Очень вскользь пресса и телевидение сообщили о судебном процессе над директором Национальной службы переливания крови Франции (это тебе не медсестра больницы в городе Элиста, Калмыцкой автономной республики РСФСР). По дешевке скупая кровь у маргиналов и наркоманов и не подвергая ее установленному контролю, персонал этой службы заразил СПИДом несколько тысяч человек (я, будучи тогда в командировке, слышал о трех тысячах, но цифры все время уточнялись). Почему бы нашим идеологам перестройки не увязать это трагическое дело (директор получил 4 года тюрьмы) с нашей трагедией в Элисте?
Летом этого, 1993 года — опять суд в Париже, над специалистами из Института Пастера. Они изготовляли гормон роста для детей с признаками низкорослости (а короткое тело — плохой инструмент успеха). Для этого покупали гипофизы трупов и, как полагается на рынке, искали подешевле. Поэтому покупали в экс-социалистической Венгрии. Надо же, даже маленький кусочек трупа идеологически согрешивших людей ценится в десять раз дешевле. Но качество, конечно, не то — и пятнадцать парижских детей были заражены неизлечимой и смертельной вирусной болезнью. Можно ли было проверить купленные по дешевке (а то и из-под полы) гипофизы? Конечно — но хлопотно и накладно. А ведь это — не «совки», не калмыки, а Институт Пастера.
А вот случай прямо у меня на глазах — в Сарагосе. Забарахлил в центральном госпитале линейный ускоритель для радиационной терапии, производства «Дженерал Электрик». Прибывший инженер фирмы затянул маленько регулировочный винт на индикаторе мощности, чтобы стрелка зря не дрыгалась, и дело с концом. Два года облучали пациентов мощностью в десять раз большей, чем показывал индикатор. Стали разбираться, когда пациенты начали умирать один за другим. Неделю назад умер двадцать второй, остальные дожидаются. Суд, конечно, нелицеприятная критика — но не системы и даже не «Дженерал Электрик», а инженера.
В целом, у советского человека создали устойчивое убеждение, будто вся техносфера, в которой его заставляла жить проклятая система «реального социализма», опасна — именно из-за того, что система не может обеспечить достаточных для создания и использования современных технологий условий. Сегодня я считаю возможным заявить, что это — сознательно разработанная и осуществленная идеологическая акция по разрушению важного элемента национального самосознания народов СССР. Ложь этого мифа хотя бы в том, что безопасность техносферы — понятие комплексное, не сводящееся к технике, к «железу». Но при внедрении в общественное сознание советского общества из него был исключен ряд важнейших элементов, которые как раз определяли в целом более высокую, чем на Западе, безопасность техносферы в СССР. Элементы именно социального характера. Взять такую «мелочь», как терроризм. Сегодня гремят взрывы в небоскребах Нью-Йорка, на железных дорогах и на площадях (а то и универмагах) Испании, на площадях перед соборами и на вокзалах в Риме, и даже в Лондоне. Жертв не так много, но в целом в этих странах сложилось устойчивое ощущение опасности случайно стать жертвой теракта (а в США после бомбардировок Ирака это ощущение стало переходить в психоз, и средний американец, недавно заядлый турист, все реже выезжает из страны, боясь, что в иностранном аэропорту его подстрелит злой араб). Таким образом, речь идет уже об элементе опасности, имманентно присущем техносфере Запада. Он предопределен «человеческим фактором», созданным именно в этой техносфере. Техносфера СССР была этого фактора лишена, что сразу давало ей большое преимущество (мы начинаем оценивать это лишь сегодня, когда сами выбросили это преимущество на помойку). Можно назвать и другие опасности для человека, порождаемые техносферой западного общества, от которых был защищен советский человек.
Например, исходя из сугубо социальных критериев на Западе осуществлена «насильственная» поголовная автомобилизация. Общественный транспорт испытывает хроническую дистрофию и непропорционально дорог. В результате шоссе превратились в место реальной и высокой опасности, ежедневные сводки с дорог напоминают военные сводки. А об общей психологической обстановке говорит, например, тот факт, что правилами движения в Испании запрещено оказывать помощь водителям, стоящим на обочине — надо вызывать полицию. Ибо не исключено, что тебе машет рукой преступник, который хочет тебя убить. Представляете внедрение этого принципа в Россию?
Второй мощный пласт мифологии об СССР (распространенный затем на Россию вплоть до принятия православия Владимиром) — это утверждение о беззащитности простого человека перед тоталитарной советской (или православно-царской) партийно-государственной машины. Миф об опасности, исходящей от тоталитаризма традиционного общества — в противовес защищенности человека гражданского общества Запада. Сегодня, освободившись от дурмана перестройки и одновременно от воздействия сознательно и грубо лживой «антибуржуазной» пропаганды идеологов КПСС (типа Бовина и Цветова), я утверждаю, что в СССР (а уж в старой России наверняка) средний человек был гораздо лучше защищен от опасности со стороны государственной машины, чем на Западе. Да, защищен не правовыми средствами, а традиционной моралью, теми самыми табу, которые Запад снял при рационализации мышления. И сейчас можно сказать с уверенностью, что моральный тормоз действует более надежно, чем правовой (уровень интериоризации которого у западного человека, кстати, сильно преувеличен).
Сравнивая реальность СССР и Запада, можно сказать, что проблема взаимоотношений человека и власти остается важнейшей проблемой любого общества. Эту проблему идеологи перестройки (как наши, так и западные) вульгаризировали, мистифицировали и представили в виде специфического дефекта СССР. На деле именно социальный порядок и культура Запада создает для личности ряд реальных опасностей, от которых был избавлен советский человек.
