Страница:
Кстати, дальнейшее лишь подтвердило этот вывод. Это уже не такая важная история, но забавная.
Уехав из Сантьяго, я надолго застрял в Гаване — мне в Москве не дали обратного билета. Это была райская жизнь. Удовольствия от роскоши, бассейн, прогулки. А днем уезжал в Национальный центр научных исследований, работал в роскошной лаборатории. Сказка! Здание изумительной красоты, построено молодым шведским архитектором, который явно был в ударе — соединил форму ладьи викингов с китайской пагодой. Центр этот только вставал на ноги, большую роль в его организации играл Хуан Бланко, “советский испанец”. Он был видным летчиком-республиканцем, крупным командиром ВВС Республики. После войны уехал в СССР, выучился на химика, стал видным ученым — и вот, приехал на Кубу создавать этот научный центр. Людей там не хватало, он меня давно знал и был рад, что я пришел поработать, оживил лабораторию. За месяц удалось много сделать — еще бы, с такой аппаратурой.
Как-то, гуляя по Гаване, я проходил мимо советского посольства и подумал: а не зайти ли мне поговорить о моей характеристике. Тут я никого лично не обидел, может, спокойно разберутся. Надежд на это я никаких не питал, но и греха гордыни на душу брать не хотелось. Зашел к секретарю парторганизации “всея Кубы”. Это была важная фигура, что-то вроде “парторга ЦК”, какие бывали в 30-е годы. Встретил меня спокойный и умный человек. Дело мое он знал — “с той стороны”, — попросил изложить мою версию. Я изложил. Про мои технические предложения кубинцам он тоже какие-то сигналы имел, но сразу сказал, что это глупость, об этом и не говорили. Прочитал характеристику. Спросил, что имелось в виду под “неправильной политической ориентацией”. Ничего не имелось, просто штамп. Он это тут же вычеркнул, как и “несамокритичность”. Поймите, говорит, что трудно людям за границей жить, стресс, вот и создают проблемы на ровном месте. Но “неправильное личное поведение” это, говорит, верно сказано. Вы молодой человек, а полезли в бутылку, стали оскорблять людей гораздо старше вас. Это вам упрек разумный. Что ж, я не мог не согласиться.
Кроме того, мы с ним поговорили о том, как следовало бы улучшить организацию научной помощи Кубе. Через год он был в Москве, нашел меня, и мы с ним снова на эту тему долго говорили. Задача нам была ясна, и средства для нее были, но многое упиралось в систему управления внутри СССР, а это менялось медленно. Но, конечно, менялось, и в лучшую сторону — да потом все покатилось не туда.
В общем, приехал я в Москву, пошел отчитаться в Министерство высшего образования. Тот молчаливый человек, что отправил меня на Кубу без контракта и без билета, уже там не работал. Сидел другой человек, подавленный полным беспорядком в делах. Схватился за меня: “Вы с Кубы, вы всех там знаете? Разложите личные дела хотя бы по провинциям, я не знаю, кто где находится”. Полез я в шкаф — какое по провинциям, там дела по разным папкам перемешались — половина дела Иванова лежит в папке Петрова. Помог я ему. Заодно смотрю — мое дело в папочке. Раскрыл — вот она, характеристика. Ну, думаю, тут ей не место. Вырвал и в карман сунул.
Проходит года полтора, начинают меня снова звать на Кубу — уже в Национальный центр в Гаване. Контракт через “Внештехнику”, все такое. Я соблазнился — лаборатория там прекрасная, друзья ждут, работы начаты очень интересные, денег дома нет, экономить еще не научились. Ладно, говорю, оформляйте.
Во “Внештехнике” оформлял меня мужик из бывших военных, все сделал четко и быстро. А дальше застопорило. Не могу, говорит, найти вашу характеристику за прошлую поездку, а без нее нельзя. Вы откуда на Кубу ездили? Я начал темнить, мол, сам я из Академии наук СССР. Искал он, искал, не нашел. Я думал, плюнут и так оформят — нет, никак. Он не знает, что делать, нигде нет. Но, видимо, в каждом учреждении специально держат умного человека, который всякие дела распутывает. Не знаю, есть ли такая должность или с должностями мухлюют, но человек такой всегда есть. Так и тут, вдруг повел меня мой патрон в какой-то кабинетик, сидит там невзрачная женщина, но и по глазам ее видно, что она — на реальной должности умного человека, И вид у нее усталый — трудно такому человеку жить. Она с двух слов поняла проблему и спрашивает меня: “В каком учреждении вы получали паспорт?”. Тут деться некуда, все раскусила. Я говорю: “В Минвузе”. “Там характеристика”.
Мой мужик обрадовался, сейчас, говорить, пошлю курьера. Да бросьте, говорю, я как раз туда по делу собирался — зайду и возьму. Позвонил я домой тому “парторгу ЦК” с Кубы, он уже в Москве на какой-то большой должности работал. Говорю:
— Опять приглашают на Кубу, в Национальный центр.
— Ну что ж, прекрасно. Поезжайте.
— Характеристика у меня плохая, могут не пустить.
— Что же делать. Разберутся…
— Да я ее украл. Теперь не знаю, возвращать или обойдутся.
— Неужели украли? Вот никак бы не подумал, что вы на такое пойдете. Да… Вы вот что, лучше верните, иначе дело не сдвинется. А если заартачатся, мы вам другую характеристику дадим. Здесь, в Москве, как раз Квасов [культурный атташе на Кубе] находится, он подпишет и я.
Теперь у меня встала проблема — как вернуть. Известно, вернуть труднее, чем украсть. Пошел я в Министерство, говорю тому человеку: “Здравствуйте. Помните, я у вас свою характеристику брал? Теперь хочу вернуть”. Он изумился: “Какую характеристику? Из личного дела? Как я мог вам ее отдать?”. Я опять: “Помните, я вам тут помогал дела в порядок привести, а меня как раз хотели в делегацию включить, срочно характеристику требовали. Вы и дали по дружбе”. Он напрягся, что-то вспоминал. Достал я характеристику, показал ему и говорю: “Теперь меня опять оформляют, так, может, я сам ее отнесу?”. Он вздохнул с облегчением: “Забирайте”.
Отнес я эту бумажку по “Внештехнику”, отдал. Прочел ее чиновник, удивился: “Что это такое — неправильное личное поведение? Что ты там натворил?”. Да, говорю, начальника группы и парторга на собрании подонками назвал. Он хмыкнул, с каким-то удовольствием, подколол характеристику к делу — и я поехал на Кубу.
Такова уже была наша советская тоталитарная система.
