Каралис Дмитрий Николаевич. Записки ретро-разведчика. Из варяг в греки

Каралис Дмитрий

Записки ретро-разведчика (Из варяг в греки)

   Дмитрий Каралис
   Записки ретро-разведчика. Из варяг в греки
   Часть 1. Из варяг в греки
   (Будет опубликовано в журнале Нева в 2003 году)
   Август 1998 года, Зеленогорск
   Я на даче.
   Идет дождь. За окном мокнет газон. На просторной столешнице - лампа с голубым абажуром и телефон.
   Овчарка Юджи спит за моей спиной у каминчика.
   В комнате стоит светлый отсвет бумаги.
   Я пишу от руки, потом переношу в компьютер. Рука умнее головы, говорил Дядя Гоша Суворов, в чей прозаический семинар я похаживал года три. Крепкий романист времен застоя, любитель выпить, умозрительный борец с сионизмом. Писал предисловие к моей первой книжке, вышедшей в Москве.
   Начну с главного - с моей подозрительной фамилии.
   Шутю. Поезд на Воркутю давно в путю...
   Сейчас мы его догоним.
   В московском издательстве, поводив меня по кабинетам, поинтересовались, кто бы из ленинградских писателей мог сотворить предисловие. То был 1988 год. Я на свой страх и риск назвал пяток фамилий. Последняя была Суворов...
   -Вот-вот, - кивнула редактриса и, соединив несколько прозвучавших фамилий в одну, рассудила: - Альтшуллеров нам не надо. А Суворов в самый раз.
   Издательство называлось Молодая гвардия. Я тогда еще ничего не понимал. Работал механиком в гараже - сутки через трое и писал запоями. Все издательства мне казались одинаково хорошими. Главное - хорошо написать. Я и сейчас так думаю.
   С Дядей Гошей, как звали его семинаристы, мы не то, чтобы разошлись, а разминулись в пространстве. Наши траектории на трехлетнее мгновение пересеклись и - разминулись. Поначалу мне казалось, что мы одинаково любим Родину, и это сближало. Он признавался, что смахивал слезы над моей первой книгой, я моргал, чтобы не заплакать, над его рассказами о послевоенной юности. Сближало. Мы оба любили Родину. Потом у него пошло то ли по Чехову, то ли по Герцену: если вы, дескать, честный человек, то вместо абстрактной любви к людям, вы должны ненавидеть все, что мешает прогрессу человечества.
   Не любить, а ненавидеть.
   Конечно, это Герцен.
   Антон Павлович такого бы не сказал.
   После того, как Дядя Гоша получил в низеньком туалете Дома писателя по физиономии от старика М-ра, он четко определил, что прогрессу человечества и нашей с ним родины мешают евреи. Их он и должен ненавидеть. И все, кто с ним вместе пьет водку и обсуждает рукописи, тоже должны.
   У меня этого не получалось. Дядя Гоша приводил примеры еврейского заговора против нашей страны.
   Волосы дыбом вставали!
   Во что-то я был готов поверить, во что-то нет, но ненавидеть целый народ я не мог. Глобальная ненависть - слишком сильное для меня чувство. Мы разминулись.
   До меня дошли слухи, что Дядя Гоша отнес меня к замаскированным евреям. Или к полукровкам.
   С моей фамилией такое не мудрено.
   Я всегда считал, что фамилия из Прибалтики. Семейные придания и некоторые факты к тому располагали. Отец в безденежье любил повторять: Терпите, терпите, вот поеду в командировку и откопаю в фамильном замке клад. Тогда заживем, как люди. Этими посулами отец сводил с ума мое детское воображение, - я начинал готовить веревку, фонарик, свечи, перочинный ножик, надеясь составить отцу компанию, но мать безжалостно остужала: Слушай ты отца больше....
   Ушли отец и мать.
   Все казалось, что успею расспросить о происхождении фамилии.
   Не успел.
   Karalis - по-латышски король. Я узнал об этом в курортном городке Дубулты под Ригой, куда ездил последний раз в 1989 году на семинар молодых писателей-фантастов.