Прежде всего, западная цивилизация (если уж она считается наследницей античности — то с времен Рима) лелеяла и лелеет культ силы и право сильного. И общий климат таков, что всякий, кто слаб (в любом смысле), постоянно подвергается опасности. Если говорить о государстве, то сам вид полицейского (особенно в США) и его экипировки отражает этот культурный стереотип. Это — «новые центурионы». И стереотип, культивирующий силу, непрерывно воспроизводится всей мощью кино и телевидения. Как ведут себе эти центурионы? Достаточны ли гарантии безопасности личности от этой силы? Нет, гарантии эти весьма слабы. Лучшая гарантия — статус личности в социальной иерархии. В Лос-Анджелесе белые полицейские догнали водителя-негра, совершившего рядовое нарушение правил, и вчетвером избили его так, что он на всю жизнь остался инвалидом. Случай рядовой, и скандал случился лишь из-за того, что на их беду (и беду всего города) из магазина рядом с местом событий вышел человек, только что купивший видеокамеру, и на радостях, для пробы, тут же снял просто улицу. И всю сцену избиения. Дело было очевидное, суд присяжных несколько часов просматривал видеофильм и… оправдал полицейских. В результате — волнения, около 70 убитых и ущерб на 2 млрд. долл. Через год Клинтон приказал повторить процесс, и двоих полицейских засудили на 3 года (как сказал адвокат пострадавшего, если бы нечто подобное сделал негр, он получил бы 35 лет тюрьмы).
Повторяю, что дело получило скандальную известность случайно. Ибо событие — рядовое. Вот маленькая заметка: в Лондоне полицейские задержали и повезли в иммиграционную службу для депортации девушку из Ямайки с просроченной визой (мать ее живет в Лондоне). Рот ей заклеили пластырем, а для верности в машине сели ей на живот и раздавили почки. Споры идут о том, отчего она умерла — просто ли задохнулась от кляпа, или к этому добавился болевой шок. Мать склоняется ко второй версии, а полиция с возмущением отвергает это недостаточно обоснованное обвинение и настаивает на том, что все дело в кляпе. Девушка просто задохнулась. Никаких претензий к погибшей полиция, кстати, не высказывает.
Через день — в газете новая маленькая заметка, теперь из Голландии. В центральном парке две девочки-марокканки катались на лодочке, и девятилетняя выпала в воду, недалеко от берега. Ее подружка двенадцати лет прыгнула за ней и пыталась вытащить, а сил не хватало. Стала кричать, просить помощи. На берегу собралось около двухсот любопытных бюргеров, кое-кто с видеокамерами — как упустить такой сюжет. Никто не шелохнулся, и девчонка оставила подругу в воде, вылезла и побежала искать полицейского. Ребенок пробыл в воде больше часа и спасти его не удалось. Голландские законы обязывают оказывать помощь людям, терпящим бедствие, и полицейский стал требовать объяснений у зевак. Ответ был: «Эти девочки — нелегальные иммигранты» (хотя, разумеется, никто у них визу не проверял). А те, кто снимал эту сцену на видеопленку, отказались предоставить ее судье, так как солидарны с соотечественниками [16].
Тут беззащитными людей сделал цвет кожи. С ирландцами дело обстоит иначе, здесь — историческая презумпция виновности. В самый разгар перестройки, в 1990 году, выпустили из тюрьмы невинно просидевших шестерых ирландцев. Но ведь их пытали и вырвали признание совсем недавно — в последние годы брежневского режима, но пытали не в Москве, а в Лондоне.
Конечно, «от тюрьмы не зарекайся» — пословица всех времен и народов. Везде возможны ошибки. Сказать, что в СССР было особенно много судебных ошибок — для этого нет никаких оснований. Никто никогда такого сравнения не делал. Вся идеологическая кампания по дискредитации советской судебной системы основывалась на отдельных случаях и на таланте журналистов, которые эти случаи описывали. А дальше идеологи делали общие выводы, для которых эти отдельные случаи никаких оснований не давали. И если с абсолютно той же меркой подойти к западной реальности, то окажется, что она как минимум не лучше. Вот по испанскому телевидению смотрю передачу на социальные темы — приглашены жертвы судебных ошибок или их родители. И диву даешься — у нас самые дотошные критики советской системы таких случаев не выкапывали. Вот отец, крестьянин, плачет, просит «судей всей Испании быть повнимательнее». Сына арестовали, отвезли в Мадрид в тюрьму, никакого обвинения не предъявили. Выпустили в таком состоянии, что парень покончил с собой — так и не добившись объяснений. Другой случай: симпатичный мальчик-школьник. В шестнадцать лет его арестовали по подозрению, что он — знаменитый «насильник в лифтах», который терроризировал женщин всей Испании. Продержали десять месяцев, причем следствия никакого не было. Выпустили как ни в чем не бывало, опыт получил ужасный. Выступает отец: семья разрушена, психика матери не выдержала, репутация подорвана. Третий случай — благообразный седой инженер-программист. В фирме случился скандал, его обвинили в «информационных преступлениях» и посадили в тюрьму. После апелляций выяснилось, что таких преступлений вообще в уголовном кодексе Испании не существует — суд исходил «из общих соображений».