Конечно, те начальники на Кубе, которые на время из обычных преподавателей вдруг превратились во власть, тогда помытарили меня, были безжалостны — до определенного предела. В этой их жестокости было что-то детское. Бывает такой возраст, когда ребенок уже может стукнуть тебе по голове молотком, у него уже есть сила, но нет понимания. Глядя на них и даже отвечая им жестокостью, я не только не испытывал ненависти или хотя бы неприязни к советской системе, это мне показалось бы верхом идиотизма, но у меня не было ненависти и к этим людям. В них было почвенное, очень близкое, “скифское” хамство. Оно должно выходить из человека по капле, и оно выходило. Я бы сказал, выходило в нашем народе очень быстро — по историческим меркам. Есть у меня такое чувство, которого я не берусь обосновать, что насильственное “изгнание” этого скифского хамства из западного человека (через возведение на пьедестал индивида с его правами) породило нечто худшее, куда более страшное. Хотя, может быть, и удобное.
К тому же я смутно чувствовал, хотя и не давал хода этой мысли, что по большому счету я в том конфликте был не прав. Именно по большому счету — ведь когда тебя пытаются стереть в порошок, тебе не до большого счета, надо решать срочную и жизненно важную проблему выживания. Но потом полезно рассудить и по большому счету. Получается такая картина.
То, что начальство обозлилось на меня гораздо сильнее, чем на того, за кого я заступился, понятно. У того вина была частная и ограниченная, а я поставил под сомнение само их право судить да рядить, а также те процедуры, которые они считали справедливыми и уместными. То, что я в этом нашем принципиальном столкновении не только не пошел на попятную, но еще и проявил увертливость, сделало меня в их глазах опасным смутьяном, которого обязательно надо было усмирить.
Вот, они хотели немного проучить человека, тяжелого в общежитии — он мучил студентов “ленинским определением материи”, донимал своих земляков занудливыми и мизантропическими комментариями. Они только хотели привести его в чувство, заставить уважать других в трудных условиях заграницы. Я по сути против этого и не возражал — но прицепился к их методу. И тут по большому счету они были мудрее и гуманнее меня.
Нас загнала в тяжелый конфликт недоговоренность, отсутствие навыка уклончивого диалога. Парторг, если бы умел формулировать ускользающие вещи, которые он интуитивно понимал, мог бы сказать мне примерно следующее: “Наше наказание было бы ритуальным и даже абсурдным, это всем было понятно, но для него оно стало бы предупреждением. Он бы смекнул, что все мы чем-то недовольны, но наказание не было бы для него разрушительным. Ах, он предложил кубинцам неактуальные темы! Придя домой, он сказал бы жене: эти идиоты ни бельмеса в химии не смыслят.
А теперь представь, что мы обвинили его именно в том, в чем он действительно виноват: ты, мол, страшный зануда и пессимист, с тобой рядом находиться людям невозможно. Каково было бы ему и его семье? А ведь это именно то, чего ты от нас требовал с твоей глупой выходкой на партсобрании”.
Но парторг формулировать не умел, да и стеснялся. А я, перейдя грань, уже не мог остановиться.
На Кубе, вдали от России, во мне улеглось и даже слегка успокоилось то, что было заложено советским воспитанием, нашей бурной, невыносимо напряженной советской жизнью 40-60-х годов. Рано утром в Сантьяго меня будило пение множества боевых петушков, которые перекликались от одной трущобы к другой. Несмотря на закон, запретивший петушиные бои, старики в лачугах продолжали этих петушков выращивать, и они кукарекали, привязанные за лапку к колышку. Это солнце и это бодрое пение наполняли сердце радостью. Ночью все затихало, и без пяти двенадцать кто-то проезжал по проспекту мимо моего дома верхом, цокая подковами. Стук копыт слышался издалека, когда он спускался с холма, въезжая в город. Видно, этот человек где-то работал ночным сторожем и ехал из деревни. Целый год каждую ночь я ждал топота его лошади, идущей рысью — и ни разу он не заболел и не опоздал. Один только раз он чуть-чуть задержался, с холма пошел галопом. Когда я его слышал, на душе становилось спокойно — и сон был крепким, до петухов. И все это на Кубе опиралось плечом на силу и мысль советского строя.
Как жадно ждали наши демократические интеллигенты, чтобы эта Куба рухнула без СССР, озверела от голода, разложилась. Как сладострастно они смаковали каждое издевательское сообщение. Ура, на набережной Гаваны опять появились проститутки! Ура, потребление белка на Кубе снизилось ниже физиологически допустимого уровня! Ура, нет горючего для автобусов — на улицах появились рикши. Как их бесило, что не растет на Кубе детская смертность, не закрываются школы. Насколько люди, проникнутые нашим “скифским” хамством, благороднее и добрее, чем эти защитники прав человека.
Куба выкарабкивается, хотя еще ждут ее самые трудные времена — смена поколений. Молодые ее интеллигенты, у которых в детстве уже не было рахита и костного туберкулеза на почве голода, не верят, как и мы в 80-е годы, что голод существует. Во всяком случае, не верят, что он может ударить и по их лично детям. Но им уже нестерпимо скудное для всех существование. Они, уверенные, что желают улучшить любимую социалистическую систему, “не знают общества, в котором живут”.
Последний раз я был в Гаване в октябре 1999 г. Да, по улицам, изнемогая на подъемах, везут седоков рикши на тележках, построенных из велосипеда. Молоденький полицейский ведет девочку-проститутку, будет говорить с родителями. Слышно, как он ей внушает на простонародном наречии: “Тебе надо учиться, а ты чем занимаешься”. Она гримасничает. В предместье на перекрестке шоссе “желтый человек” (в особом желтом комбинезоне) останавливает грузовики, проверяет путевой лист и сажает, сколько можно, людей, которым нужно ехать в том же направлении. Остальные терпеливо ждут в тени.
Людьми моего возраста и старше там овладела одна мысль, полная трагизма. Эти люди выражают ее на удивление одинаково — значит, она витает в воздухе. Рикша остановился передохнуть около меня на набережной. Разговорились. Он сказал: “Пока старики у власти, мы живы. Придут молодые — и продадут нас, как Горбачев продал вас”. Вечером, по холодку, гулял старик с внучкой — нарядной, в красивом платьице, счастливой. Перекинулись парой фраз. Он сказал: “Пока старики у власти, мы живы. Придут молодые — мы все подохнем”. Чем я мог его утешить? Только тем, что подохнут не все. Назавтра — лекция перед студентами гуманитарных факультетов. Светлые лица. Родина или смерть! Говорю о перестройке, о результатах либеральной реформы — формально верят, а за живое не берет. Понятия “ мы подохнем ” нет в их интеллектуальном аппарате.