   Как я был причислен к фантастам - особая история.
   Так вот, в Дубултах шел фильм Кинг-конг, и на рекламных щитах, написанных по-латышски, он был назван Karalis-kong. Английское king король, перевели на латышский. Я даже сфотографировался на фоне своей фамилии. Моя голова в зимней шапке заслоняла довесок kong вместе с дефисом, и получалось, что гигантская обезьяна на задних лапах носит мою фамилию. По вечерам я ходил тихими заснеженными улочками смотреть на обезьяну и подмигивал ей, как своей родственнице: Ну, что, подруга!
   Позднее мы с женой и сыном успели юркнуть на две недели в еще союзную Литовскую ССР, и в Тракайском замке на чудном зеленом острове посреди ультрамариновой воды увидели герб первого литовского короля. Буквы шли по овалу герба: Karаlus. Весьма созвучно...
   До сорока трех лет я не встретил ни одного однофамильца, кроме той обезьяны... Я жил, как некий китайский Линь-Зи-Бяо среди колхозников села Палкино-Веревкино, где все жители либо Палкины, либо Веревкины.
   Был, правда, случай: из газет всплыл Караманлис, премьер-министр Греции. Стоило выбросить срединное ман, и я получал свою фамилию. Похоже, но не то. Лучше бы грек-начальник был просто Каралисом, - я бы гордился.
   Пока же самым близким в омоническом смысле человеком оставался шеф немецкого абвера адмирал Канарис. Мою фамилию иногда так и произносили.
   На открытом ринге в Горном институте, где я в легком весе защищал честь юношеского клуба Буревестник по боксу, объявили: Дмитрий Канарис, Буревестник. Зал негодующе взвыл, а противник в красном углу ринга еще больше насупился. Я думаю, фашистская фамилия противника придала ему честной комсомольской злости. Трепку он мне задал изрядную.
   Меня пытались обижать и за намек на связь с абвером, и за мою гипотетическую принадлежность к его антиподам - евреям. Я легко вспыхивал обидой, дрался и завидовал тем, у кого фамилия Соколов или Орлов. Верхом совершенства безусловно была фамилия Зорин. Майор Зорин! Полковник Зорин! Стальной взгляд, хладнокровие, пачка Казбека на письменном столе...
   Допустим, был бы я евреем. Обидели тебя русские - пошел к своим и поплакался. И татарином быть неплохо - они работали дворниками, мясниками, приемщиками утильсырья, стояли с тележками около мебельных магазинов, а напившись, гоняли по двору своих черноглазых жен и детей. Татары тоже могли заступиться, хотя в трезвости вели себя очень тихо.
   А кому пожалуешься с моей фамилией? Евреи за своего не принимают, а доказывать, что ты русский с фамилией Каралис - просто смешно... Начнешь, как дурак, паспорт предъявлять, - тебе в ответ: Бьют не по паспорту, а по роже!
   Когда с высокой партийной трибуны провозгласили, что в СССР сформировалась новая историческая общность - советский народ, я порадовался. Вопрос фамилии как бы отпал - просто советский человек по фамилии Каралис. Но очень скоро эту историческую общность отменили, и я опять оказался сам по себе. Не то, чтобы я каждодневно нес бремя своей загадочной фамилии, но напрягаться случалось.
   Национальный вопрос вырос передо мною в самом начале девяностых, когда республики бросились подсчитывать, кто за чей счет живет, кто кого кормит и поит. Народ в Питере тоже стал понемногу одуревать, а в литературе так и вовсе требовалось самоопределяться: либо ты русский человек, и по праву носишь имя русского писателя, либо ты иной национальности, и тогда ты руссоязычный писатель. Никто меня, конечно, за грудки не тряс: ты, дескать, с кем? но достаточно прозрачно намекалось, что быть просто писателем в наше сложное время не удастся. Требовалось, по примеру республик, самоопределиться.
