов, которые пытались подобраться к воде, добыть воду. Там валялись превращенные автоматными очередями в решето ведра и канистры, в которых несли воду эти солдаты. Там лежал упавший на спину белокурый богатырь - юный красноармеец с открытыми глазами, наполненными, как слезами, дождевой водой.
   Почему же не пытались люди вырваться из подземелий, не пытались хотя бы пробиться в леса к старокрымским партизанам или к проливу, а там оплавь?.. Какая-то часть, может быть, и прорвалась бы, ну, а другие... другие хоть погибли бы в бою, а не задохнулись в этой каменной могиле... Споры про то были, и большие споры, но Павел Михайлович - полковник Ягунов - сказал только одно слово: "Раненые",- и спорщики замолчали. Тяжелораненых были сотни, а пожалуй, что и более тысячи. Как можно бросить их? "Да мы не имели бы права жить после этого",- сказал комиссар Парахин. И как ни ужасно было положение, но все же крохотная надежда оставалась - доберется кто-нибудь из разведчиков до наших, узнают, выручат...
   Подземный госпиталь тускло освещался лучинами и каганцами Язычки пламени вздрагивали всякий раз, как сюда доносились отзвуки взрывов.
   Раненые лежали в тесноте на сохранившихся койках, на каменных уступах и в проходах. Медикам приходилось переступать через лежащих. Слышались стоны и мольба: "Пить... пить...". Как фантастическая нелепость звучал здесь вперемешку со взрывами дребезжащий голос:
   Утомленное солнце
   Нежно с морем прощалось.
   В этот час ты призналась,
   Что нет любви...
   Вращалась на патефоне полустертая, хрипящая пластинка. Рядом, на каменных "нарах", лежал хозяин инструмента с забинтованной, казавшейся гигантскою головой и слушал - в сотый, вероятно, раз - свою единственную пластинку.
   В это танго вплетались взрывы, стрельба, стоны раненых и безнадежные голоса:
   - ... пить... пить...
   Отсек в глубине пещеры освещался шипящим и трещащим куском провода.
   Раненые - кто мог еще передвигаться - собрались здесь вокруг умирающего комиссара.
   Его глаза горячечно блестели на стянутом, обросшем бородой лице. Комиссар то бредил, то приходил в себя.
   Солдатик с самодельным костылем держал руку умирающего и уговаривал его..
   - Не надо, товарищ комиссар, не надо говорить, доктор сказал слыхали - нельзя вам говорить, опять кровь хлынет...
   Но комиссар не слышал его и пытался подняться на локте:
   - ... шахматы сбросить только... и сначала, сначала играй...
   У соседней койки черная от копоти девчонка в истрепанной гимнастерке санинструктор Ковалева - перевязывала окровавленную, разбитую ногу лейтенанта, который метался в бреду. Маша прислушивалась к голосу комиссара.
   - ... нет, не получается...- бормотал он,- не переиграешь... нет, нет, нет...
   И затих.
   Солдат положил его руку на грудь.
   В отсек вошел хирург - сам едва живой, он остановился у койки комиссара, постоял вместе со всеми молча над умершим. Потом отошел к раненому лейтенанту.
   - Так же все, без сознания,- сказала Ковалева. Раненый лейтенант стонал и метался в беспамятстве. Хирург наклонился над его ногой.
   - Лейтенант,- сказал он, рассматривая рану,- лейтенант Иванов, ты слышишь меня? Ампутировать придется ногу... Ты слышишь, Сергей?
   - Слышу,- неожиданно внятно ответил лейтенант.
   - И сам знаешь - наркоза нет. Вытерпишь? Надо жить. Недаром же тебя Маша из-под огня тащила...
   - А что, Яша, никак нельзя?..
   - Нет, друг, нельзя. И ждать нельзя. Дело твое плохо. Очень плохо.
   - Ну что ж, валяй...
   - Черт,- сказал хирург.- Попробую все-таки почистить.
   Вертелось "Утомленное солнце".
   Шла операция.
   Лейтенант лежал на операционном столе, и санинструктор Ковалева держала его. А он впился руками в ее плечи, скрипел зубами и смотрел в искаженное болью и сочувствием Машино лицо.