В день гибели Камило Сьенфуэгоса, как обычно, все школьники Гаваны двинулись к набережной — бросить в море цветок. Все в красивой, отутюженной форме, все веселые и здоровые. За время, пока я там не был, лица детей стали тоньше, повадки сдержаннее, разговор насыщеннее. Какой контраст с тем, что я видел за эти годы в Мексике, Бразилии и даже Уругвае. Куба вырастила поколение юных аристократов — не на свою ли голову? Увидим, но иначе воспитывать детей никто не хотел. Сложное общество потому и хрупко.
Из гавани вышел и пошел вдоль набережной военный корабль, ракетоносец. Сильное волнение, он почти скрывается между волнами. На палубе неподвижно строй матросов в парадной форме. Будут бросать большой венок. Корабль догоняют военные вертолеты, дверцы открыты, видны венки. Вдоль набережной — десятки и десятки тысяч детей, с восторгом смотрят и на красивый кубинский корабль, и на вертолеты. Я тоже смотрю — они построены еще в СССР.
Что печалит испанских моpяков
Бедность: личный взгляд
Уехав из Сантьяго, я надолго застрял в Гаване — мне в Москве не дали обратного билета. Это была райская жизнь. Удовольствия от роскоши, бассейн, прогулки. А днем уезжал в Национальный центр научных исследований, работал в роскошной лаборатории. Сказка! Здание изумительной красоты, построено молодым шведским архитектором, который явно был в ударе — соединил форму ладьи викингов с китайской пагодой. Центр этот только вставал на ноги, большую роль в его организации играл Хуан Бланко, “советский испанец”. Он был видным летчиком-республиканцем, крупным командиром ВВС Республики. После войны уехал в СССР, выучился на химика, стал видным ученым — и вот, приехал на Кубу создавать этот научный центр. Людей там не хватало, он меня давно знал и был рад, что я пришел поработать, оживил лабораторию. За месяц удалось много сделать — еще бы, с такой аппаратурой.
Как-то, гуляя по Гаване, я проходил мимо советского посольства и подумал: а не зайти ли мне поговорить о моей характеристике. Тут я никого лично не обидел, может, спокойно разберутся. Надежд на это я никаких не питал, но и греха гордыни на душу брать не хотелось. Зашел к секретарю парторганизации “всея Кубы”. Это была важная фигура, что-то вроде “парторга ЦК”, какие бывали в 30-е годы. Встретил меня спокойный и умный человек. Дело мое он знал — “с той стороны”, — попросил изложить мою версию. Я изложил. Про мои технические предложения кубинцам он тоже какие-то сигналы имел, но сразу сказал, что это глупость, об этом и не говорили. Прочитал характеристику. Спросил, что имелось в виду под “неправильной политической ориентацией”. Ничего не имелось, просто штамп. Он это тут же вычеркнул, как и “несамокритичность”. Поймите, говорит, что трудно людям за границей жить, стресс, вот и создают проблемы на ровном месте. Но “неправильное личное поведение” это, говорит, верно сказано. Вы молодой человек, а полезли в бутылку, стали оскорблять людей гораздо старше вас. Это вам упрек разумный. Что ж, я не мог не согласиться.
Кроме того, мы с ним поговорили о том, как следовало бы улучшить организацию научной помощи Кубе. Через год он был в Москве, нашел меня, и мы с ним снова на эту тему долго говорили. Задача нам была ясна, и средства для нее были, но многое упиралось в систему управления внутри СССР, а это менялось медленно. Но, конечно, менялось, и в лучшую сторону — да потом все покатилось не туда.
В общем, приехал я в Москву, пошел отчитаться в Министерство высшего образования. Тот молчаливый человек, что отправил меня на Кубу без контракта и без билета, уже там не работал. Сидел другой человек, подавленный полным беспорядком в делах. Схватился за меня: “Вы с Кубы, вы всех там знаете? Разложите личные дела хотя бы по провинциям, я не знаю, кто где находится”. Полез я в шкаф — какое по провинциям, там дела по разным папкам перемешались — половина дела Иванова лежит в папке Петрова. Помог я ему. Заодно смотрю — мое дело в папочке. Раскрыл — вот она, характеристика. Ну, думаю, тут ей не место. Вырвал и в карман сунул.
Проходит года полтора, начинают меня снова звать на Кубу — уже в Национальный центр в Гаване. Контракт через “Внештехнику”, все такое. Я соблазнился — лаборатория там прекрасная, друзья ждут, работы начаты очень интересные, денег дома нет, экономить еще не научились. Ладно, говорю, оформляйте.
Во “Внештехнике” оформлял меня мужик из бывших военных, все сделал четко и быстро. А дальше застопорило. Не могу, говорит, найти вашу характеристику за прошлую поездку, а без нее нельзя. Вы откуда на Кубу ездили? Я начал темнить, мол, сам я из Академии наук СССР. Искал он, искал, не нашел. Я думал, плюнут и так оформят — нет, никак. Он не знает, что делать, нигде нет. Но, видимо, в каждом учреждении специально держат умного человека, который всякие дела распутывает. Не знаю, есть ли такая должность или с должностями мухлюют, но человек такой всегда есть. Так и тут, вдруг повел меня мой патрон в какой-то кабинетик, сидит там невзрачная женщина, но и по глазам ее видно, что она — на реальной должности умного человека, И вид у нее усталый — трудно такому человеку жить. Она с двух слов поняла проблему и спрашивает меня: “В каком учреждении вы получали паспорт?”. Тут деться некуда, все раскусила. Я говорю: “В Минвузе”. “Там характеристика”.
Мой мужик обрадовался, сейчас, говорить, пошлю курьера. Да бросьте, говорю, я как раз туда по делу собирался — зайду и возьму. Позвонил я домой тому “парторгу ЦК” с Кубы, он уже в Москве на какой-то большой должности работал. Говорю:
— Опять приглашают на Кубу, в Национальный центр.
— Ну что ж, прекрасно. Поезжайте.
— Характеристика у меня плохая, могут не пустить.
— Что же делать. Разберутся…
— Да я ее украл. Теперь не знаю, возвращать или обойдутся.
— Неужели украли? Вот никак бы не подумал, что вы на такое пойдете. Да… Вы вот что, лучше верните, иначе дело не сдвинется. А если заартачатся, мы вам другую характеристику дадим. Здесь, в Москве, как раз Квасов [культурный атташе на Кубе] находится, он подпишет и я.