   Доказывать кому-то, что я русский, было унизительно, а после того, как меня с двумя писателями-юмористами забрали по пьянке в милицию, и я за компанию объявил себя евреем, стало бы просто смешно. Биток мы тогда огребли поровну, я даже чуть больше, потому что не орал про фашистов и пидорасов, а, мгновенно отрезвев, принялся уворачиваться от новомодной резиновой дубинки и пытался предъявлять сержантам фрагменты бокса, чем и заслужил их повышенное внимание. Но лавровый венок достался моим корешам-евреям, а меня общественность встретила недоуменным пожатием плеч. Дело предстало таким образом, что юмористов били за национальность. А чего сунулся ты, если на самом деле не еврей, непонятно... Евреи осторожно пожимали мне руку, русские насторожились еще больше...
   В Рождество 1992 года в нашу квартиру позвонили. Милая девушка, чем-то неуловимо похожая на мою младшую сестру, с порога протянула мне паспорт.
   - Дмитрий Николаевич, я - Лена Каралис, из Москвы. Нашла вас по справочному. - И улыбается радостно.
   Вот, думаю, какая закавыка. Прямо, как в кинофильмах с незаконнорожденными детьми. На вид ей лет двадцать пять... Мне сорок... Нет, дочкой быть не может.
   Сын-пятикласник спал. Я провел ее в кабинет, где мы с женой доканчивали вторую, но не последнюю бутылку Гурджаани.
   - Вот, - говорю жене, - Лена Каралис! Сейчас будем пить вино и толковать. - Я решил, что симпатичная девушка - шлейф московских похождений старших братьев. По типу моей тайной племянницы.
   Жена принесла третий фужер и потеснилась на диване. Она знала, что родственников у меня хватает.
   Лена купила в Москве мою книжку и через издательство вычислила мой адрес. Она работала фельдшером в амбулатории Института международных отношений. А по выходным и праздничным дням ездила руководителем туристических групп. Привезла в Петербург туристов, поселилась в гостинице Гавань - в двух шагах от моего дома. Решила навестить.
   - Правильно, - говорю, - сделали. А сам жду продолжения: кого из братьев она упомянет?
   -Дмитрий Николаевич, как звали вашего деда?
   Я хмыкнул.
   -Отца - Николаем Павловичем. Значит, Павлом!
   -Нет, по отчеству?
   Я позвонил старшей сестре.
   -Павел Константинович, - был ответ.
   -Все правильно! - хлопнула в ладоши симпатичная однофамилица. - Все сходится!
   Что, думаю, елки зеленые, сходится?
   -Что, - спрашиваю, - сходится-то?
   -А то сходится, что мы нашли, куда делся Константин - третий сын Матиуса Каралиса. По некоторым данным он уехал в Петербург в девятнадцатом веке, и следы его затерялись. А теперь нашлись. Если вашего деда звали Павлом Константиновичем, значит он сын Константина Каралиса и внук Матиуса Каралиса. А вы его пра-правнук...
   Такие вот следопыты заглянули к нам на Рождество. Жена хлопала глазами. Я предложил побыстрее выпить.
   Выпили.
   Лена открыла сумочку - из нее приятно пахнуло парфюмерией и жвачкой. Достала потертый лист бумаги. Развернула. И я увидел то, что называется генеалогическим древом. Точнее, его последние ветви. Лена сказала, что Матиус Каралис имел поместье в Литве, под Каунасом.
   - Замок, что ли? - осторожно уточнил я.
   -Может, и замок, - легко согласилась Лена. - У него было трое сыновей: Юзеф, Казимир и Константин. Юзеф остался в Литве, Казимир обосновался в Москве, а Константин исчез в Петербурге. Начальная часть дерева, кажется, с семнадцатого века, хранится у тети Регины в Каунасе, правда, на литовском языке. А копия с него - у дяди Гинтариса в Америке.
   Вот, думаю, елки-моталки, не врал мой старикан про замок. Может, еще и фамильные драгоценности сыщутся.
   Я спросил у Лены, что по-литовски означает фамилия Каралис. По-латышски это, например, король...
   - И по-литовски Король, - сказала Лена. - Вы, как писатель, должны знать, что Лев Толстой гордился долей своей литовской крови...