Но главное даже не в этом. А в том, что тюрьма тюрьме рознь. Нас убедили, что тюрьмы в СССР были ужасны, бесчеловечны и т. д. Но вот по всей Европе и в США прошли бунты заключенных, и кое-что показали по телевидению. И даже внешне не скажешь, что в правовом государстве тюрьма делает честь просвещенной Европе. В Барселоне заключенные взбунтовались в поддержку молодого врача, который объявил забастовку. Почему? Он стремился выполнить свой долг и хоть чем-то помочь больным заключенным. И показали тюремную амбулаторию, все оборудование которой составляла одна табуретка. Но не этим страшна тюрьма на Западе, а тем, что это уже не тюрьма, а нечто новое и гораздо большее, не предусмотренное кодексами. Тебя приговаривают к месяцу лишения свободы — не более того, а семья с тобой прощается навеки. Дело в том, что в Испании, например, свыше 40% заключенных больны СПИДом (кое-где половина). Примерно такой же процент — гомосексуалисты. И новенького заключенного, на какой бы срок он ни был посажен, с очень большой вероятностью изнасилуют, и кто-то из насильников наверняка болен СПИДом. Похожая ситуация и в других странах Запада. И получается, что вся система правосудия фактически отбросила основной принцип любого права — пропорциональность наказания тяжести содеянного. Да и принцип разделения властей отброшен, как грязная бумажка. Судебная власть приговаривает правонарушителя к одному наказанию — и передает в руки исполнительной власти, в ведении которой находятся тюрьмы. А эта власть фактически наказывает человека совершенно иным способом, то есть, решает его судьбу уже сама. За сравнительно небольшой проступок тебя почти приговаривают к смертной казни — во всяком случае, к психологической пытке, связанной с неопределенностью: казнят или нет? Один человек был приговорен к месяцу тюрьмы за грубое нарушение дорожных правил — превышение скорости. Всего на месяц. Но в тюрьме он был изнасилован, получил СПИД и быстро умер. Потому-то поднялся такой шум, когда попался очень модный в Испании журналист. Он вскользь написал что-то о махинациях президента клуба «Реал Мадрид», о которых и так все знали. Тот в суд. Доказательств нет. Значит, клевета — два месяца тюрьмы. Казалось бы, что такого, при Франко по двадцать лет сидели. Но нет, поднялся крик на всю Испанию. Уж как извинялся смелый критик коррупции. Наконец, правительство использовало свое право помилования и заменило ему тюрьму штрафом. И по телевизору мы видим гордого народного трибуна, благодарящего правительство и навзрыд плачущего. Вот тебе и свобода, вот тебе и достоинство личности. А ведь речь идет о представителе высшей элиты, который с половиной министров «знаком домами». Парень из деревни до правительства не докричится.
Как на этом фоне выглядят утверждения о надежной защищенности лояльного человека Запада от произвола государства — и полной уязвимости в тоталитарном СССР? Как сознательно сфабрикованный миф. Другое дело, что сегодня нас быстро втягивают в «глобальную цивилизацию», и мы перенимаем у нее прежде всего самые дурные черты — но иначе и не может быть.
Глава 2 Евроцентризм и деструктурирование России
В России осуществляется проект, цель которого сформулирована как демонтаж всех структур, несущих в себе ген «советской идеологии». По сути это — проект ликвидации особой цивилизации, какой была Россия, а затем СССР. И прежде всего должно было быть демонтировано то, что называется культурным ядром общества. В традиционном обществе в это ядро входит множество норм, выраженных на языке традиций, передаваемых от поколения к поколению, а не через формальное образование и воспитание индивидуумов. Это — наиболее разрушительная разновидность революций. Конрад Лоренц писал:
«Привычки, которые человек воспринимает через социальную традицию, связывают его с людьми гораздо сильнее, чем любой обычай, освоенный индивидуально, и разрушение традиции сопровождается очень интенсивным чувством страха и стыда… Иерархические отношения между тем, кто передает традицию и тем, кто ее воспринимает, являются обязательным условием для того, чтобы человек был готов ее усвоить. С этим тесно связан и процесс, который мы называем поиском идентичности… Это и помогает сохранять устойчивость культурных структур. Но против этого восстают все революционные силы, враждебные устойчивым структурам. Они побуждают человека выбросить за борт любую традицию» [29, с. 318].
Нарушение всех иерархических отношений и уничтожение традиций обосновывается в России необходимостью воспринять нормы «правильной» цивилизации Запада. Но известно, что попытка «скопировать» привлекательные черты иной цивилизации и перенести их на свою почву обычно кончается, как отмечал Леви-Стросс, хаосом и разрушением собственных структур. Ибо даже в самом лучшем случае (когда слабы социальные группы, стремящиеся обогатиться в условиях хаоса и поэтому способствующие деструктурированию общества) на свою почву переносятся лишь верхушечные, видимые плоды имитируемой цивилизации, которые нежизнеспособны без той культурной, философской и даже религиозной основы, на которой они выросли. Сегодня население СССР на собственном опыте убеждается, к чему приводит такой утопический проект и какие бедствия несет простому обывателю разрушение структур, которые обеспечивали общественную жизнь. И насколько убого, если не преступно, выглядят те претензии к идеологической («коммунистической») окраске этих структур, которые были использованы новыми идеологами как аргумент для их разрушения.
О том, что структуры нашего общества были «нецивилизованными», мы наслышаны много. Здесь мы затронем только одну сторону: эти претензии, взятые из арсенала евроцентризма, исходили из постулата, что общественные структуры и институты СССР были противоестественными и созданными якобы в соответствии с политической схемой «марксизма-ленинизма». Как образец нам указывались аналогичные институты Запада как на продукт якобы естественной эволюции общества. Поскольку этот постулат утверждался со всем авторитетом науки и престижем «духовных лидеров» типа Сахарова и Лихачева, в массе своей интеллигенция ему поверила — и помогла идеологической машине КПСС внедрить этот постулат в сознание большинства населения. Так вот, имеющееся в нашем распоряжении общедоступное научное знание позволяет утверждать, что этот постулат — ложь. Не только не существует «естественной» или «правильной» модели общественных институтов и норм, но и, более того, многие советские нормы и традиции, смешные для человека Запада, были наследием традиционного общества и в этом смысле были естественны для России, не испытавшей той культурной мутации, какой стала для Запада Реформация. Покажем это на примере двух общественных институтов — власти и социального обеспечения, затронув, разумеется, лишь отдельные стороны этих явлений, но те, в которых отражаются фундаментальные метафоры двух типов общества.
Возьмем самый крайний случай, который давно стал предметом издевательств для просвещенного интеллигента — традиция советских представительных органов торжественно принимать решения единогласно. Фотографии Верховного Совета СССР с единодушно поднятыми руками вызывали хохот. Во, тоталитаризм, ха-ха-ха! То ли дело на Западе — за решение надо бороться, все в поту, и перевес достигается одним-двумя голосами. Ясно, что у них решения гораздо правильнее. И ведь если бы этот смеющийся интеллигент задумался и вспомнил хотя бы свой институт или КБ и практику их «парламентов» (партбюро, профкома, дирекции, собрания и т. д.), то сам пришел бы к выводу, что и у нас, и на Западе речь идет о ритуале, а решение реально принимается не в момент голосования. И что принятие решения с перевесом в один голос на деле означает просто отсрочку решения, ибо реализовать программу даже при пассивном сопротивлении половины участников невозможно.