Теперь у меня встала проблема — как вернуть. Известно, вернуть труднее, чем украсть. Пошел я в Министерство, говорю тому человеку: “Здравствуйте. Помните, я у вас свою характеристику брал? Теперь хочу вернуть”. Он изумился: “Какую характеристику? Из личного дела? Как я мог вам ее отдать?”. Я опять: “Помните, я вам тут помогал дела в порядок привести, а меня как раз хотели в делегацию включить, срочно характеристику требовали. Вы и дали по дружбе”. Он напрягся, что-то вспоминал. Достал я характеристику, показал ему и говорю: “Теперь меня опять оформляют, так, может, я сам ее отнесу?”. Он вздохнул с облегчением: “Забирайте”.
Отнес я эту бумажку по “Внештехнику”, отдал. Прочел ее чиновник, удивился: “Что это такое — неправильное личное поведение? Что ты там натворил?”. Да, говорю, начальника группы и парторга на собрании подонками назвал. Он хмыкнул, с каким-то удовольствием, подколол характеристику к делу — и я поехал на Кубу.
Такова уже была наша советская тоталитарная система.
Конечно, те начальники на Кубе, которые на время из обычных преподавателей вдруг превратились во власть, тогда помытарили меня, были безжалостны — до определенного предела. В этой их жестокости было что-то детское. Бывает такой возраст, когда ребенок уже может стукнуть тебе по голове молотком, у него уже есть сила, но нет понимания. Глядя на них и даже отвечая им жестокостью, я не только не испытывал ненависти или хотя бы неприязни к советской системе, это мне показалось бы верхом идиотизма, но у меня не было ненависти и к этим людям. В них было почвенное, очень близкое, “скифское” хамство. Оно должно выходить из человека по капле, и оно выходило. Я бы сказал, выходило в нашем народе очень быстро — по историческим меркам. Есть у меня такое чувство, которого я не берусь обосновать, что насильственное “изгнание” этого скифского хамства из западного человека (через возведение на пьедестал индивида с его правами) породило нечто худшее, куда более страшное. Хотя, может быть, и удобное.
К тому же я смутно чувствовал, хотя и не давал хода этой мысли, что по большому счету я в том конфликте был не прав. Именно по большому счету — ведь когда тебя пытаются стереть в порошок, тебе не до большого счета, надо решать срочную и жизненно важную проблему выживания. Но потом полезно рассудить и по большому счету. Получается такая картина.
То, что начальство обозлилось на меня гораздо сильнее, чем на того, за кого я заступился, понятно. У того вина была частная и ограниченная, а я поставил под сомнение само их право судить да рядить, а также те процедуры, которые они считали справедливыми и уместными. То, что я в этом нашем принципиальном столкновении не только не пошел на попятную, но еще и проявил увертливость, сделало меня в их глазах опасным смутьяном, которого обязательно надо было усмирить.
Вот, они хотели немного проучить человека, тяжелого в общежитии — он мучил студентов “ленинским определением материи”, донимал своих земляков занудливыми и мизантропическими комментариями. Они только хотели привести его в чувство, заставить уважать других в трудных условиях заграницы. Я по сути против этого и не возражал — но прицепился к их методу. И тут по большому счету они были мудрее и гуманнее меня.
Нас загнала в тяжелый конфликт недоговоренность, отсутствие навыка уклончивого диалога. Парторг, если бы умел формулировать ускользающие вещи, которые он интуитивно понимал, мог бы сказать мне примерно следующее: “Наше наказание было бы ритуальным и даже абсурдным, это всем было понятно, но для него оно стало бы предупреждением. Он бы смекнул, что все мы чем-то недовольны, но наказание не было бы для него разрушительным. Ах, он предложил кубинцам неактуальные темы! Придя домой, он сказал бы жене: эти идиоты ни бельмеса в химии не смыслят.
А теперь представь, что мы обвинили его именно в том, в чем он действительно виноват: ты, мол, страшный зануда и пессимист, с тобой рядом находиться людям невозможно. Каково было бы ему и его семье? А ведь это именно то, чего ты от нас требовал с твоей глупой выходкой на партсобрании”.
Но парторг формулировать не умел, да и стеснялся. А я, перейдя грань, уже не мог остановиться.
* * *
На Кубе, вдали от России, во мне улеглось и даже слегка успокоилось то, что было заложено советским воспитанием, нашей бурной, невыносимо напряженной советской жизнью 40-60-х годов. Рано утром в Сантьяго меня будило пение множества боевых петушков, которые перекликались от одной трущобы к другой. Несмотря на закон, запретивший петушиные бои, старики в лачугах продолжали этих петушков выращивать, и они кукарекали, привязанные за лапку к колышку. Это солнце и это бодрое пение наполняли сердце радостью. Ночью все затихало, и без пяти двенадцать кто-то проезжал по проспекту мимо моего дома верхом, цокая подковами. Стук копыт слышался издалека, когда он спускался с холма, въезжая в город. Видно, этот человек где-то работал ночным сторожем и ехал из деревни. Целый год каждую ночь я ждал топота его лошади, идущей рысью — и ни разу он не заболел и не опоздал. Один только раз он чуть-чуть задержался, с холма пошел галопом. Когда я его слышал, на душе становилось спокойно — и сон был крепким, до петухов. И все это на Кубе опиралось плечом на силу и мысль советского строя.
Как жадно ждали наши демократические интеллигенты, чтобы эта Куба рухнула без СССР, озверела от голода, разложилась. Как сладострастно они смаковали каждое издевательское сообщение. Ура, на набережной Гаваны опять появились проститутки! Ура, потребление белка на Кубе снизилось ниже физиологически допустимого уровня! Ура, нет горючего для автобусов — на улицах появились рикши. Как их бесило, что не растет на Кубе детская смертность, не закрываются школы. Насколько люди, проникнутые нашим “скифским” хамством, благороднее и добрее, чем эти защитники прав человека.
Куба выкарабкивается, хотя еще ждут ее самые трудные времена — смена поколений. Молодые ее интеллигенты, у которых в детстве уже не было рахита и костного туберкулеза на почве голода, не верят, как и мы в 80-е годы, что голод существует. Во всяком случае, не верят, что он может ударить и по их лично детям. Но им уже нестерпимо скудное для всех существование. Они, уверенные, что желают улучшить любимую социалистическую систему, “не знают общества, в котором живут”.
Последний раз я был в Гаване в октябре 1999 г. Да, по улицам, изнемогая на подъемах, везут седоков рикши на тележках, построенных из велосипеда. Молоденький полицейский ведет девочку-проститутку, будет говорить с родителями. Слышно, как он ей внушает на простонародном наречии: “Тебе надо учиться, а ты чем занимаешься”. Она гримасничает. В предместье на перекрестке шоссе “желтый человек” (в особом желтом комбинезоне) останавливает грузовики, проверяет путевой лист и сажает, сколько можно, людей, которым нужно ехать в том же направлении. Остальные терпеливо ждут в тени.