   Я сказал, что теперь тоже буду гордиться.
   Лена просидела у нас до двенадцати. Она, как дотошливый кадровик, записала все, что я знал о своих ближайших предках, и дополнила карандашиком таблицу. Несколько раз я звонил старшей сестре и выведовал детали родственных отношений.
   - Смотри, она может оказаться аферисткой, - волновалась сестра. Лишнего не болтай...
   Я обещал.
   Отец Лены приходился мне четвероюродным братом. Если верить той ветке дерева, которое я перерисовал. А почему бы и не поверить? Уж больно Лена походила на младшую из моих старших сестер. Условились, что вместе съездим к тете Регине в Каунас.
   Я почувствовал себя членом большого семейного клана. Поместье-замок в Литве, дядя Гинтарис в Америке... Может, еще какие родственнички объявятся отвалят причитающуюся нашей ветви долю. Недаром я всегда проявлял некоторую независимость от толпы: все бегут - я иду неспеша. Все идут, как прогуливаются, - я бегу, как на пожар. Или все лезут в переполненный трамвай, а я на последние деньги останавливаю машину. Может, и впрямь во мне течет доля королевской крови?.. Или это просто дух противоречия, в котором меня обвинили на собрании октябрятской звездочки, когда я сказал, что не хочу быть космонавтом?
   Я проводил Лену до гостиницы и сдал ее швейцару.
   - Вот так, - говорю жене, - наш род имеет древо с семнадцатого века. Скорее всего, я какой-нибудь князь! Прошу называть меня ваше сиятельство.
   Литовским князем я пробыл год. Точнее, с подозрением на диагноз литовский князь. Не то, чтобы я ходил и все время думал: вот, едрена, мать, я - литовский князь; но вспоминал иногда. Несколько раз я звонил в Москву и просил Лену прислать более древнюю часть фамильного древа, но ей было недосуг связаться с тетей Региной в Каунасе, - то они с мамой переезжали на новую квартиру, то она готовилась на конкурс красоты, то ее шестеро собак, которых она насобирала на улице, приносили щенков, и требовалось раздать разномастное потомство знакомым...
   В мае 1993 я поехал в Стокгольм к своему знакомцу Улле Стейвингу директору книжного магазина Интербук. Уле обещал мне встречу с русской диаспорой и десятидневное проживание в гостинице за его счет.
   Предполагалось, что подданные шведского короля, говорящие и читающие по-русски прибегут в книжный магазин на Санкт-Эриксгаттан и будут стоять в очередь, чтобы купить книгу с моим автографом. А потом я расскажу им о современной русской литературе и отвечу на животрепещущие вопросы: Правда ли, что роман Тихий Дон написал не Шолохов? и Сколько процентов от прибыли платят рекитерам?
   В Стокгольме бушевал май. Улле поселил меня в многоэтажной гостинице при Хювюдста-центре, на десятом этаже, в номере 1022 - однокомнатная квартира со всеми удобствами.
   Цвела сирень. В соседнем парке скакали по траве серые и черные крольчата. И шведы ездили на велосипедах, усадив в багажники своих шведят в пробковых шлемах и с сосками во рту. И жара стояла такая, что сиденье машины, обжигало ноги, когда я в шортах залезал в салон.
   Май в Швеции - мертвый сезон. Сплошные праздники. Из десяти дней, отведенных на мое пребывание в Швеции, рабочими оказались только три. Один из них - укороченым. О чем думал Улле Стейвинг, приглашая меня в мае - не знаю.
   На бланке его фирмы назидательно красовался девиз: Quality is never an accident. It is the result of intelligent effort - John Ruskin. Успех, дескать, никогда не случаен, он результат интеллектуальных усилий. Так сформулировал Джон Раскин, философ. У нас в партийные времена выражались проще: Как вопрос готовится, так он и решается. Результатом интеллектуальных усилий Стейвинга явилось мое безделье. И я, как мог, решал этот вопрос.