Что же означает ритуал голосования в обоих «моделях». Он отражает главную метафору общества. В одном случае голосование — способ достижения перемирия в «войне всех против всех» и способ поиска компромисса конкурирующих индивидуальных воль. Во втором случае — демонстрация единства всех и подтверждение общей солидарной воли. А компромисс и поиск приемлемого для всех решения ищется до ритуальной церемонии голосования, и этот процесс прямо с ритуалом не связан. Ритуал демонстрации единства и обещания всеми выполнять принятое решение — древний ритуал, сохраняемый традиционным обществом. Это мы видим и в процедурах голосования в советах директоров японских корпораций, где не жалеют времени и сил на предварительное обсуждение проектов решения, но принимается оно единогласно. Это мы видим и в сохранившихся «примитивных» обществах, изучаемых антропологами. Вот выдержки из описаний Леви-Стросса и цитируемых им работ других ученых:
«Насколько глубоко могут быть укоренены в сознании установки, совершенно отличные от установок западного мира, безусловным образом показывают недавние наблюдения в Новой Гвинее, в племени Гауку-Кама. Эти аборигены научились у миссионеров играть в футбол, но вместо того чтобы добиваться победы одной из команд, они продолжают играть до того момента, когда число побед и поражений сравняется. Игра не кончается, как у нас, когда определяется победитель, а кончается, когда с полной уверенностью показано, что нет проигравшего.
…Важно отметить, что почти во всех абсолютно обществах, называемых «примитивными», немыслима сама идея принятия решения большинством голосов, поскольку социальная консолидация и доброе взаимопонимание между членами группы считаются более важными, чем любая новация. Поэтому принимаются лишь единодушные решения. Иногда дело доходит до того — и это наблюдается в разных районах мира — что обсуждение решения предваряется инсценировкой боя, во время которого гасятся старые неприязни. К голосованию приступают лишь тогда, когда освеженная и духовно обновленная группа создала внутри себя условия для гарантированного единогласного вотума» [27, с. 300-301].
Просвещенному и рационально мыслящему человеку и это покажется абсурдным, но это уже — вопрос ценностей. Опыт, однако, показал, что без традиций и «иррациональных» норм, запретов и ритуалов, может существовать, да и то с периодическими болезненными припадками (вроде фашизма) лишь упрощенное, механистическое общество атомизированных индивидуумов. Сложные поликультурные, а тем более полиэтнические общества устойчивы до тех пор, пока не позволяют пошлой рационализации навязать им «прогрессивные» западные нормы. Вот красноречивая иллюстрация, которую приводит израильский политолог Яарон Эзраи:
«Любопытный пример политического табу в области демографической статистики представляет Ливан, политическая система которого основана на деликатном равновесии между христианским и мусульманским населением. Здесь в течение десятилетий откладывалось проведение переписи населения, поскольку обнародование с научной достоверностью образа социальной реальности, несовместимого с фикцией равновесия между религиозными сектами, могло бы иметь разрушительные последствия для политической системы» [18, с. 211].
Разве трагический опыт Ливана не показывает, что это нежелание знать отнюдь не было абсурдным? Ливан разрушен и с трудом встает из пепла. Но ведь мы везде видим одно и то же: там, где власть получают люди, проникнутые мироощущением евроцентризма, грубо разрушаются все традиционные культурные нормы и ритуалы, вызывающие у самодовольного культуртрегера отвращение как «архаические пережитки». Об этой особенности либерального мышления писал К. Лоренц в 1966 г. в статье «Филогенетическая и культурная ритуализация»:
«Молодой „либерал“, достаточно поднаторевший в научно-критическом мышлении, обычно не имеет никакого представления об органических законах обыденной жизни, выработанных в ходе естественного развития. Он даже не подозревает о том, к каким разрушительным последствиям может повести произвольная модификация норм, даже если она затрагивает кажущуюся второстепенной деталь. Этому молодому человеку не придет в голову выбросить какую-либо деталь из технической системы, автомобиля или телевизора, только потому что он не знает ее назначения. Но он выносит безапелляционный приговор традиционным нормам социального поведения как пережиткам — нормам как действительно устаревшим, так и жизненно необходимым. Покуда возникшие филогенетически нормы социального поведения заложены в нашем наследственном аппарате и существуют, во благо ли или во зло, подавление традиции может привести к тому, что все культурные нормы социального поведения могут угаснуть, как пламя свечи» [29, с. 164]. Разве не такое поведение «молодого либерала» мы наблюдали во все годы перестройки и наблюдаем еще сейчас?
Непосредственно к этому примыкает вторая проблема, которую идеологи перестройки формулировали в виде риторического вопроса: «кто должен управлять страной?». И все честные демократы должны были хором отвечать: «ну конечно, профессиональные специалисты, ученые, а не какая-то кухарка». Этот крик и сегодня повторяется, и в нем отражается одно из важнейших столкновений евроцентризма с традиционным обществом и, соответственно, исходящего из механистического детерминизма рационального мышления — с мышлением обыденным, включающем в себя и моральные нормы, и традиции, и предания.
«Кухарка» — это использованный Лениным метафорический образ человека с обыденным мышлением, но человека «из низов»3. Он был принят как альтернатива «царю» — метафоре человека с самого верха иерархии, но тоже человека с обыденным мышлением. В оппозиции к ученому, то есть человеку с мышлением исследователя, кухарка и царь различаются между собой несущественно. Суть в том, что для ученого важно знание (истина), и он в принципе чужд понятиям Добра и Зла — для него этих понятий просто не существует, он свободен от моральных ценностей. Совершенно иначе видят мир кухарка и царь — они исходят из критериев Добра (для семьи, о которой заботится кухарка, или для всех подданных державы). Кухарка и царь не исследуют общество, а обеспечивают ему мир и благоденствие. Ученый подходит к объекту как экспериментатор — он ломает объект, чтобы познать его. Общество, в котором власть отдана ученому, неизбежно идет к трагедии.