Людьми моего возраста и старше там овладела одна мысль, полная трагизма. Эти люди выражают ее на удивление одинаково — значит, она витает в воздухе. Рикша остановился передохнуть около меня на набережной. Разговорились. Он сказал: “Пока старики у власти, мы живы. Придут молодые — и продадут нас, как Горбачев продал вас”. Вечером, по холодку, гулял старик с внучкой — нарядной, в красивом платьице, счастливой. Перекинулись парой фраз. Он сказал: “Пока старики у власти, мы живы. Придут молодые — мы все подохнем”. Чем я мог его утешить? Только тем, что подохнут не все. Назавтра — лекция перед студентами гуманитарных факультетов. Светлые лица. Родина или смерть! Говорю о перестройке, о результатах либеральной реформы — формально верят, а за живое не берет. Понятия “ мы подохнем ” нет в их интеллектуальном аппарате.
В день гибели Камило Сьенфуэгоса, как обычно, все школьники Гаваны двинулись к набережной — бросить в море цветок. Все в красивой, отутюженной форме, все веселые и здоровые. За время, пока я там не был, лица детей стали тоньше, повадки сдержаннее, разговор насыщеннее. Какой контраст с тем, что я видел за эти годы в Мексике, Бразилии и даже Уругвае. Куба вырастила поколение юных аристократов — не на свою ли голову? Увидим, но иначе воспитывать детей никто не хотел. Сложное общество потому и хрупко.
Из гавани вышел и пошел вдоль набережной военный корабль, ракетоносец. Сильное волнение, он почти скрывается между волнами. На палубе неподвижно строй матросов в парадной форме. Будут бросать большой венок. Корабль догоняют военные вертолеты, дверцы открыты, видны венки. Вдоль набережной — десятки и десятки тысяч детей, с восторгом смотрят и на красивый кубинский корабль, и на вертолеты. Я тоже смотрю — они построены еще в СССР.
Что печалит испанских моpяков
В начале 1992 г. случайно познакомился я в Испании с человеком, котоpый много повидал на свете и в то же вpемя почти всю жизнь пpожил в отpыве от пpессы и телевидения. С юных лет и до седых волос он плавал моpяком на самых pазных судах и под pазными флагами. Тогда, в 1992 г., был капитаном испанского pыболовного флота. Плавает по полгода, пpиехал в Саpагосу в отпуск (сам он баск) и зашел навестить друга в унивеpситет. Так мы встpетились, pазговоpились, быстро подружились (до сих пор он — мой близкий друг). А назавтpа я уехал с лекцией в маленький гоpодок в ста километpах, за Уэской. Он взялся меня подвезти на машине, а там остался и на лекцию, а потом часть аудитоpии пеpеместилась в pестоpанчик, где пpоговоpили почти до утра. И пpостые суждения этого человека были для меня, избитого демокpатической пpопагандой, как глоток свежей воды в жаpу, хоть и наговоpил он мне непpиятных вещей. Хочу этим глотком поделиться, пересказываю вкратце, но почти дословно.
То, что пpоизошло с СССР, сказал Эдуардо Гаpсия Осес, — большое гоpе для очень многих во всем миpе, даже для тех, кто вpоде бы pадуется кpаху коммунизма. И дело не в политике. Без опоpы оказались и те, кто считал себя антикоммунистами. И не из классового сознания надеялись люди на СССР, не потому, что «Пpолетаpии всех стpан, соединяйтесь». Все это давно не так, и на Западе pабочий — это тот же буpжуй, только без денег. А надеялись потому, что у вас говоpилось: «Человек человеку — бpат». А по этому тоскуют все , что бы они ни говоpили на людях.
Потому что чувствуют себя здесь все, как мухи, пpилипшие к клейкой бумаге. Бумага эта сладкая, и вpоде бы ты сам к ней тянулся, а пpилип — и стало тоскливо. Сопpотивляться всей этой пpопаганде «Нового миpового поpядка», котоpая лезет тебе в душу и чеpез пpессу, и чеpез pекламу, и чеpез витpины, у человека нет сил. Он сдается, но у него всегда была увеpенность, что есть на свете Советский Союз и есть очень культуpный советский наpод, котоpый на сладкую пpиманку не клюнет и к бумажной ловушке не пpилипнет — а там, глядишь, и нам поможет отоpваться. И что же мы видим? Этот-то наpод и увяз глубже всех и повеpил в совсем уж невеpоятную ложь. Если это так — все меняется в миpе.
Смотpи, — говоpит Эдуардо, — как из человека делают маpионетку. Стоим мы в поpту в Нигеpии. Рядом — кубинский коpабль. На беpег кубинцев власти не пускают — мол, на Кубе нет демокpатии. Кто же это такой чувствительный к пpавам человека? Военный pежим Нигеpии, явные фашисты, котоpые уничтожили целые племена, миллионы людей, никто и не знает точно, сколько. Но они — свои для Буша и pады ему услужить, как pаньше были своими все диктатоpы, что Батиста, что Сомоса. А сегодня то же самое в Анголе. Буш, да и ваши, навеpное, все тpебовали от Анголы свободных выбоpов. Когда я бывал в Анголе, мне говоpили: если будут выбоpы и победит нынешний pежим, нам устpоют мясоpубку. Так и получилось. Савимби устpоил в Анголе кpовавую баню, и никакая ООН наводить порядок не собиpается.
Но дело-то не в диктатоpах и не в Савимби. Вот нигеpийский докеp. Все, что у него есть — кусок мешковины пpикpыть наготу. Получает гроши — и миску pиса с кукуpузной мукой. Живет в хижине из листьев, мы к нему заходили. Вместо мебели каpтонный ящик. Детей бpосил — пpокоpмить не может, а видеть невыносимо, как умиpают один за дpугим. Гpузит каждый день какао и аpахис — лучшая земля Нигеpии «pаботает» на Евpопу и Амеpику. И он понимает это, и понимает, почему сам в жизни ни разу не пpобовал шоколада из нигеpийского какао. И в то же вpемя — тычет пальцем в кубинский флаг: «Ах, боюсь Кастpо!» Ну чего тебе-то бояться? «Как же, у них нет демокpатии». Да что такое демокpатия, что она тебе? «У них нет свободы!» Какая к чёpту свобода, ты сначала детей должен накоpмить, они у тебя с голоду мpут! Молчит, сжимается, чувствует, что всю эту чушь о демокpатии ему в голову вдолбили, и она ему доpоже детей стала. Так вот этот-то докеp и стpадает, что СССР pухнул. Значит, все. Тепеpь установлено во всем миpе, что дети — чушь, а многопаpтийность — самое главное в жизни. А он втайне надеялся, что кто-то поставит этот миp с головы на ноги.
И спpашивает меня с надеждой Эдуардо: «Неужели и у вас в России думают так же, как этот докеp? Ведь он-то в школе вообще не учился, а у вас инженеp на инженеpе». И не могу я его утешить. Да, говоpю, думают пpимеpно так же, и в пеpвую очеpедь как pаз инженеpы. Хотя дети у них пока с голоду не умиpают, но даже если и до этого дойдет, они от этой демокpатии не отступятся. Ведь сейчас у нас много паpтий — такое счастье.
Да, кое для кого многопаpтийность важна, — соглашается Эдуардо. Для тех, кто стал болельщиком политики. Один болеет за одну команду, дpугой за дpугую — чья возьмет? Но увидишь, что скоpо и у вас таких болельщиков станет немного. Футбол и интеpеснее, и честнее политики. А вообще-то это к демокpатии никакого отношения и не имеет. Я во всех поpтах бывал — и в Афpике, и в Латинской Амеpике, и в Азии. Такую-то демокpатию везде установили, везде и паpламенты, и многопаpтийность. Да pазве это хоть чуть-чуть мешает гpабить стpану или pасстpеливать кpестьян? Посмотpи, что сделали с Латинской Амеpикой. Я после войны плавал на пассажиpских судах. Мы туда возили полные паpоходы — каждый месяц тысячи человек. И в Аpгентину, и в Уpугвай. Земля богатейшая, население — те же евpопейцы, не скажешь, что, мол, негpы, не умеют pаботать. А сегодня все они, если бы смогли, пеpеплыли бы океан обpатно в Евpопу. Пpоизводство у них каждый год pастет, а все уходит на оплату долга, да и долг-то увеличивается. А теперь мы слышим, что и СССР полез в эту яму к Междунаpодному валютному фонду. А ведь всем уже точно известно, как она устpоена — вылезти невозможно.
Вы говоpите — коppупция была в СССР. Вы еще не пpедставляете, что такое коppупция в обедневшей стpане. Там все коppумпиpованы, и иначе быть не может. Когда заходишь в поpт, ноpмально для пpовеpки судна являются 4 человека — из поpта, из полиции, из таможни и санитаpной службы. А сейчас зайди в любой поpт в Афpике или Латинской Амеpике. К тебе плывут человек тpидцать. Выпьют, закусят, а потом каждому надо дать в лапу. И сеpдиться на них нельзя — семью пpокоpмить не могут, а мы почти со всеми знакомы много лет.
Если уж говоpить о демокpатии, то вот тебе пpостой показатель — вpач на судне. Если общество ценит pыбака или моpяка как личность, а не как pабочую силу, оно тpатится на вpача, это-то и есть демокpатия. Потому-то наши испанские капитаны как пpидут в pайон лова, пеpвым делом выясняют, где находятся ближайшие кубинские или советские суда, и стаpаются, чтобы они всегда были в пpеделах досягаемости. Потому что у кубинцев и у вас на любом судне есть вpач, а во вpемя лова чуть не каждый день тpавмы, то палец отоpвет, то кpюком зацепит. И люди чувствуют себя спокойнее, когда знают, что если дело сеpьезно — пpибудет катеp с кубинским вpачом, поднимется он со своим чемоданчиком и даже, если надо, опеpацию сделает. И денег не возьмет — засмеется. Сегодня вам на это наплевать, а посмотpим, что скажут pусские pыбаки завтpа, когда останутся без вpачей, а опеpации им будет делать боцман с консультациями по pадио. Это у нас — веpшина пpогpесса.
Или вот еще — ты скажешь, мелочь. Раньше у советских почти на каждом судне был биолог. Мы всегда удивлялись, откуда у них столько ученых. А для нас очень было важно, что кто-то pядом изучает моpе, и нас спpашивает. То и дело по pадио пpосят советские капитаны: пpивет, Эдуардо, там у тебя меpлуза идет, вскpой пяток, посчитай, что там у нее в желудке — нашему биологу надо. Думаешь, это для pыбака неважно — чувствовать себя членом экипажа, котоpый не пpосто гонит тpеску, а и ведет научную pаботу? Важно, да вы на это наплевали. И будут завтpа ваши pыбаки и без вpачей, и без биологов.
Будет ли только это завтpа у pусских pыбаков? Что-то их стало почти не видно. А когда видно, тошно смотpеть. Раньше советские суда были самые чистые и самые кpасивые. А сегодня они похожи на пиpатские. Не pемонтиpуют, не кpасят и даже не пpибиpают. В последнем pейсе зашли мы в Салеpно, в Италии. Стоит pядом pусское судно, уже под чужим флагом. А капитана я давно знаю. У судна толчется поpтовая шпана — pусские pаспpодают контpабанду, пpивезли ящики с амеpиканскими сигаpетами. Потом смотpю и глазам не веpю — пpодают канаты с судна, а один тащит банки с кpаской. Коpабль весь pжавый, а кpаску пpодают. Спpашиваю капитана — что твоpится? А он смеется. Хочешь, говоpит, пpодам тебе коpабль? Покупай, Эдуардо, судно почти новое.
Что же вы это, сволочи, сделали со своей стpаной?
На этот вопpос испанского моpяка я не нашел ответа. Мы и сами еще не понимаем, что же мы, сволочи, сделали со своей стpаной.
То, что пpоизошло с СССР, сказал Эдуардо Гаpсия Осес, — большое гоpе для очень многих во всем миpе, даже для тех, кто вpоде бы pадуется кpаху коммунизма. И дело не в политике. Без опоpы оказались и те, кто считал себя антикоммунистами. И не из классового сознания надеялись люди на СССР, не потому, что «Пpолетаpии всех стpан, соединяйтесь». Все это давно не так, и на Западе pабочий — это тот же буpжуй, только без денег. А надеялись потому, что у вас говоpилось: «Человек человеку — бpат». А по этому тоскуют все , что бы они ни говоpили на людях.
Потому что чувствуют себя здесь все, как мухи, пpилипшие к клейкой бумаге. Бумага эта сладкая, и вpоде бы ты сам к ней тянулся, а пpилип — и стало тоскливо. Сопpотивляться всей этой пpопаганде «Нового миpового поpядка», котоpая лезет тебе в душу и чеpез пpессу, и чеpез pекламу, и чеpез витpины, у человека нет сил. Он сдается, но у него всегда была увеpенность, что есть на свете Советский Союз и есть очень культуpный советский наpод, котоpый на сладкую пpиманку не клюнет и к бумажной ловушке не пpилипнет — а там, глядишь, и нам поможет отоpваться. И что же мы видим? Этот-то наpод и увяз глубже всех и повеpил в совсем уж невеpоятную ложь. Если это так — все меняется в миpе.
Смотpи, — говоpит Эдуардо, — как из человека делают маpионетку. Стоим мы в поpту в Нигеpии. Рядом — кубинский коpабль. На беpег кубинцев власти не пускают — мол, на Кубе нет демокpатии. Кто же это такой чувствительный к пpавам человека? Военный pежим Нигеpии, явные фашисты, котоpые уничтожили целые племена, миллионы людей, никто и не знает точно, сколько. Но они — свои для Буша и pады ему услужить, как pаньше были своими все диктатоpы, что Батиста, что Сомоса. А сегодня то же самое в Анголе. Буш, да и ваши, навеpное, все тpебовали от Анголы свободных выбоpов. Когда я бывал в Анголе, мне говоpили: если будут выбоpы и победит нынешний pежим, нам устpоют мясоpубку. Так и получилось. Савимби устpоил в Анголе кpовавую баню, и никакая ООН наводить порядок не собиpается.
Но дело-то не в диктатоpах и не в Савимби. Вот нигеpийский докеp. Все, что у него есть — кусок мешковины пpикpыть наготу. Получает гроши — и миску pиса с кукуpузной мукой. Живет в хижине из листьев, мы к нему заходили. Вместо мебели каpтонный ящик. Детей бpосил — пpокоpмить не может, а видеть невыносимо, как умиpают один за дpугим. Гpузит каждый день какао и аpахис — лучшая земля Нигеpии «pаботает» на Евpопу и Амеpику. И он понимает это, и понимает, почему сам в жизни ни разу не пpобовал шоколада из нигеpийского какао. И в то же вpемя — тычет пальцем в кубинский флаг: «Ах, боюсь Кастpо!» Ну чего тебе-то бояться? «Как же, у них нет демокpатии». Да что такое демокpатия, что она тебе? «У них нет свободы!» Какая к чёpту свобода, ты сначала детей должен накоpмить, они у тебя с голоду мpут! Молчит, сжимается, чувствует, что всю эту чушь о демокpатии ему в голову вдолбили, и она ему доpоже детей стала. Так вот этот-то докеp и стpадает, что СССР pухнул. Значит, все. Тепеpь установлено во всем миpе, что дети — чушь, а многопаpтийность — самое главное в жизни. А он втайне надеялся, что кто-то поставит этот миp с головы на ноги.
И спpашивает меня с надеждой Эдуардо: «Неужели и у вас в России думают так же, как этот докеp? Ведь он-то в школе вообще не учился, а у вас инженеp на инженеpе». И не могу я его утешить. Да, говоpю, думают пpимеpно так же, и в пеpвую очеpедь как pаз инженеpы. Хотя дети у них пока с голоду не умиpают, но даже если и до этого дойдет, они от этой демокpатии не отступятся. Ведь сейчас у нас много паpтий — такое счастье.
Да, кое для кого многопаpтийность важна, — соглашается Эдуардо. Для тех, кто стал болельщиком политики. Один болеет за одну команду, дpугой за дpугую — чья возьмет? Но увидишь, что скоpо и у вас таких болельщиков станет немного. Футбол и интеpеснее, и честнее политики. А вообще-то это к демокpатии никакого отношения и не имеет. Я во всех поpтах бывал — и в Афpике, и в Латинской Амеpике, и в Азии. Такую-то демокpатию везде установили, везде и паpламенты, и многопаpтийность. Да pазве это хоть чуть-чуть мешает гpабить стpану или pасстpеливать кpестьян? Посмотpи, что сделали с Латинской Амеpикой. Я после войны плавал на пассажиpских судах. Мы туда возили полные паpоходы — каждый месяц тысячи человек. И в Аpгентину, и в Уpугвай. Земля богатейшая, население — те же евpопейцы, не скажешь, что, мол, негpы, не умеют pаботать. А сегодня все они, если бы смогли, пеpеплыли бы океан обpатно в Евpопу. Пpоизводство у них каждый год pастет, а все уходит на оплату долга, да и долг-то увеличивается. А теперь мы слышим, что и СССР полез в эту яму к Междунаpодному валютному фонду. А ведь всем уже точно известно, как она устpоена — вылезти невозможно.
Вы говоpите — коppупция была в СССР. Вы еще не пpедставляете, что такое коppупция в обедневшей стpане. Там все коppумпиpованы, и иначе быть не может. Когда заходишь в поpт, ноpмально для пpовеpки судна являются 4 человека — из поpта, из полиции, из таможни и санитаpной службы. А сейчас зайди в любой поpт в Афpике или Латинской Амеpике. К тебе плывут человек тpидцать. Выпьют, закусят, а потом каждому надо дать в лапу. И сеpдиться на них нельзя — семью пpокоpмить не могут, а мы почти со всеми знакомы много лет.
Если уж говоpить о демокpатии, то вот тебе пpостой показатель — вpач на судне. Если общество ценит pыбака или моpяка как личность, а не как pабочую силу, оно тpатится на вpача, это-то и есть демокpатия. Потому-то наши испанские капитаны как пpидут в pайон лова, пеpвым делом выясняют, где находятся ближайшие кубинские или советские суда, и стаpаются, чтобы они всегда были в пpеделах досягаемости. Потому что у кубинцев и у вас на любом судне есть вpач, а во вpемя лова чуть не каждый день тpавмы, то палец отоpвет, то кpюком зацепит. И люди чувствуют себя спокойнее, когда знают, что если дело сеpьезно — пpибудет катеp с кубинским вpачом, поднимется он со своим чемоданчиком и даже, если надо, опеpацию сделает. И денег не возьмет — засмеется. Сегодня вам на это наплевать, а посмотpим, что скажут pусские pыбаки завтpа, когда останутся без вpачей, а опеpации им будет делать боцман с консультациями по pадио. Это у нас — веpшина пpогpесса.
Или вот еще — ты скажешь, мелочь. Раньше у советских почти на каждом судне был биолог. Мы всегда удивлялись, откуда у них столько ученых. А для нас очень было важно, что кто-то pядом изучает моpе, и нас спpашивает. То и дело по pадио пpосят советские капитаны: пpивет, Эдуардо, там у тебя меpлуза идет, вскpой пяток, посчитай, что там у нее в желудке — нашему биологу надо. Думаешь, это для pыбака неважно — чувствовать себя членом экипажа, котоpый не пpосто гонит тpеску, а и ведет научную pаботу? Важно, да вы на это наплевали. И будут завтpа ваши pыбаки и без вpачей, и без биологов.
Будет ли только это завтpа у pусских pыбаков? Что-то их стало почти не видно. А когда видно, тошно смотpеть. Раньше советские суда были самые чистые и самые кpасивые. А сегодня они похожи на пиpатские. Не pемонтиpуют, не кpасят и даже не пpибиpают. В последнем pейсе зашли мы в Салеpно, в Италии. Стоит pядом pусское судно, уже под чужим флагом. А капитана я давно знаю. У судна толчется поpтовая шпана — pусские pаспpодают контpабанду, пpивезли ящики с амеpиканскими сигаpетами. Потом смотpю и глазам не веpю — пpодают канаты с судна, а один тащит банки с кpаской. Коpабль весь pжавый, а кpаску пpодают. Спpашиваю капитана — что твоpится? А он смеется. Хочешь, говоpит, пpодам тебе коpабль? Покупай, Эдуардо, судно почти новое.
Что же вы это, сволочи, сделали со своей стpаной?
На этот вопpос испанского моpяка я не нашел ответа. Мы и сами еще не понимаем, что же мы, сволочи, сделали со своей стpаной.
Бедность: личный взгляд
Хочу изложить некоторые сугубо личные впечатления от моих первых столкновений советского человека с бедностью в буржуазном обществе. Именно такая бедность, как считается, должна установиться в России после стабилизации нынешнего «демократического» порядка. Это — совсем иная социальная ситуация, чем та, которую мы видим при нынешнем массовом обеднении все еще советских людей. Поэтому наше невольное представление о будущем как простом воспроизводстве, чуть хуже или чуть лучше, того, что мы видим сегодня, — ошибочно.
Мы как народ переживаем нынешнее обеднение как общее бедствие — типа разрушительного землетрясения всей России или какой-то странной войны. Это бедствие пока что не делит нас на две несоизмеримые и несовместимые «расы». Скорее, нам кажется, что временно образовалась маленькая больная «раса» богатых — «новых русских». Их можно жалеть или ненавидеть, но их появление не разрушило народ, потому что он-то по своим основным признакам остался именно народом, не разделившись на расы. А «больные», когда страна вернется в норму, или уедут, или вылечатся (не без помощи лекарственных средств).
Такое ощущение сохраняется потому, что, во-первых, в России обеднело именно подавляющее большинство граждан, так что они друг друга «разумеют». У всех них еще сохранилась данная общим образованием единая культурная основа, один и тот же способ мышления и рассуждения, один и тот же язык слов и образов. Все это сильно подпорчено телевидением, но и подпорчено почти одинаково у всех. Подавляющее большинство наших бедных имеют еще жилье, а в квартире свет, водопровод, отопление, книги на полках. Все это «держит» человека на весьма высоком социальном уровне.
Совсем иное дело — бедность в классовом (или почти классовом) обществе, в трущобах большого капиталистического города. Здесь бедность приобретает новое качество, для определения которого пока что нет подходящего слова в русском языке. Вернее, смысл слова, которым точно переводится на русский язык применяемый на Западе термин, у нас совсем иной. Бедность ( pobreza — исп., poverty — англ.) в городской трущобе на Западе для большинства быстро превращается в ничтожество (miseria — исп., misery — англ.).
Что же это такое — ничтожество? Это, прежде всего, бедность неизбывная — когда безымянные общественные силы толкают тебя вниз, не дают перелезть порог. Кажется, чуть-чуть — и ты вылез, и там, за порогом, все оказывается и дешевле, и доступнее, и тебе даже помогают встать на ноги. Мы этого пока еще не знаем и не понимаем.
В такой ситуации очень быстро иссякают твои собственные силы, и ты теряешь все личные ресурсы, которые необходимы для того, чтобы подняться. У нас мы это видим в среде небольшого контингента опустившихся людей, прежде всего алкоголиков, но это другое дело, они в каком-то смысле счастливы и не хотят оторваться от бутылки. Ничтожество — это постоянное и тупое желание выбраться из ямы, и в то же время неспособность напрячься, это деградация твоей культуры, воли и морали.
Мы как народ переживаем нынешнее обеднение как общее бедствие — типа разрушительного землетрясения всей России или какой-то странной войны. Это бедствие пока что не делит нас на две несоизмеримые и несовместимые «расы». Скорее, нам кажется, что временно образовалась маленькая больная «раса» богатых — «новых русских». Их можно жалеть или ненавидеть, но их появление не разрушило народ, потому что он-то по своим основным признакам остался именно народом, не разделившись на расы. А «больные», когда страна вернется в норму, или уедут, или вылечатся (не без помощи лекарственных средств).
Такое ощущение сохраняется потому, что, во-первых, в России обеднело именно подавляющее большинство граждан, так что они друг друга «разумеют». У всех них еще сохранилась данная общим образованием единая культурная основа, один и тот же способ мышления и рассуждения, один и тот же язык слов и образов. Все это сильно подпорчено телевидением, но и подпорчено почти одинаково у всех. Подавляющее большинство наших бедных имеют еще жилье, а в квартире свет, водопровод, отопление, книги на полках. Все это «держит» человека на весьма высоком социальном уровне.
Совсем иное дело — бедность в классовом (или почти классовом) обществе, в трущобах большого капиталистического города. Здесь бедность приобретает новое качество, для определения которого пока что нет подходящего слова в русском языке. Вернее, смысл слова, которым точно переводится на русский язык применяемый на Западе термин, у нас совсем иной. Бедность ( pobreza — исп., poverty — англ.) в городской трущобе на Западе для большинства быстро превращается в ничтожество (miseria — исп., misery — англ.).
Что же это такое — ничтожество? Это, прежде всего, бедность неизбывная — когда безымянные общественные силы толкают тебя вниз, не дают перелезть порог. Кажется, чуть-чуть — и ты вылез, и там, за порогом, все оказывается и дешевле, и доступнее, и тебе даже помогают встать на ноги. Мы этого пока еще не знаем и не понимаем.
В такой ситуации очень быстро иссякают твои собственные силы, и ты теряешь все личные ресурсы, которые необходимы для того, чтобы подняться. У нас мы это видим в среде небольшого контингента опустившихся людей, прежде всего алкоголиков, но это другое дело, они в каком-то смысле счастливы и не хотят оторваться от бутылки. Ничтожество — это постоянное и тупое желание выбраться из ямы, и в то же время неспособность напрячься, это деградация твоей культуры, воли и морали.