   Уезжал к воде близких фиордов и сидел на берегу, скорее томясь вынужденным бездельем, нежели собираясь с мыслями или мечтая о чем-то. Такой я мечтатель. Сразу видно, что королевских кровей парень - помечтать любит. А работа ему по фигу.
   В Стокгольме я был седьмой, что ли, раз, и шататься по центру или магазинам, которых панически боюсь, не хотелось. Я и в Париже не ахал от восторга.
   Да и что Париж? Я же не из Жмеринки приехал. И не из Америки, как Хэмингуэй, чтобы любоваться тесными улочками, садиками и кафе. Сходил в Лувр, залез на Эйфелеву башню, окунулся в музей современного искусства Де Орсе, пошлялся по Латинскому бульвару и Мон-Мартру - тоска.
   Если немцы рассчетливы, то французы просто скряги, и выстроили свои злащеный муравейник в центре Европы, как последние скупердяи. В чем его величие и красота, я так и не понял. В кафе, магазинчиках и ресторанах? Да, хороши окна, двери и мостовые. Но с вольным распахом питерских улиц, Стрелкой Васильевского и набережными Невы Париж сравнению не подлежит. Сена - как наш Обводный канал в районе Фрунзенского универмага. Нет, не поставишь в один ряд уютные кафешантаны и величественный замысел Петра... Столица парфюмерии и подтяжек... Петр, кстати, посмотрев на парижскую жизнь, сказал, что этот город не надо даже завоевывать, ибо он захлебнется в собственной мерзости.
   Больше всего меня поразило, что сто восемьдесят тысяч кадровых военных сдались фашистам без единого выстрела. Личная свобода для них оказалась выше свободы государства. Свобода, равенство, братство - и хоть трава не расти. Может, это потому, что французы бьются до первой капли крови, а русские - до последней...
   И кто-то из фашистстских генералов, увидев на Нюрнбергском процессе французскую делегацию, удивленно поднял брови: Как, мы еще и французам проиграли?
   Нет, Париж - это не мой праздник, хотя денег у меня тогда было прилично. Плюнул в Сену с моста Александра III, как просил поэт Виктор Максимов, и уехал на три дня раньше окончания визы - надо было права в ГАИ пересдавать...
   Шведы справляли праздник за праздником, Улле играл в хоккей на искусственном льду, навещал загородных родственников, иногда звонил мне в отель, иногда обещал появиться в магазине, в котором скучала рыжая эстонка Катрин, а я ездил к воде и томился жарой и бездельем. Купался, лазил по старым могучим деревьям, играл с мальчишками в футбол и слушал Маяк по транзистору. Всякий раз Улле со скандинавским спокойствием уверял, что скоро - может быть уже завтра - в магазин привалит целая толпа поклонников русской литературы. Какая может быть толпа? Ведь я же, простите, не Битов или Евтушенко. Я Каралис. Широко известный в узких кругах.
   Так вот о моей фамилии.
   В тот день я заехал в магазин Интербук, узнал от Кати, что Улле передавал мне большой привет, тихо выматерился, попил воды из холодильника, и под стоны продавщицы о скуке в Швеции, взял с прилавка телефонный справочник.
   Открыл на букву К. Карлсон, Карлсон, Карлсон... Полным-полно шведов, как у Эрскина Колдуэлла.
   Karalis...
   Dimitrius...
   Я подозвал Катрин и попросил прочитать.
   - Димитриус Каралис, - прочла Катька. - Это твой родственник?
   Я пожал плечами.
   Облокотившись на прохладный прилавок, я смотрел сквозь невидимое стекло на сбегающую к фиордам улицу Святого Эрика и размышлял, не позвонить ли прямо сейчас подданому шведского короля Димитриусу Каралису и выяснить, откуда у него моя фамилия.
   - Я бы на твоем месте позвонила, - сказала Катя. Она закрыла кассу и стала спускаться по винтовой лестнице в подвал, где стояла утробистая, как башня Кикен-де-кок, бутылка вина. - Ты точно не будешь пить?
   - За рулем...