Летом этого, 1993 года — опять суд в Париже, над специалистами из Института Пастера. Они изготовляли гормон роста для детей с признаками низкорослости (а короткое тело — плохой инструмент успеха). Для этого покупали гипофизы трупов и, как полагается на рынке, искали подешевле. Поэтому покупали в экс-социалистической Венгрии. Надо же, даже маленький кусочек трупа идеологически согрешивших людей ценится в десять раз дешевле. Но качество, конечно, не то — и пятнадцать парижских детей были заражены неизлечимой и смертельной вирусной болезнью. Можно ли было проверить купленные по дешевке (а то и из-под полы) гипофизы? Конечно — но хлопотно и накладно. А ведь это — не «совки», не калмыки, а Институт Пастера.
А вот случай прямо у меня на глазах — в Сарагосе. Забарахлил в центральном госпитале линейный ускоритель для радиационной терапии, производства «Дженерал Электрик». Прибывший инженер фирмы затянул маленько регулировочный винт на индикаторе мощности, чтобы стрелка зря не дрыгалась, и дело с концом. Два года облучали пациентов мощностью в десять раз большей, чем показывал индикатор. Стали разбираться, когда пациенты начали умирать один за другим. Неделю назад умер двадцать второй, остальные дожидаются. Суд, конечно, нелицеприятная критика — но не системы и даже не «Дженерал Электрик», а инженера.
В целом, у советского человека создали устойчивое убеждение, будто вся техносфера, в которой его заставляла жить проклятая система «реального социализма», опасна — именно из-за того, что система не может обеспечить достаточных для создания и использования современных технологий условий. Сегодня я считаю возможным заявить, что это — сознательно разработанная и осуществленная идеологическая акция по разрушению важного элемента национального самосознания народов СССР. Ложь этого мифа хотя бы в том, что безопасность техносферы — понятие комплексное, не сводящееся к технике, к «железу». Но при внедрении в общественное сознание советского общества из него был исключен ряд важнейших элементов, которые как раз определяли в целом более высокую, чем на Западе, безопасность техносферы в СССР. Элементы именно социального характера. Взять такую «мелочь», как терроризм. Сегодня гремят взрывы в небоскребах Нью-Йорка, на железных дорогах и на площадях (а то и универмагах) Испании, на площадях перед соборами и на вокзалах в Риме, и даже в Лондоне. Жертв не так много, но в целом в этих странах сложилось устойчивое ощущение опасности случайно стать жертвой теракта (а в США после бомбардировок Ирака это ощущение стало переходить в психоз, и средний американец, недавно заядлый турист, все реже выезжает из страны, боясь, что в иностранном аэропорту его подстрелит злой араб). Таким образом, речь идет уже об элементе опасности, имманентно присущем техносфере Запада. Он предопределен «человеческим фактором», созданным именно в этой техносфере. Техносфера СССР была этого фактора лишена, что сразу давало ей большое преимущество (мы начинаем оценивать это лишь сегодня, когда сами выбросили это преимущество на помойку). Можно назвать и другие опасности для человека, порождаемые техносферой западного общества, от которых был защищен советский человек.
Например, исходя из сугубо социальных критериев на Западе осуществлена «насильственная» поголовная автомобилизация. Общественный транспорт испытывает хроническую дистрофию и непропорционально дорог. В результате шоссе превратились в место реальной и высокой опасности, ежедневные сводки с дорог напоминают военные сводки. А об общей психологической обстановке говорит, например, тот факт, что правилами движения в Испании запрещено оказывать помощь водителям, стоящим на обочине — надо вызывать полицию. Ибо не исключено, что тебе машет рукой преступник, который хочет тебя убить. Представляете внедрение этого принципа в Россию?
Второй мощный пласт мифологии об СССР (распространенный затем на Россию вплоть до принятия православия Владимиром) — это утверждение о беззащитности простого человека перед тоталитарной советской (или православно-царской) партийно-государственной машины. Миф об опасности, исходящей от тоталитаризма традиционного общества — в противовес защищенности человека гражданского общества Запада. Сегодня, освободившись от дурмана перестройки и одновременно от воздействия сознательно и грубо лживой «антибуржуазной» пропаганды идеологов КПСС (типа Бовина и Цветова), я утверждаю, что в СССР (а уж в старой России наверняка) средний человек был гораздо лучше защищен от опасности со стороны государственной машины, чем на Западе. Да, защищен не правовыми средствами, а традиционной моралью, теми самыми табу, которые Запад снял при рационализации мышления. И сейчас можно сказать с уверенностью, что моральный тормоз действует более надежно, чем правовой (уровень интериоризации которого у западного человека, кстати, сильно преувеличен).
Сравнивая реальность СССР и Запада, можно сказать, что проблема взаимоотношений человека и власти остается важнейшей проблемой любого общества. Эту проблему идеологи перестройки (как наши, так и западные) вульгаризировали, мистифицировали и представили в виде специфического дефекта СССР. На деле именно социальный порядок и культура Запада создает для личности ряд реальных опасностей, от которых был избавлен советский человек.
Прежде всего, западная цивилизация (если уж она считается наследницей античности — то с времен Рима) лелеяла и лелеет культ силы и право сильного. И общий климат таков, что всякий, кто слаб (в любом смысле), постоянно подвергается опасности. Если говорить о государстве, то сам вид полицейского (особенно в США) и его экипировки отражает этот культурный стереотип. Это — «новые центурионы». И стереотип, культивирующий силу, непрерывно воспроизводится всей мощью кино и телевидения. Как ведут себе эти центурионы? Достаточны ли гарантии безопасности личности от этой силы? Нет, гарантии эти весьма слабы. Лучшая гарантия — статус личности в социальной иерархии. В Лос-Анджелесе белые полицейские догнали водителя-негра, совершившего рядовое нарушение правил, и вчетвером избили его так, что он на всю жизнь остался инвалидом. Случай рядовой, и скандал случился лишь из-за того, что на их беду (и беду всего города) из магазина рядом с местом событий вышел человек, только что купивший видеокамеру, и на радостях, для пробы, тут же снял просто улицу. И всю сцену избиения. Дело было очевидное, суд присяжных несколько часов просматривал видеофильм и… оправдал полицейских. В результате — волнения, около 70 убитых и ущерб на 2 млрд. долл. Через год Клинтон приказал повторить процесс, и двоих полицейских засудили на 3 года (как сказал адвокат пострадавшего, если бы нечто подобное сделал негр, он получил бы 35 лет тюрьмы).
Повторяю, что дело получило скандальную известность случайно. Ибо событие — рядовое. Вот маленькая заметка: в Лондоне полицейские задержали и повезли в иммиграционную службу для депортации девушку из Ямайки с просроченной визой (мать ее живет в Лондоне). Рот ей заклеили пластырем, а для верности в машине сели ей на живот и раздавили почки. Споры идут о том, отчего она умерла — просто ли задохнулась от кляпа, или к этому добавился болевой шок. Мать склоняется ко второй версии, а полиция с возмущением отвергает это недостаточно обоснованное обвинение и настаивает на том, что все дело в кляпе. Девушка просто задохнулась. Никаких претензий к погибшей полиция, кстати, не высказывает.
Через день — в газете новая маленькая заметка, теперь из Голландии. В центральном парке две девочки-марокканки катались на лодочке, и девятилетняя выпала в воду, недалеко от берега. Ее подружка двенадцати лет прыгнула за ней и пыталась вытащить, а сил не хватало. Стала кричать, просить помощи. На берегу собралось около двухсот любопытных бюргеров, кое-кто с видеокамерами — как упустить такой сюжет. Никто не шелохнулся, и девчонка оставила подругу в воде, вылезла и побежала искать полицейского. Ребенок пробыл в воде больше часа и спасти его не удалось. Голландские законы обязывают оказывать помощь людям, терпящим бедствие, и полицейский стал требовать объяснений у зевак. Ответ был: «Эти девочки — нелегальные иммигранты» (хотя, разумеется, никто у них визу не проверял). А те, кто снимал эту сцену на видеопленку, отказались предоставить ее судье, так как солидарны с соотечественниками [16].
Тут беззащитными людей сделал цвет кожи. С ирландцами дело обстоит иначе, здесь — историческая презумпция виновности. В самый разгар перестройки, в 1990 году, выпустили из тюрьмы невинно просидевших шестерых ирландцев. Но ведь их пытали и вырвали признание совсем недавно — в последние годы брежневского режима, но пытали не в Москве, а в Лондоне.
Конечно, «от тюрьмы не зарекайся» — пословица всех времен и народов. Везде возможны ошибки. Сказать, что в СССР было особенно много судебных ошибок — для этого нет никаких оснований. Никто никогда такого сравнения не делал. Вся идеологическая кампания по дискредитации советской судебной системы основывалась на отдельных случаях и на таланте журналистов, которые эти случаи описывали. А дальше идеологи делали общие выводы, для которых эти отдельные случаи никаких оснований не давали. И если с абсолютно той же меркой подойти к западной реальности, то окажется, что она как минимум не лучше. Вот по испанскому телевидению смотрю передачу на социальные темы — приглашены жертвы судебных ошибок или их родители. И диву даешься — у нас самые дотошные критики советской системы таких случаев не выкапывали. Вот отец, крестьянин, плачет, просит «судей всей Испании быть повнимательнее». Сына арестовали, отвезли в Мадрид в тюрьму, никакого обвинения не предъявили. Выпустили в таком состоянии, что парень покончил с собой — так и не добившись объяснений. Другой случай: симпатичный мальчик-школьник. В шестнадцать лет его арестовали по подозрению, что он — знаменитый «насильник в лифтах», который терроризировал женщин всей Испании. Продержали десять месяцев, причем следствия никакого не было. Выпустили как ни в чем не бывало, опыт получил ужасный. Выступает отец: семья разрушена, психика матери не выдержала, репутация подорвана. Третий случай — благообразный седой инженер-программист. В фирме случился скандал, его обвинили в «информационных преступлениях» и посадили в тюрьму. После апелляций выяснилось, что таких преступлений вообще в уголовном кодексе Испании не существует — суд исходил «из общих соображений».
Но главное даже не в этом. А в том, что тюрьма тюрьме рознь. Нас убедили, что тюрьмы в СССР были ужасны, бесчеловечны и т. д. Но вот по всей Европе и в США прошли бунты заключенных, и кое-что показали по телевидению. И даже внешне не скажешь, что в правовом государстве тюрьма делает честь просвещенной Европе. В Барселоне заключенные взбунтовались в поддержку молодого врача, который объявил забастовку. Почему? Он стремился выполнить свой долг и хоть чем-то помочь больным заключенным. И показали тюремную амбулаторию, все оборудование которой составляла одна табуретка. Но не этим страшна тюрьма на Западе, а тем, что это уже не тюрьма, а нечто новое и гораздо большее, не предусмотренное кодексами. Тебя приговаривают к месяцу лишения свободы — не более того, а семья с тобой прощается навеки. Дело в том, что в Испании, например, свыше 40% заключенных больны СПИДом (кое-где половина). Примерно такой же процент — гомосексуалисты. И новенького заключенного, на какой бы срок он ни был посажен, с очень большой вероятностью изнасилуют, и кто-то из насильников наверняка болен СПИДом. Похожая ситуация и в других странах Запада. И получается, что вся система правосудия фактически отбросила основной принцип любого права — пропорциональность наказания тяжести содеянного. Да и принцип разделения властей отброшен, как грязная бумажка. Судебная власть приговаривает правонарушителя к одному наказанию — и передает в руки исполнительной власти, в ведении которой находятся тюрьмы. А эта власть фактически наказывает человека совершенно иным способом, то есть, решает его судьбу уже сама. За сравнительно небольшой проступок тебя почти приговаривают к смертной казни — во всяком случае, к психологической пытке, связанной с неопределенностью: казнят или нет? Один человек был приговорен к месяцу тюрьмы за грубое нарушение дорожных правил — превышение скорости. Всего на месяц. Но в тюрьме он был изнасилован, получил СПИД и быстро умер. Потому-то поднялся такой шум, когда попался очень модный в Испании журналист. Он вскользь написал что-то о махинациях президента клуба «Реал Мадрид», о которых и так все знали. Тот в суд. Доказательств нет. Значит, клевета — два месяца тюрьмы. Казалось бы, что такого, при Франко по двадцать лет сидели. Но нет, поднялся крик на всю Испанию. Уж как извинялся смелый критик коррупции. Наконец, правительство использовало свое право помилования и заменило ему тюрьму штрафом. И по телевизору мы видим гордого народного трибуна, благодарящего правительство и навзрыд плачущего. Вот тебе и свобода, вот тебе и достоинство личности. А ведь речь идет о представителе высшей элиты, который с половиной министров «знаком домами». Парень из деревни до правительства не докричится.