   Случается, что взгляд человека встретится с другим взглядом в такое решающее жизнь мгновение и так соединят глаза - их мука и сочувствие,- так спаяют, что превратят вдруг чужих вчера людей в самые на свете близкие существа.
   Сквозь адову, непереносимую боль лейтенант хрипел:
   - Ну, чего ты... чего ты...- Потом он потерял сознание от боли.
   И тогда Маша, все продолжая держать его, заплакала. Слезы оставляли на ее закопченном лице две светлые дорожки.
   Закончив операцию, хирург опустился на каменный выступ, вытер лицо и сказал:
   - Посмотрим... черт, посмотрим...
   Сергей лежал снова на своей койке.
   Он открыл глаза, приходя в себя, осматривался, не сознавал еще, где он. Взгляд блуждал по подземелью, по рядам коек, по лежащим на земле раненым.
   Вот операционный стол, склонившийся уже над кем-то другим хирург...
   И дальше, дальше скользил взгляд Сергея, пока не встретился с Машиными глазами - она стояла у его изголовья.
   - Яков Осипович только почистил ногу,- сказала Маша.
   - Еще, значит, потанцуем с тобой... А ты чего ревела?
   - Я?.. И не думала.
   Сергей усмехнулся: промытые слезами дорожки на Машином лице выдавали ее.
   - Дай лапу.
   Маша протянула руку, Сергей взял ее, закрыл глаза.
   - Очень больно? - спросила Маша. Сергей кивнул, не открывая глаз.
   - Пусти, я сейчас...- Маша мягко освободила руку, отошла и вернулась с пузырьком.
   - Выпей,- сказала.
   - Что это? - взял пузырек, понюхал Сергей.- Спирт? Откуда?
   Он вдруг сморщился, скрючился от приступа боли. И боль его тотчас отразилась в огромных на худеньком Машином личике глазах.
   - Пей, пей, скорее...
   Сергей выпил и снова, закрыв глаза, протянул открытую ладонь. Маша вложила в нее руку, села рядом.
   В подземном аду, на краю смерти родилась эта любовь, как если бы тут, в катакомбах, без воздуха и света вдруг вырос и распустился цветок... Они стали для других лучиком надежды - Маша и Сергей. Она выхаживала его, дни и ночи не отходила от него и выходила - Сергей стал поправляться... Да только положение в подземелье становилось все хуже и хуже. Немцы начали производить на поверхности взрывы, в катакомбах обрушивалась кровля, и под завалами гибли люди. Продовольствие кончилось, наступил голод.
   Когда-то вначале забивали спущенных в катакомбы лошадей и питались кониной. Теперь стали откапывать зарытые шкуры, копыта и варили их.
   И все же подземный гарнизон держался. Несмотря на все лишения, продолжались боевые вылазки, разведчики уходили на связь с Красной Армией, солдаты чистили оружие, охраняли входы, проводились политзанятия.
   Отряды "слухачей" улавливали на слух места, где немцы готовили взрывы на поверхности и удаляли оттуда людей. Однако потери становились все больше и больше, особенно когда не стало воды. Это было самым страшным. Вылазки к колодцу стали невозможны. Фашисты держали подступы к нему день и ночь на прицеле пулемета.
   Командование организовало отряды "сосунов" - они высасывали капли жидкости из каменных стен там, где они были хоть немного влажными. За сутки удавалось таким образом набрать полфляги или флягу - для раненых. Но пришлось прекратить и это: вместе с каплями влаги в горло, в легкие попадали мелкие частицы камня. "Сосуны" заболевали туберкулезом и умирали. Да и что значила какая-нибудь фляга воды для тысячи людей...
   Лежа на койке, Сергей следил взглядом за Машей. Она обходила раненых, пробираясь между лежащими на земле. Здесь были не только взрослые, но и дети.
   - Тетечка, водички... Дай глоточек...- просил мальчуган с забинтованной головой, лежавший в углу на земле.
   - Пить... пить...- неслось с разных сторон. Иные раненые, обессилев, молчали.
   В глубине пещеры возник шум борьбы, слышались выкрики:
   - Нет! Нет! Нет! Не дам! Не смеете!
   - Держи его!
   - Попался!
   - Пустите! Не дам! Нет, не отдам!.. Не смеете, не имеете права!
   Трое раненых держали старика санитара и вырывали у него из рук металлическую банку - нечто вроде небольшого бидона.
   Подошел хирург.
   - Что здесь происходит?..
   - Прятал... прятал, гад... Заначка у него... Врач сказал:
   - Раздать воду раненым. И отошел.
   - Пустите меня! - крикнул старик и рванулся вперед.
   Банка вылетела из его рук, упала, опрокинулась. Вода растеклась по земле.
   Раненые - и те, кто держал старика, и те, кто находился вблизи,бросились на землю и стали жадно хватать губами разлитую воду.
   Но вода тотчас ушла, оставив только влажный след.
   Старик стоял неподвижно, глядя на ползающих людей. Затем нагнулся, схватил пустую банку, засмеялся и побежал.
   Он несся по полутемным подземным коридорам, расталкивая людей, размахивая банкой и... пел:
   Там-там-тарара
   Там-там-тарара
   У расщелины, ведущей из подземелья наружу, автоматчик крикнул "Стой!" и дал предупредительный выстрел в воздух.
   Но старик проскочил мимо него и выбежал на ослепительно залитую солнцем, заросшую травой полянку.
   Простучала пулеметная очередь. Старика подбросило на бегу, он упал...
   В госпитале все вращалась пластинка с "Утомленным солнцем". Хозяин патефона лежал, откинув забинтованную голову, неподвижно глядя вверх, и, казалось, улыбался.
   - ...Пить, сестрица,- хрипел раненый паренек, протягивая к Маше высохшие руки.
   - ...Тес... слышите, ребята...- шептал, приподнимаясь и обводя безумным взглядом соседей, матрос в рваной тельняшке,- пьется... льется... прячут от нас, гады проклятые... Товарищ генерал, прикажите дать воду. - Не мучайте, дайте водицы,- слышалось.- Пить... пить... пить... Родненькие, попить дайте... помираю... пить... Иные лежали молча. За них творили глаза... Лихорадочно воспаленные, молящие глаза.
   У всех людей здесь в катакомбах, живыми, горячечно живыми оставались глаза. И оттого, что иссохшими скелетами стали люди, глаза их были огромными, неправдоподобно огромными, в пол-лица, как, на старинных иконах. Безумными они казались у иных, эти распахнутые, последним блеском мерцающие глаза...
   - Пить... пить... пить... пить...
   - Мамочка, пить...- умолял раненый мальчик.
   - Не могу, не могу больше...- упала на колени возле Сергея Маша.- Не могу больше, Сережа.. 1 не могу...
   Сергей молчал. Пересохшие, растрескавшиеся губы шевелились. Он был без сознания.
   - Пить...- едва. слышно. бормотал Сергей,- пить... Маша встала, пошла из госпиталя.
   - Ты куда?- вслед ей крикнула другая сестра. Не ответив, Маша ушла. "Утомленное солнце" кончилось, но пластинка продолжала, хрипя и щелкая, вращаться. Остановить патефон было некому - его хозяин был мертв.
   - Стой!- крикнул Маше автоматчик, дежуривший у выхода из подземелья... Другой загородил ей дорогу.
   - Что - спятила?.. Но во всем облике Маши была такая решимость, такая внутренняя сила, что автоматчики невольно. посторонились. И Маша, держа в руке ведро с привязанной к нему веревкой, наклонилась и шагнула на волю.
   Со всех сторон потянулись к выходу люди, стараясь выглянуть, посмотреть сквозь расщелину наружу.
   - Почему пустили?- охрипшим голосом сердито говорил дежурным командир, звания его не разобрать было: гимнастерка изодрана в лохмотья.
   Дежурные виновато молчали.
   Немецкий солдат, лежавший у пулемета, в изумлении смотрел на девушку, которая появилась из расщелины между обломками скал.
   Она вышла открыто, не таясь, при ярком дневном свете, под белым слепящим солнцем, залившим истерзанную аджимушкайскую землю. Была это тень человека - девушка в старой гимнастерке, в зеленой некогда юбчонке. На голове пилотка со звездочкой.
   Немец приложился к прицельной рамке, и девушка оказалась заключенной в ее смертельную прорезь.
   Выйдя, Маша зажмурилась, прислонилась к скале и закашлялась. Она долго кашляла и сплевывала на землю черную слюну.
   Борьбу долга и жалости можно было угадать в лице мальчишки - немецкого солдата. Нахмурились брови, лоб покрылся испариной. Сдвинутая на затылок пилотка открывала белобрысый хохолок. Палец лежал на гашетке пулемета, но солдат не стрелял.
   Вот отчаянная эта девчонка оторвалась от скалы, поправила пояс на гимнастерке, взглянула на небо и двинулась вперед, к колодцу. Ствол пулемета неотступно следовал за ней. Сквозь прорезь прицела видно было, как Маша приближалась к колодцу, как обходила убитых, как склонилась на миг над одним...
   Из расщелины скалы люди напряженно следили за каждым Машиным шагом. Вот опустила она ведро, в колодезь и выбрала веревку. Полное прозрачной воды ведро стало на сруб, и Маша припала к воде. Она пила, пила, пила, пила, останавливалась, чтобы вдохнуть воздух, и снова пила.
   Следил за ней немец. Следили глаза из-за скалы,- глаза умирающих от жажды людей... Напившись наконец, Маша еще раз опустила и подняла ведро. Немец видел, как девушка снова поправила пояс на гимнастерке, взяла ведро и неторопливо пошла обратно, к скале. Ствол пулемета следовал за ней шаг за шагом.
   Шла Маша. Ждали люди в катакомбах. Казалось, уже вечность идет девушка. Вот подошла она к расщелине. Дрогнул палец немецкого солдата. Дрогнул, но не нажал гашетку.
   И куда-то в сторону, где залег за пулеметом немец, в сторону врага, пощадившего ее, улыбнулась девушка. И скрылась...
   В каменоломнях, у входа ждали Машу солдаты, командиры, женщины, дети. Все молчали и завороженно смотрели на ведро, поставленное Машей на землю, ведро, в котором шевелилась серебряная поверхность воды.
   ЛЕТО СОРОК ПЯТОГО
   Тарахтели, постукивали колеса старого разболтанного вагона. Солдаты спали. Они лежали и сидели на полках, в проходах, на полу.
   Было их тут в вагоне раз в десять больше нормы. Свеча, вставленная в фонарь, тускло освещала вагон.
   Сергей проснулся оттого, что. Маша кричала во сне. Он поднялся с пола, наклонился над нею.
   Маша металась, кричала и как бы отталкивала что-то от себя.
   - Проснись, Маша,- шептал Сергей,- проснись, людей разбудишь... Тише, тише...
   И Маша проснулась. Прижалась к спинке, подобрав, ноги и со страхом, широко открыв глаза, не узнавая, смотрела на Сергея. - Это я... я... Успокойся. Ну успокойся же...
   Но Маша все так же сидела, сжавшись в комок.
   - Очнись, Машенька. Все хорошо,- шептал Сергей.- Мы живы. Война кончилась... Мы едем домой в Москву. Опомнись... Тебе опять что-то приснилось...
   И Маша вдруг бросилась на шею к Сергею и, дрожа, плача, прижалась. к нему.
   - Ну, тихо, тихо... Все хорошо, все хорошо. Но Маша плакала все сильнее. '
   - Успокойся, забудь, дорогая, забудь. Все прошло, все кончилось, все хорошо, Машенька, забудь...
   - Спать не даете, черти...- раздался, сверху, с третьей полки, недовольный голос,- дня им мало...
   И уже заулыбалась Маша, и они шепотом что-то говорили друг другу и смеялись и закрывали друг другу рот рукой, чтобы не вызвать своим смехом гнев сердитого верхнего дяди.
   Чем ближе подходила Маша к школе, к родному своему дому, тем неувереннее шла, тем чаще взглядывала на Сергея, ища его поддержки.
   Ворота были открыты, школьный двор залит солнцем. Крича, сшибая друг друга, ребята гоняли футбольный мяч.
   В глубине двора стоял двухэтажный флигелек. Взглянув вверх, на его раскрытые окна, Маша сказала:
   - Вон те - крайние два...
   Мальчишки перестали гонять мяч и уставились на девушку с медалью "За отвагу" и "Красной Звездой" на гимнастерке и старшего лейтенанта с двумя рядами боевых орденов, который опирался на палку.
   - Ребята, кто у вас теперь директор?
   - Анна Ванна,- нестройным хором ответили Маше мальчишки.
   - Она уже дома.- Похожий на цыганенка паренек заорал, глядя вверх, во все горло:- Анна Ванна! Анна Ванна!
   В одном из крайних окон флигелька, на которые указывала раньше Маша, появилась пожилая женщина с полотенцем и тарелкой в руках.
   - Заходите, товарищи, прошу вас,- сказала она.- Костик, проводи...
   Цыганенок побежал к подъезду, распахнул дверь.
   - Спасибо, Костик, я знаю дорогу. Маша прошла в подъезд. Сергей за ней следом. Деревянная лестница вела на второй этаж. Маша поднималась, задерживая руку на перилах, ощупывая их знакомую гладкость. Сергей понимающе смотрел на нее. Во дворе вокруг цыганенка собрались мальчишки.
   - Видали, че у нее... "За отвагу"!
   - Подумаешь, взяла у кого-нибудь напрокат да нацепила, чтобы пофасонить,- сказал маленький скептик и тут же получил по уху.
   - Заткнись, фашист!
   - Сам фашист! - заревел скептик.
   Вот Маша и Сергей уже на площадке деревянной лестницы. Здесь поворот на второй марш, а в раскрытых дверях уже стояла, поджидая их, Анна Ивановна.
   - Пожалуйте, прошу вас...- говорила она и вдруг, вскинув руки, закричала во весь голос: - Машенька! Маша! - и бросилась вниз, навстречу...
   Потом все сидели за чайным столом. Заплаканная, все еще вытирающая глаза Анна Ивановна, Маша и Сергей. Маша осматривалась, ища, находя, узнавая знакомые приметы своей прежней жизни.
   А Анна Ивановна все говорила, говорила:
   - ...все я сохранила после Павла Петровича... и мебель вашу и посуду - вот... Берите эту большую комнату, а я пока в спаленке, а потом, конечно, переберусь куда ни куда - дадут мне площадь... Я так счастлива. Маша, и ничего не умею выразить, неужто, неужто, девочка, ты пришла?.. Какой ужас, какой ужас эта война... скольких не стало...
   - Анна Ивановна, дорогая, никуда мы не переедем, правда, Сережа?Сергей кивнул.- Нам дали общежитие... И я очень рада, что именно вы здесь, у нас дома... Я хочу... я хочу, чтобы вы рассказали про папу... пожалуйста...
   - Видишь ли, детка, когда началась война и ты ушла на фронт, Павел Петрович затосковал ужасно... я даже рассказать тебе не могу, как он, бедный, переживал... Единственный ребенок, слабая девочка где-то там - на войне... Ведь он любил тебя больше жизни, в тебе видел и маму твою покойную, и все, все, весь свет был в тебе... Как он ждал письма, какой-нибудь весточки от тебя, но весточки все не было, не было, и когда наконец пришел этот единственный треугольник от тебя, его уже не стало.
   - Я не могла писать, Анна Ивановна. Такие условия были...
   - Не стало нашего Павла Петровича... Война его убила, война. Как он переживал каждую сводку про наше отступление... не мог примириться... Просто физически угасал, и все молчал, молчал... Потом первый удар, второй... Без сознания, все с тобой говорил - будто ты рядом... Мы по очереди дежурили возле него... Вот так-то, Машенька, родная... В наробразе хлопочут - хотят имя его присвоить школе... Так-то... Ну, а ты? И как вы думаете жить, какие планы?