   - Может, он миллионер, - предположила Катя, придерживаясь за поручень. - Ты меня с ним познакомишь. Я выйду за него замуж. Они, правда, все жадные. Скр.. Скв.. Сквалыги, да?
   Книжный магазин был пуст, как и положено быть книжному магазину в майский праздничный день. Зачем Улле заставлял Катрин сидеть в магазине лично для меня загадка.
   Зазвонил телефон. Я машинально снял трубку.
   - Хей! - как можно мягче сказал я.
   - Е.... мать, - сказала трубка нетрезвым женским голосом. - Куда я попала? - В трубке перешли на шведский.
   - Это книжный магазин, - перебил я. Катя, наверное, стояла в прохладном подвале и цедила сухое винцо из высокого, как башня Длинный Герман, стакана.
   - Книжный магазин? А ты кто? - Судя по голосу, баба лет сорока, застойно пьяная.
   - Я Дмитрий.
   - Какой Дмитрий?
   - Каралис...
   - Что каралис? - Она икнула и замолчала. То ли ответа ждет, то ли задумалась о чем-то своем, женском.
   - Фамилия такая. Вы что-то хотите?
   - Ты русский?
   - Русский. Из Петербурга.
   - Вот, етит твою мать! - она расхохоталась. - А я из Тбилиси. Слушай, Димон, я из Тбилиси! Представляешь? Ха-ха-ха! Нет, я серьезно! Я в Ленинграде была, в Пассаже картины смотрела. Вот так встреча! Ха-ха-ха... За это надо выпить!
   Я слышал, как она прихлебывает и звенит стеклом. Ну, напилась девчушка, скучно одной дома, хочется поговорить. Слышно было изумительно. Даже шуршание колготок.
   - Слушай, Эдик, у вас там есть в магазине Пушкин? Вот это: Жди меня и я вернусь, только очень жди...? Есть у вас это стихотворение?
   Веселый пошел разговор, ничего не скажешь.
   Я прикрыл трубку рукой, крикнул Катю и продолжил:
   - Пушкин есть. Но вам, очевидно, нужен Константин Симонов. Жди меня это его стихотворение.
   Катя не появлялась. Попивала винцо и проклинала своего женатого электрика, который водил ее за нос. Стеклянный Герман со следами помады стоял, наверное, рядом. Сейчас она закурит, потом выпьет еще...
   В трубке ржали.
   - Эдик, ты что - очень умный? Какой Симонов? Это Пушкин!
   - Да, я шибко умный. Как чукча.
   Тбилисская дама заржала так, словно разом вспомнила все анекдоты про чукчу.
   Поднялась легкой походкой Катя из подвала и, взяв трубку, заговорила по-шведски. Лицо ее сделалось растерянно-тревожным.
   - Жди меня - это же Симонов? - прикрыв трубку ладошкой, быстро спросила она.
   Я кивнул: Конечно!
   Катя перешла на русский:
   -Да, я вас понимаю. Но это Симонов. У Пушкина нет такого стихотворения! - Она стала быстро краснеть. - Пушкин не великий грузинский поэт, а великий русский поэт!.. - Она замолчала надолго, потом швырнула трубку.
   - Свинья! - сказала Катька.
   - Она шутит! - сказал я.
   - Нет, она не шутит! Она не шутит! - Катька, держась за виски, заходила вдоль прилавка. - Она предлагает мне найти Пушкина и прочитать ей стихотворение Жди меня и я вернусь... Она мне заплатит по счету! Пусть подавится своими деньгами! Пусть Улле выгонит меня с работы! Ты не представляешь, какие тут встречаются свиньи! Это точно Симонов?..
   - Точно, точно!
   Вновь запиликал телефон.
   Я решительно взял трубку, чтобы прочитать энергичную лекцию по отечественной поэзии.
   На этот раз звонил Улле. Он спросил, все ли у меня впорядке и, не дождавшись ответа, захотел поговорить с Катрин. С Катей, с Катей, моей бывшей соотечественницей, дочкой русского моряка и эстонской ткачихи, а теперь подданной независимой Латвии, язви их в душу, этих политиков. Катя перестала хлюпать носом, и взяла трубку. Она говорила по-шведски. Повесив трубку, Катька повеселела и сказала, что Улле разрешил закрывать магазин.
