Карцев Роман. Приснился мне Чаплин...

   – Хау мач? – спросил Чаплин.
   – Твенти долларз! – ответила без акцента продавщица.
   – О! Но я не довезу ее до Голливуда, она испортится!
   – Ой, довезете! Я вам выньму кишки!
   Тут я во сне начал хохотать, подскочил, ударился о плафон и опять уснул.
   За нами ходила по Привозу толпа.
   – Кто это? Что-то знакомое… Чем он торгует?
   – Это Чаплин.
   – Боже ж мой! «Огни большого города»! «Диктатор»! – загудел Привоз. – Чаплин!.. Чаплин!.. Чаплин!..
   И вдруг все исчезло. Он летел в сторону порта.
   …В следующую ночь он мне приснился только под утро. Я стоял в порту у причала, огромный теплоход медленно отходил от пирса. Чаплин стоял на корме, махал котелком. И уплыл!
   Больше он мне не снился. Пока…

Полет в Одессу

   Как-то мы с Витей Ильченко приехали на гастроли в узбекский город Мары. Зверская жара. Только распаковали вещи – стук в дверь.
   На пороге человек шесть. У одного в руках бутылка коньяка, у другого – кисть винограда килограмма на три. Цветы, арбузы, закуска…
   Все это выкладывают на стол – и:
   – Здравствуйте! Мы из Одессы!
   Познакомились. Предлагают назавтра посмотреть на восьмое чудо света.
   Мы, понятно, отнеслись к этому скептически: здесь, в Марах?..
   Они обещают заехать за нами утром: мол, полетим на вертолете в пустыню Кара-Кум.
   Я стал клевать виноград, а Витя, как обычно, задумался.
   – В пустыню… вертолетом… – говорит. – Интересно…
   Вертолет, самолет, дирижабль – это для него были магические слова.
   В театре нас тогда было десять человек. Они сказали: всех берем! Только наденьте чего не жалко…
   В восемь утра у гостиницы стояли две машины, и нас повезли в аэропорт. Это была, по сути, скромная вертолетная площадка. Взлетели. Летим час, полтора, – внизу пустыня, барханы. Я уже нервничаю, Витя, наоборот, наслаждается:
   – Смотри, Рома, караван, верблюды гуськом!..
   Летчик кричит:
   – Это они за границу идут, к своим родственникам!..
   – А пограничники? – спрашиваю.
   Смеется.
   И тут мы стали снижаться. Прямо в песок и сели. Пыль столбом!
   И вдруг из-за барханов выходят двое, и в руках у них арбузы. Холо-о-одные! В сорокаградусную жару!
   Разрезали мы арбузы и с жадностью уплели. И полетели дальше.
   Примерно час еще летели, совсем уже очумели, и внезапно – о боже, действительно чудо! – под нами огромный завод, из алюминия, что ли, прямо сверкает на солнце. Снизу нам машут. Мы сели. Сразу подбежали люди с цветами. Здрасьте, говорят, мы из Одессы. Все? Почти… Есть из Николаева, Херсона, Ташкента… И повели нас на завод.
   Он и впрямь оказался восьмым чудом света: посреди пустыни, громадный, полностью автоматизированный. Здесь перерабатывали нефть для оборонки.
   Нас накормили. Потом мы полетели на базу, откуда возят рабочих на вахту. А потом главный инженер, казах, позвал нас зайти в юрту, где живет его семья. На полу и на стенах ковры, стульев нет, все сидят на ковре в позе лотоса. К нашему приезду хозяева зарезали барашка, и, конечно, фрукты, арбузы, вино. Уже минут через двадцать мы начали ерзать – с непривычки затекли ноги, заболела спина. А тут из другой комнаты высовывается рука с подносом, а на нем – печень барашка, почки, яйца… Все свежезажаренное, прямо шипит, и аромат!.. Ели мы уже и лежа, и стоя, – а хозяева посмеивались, сидя в привычной позе…
   Летим обратно на базу. Нас принимает начальник, одессит, угощает, потом спрашивает:
   – Ну как?
   Мы рассыпаемся в восторгах, Витя (инженер все-таки) расспрашивает о технических подробностях, подобрался уже к военным секретам. Начальник ему:
   – Виктор Леонидович, вы где в Одессе живете?
   – На седьмой станции Фонтана, – отвечает Витя.
   – А я на восьмой, – говорит начальник. – Давайте я к вам заеду и все расскажу.
   Мы благодарим за сказочную экскурсию, прощаемся.
   – Э-э, нет, – говорит начальник, – вас, между прочим, давно уже ждут.
   Вышли мы – и глазам открылась поразительная картина: в песке скамейки, на них человек пятьсот сидят и аплодируют. И мы отыграли перед ними свои миниатюры. Удивительно удачный концерт получился.
   Мало того, после концерта начальник принес панаму, а в ней – деньги за выступление. Оказывается, они пустили панаму по кругу… Мы поначалу всерьез обиделись, но он долго упрашивал:
   – Выпейте за нас и за всю Одессу!
   А вы говорите – где Одесса…

Наш юмор

   Юмор в Одессе я называю разговорным джазом, потому что здесь нужен абсолютный слух: пойдешь налево – юмор угробишь, пойдешь направо – загубишь интонацию. Одесский язык требует точной интонации, чуткости к музыке слова, легкости.
   Мне так дорога была наша одесская интонация, что я в конце концов сделал эту изумительную речь, этот солнечный язык, пронизанный юмором в каждом звуке, своей профессией.
   Сейчас мало осталось в Одессе тех одесситов, среди которых я вырос, тех, кто населял мой город, как населяет тело его душа. Они разъехались, развезли Одессу по кусочкам, и эти кусочки ставят свои интонационные ударения на улицах Израиля, Австралии, Америки, Канады…

Здесь…

   Как-то в Одессе ко мне подошел мальчик лет восьми:
   – Дядя Рома, я вас первый раз вижу живым!
   – Ну и какое у тебя впечатление?
   – Я думал, что вы хуже! А вы нормальный!..
   На стадионе возле меня сидел мальчишка лет одиннадцати. Он увидел своего друга на противоположной трибуне и закричал:
   – Придурок, иди сюда! Здесь место есть, придурок! Придурок, место для тебя есть! Придурок!..
   Он кричал полтора часа, он был синий! Его били по голове, он всем мешал, но он орал:
   – Придурок! Место есть!..
   Так он любил своего друга.
 
   А главное, никогда не знаешь, чем закончится разговор.
   Два одессита стоят разговаривают. Подходит третий, незнакомый, слушает часа два, потом бросает:
   – Ой, не морочьте голову! – и уходит.
 
   Звоню в Одессу из Москвы:
   – Алло! Алло! Это Одесса?
   Какой-то старичок:
   – Пока да!
 
   Поднимаюсь по лестнице в гостинице «Красная».
   Швейцар снизу:
   – Молодой человек, молодой человек!
   Я себе иду…
   – Молодой человек!
   Уборщица ему:
   – Ну что кричишь? Он правильно не оборачивается. Какой он молодой – погляди, сколько ему осталось!
 
   Та же гостиница. Иду с пляжа в шортах. Навстречу горничные – одна молодая, другая пожилая. Молодая здоровается.
   – Мы так рады вас видеть! Как здоровье?
   Пожилая:
   – Кто это?
   Молодая:
   – Да вы что, Зина, это же Карцев, что вы, он в люксе живет!
   Пожилая:
   – А я думала, иностранец! Я ему каждый день меняла полотенца!
   Больше я ее не видел. Ни ее, ни полотенец…
 
   На одной из одесских Юморин зашли мы с компанией в ресторан. Встретили нас возгласами:
   – О! Кого мы видим!.. Чем обязаны?..
   Подходит ко мне официант принять заказ.
   – Не узнаешь меня? – спрашивает. – Я Миша. Мы в одной школе учились.
   – В какой?
   – В сто девяносто третьей.
   – Я там не учился, – говорю.
   – Не выдумывай! Что, я тебя не помню?!
   – Но я учился в семьдесят второй!
   – Не морочь голову! В сто девяносто третьей. Я же лучше знаю!..
 
   Встречаю знакомую:
   – Наташа, ты прекрасно выглядишь!
   Она:
   – Это я еще плохо себя чувствую!..
 
   – Романчик! По пятьдесят!
   Я:
   – Почему по пятьдесят, давай по сто!
   Он:
   – Давай!
   Я:
   – Что давай?
   Он:
   – Деньги давай!
 
   Встречаю на Дерибасовской знакомого, не видел его лет двадцать, он обзавелся огромной бородой. И еще издалека:
   – Ты меня узнал? А?
   Я:
   – Конечно!
   Он:
   – Не может быть! Меня никто не узнает! Ну как меня зовут?
   Я:
   – Гриша.
   Он:
   – Где я жил?
   Я:
   – На Преображенской.
   Он:
   – Как маму зовут?
   Я:
   – Софа.
   Он:
   – Ну как тебе Путин?..
 
   Прихожу в бассейн. Молодой тренер:
   – О, кого я вижу! Ну, покажите класс!
   Нырнул, плыву. У него ушла одна группа, другая, третья, он пришел закрывать бассейн – смотрит, я плыву.
   – Сколько вы проплыли?
   – Два километра.
   – Ого! Класс! А по времени?
   – Не знаю, часа полтора.
   – Ого! Завтра у нас соревнования, вы всех побьете! Соревнования ветеранов!
   – Так я уже ветеран? – говорю.
   – Ну а кто же так медленно плывет?..
 
   Захожу в магазин.
   – Что такое, девушка! Я вчера покупал эту копченку по восемь гривен за кило, ночь прошла – она уже двенадцать стоит!
   Продавщица:
   – А вы не ложитесь!
   Моментальный ответ, без обдумывания.
 
   Привоз – любимое место. Рыночная экономика. Стоит женщина, кричит:
   – Зелень! Зелень!
   Я:
   – Дайте два пучка.
   Она:
   – Отойди!.. Зелень!
   Я:
   – Дайте три пучка!
   Она:
   – Отойди, я доллары меняю! Зелень, зелень!..
 
   В сентябре в Одессе огромный урожай винограда. На Привозе крики: «Пробуйте виноград!», «Без косточек!», «Лечебный виноград!»… Женщина ходит, пробует у одного, у другого.
   – У вас виноград лечебный?
   – Лечебный, мадам, лечебный, – и снова кричит: – Покупайте лечебный виноград!
   А она все пробует, пробует…
   – Мадам! Вы что, здесь будете лечиться?!
 
   В одесской филармонии в шестидесятые годы работала контролером бессмертная мадам Гризоцкая, ей было тогда лет восемьдесят. Она уже плохо видела, и когда ей давали деньги, она их рвала вместе с билетами. Возле нее на полу лежали разорванные купюры. Ей говорили:
   – Мадам Гризоцкая, идите уже на пенсию!
   И она отвечала:
   – Я умгу на контголе!..
   – Куда вы едете? – спрашивала она меня.
   – В Ташкент.
   – Пгивезите мне фильдепегсовые чулки!
   – Зачем?
   – Пусть лежат!
 
   В той же филармонии была уборщица тетя Маня: если ей вздумалось мыть пол, она выгоняла со сцены симфонический оркестр.
   – А ну выходите, мне надо убирать!
   Прервали генеральную репетицию, вышли. Она убрала, кричит:
   – Идите играйте себе!
   От нее я услышал лучшую рецензию на свое выступление. Она подошла ко мне после спектакля и заметила:
   – Вы неплохой артист, товарищ Карцев, но вы сильно пересаливаете лицом!
 
   Прилетаю в Одессу, меня не встречают. Таксисты толпой:
   – О, давай подвезу за полцены!
   – Давай за четверть цены!
   Один подошел, отвел в сторону:
   – Я тебя везу бесплатно, но ты будешь меня слушать!
   Он повез меня в роддом – показать, где он родился. Потом повез в школу, где он учился, в ЗАГС, где он женился, на кладбище, где лежит его мама. Он возил меня часа два, и когда мы подъехали к гостинице, сказал:
   – Знаешь, мой брат уехал в Америку лет тридцать тому назад. Он живет вот так! – и показал выше головы. – Я здесь эти тридцать лет живу вот так! – и провел по горлу. – Так из-за такого кусочка я должен уезжать?!

…и там

   Одесситы на Брайтоне, как у себя дома, разговаривают через дорогу, почти все знают друг друга – кто с кем, кто куда и зачем.
   Встречает меня женщина:
   – О!
   Я:
   – Что «о!»?
   Она:
   – Ничего!
 
   В гастрономе «Интернешнл» на Брайтоне есть все. Бычки в томате, дунайская селедка, свекольник, соленья – ну все! Хозяин – мой друг детства Марик, в магазине работают только его родственники – дяди, тети, сестры, племянники. Мы пришли с Витей покупать продукты. Марик со второго этажа дал команду сделать нам скидку двадцать пять процентов. Сказал громко – чтоб слышали все. Мы покупаем колбасу, мясо, рыбу, берем две селедочки, и продавщица берет с нас полную стоимость. Мы говорим:
   – Марик же сказал – скидка!
   Она:
   – Ой! Что вы его слушаете!..
   Оказалось, это его теща за прилавком.
   Он сказал:
   – Зачем вы к ней пошли, она даже мне не делает скидку!..
 
   Моя тетя Поля уехала с дочкой в Америку давно. В Одессе жила плохо, в Америке тоже. И вот я прилетаю в очередной раз в Нью-Йорк – она прекрасно выглядит, в пенсне, красиво одета. Я спрашиваю:
   – В чем дело, тетя Поля?
   – Ой, что ты знаешь! У меня оказался талант, я открыла кабинет – маникюр, педикюр, макияж. У меня очередь, запись, ходят американки!
   – Ну а как с языком? Вы уже говорите?
   – И не говорю, и не хочу!
   – Почему?
   – Я не хочу коверкать свой!
   – Ну хорошо, а люди, которые по-русски не говорят? С ними как?!
   – Американки – они как лошадь: стучу по правой – дают правую, стучу по левой – дают левую!.. Еще эти, в магазине, вьетнамцы, – ни бум-бум по-русски. Я беру альбом и рисую. Рисую морковку, капусту, нарисовала яички. Он не понял. Я дорисовала все остальное – и он тут же сообразил!.. Так зачем мне их язык?!
 
   Иду я как-то по Брайтону – ищу, где можно отремонтировать фотоаппарат (не работает вспышка), – и встречаю знакомого. А у него есть привычка: когда разговаривает, все время смотрит не на собеседника, а по сторонам.
   – Ну что слышно? Чего ты здесь?
   – Иду чинить фотоаппарат.
   – Покажи!
   И, едва взглянув, бросает его в урну.
   – Леня, ты что?! – возмущаюсь я и чуть ли не с головой ныряю в эту урну. – Что ты делаешь?!
   – У нас не чинят, – отрезает он. – У нас выбрасывают.
   И тут же, без паузы:
   – Что слышно в Одессе? Как «Черноморец»? Где ты выступаешь?
   – В школе, – отвечаю, все еще роясь в урне.
   – Я приду, – говорит он, – со всей семьей. Не волнуйся, я взял билеты. Идем, мусорщик!..
   Переходим мы дорогу, заходим в магазин – там висят дубленки, кожаные пальто.
   – Гриша! – с порога кричит мой спутник. – Дай ему фотоаппарат!
   – Леня, какой фотоаппарат! – оторопел тот. – Ты что, не видишь, чем мы торгуем?!
   – Дай фотоаппарат! Не видишь, что ли, кто это!
   – Вижу, ну и что!
   – Дай ему фотоаппарат!
   Через пару минут на прилавке лежал десяток фотоаппаратов.
   – Выбирай, – приказал Леня.
   Я выбрал.
   – Дай ему пленку! – приказал он Грише.
   – Он заряжен.
   – Тогда сфотографируй нас!
   А когда мы уже уходили, он обратился к хозяину:
   – Гриша, позвони мне! У меня есть для тебя товар!..
   Это тоже Одесса. Которая уже там, на Брайтоне.
   …Да, мой город дал сильный крен, он вот-вот опрокинется и уйдет под воду, как подбитый кит. Но кое-что осталось. Остались блестки одесского разговора. Это неистребимо, это в генах, и по этому коду я всегда узнаю Одессу – что на Приморском бульваре, что на брайтонской дощатой набережной. И оттого я твердо знаю: как бы Одесса ни менялась – все равно она останется Одессой.

Жизнь и сцена

Приглашение к Райкину

Одесса

   В конце пятидесятых я участвовал в самодеятельности в трех местах: на швейной фабрике, во Дворце культуры моряков и в Доме культуры промкооперации. В ДК моряков я выступал в эстрадном коллективе, надевал маски-носы и исполнял миниатюры типа «Сон и сновидения», «Парикмахерская». Принимали меня на ура на всех вечерах и конкурсах. Я участвовал во всех районных и городских смотрах и даже в республиканских и всесоюзных конкурсах в Москве.
   Там, во Дворце моряков, у меня появился партнер Леша, мы с ним разыгрывали сценки вдвоем. Когда в Москве на конкурсе в ДК железнодорожников мы должны были представлять Одессу, он напился, и я играл за двоих. Маевская, директор ДК моряков, была в шоке и выгнала Лешу.
   В это время в драмкружке дворца заболел исполнитель небольшого эпизода, и меня пригласили сыграть немца. Там немцы допрашивали русского матроса (как сейчас помню, им был Толя Коган), он вырывался и бил меня по голове с криком: «Смотри, как умирает русский матрос!» – и я должен был упасть. Я придумал себе смешное падение – как танец. И на премьере я падал минут двадцать. Режиссер за кулисами кричал: «Падай, сволочь! Падай!..» А я не слышал. Публика хохотала, я был доволен. Я продолжал падать… Тут матрос Коган дал мне по голове по-настоящему, и я начал танец умирающего немца… Меня били уже и немцы, и свои, а я еще долго уползал в кулисы под хохот и аплодисменты зрителей…
   Спектакль с трудом доиграли, и, когда дали занавес, режиссер подбежал ко мне и прошипел: «Чтоб я тебя больше не видел! Придурок! Бездарь!» Зато какой был смех!..
   Я тогда еще не понимал, что смешно – это еще не все, что смех не должен быть самоцелью.
   Потом я нашел нового партнера – Гарика Браславского, мы с ним исполняли миниатюры, куплеты.
   В шестидесятые годы огромную популярность в стране приобрели СТЭМы – студенческие театры миниатюр. Они были в каждом институте, а в некоторых городах эта эпидемия приняла профессиональные формы. Так возникли знаменитые студия «Наш дом» при МГУ – в Москве или студия ЛЭТИ – в Ленинграде. Так возник в Одессе легендарный «Парнас-2». Поначалу это был просто студенческий театр миниатюр, но потом он перерос в городской. В его спектаклях играли Жванецкий, Ильченко, Кофф, Лозовский и другие. Они выступали в институте инженеров морского флота и в городе. Меня приглашали туда, но я оставался во Дворце моряков.
   И еще я выступал в портклубе, играл на домре, участвовал в танцевальном коллективе, занимался пантомимой. Пытался поступать в театральное училище. Увы! Смеялись, но не принимали. Вы, говорили, испорчены.
   И лишь когда у меня случился конфликт с партнером, я перешел в «Парнас-2». (Как раз в это время Витя Ильченко оттуда ушел и создал свою труппу, где сам ставил Чапека.) В «Парнасе» работали профессиональные режиссеры, а тексты и музыку писали сами актеры. Там было много красивых женщин и умных мужчин, и мой приход остался почти незамеченным. Я был зажат: все они были с высшим образованием – инженеры, врачи, философы, а я с улицы и с десятью классами…
   Репетировали спектакль «Я иду по Главной улице». Я исправно ходил на репетиции, и через полгода или год режиссер поручил мне роль трамвайного вора. Видимо, я играл смешно, на меня начали обращать внимание. Я расхрабрился и придумал пантомиму с Давидом Макаревским (он весил сто пятьдесят кило, а я сорок семь), которая называлась «Братья Макакац», – она вошла в обозрение «Как пройти на Дерибасовскую». И еще мне дали монолог «работника культуры», который разносит спектакль в пух и прах.
   И вот премьера в Одессе. Мои номера имеют успех. Затем гастроли в Прибалтике, Ленинграде – и везде нас принимают на ура. Я влюбляюсь в одну девушку, но она об этом не знает и смотрит на меня свысока (хотя сама, между прочим, чуть ли не на голову ниже).
   Тем временем я продолжаю работать наладчиком на одесской швейной фабрике за тысячу двести рублей. Но мечтаю о сцене. И решаю ехать в Москву, в цирковое училище – поступать на единственное в СССР эстрадное отделение. Это училище окончил мой брат: он стал знаменитым фокусником, работал в цирке, на эстраде.
   Конкурс был огромный. Первые два тура я прошел спокойно. Показал пантомиму, прочитал басню, исполнил монолог Жванецкого. На третьем туре мне задали такой этюд: я ночной сторож, который боится шорохов, мышей, комаров. Я решил все это оформить музыкой и сказал пианистке: следите за мной и играйте по состоянию. Когда аккомпаниаторша брала аккорд и смотрела в мою сторону, у нее начиналась истерика… Она хохотала и заражала комиссию. Строгие члены комиссии прикрывали рот рукой, давясь от смеха.