Как на этом фоне выглядят утверждения о надежной защищенности лояльного человека Запада от произвола государства — и полной уязвимости в тоталитарном СССР? Как сознательно сфабрикованный миф. Другое дело, что сегодня нас быстро втягивают в «глобальную цивилизацию», и мы перенимаем у нее прежде всего самые дурные черты — но иначе и не может быть.
Глава 2 Евроцентризм и деструктурирование России
В России осуществляется проект, цель которого сформулирована как демонтаж всех структур, несущих в себе ген «советской идеологии». По сути это — проект ликвидации особой цивилизации, какой была Россия, а затем СССР. И прежде всего должно было быть демонтировано то, что называется культурным ядром общества. В традиционном обществе в это ядро входит множество норм, выраженных на языке традиций, передаваемых от поколения к поколению, а не через формальное образование и воспитание индивидуумов. Это — наиболее разрушительная разновидность революций. Конрад Лоренц писал:
«Привычки, которые человек воспринимает через социальную традицию, связывают его с людьми гораздо сильнее, чем любой обычай, освоенный индивидуально, и разрушение традиции сопровождается очень интенсивным чувством страха и стыда… Иерархические отношения между тем, кто передает традицию и тем, кто ее воспринимает, являются обязательным условием для того, чтобы человек был готов ее усвоить. С этим тесно связан и процесс, который мы называем поиском идентичности… Это и помогает сохранять устойчивость культурных структур. Но против этого восстают все революционные силы, враждебные устойчивым структурам. Они побуждают человека выбросить за борт любую традицию» [29, с. 318].
Нарушение всех иерархических отношений и уничтожение традиций обосновывается в России необходимостью воспринять нормы «правильной» цивилизации Запада. Но известно, что попытка «скопировать» привлекательные черты иной цивилизации и перенести их на свою почву обычно кончается, как отмечал Леви-Стросс, хаосом и разрушением собственных структур. Ибо даже в самом лучшем случае (когда слабы социальные группы, стремящиеся обогатиться в условиях хаоса и поэтому способствующие деструктурированию общества) на свою почву переносятся лишь верхушечные, видимые плоды имитируемой цивилизации, которые нежизнеспособны без той культурной, философской и даже религиозной основы, на которой они выросли. Сегодня население СССР на собственном опыте убеждается, к чему приводит такой утопический проект и какие бедствия несет простому обывателю разрушение структур, которые обеспечивали общественную жизнь. И насколько убого, если не преступно, выглядят те претензии к идеологической («коммунистической») окраске этих структур, которые были использованы новыми идеологами как аргумент для их разрушения.
О том, что структуры нашего общества были «нецивилизованными», мы наслышаны много. Здесь мы затронем только одну сторону: эти претензии, взятые из арсенала евроцентризма, исходили из постулата, что общественные структуры и институты СССР были противоестественными и созданными якобы в соответствии с политической схемой «марксизма-ленинизма». Как образец нам указывались аналогичные институты Запада как на продукт якобы естественной эволюции общества. Поскольку этот постулат утверждался со всем авторитетом науки и престижем «духовных лидеров» типа Сахарова и Лихачева, в массе своей интеллигенция ему поверила — и помогла идеологической машине КПСС внедрить этот постулат в сознание большинства населения. Так вот, имеющееся в нашем распоряжении общедоступное научное знание позволяет утверждать, что этот постулат — ложь. Не только не существует «естественной» или «правильной» модели общественных институтов и норм, но и, более того, многие советские нормы и традиции, смешные для человека Запада, были наследием традиционного общества и в этом смысле были естественны для России, не испытавшей той культурной мутации, какой стала для Запада Реформация. Покажем это на примере двух общественных институтов — власти и социального обеспечения, затронув, разумеется, лишь отдельные стороны этих явлений, но те, в которых отражаются фундаментальные метафоры двух типов общества.
Возьмем самый крайний случай, который давно стал предметом издевательств для просвещенного интеллигента — традиция советских представительных органов торжественно принимать решения единогласно. Фотографии Верховного Совета СССР с единодушно поднятыми руками вызывали хохот. Во, тоталитаризм, ха-ха-ха! То ли дело на Западе — за решение надо бороться, все в поту, и перевес достигается одним-двумя голосами. Ясно, что у них решения гораздо правильнее. И ведь если бы этот смеющийся интеллигент задумался и вспомнил хотя бы свой институт или КБ и практику их «парламентов» (партбюро, профкома, дирекции, собрания и т. д.), то сам пришел бы к выводу, что и у нас, и на Западе речь идет о ритуале, а решение реально принимается не в момент голосования. И что принятие решения с перевесом в один голос на деле означает просто отсрочку решения, ибо реализовать программу даже при пассивном сопротивлении половины участников невозможно.
Что же означает ритуал голосования в обоих «моделях». Он отражает главную метафору общества. В одном случае голосование — способ достижения перемирия в «войне всех против всех» и способ поиска компромисса конкурирующих индивидуальных воль. Во втором случае — демонстрация единства всех и подтверждение общей солидарной воли. А компромисс и поиск приемлемого для всех решения ищется до ритуальной церемонии голосования, и этот процесс прямо с ритуалом не связан. Ритуал демонстрации единства и обещания всеми выполнять принятое решение — древний ритуал, сохраняемый традиционным обществом. Это мы видим и в процедурах голосования в советах директоров японских корпораций, где не жалеют времени и сил на предварительное обсуждение проектов решения, но принимается оно единогласно. Это мы видим и в сохранившихся «примитивных» обществах, изучаемых антропологами. Вот выдержки из описаний Леви-Стросса и цитируемых им работ других ученых:
«Насколько глубоко могут быть укоренены в сознании установки, совершенно отличные от установок западного мира, безусловным образом показывают недавние наблюдения в Новой Гвинее, в племени Гауку-Кама. Эти аборигены научились у миссионеров играть в футбол, но вместо того чтобы добиваться победы одной из команд, они продолжают играть до того момента, когда число побед и поражений сравняется. Игра не кончается, как у нас, когда определяется победитель, а кончается, когда с полной уверенностью показано, что нет проигравшего.
…Важно отметить, что почти во всех абсолютно обществах, называемых «примитивными», немыслима сама идея принятия решения большинством голосов, поскольку социальная консолидация и доброе взаимопонимание между членами группы считаются более важными, чем любая новация. Поэтому принимаются лишь единодушные решения. Иногда дело доходит до того — и это наблюдается в разных районах мира — что обсуждение решения предваряется инсценировкой боя, во время которого гасятся старые неприязни. К голосованию приступают лишь тогда, когда освеженная и духовно обновленная группа создала внутри себя условия для гарантированного единогласного вотума» [27, с. 300-301].
Просвещенному и рационально мыслящему человеку и это покажется абсурдным, но это уже — вопрос ценностей. Опыт, однако, показал, что без традиций и «иррациональных» норм, запретов и ритуалов, может существовать, да и то с периодическими болезненными припадками (вроде фашизма) лишь упрощенное, механистическое общество атомизированных индивидуумов. Сложные поликультурные, а тем более полиэтнические общества устойчивы до тех пор, пока не позволяют пошлой рационализации навязать им «прогрессивные» западные нормы. Вот красноречивая иллюстрация, которую приводит израильский политолог Яарон Эзраи:
«Любопытный пример политического табу в области демографической статистики представляет Ливан, политическая система которого основана на деликатном равновесии между христианским и мусульманским населением. Здесь в течение десятилетий откладывалось проведение переписи населения, поскольку обнародование с научной достоверностью образа социальной реальности, несовместимого с фикцией равновесия между религиозными сектами, могло бы иметь разрушительные последствия для политической системы» [18, с. 211].
Разве трагический опыт Ливана не показывает, что это нежелание знать отнюдь не было абсурдным? Ливан разрушен и с трудом встает из пепла. Но ведь мы везде видим одно и то же: там, где власть получают люди, проникнутые мироощущением евроцентризма, грубо разрушаются все традиционные культурные нормы и ритуалы, вызывающие у самодовольного культуртрегера отвращение как «архаические пережитки». Об этой особенности либерального мышления писал К. Лоренц в 1966 г. в статье «Филогенетическая и культурная ритуализация»:
«Молодой „либерал“, достаточно поднаторевший в научно-критическом мышлении, обычно не имеет никакого представления об органических законах обыденной жизни, выработанных в ходе естественного развития. Он даже не подозревает о том, к каким разрушительным последствиям может повести произвольная модификация норм, даже если она затрагивает кажущуюся второстепенной деталь. Этому молодому человеку не придет в голову выбросить какую-либо деталь из технической системы, автомобиля или телевизора, только потому что он не знает ее назначения. Но он выносит безапелляционный приговор традиционным нормам социального поведения как пережиткам — нормам как действительно устаревшим, так и жизненно необходимым. Покуда возникшие филогенетически нормы социального поведения заложены в нашем наследственном аппарате и существуют, во благо ли или во зло, подавление традиции может привести к тому, что все культурные нормы социального поведения могут угаснуть, как пламя свечи» [29, с. 164]. Разве не такое поведение «молодого либерала» мы наблюдали во все годы перестройки и наблюдаем еще сейчас?
Непосредственно к этому примыкает вторая проблема, которую идеологи перестройки формулировали в виде риторического вопроса: «кто должен управлять страной?». И все честные демократы должны были хором отвечать: «ну конечно, профессиональные специалисты, ученые, а не какая-то кухарка». Этот крик и сегодня повторяется, и в нем отражается одно из важнейших столкновений евроцентризма с традиционным обществом и, соответственно, исходящего из механистического детерминизма рационального мышления — с мышлением обыденным, включающем в себя и моральные нормы, и традиции, и предания.
«Кухарка» — это использованный Лениным метафорический образ человека с обыденным мышлением, но человека «из низов»3. Он был принят как альтернатива «царю» — метафоре человека с самого верха иерархии, но тоже человека с обыденным мышлением. В оппозиции к ученому, то есть человеку с мышлением исследователя, кухарка и царь различаются между собой несущественно. Суть в том, что для ученого важно знание (истина), и он в принципе чужд понятиям Добра и Зла — для него этих понятий просто не существует, он свободен от моральных ценностей. Совершенно иначе видят мир кухарка и царь — они исходят из критериев Добра (для семьи, о которой заботится кухарка, или для всех подданных державы). Кухарка и царь не исследуют общество, а обеспечивают ему мир и благоденствие. Ученый подходит к объекту как экспериментатор — он ломает объект, чтобы познать его. Общество, в котором власть отдана ученому, неизбежно идет к трагедии.