   Мне этот начинающий коммерсант ничего не передал. Я должен радоваться, что меня выписали на десять дней в Швецию и не петюкать. Как будто русский писатель - это такая диковинная обезьяна, у которой нет других дел, кроме как разъезжать надармовщинку по заграницам и трендеть о своем творчестве с незнакомыми иностранцами. Пушкин, думаю, меня не одобрил бы. Он бы вызвал Стейвинга на дуэль. Пиф-паф! - уноси готовенького.
   - Может быть, выпьем? - предложила Катя.
   Я напомнил, что обнаружил в телефонном справочнике своего однофамильца, и хотел бы позвонить ему. К тому же я за рулем.
   Катя сунулась в стокгольмский справочник, выудила из него адрес, развернула карту, поводила по ней пальчиком и указала место жительства моего тезки. В левом нижнем углу, рядом с озерами.
   - Спунга, - уважительно сказала она. - Почти пригород. Там университетский городок. Может, он профессор? - предположила Катя. Профессора в Швеции хорошо зарабатывают. Ну что, позвоним?
   Я что-то замычал в ответ. В том смысле, что надо подготовиться к разговору, а вдруг его нет дома, и вообще, говорит ли он по-английски...
   - У тебя есть в гостинице водка? - неожиданно спросила Катя.
   - Есть. Две бутылки. - Я почему-то испугался.
   - Поехали к тебе. Русской водки хочу. От тебя и позвоним. - Она сунула справочник в пакет и взяла со стойки ключи.
   Катька пообещала показать мне близкую дорогу до гостиницы и запутала дело так, что мы пару раз вылетали за пределы карты.
   - Вот сейчас налево! - внезапно говорила Катя. - Ах, проехали! Надо развернуться.
   - Здесь нельзя! Только прямо.
   Мы шпарили несколько километров по набережной с односторонним движением, возносились на мост, оказывались на другом острове и не знали, куда повернуть. Железнодорожные пути, пакгаузы, бесконечные заборы. Разве что лопухов и крапивы не было. И спросить не у кого.
   - Давай попробуем налево...
   - Спокойно. Командовать парадом буду я. Садись на заднее сидение.
   Пересев, Катька тут же потеряла интерес к дороге и стала рассказывать про свою жизнь.
   Стокгольм - город маленький. Но уложили его на карту размером с питерскую, и если ты в Питере привык, что двадцать сантиметров по карте это расстояние от Пулково до Адмиралтейства, то свыкнуться с искусственным бумажным простором Стокгольма нелегко. Двадцать сантиметров оказывались оградой какого-нибудь парка.
   Мы со свистом проносились мимо нужных улиц и обнаруживали, что вновь находимся на окраине; развернувшись, добирались короткими перебежками до поворота, я выскакивал, заглядывал за угол, читал вывеску и бегом возвращался в машину. Окончательно заплутав, я включил аварийную мигалку и выбежал с картой в руках к розовощекому шведу, пасущему двух внучат в скверике возле кирхи:
   -Извините, где я нахожусь?
   Швед надел круглые железные очки, задумчиво оглядел карту, поводил тонким пальчиком в поисках нашего сквера с крестом, означающим кирху, пожал плечами, извинился на хорошем английском и начал поиски по второму кругу. Я, оглядываясь на мигающую габаритами машину, пояснил, что мне нужна гостиница Хюведста-Центра, там, где станция метро Хюведства.
   -Угу, угу, - успокаивающе покивал железный швед.
   Наконец он обнаружил зеленый лоскуток сквера с крестом, совместил карту со сторонами света, определил, куда смотрит носом моя машина, и неспеша повел пальчиком, намечая маршрут: налево - направо - еще направо - переехать через мост - ехать прямо и вот оно - метро Хюведста. Дальше было, как в анекдоте, про заплутавших в шхерах наших подводниках и обратившихся к местному рыбаку: