Страница:
Об официальном отклонении ультиматума командование Донского фронта сообщило в Ставку.
Работа командующего фронтом на следующий день началась очень рано. Собственно, она и не прекращалась. Лишь ненамного прилег он вздремнуть, а в четыре часа утра уже был в штабе у Малинина. Здесь собрались его помощники, Воронов. Рокоссовский смотрел на их сосредоточенные, серьезные лица. У них те же заботы, что и у него. Все по нескольку раз проверено, все как будто идет по плану. И однако, не покидает мысль: все ли учтено, что, если где-то что-то заест, задержит продвижение? Ну что ж, в этом случае он готов к тому, что следует изменить направления и силы ударов, он готов пересмотреть свои замыслы. На то он и полководец, чтобы не только замыслить операцию, но и уметь довести ее до конца уже на поле боя.
В четыре часа утра Рокоссовский, Воронов и работники штаба отправились на НП Батова. Затемно были на месте. На позициях советских войск — тишина, все в ожидании сигнала. В расположении же противника рвутся бомбы — это авиация дальнего действия бомбит аэродромы, штабы, узлы связи. В окопах — ликование, за всю войну ветераны не наблюдали еще такой мощной авиационной бомбардировки.
8 часов 05 минут. От рева тысяч орудий задрожала земля, волны воздуха, взметая снег, понеслись над окопами, вспышки орудийных выстрелов превратились в сплошное зарево. Так продолжалось 55 минут. На наблюдательном пункте было видно, как артиллеристы сбрасывают мешавшие им полушубки и шинели — орудийные расчеты работают с крайним напряжением.
Начался последний огневой налет, он кажется еще более мощным. Море разрывов заливает расположение противника, в воздух летят фонтаны земли, бревна от разбитых блиндажей и землянок. Слышен уже лязг гусениц и рокот моторов — это выдвигаются в исходные положения танки.
В небо взлетают сигнальные ракеты, стена разрывов переместилась в глубь обороны противника, из траншей выскакивают пехотинцы... Атака началась. Казалось, ничто живое не могло остаться в окопах противника, но уцелевшие вражеские солдаты упорно сопротивлялись. Пехота 65-й армии преодолевала оборону врага с трудом.
На востоке горизонт из светло-розового становился серо-бурым. С наблюдательного пункта уже хорошо видны перепаханные, искореженные снарядами траншеи противника, к которым приближаются темные точки — советские пехотинцы. Чтобы видеть лучше, Рокоссовский и члены штаба поднялись на земляную ступень траншеи. Настроение у всех приподнятое, высунувшись по пояс из траншеи, генералы наблюдали за боем, оживленно обмениваясь мнением. Группа генералов была настолько живописна, что фотокорреспондент, выбравшись из траншеи, лежа, стал ее фотографировать. Внезапно несколько пулеметных очередей обдали кусками мерзлой земли генералов и фотокорреспондента. Схватив его за полы полушубка, Рокоссовский и член Военного совета фронта К. Ф. Телегин втащили незадачливого корреспондента в траншею. Оказалось, что один из дзотов врага уцелел и начал вести огонь, когда наши солдаты его уже миновали. По команде Казакова 122-миллиметровые гаубицы прямой наводкой тремя выстрелами покончили с дзотом.
Напряженный бой шел весь день. К концу его войска 65-й армии вклинились в оборону противника на глубину 1,5 — 4,5 километра. Чем дальше вгрызались советские войска в оборону противника, тем жестче и упорнее было его сопротивление. Только через трое суток кровопролитных боев удалось ликвидировать западный выступ вражеской обороны. В конце дня 12 января войска 65-й и 21-й армий вышли на западный берег Россошки и продолжали наступление.
15 января солдаты Рокоссовского преодолели средний оборонительный обвод. Теперь направление главного удара было перенесено в полосу наступления 21-й армии. Несмотря на безвыходность своего положения, солдаты армии Паулюса упорно цеплялись за каждый дзот, каждую траншею, каждый населенный пункт. Борьба шла в труднейших условиях. На степных просторах гуляла метель. Мороз достигал 22 градусов. Упорно, шаг за шагом, шли вперед советские воины.
После нескольких дней перегруппировки 22 января войска Донского фронта возобновили наступление по всему фронту. Чем ближе к Сталинграду, тем ужаснее становились картины разгрома немецкой армии.
Наконец 26 января 1943 года наступил момент, которого с таким нетерпением ждали защитники Сталинграда: у Мамаева кургана, где столько недель бушевали бои, встретились войска 21-й армии и защитники города — чуйковцы. 6-я армия немецкого вермахта агонизировала.
Еще 24 января Паулюс сообщал в гитлеровскую ставку: «Катастрофа неизбежна. Для спасения еще оставшихся в живых людей прошу немедленно дать разрешение на капитуляцию». На следующий день последовал ответ. «Запрещаю капитуляцию! — радировал Гитлер. — Армия должна удерживать свои позиции до последнего человека и последнего патрона».
Но исполнить этот приказ у противника уже не было сил. С утра 27 января войска Рокоссовского приступили к уничтожению расчлененных вражеских группировок. Теперь немецкие солдаты начали группами сдаваться в плен. Эту же судьбу избрал и их командующий. Перед рассветом 31 января Паулюсу, находившемуся в подвале здания сталинградского универмага, еще с вечера блокированного советскими солдатами, принесли последнюю телеграмму от Гитлера: «Поздравляю Вас с производством в фельдмаршалы».
— Это, вероятно, должно означать приказ о самоубийстве, — хладнокровно сказал Паулюс, прочитав телеграмму. — Однако такого удовольствия я ему не доставлю.
В это же утро генерал-фельдмаршал германской армии Фридрих фон Паулюс вместе со штабом сдался в плен солдатам генерал-полковника Константина Рокоссовского (звание генерал-полковника было присвоено командующему Донским фронтом 15 января 1943 года).
Вечером 31 января в штабе фронта в Заварыкине у домика, который занимал представитель ставки маршал артиллерии Воронов[12], было очень оживленно. Все уже знали, что Паулюс сдался в плен. Люди самых различных званий и рангов обнимались и целовались, поздравляя друг друга. Ждали прибытия военнопленных.
Рокоссовского и Воронова осадили журналисты, писатели, операторы кинохроники, фотокорреспонденты — каждому хотелось присутствовать при историческом допросе. Но решено было посторонних не допускать, и исключение сделали только для кинооператора Р. Кармена, с которым Воронов был знаком еще по Испании в 1936 — 1937 годах.
Глубокой ночью привезли Паулюса. В прихожей Паулюс спросил переводчика, как можно узнать, кто маршал Воронов и кто генерал Рокоссовский, и получил ответ. Дверь отворилась, Паулюс вошел в комнату, ярко освещенную электричеством. Воронов и Рокоссовский сидели за небольшим столиком.
Остановившись на пороге, Паулюс поднятием правой руки приветствовал советских военачальников. Воронов, сидя, жестом показал на стул, поставленный с другой стороны стола:
— Подойдите к столу и сядьте.
Переводчик — П. Д. Дятленко — перевел. Крупными шагами Паулюс подошел и сел.
Перед Рокоссовским и Вороновым находился опасный и сильный враг, с войсками которого их солдаты многие месяцы вели смертельный бой. Теперь он сидел здесь, в полной их власти. Видно было, что Паулюс нервничает. Он выглядел усталым и больным.
Воронов подвинул к нему лежавшую на столе коробку папирос:
— Курите!
Паулюс кивнул головой:
— Данке! — но курить не стал.
— Мы к вам имеем всего два вопроса, генерал-полковник, — начал Воронов, и переводчик стал переводить.
— Простите, — прервал его Паулюс, — я генерал-фельдмаршал. Радиограмма о производстве в этот чин пришла только что, и я не смог переменить форму... Кроме того, я надеюсь, что вы не будете заставлять меня отвечать на вопросы, которые вели бы к нарушению мною присяги.
— Таких вопросов мы касаться не станем, господин генерал-фельдмаршал, — пообещал Воронов. — Мы предлагаем вам немедленно отдать приказ прекратить сопротивление группе ваших войск, продолжающих драться в северо-западной части Сталинграда. Это дает возможность избежать лишних жертв.
Пока переводчик переводил эти слова, Рокоссовский закурил и еще раз предложил сделать это Паулюсу. Паулюс закурил и, дымя папиросой, стал медленно отвечать.
— Я не могу принять вашего предложения. В данное время я являюсь военнопленным, и мои приказы недействительны, тем более что северная группа имеет своего командующего и продолжает выполнять приказ верховного главнокомандования германской армии.
— В таком случае вы будете нести ответственность перед историей за напрасную гибель своих подчиненных. Войска генерала Рокоссовского располагают силами и средствами, достаточными для их полного уничтожения. Если вы откажетесь отдать приказ, завтра с утра мы начнем штурм и уничтожим их. Взвесьте все!
Но Паулюс вновь отказался, приведя те же мотивы.
— Хорошо, — продолжил Воронов, — перейдем ко второму вопросу. Какой режим питания вам необходимо установить, чтобы не повредить вашему здоровью? То, что вы больны, мы знаем от генерал-лейтенанта Ренольди, вашего армейского врача.
Паулюс явно удивился. Медленно, подбирая слова, он ответил:
— Мне ничего особенного не нужно. Я прошу лишь, чтобы хорошо отнеслись к раненым и больным моей армии, оказывали им медицинскую помощь и кормили. Это единственная моя просьба.
— По мере возможностей эта просьба будет выполнена. В Красной Армии в отличие от немецкой к пленным, особенно к раненым и больным, относятся гуманно. Но я должен сказать фельдмаршалу, что наши врачи уже сейчас столкнулись с большими трудностями. Ваш медицинский персонал бросил на произвол судьбы госпитали, переполненные ранеными и больными! — голос Воронова стал громче. — Думаю, вы понимаете, как трудно нам в такой обстановке быстро наладить нормальное лечение десятков тысяч ваших солдат и офицеров.
Воронов встал, давая понять, что разговор окончен. Паулюс поднялся вслед за советскими генералами.
— Пусть фельдмаршал знает, что завтра по его вине будет уничтожено много офицеров и солдат — его бывших подчиненных, о которых он так заботится. — В голосе Воронова слышалась насмешка.
Паулюс молча вытянулся, высоко поднял правую руку, круто повернулся и твердым шагом вышел в переднюю.
— Ну что ж, — повернулся Воронов к молчавшему в течение всего допроса Рокоссовскому, — что ты скажешь?
— Нам остается одно, — ответил тот и позвал громче: — Михаил Сергеевич! — Малинин быстро вошел. — Немедленно передай командирам, что поставленные перед ними задачи остаются в силе. Завтра с утра их следует выполнить. Впрочем, — он посмотрел на часы, — это уже будет сегодня.
Утро он встретил на наблюдательном пункте, устроенном в насыпи железнодорожной линии. Отсюда открывался вид на разрушенный, превращенный в руины город. А к западу от полотна все плато, куда ни глянь, было покрыто орудиями, изготовившимися к стрельбе. В наступающем рассветном полумраке особенно своеобразно выглядели шеренги гвардейских минометов. Глядя на них, Рокоссовский сказал Батову:
— Не напоминают ли они вам кавалерийские эскадроны, построенные для атаки развернутым фронтом?
— Да, похоже, — согласился Батов, — как их много!
Впоследствии было подсчитано, что плотность артиллерийско-минометных стволов во время огневого налета в этот последний день Сталинградского сражения доходила до 338 на километр фронта. Реактивных установок насчитывалось 1656. Глядя на силу, которая теперь имелась в его руках, Рокоссовский вспоминал, как в июне 1941 года до последнего орудия сражались с танками этой же 6-й армии его артиллеристы, как под Волоколамском и Крюковом на счету у него было каждое орудие и каждый снаряд. Он всегда был убежден, что придет время — и все станет иначе. И это время пришло! Он только что допрашивал командующего 6-й армией гитлеровского вермахта, армией; побывавшей в Брюсселе и Париже, прорвавшейся сюда, в степи над Волгой, и разгромленной здесь советскими солдатами. Через несколько минут он отдаст приказ — и на остатки некогда мощной вражеской армии обрушится последний и окончательный удар. Рокоссовский, как и все окружающие, понимал, что им суждено сказать последнее слово в одной из величайших сцен мировой истории.
Ровно в 8.30 содрогнулась земля, и смерч невиданной силы обрушился на упорствующего врага. Земля дрожала у Рокоссовского под ногами так, что он перестал наблюдать за огнем артиллерии в бинокль — все плясало перед объективом. Море огня охватило позиции гитлеровцев. Демонстрация мощи советского оружия была потрясающей. Наклонившись к стоявшему рядом Телегину, сквозь грохот разрывов Рокоссовский прокричал:
— Вот это музыка! Вот это симфония! — Его лицо горело нескрываемой радостью.
Огневой налет 15-минутной продолжительности доконал врага. Сразу после его окончания потянулись в тыл вереницы вражеских солдат, сдавшихся в плен. С врагом под Сталинградом было покончено.
На следующий день в донесении Верховному Главнокомандующему представитель Ставки маршал артиллерии Воронов и командующий войсками Донского фронта генерал-полковник Рокоссовский сообщали: «Выполняя Ваш приказ, войска Донского фронта в 16.00 2.2.43 г. закончили разгром и уничтожение сталинградской группировки врага.
...В связи с полной ликвидацией окруженных войск противника, боевые действия в городе Сталинграде и в районе Сталинграда прекратились».
Заботы совсем другого рода одолевали теперь Рокоссовского: следовало точно подсчитать пленных и трофеи. И тех и других было огромное количество. 91 тысяча вражеских солдат и офицеров брели, построенные в колонны, в советский тыл. На поле боя похоронные команды советских частей выбивались из сил — им пришлось подобрать и похоронить 147 тысяч убитых. 6-я армия больше не существовала. Битва на Волге закончилась.
Вечером 2 февраля было получено приказание Ставки: Воронову и Рокоссовскому немедленно прибыть в Москву. Воронов просил разрешения остаться до 5 февраля, чтобы присутствовать на митинге победителей в Сталинграде, но Сталин велел срочно вылетать. '
Успели лишь съездить в Сталинград, осмотреть место, где разыгралась одна из величайших трагедий мировой истории.
С трудом Рокоссовский пробирался среди развалин. Впервые за полгода непривычная тишина царила над полем боя. Спустились в подвал универмага, где когда-то был штаб Паулюса. Там было пусто. Вышли на площадь. В соседнем здании, в его подвалах, находился немецкий госпиталь. Рокоссовский решил спуститься туда.
Советских командиров встретил майор — главный врач госпиталя. Давно небритый, испуганный визитом победителей, с трясущимися губами, немец робким голосом начал доклад о состоянии и нуждах госпиталя. Видно было, что он мало надеялся на помощь. Положение раненых было плачевным, для этого не требовалось подробного доклада — достаточно было беглого взгляда.
Осмотрев несколько подвальных помещений, битком набитых ранеными, умирающими и умершими, Рокоссовский обратился к сопровождавшему его начальнику медицинской службы армии:
— Переведите их отсюда в более подходящее помещение. Дайте медикаменты и питание...
Когда слова переводчика дошли до сознания немца-врача, губы у него затряслись еще больше, на глазах выступили слезы. Он пытался выразить благодарность «господину генералу».
— Переведите ему, — приказал Рокоссовский, — мы — не вы, с ранеными не воюем! — И, наклоняясь, чтобы не удариться о притолоку, вышел из подвала на свежий воздух.
Пора было ехать на аэродром. Выбравшись из лабиринта развалин, машина Рокоссовского направилась к северу. Вскоре она догнала огромную колонну пленных немцев, около которой не было видно ни одного конвоира. Их не было и во главе колонны. Возглавлял ее унтер-офицер с белым флагом в руках. На груди у него был приколот лист бумаги, на котором крупными русскими буквами было выведено: «В Сибир».
Рокоссовский велел остановиться.
— Кто вас сюда направил и что значит эта надпись?
— Господин генерал, — ответствовал унтер, — советский офицер собрал нас в колонну и приказал мне вести ее на станцию. Там нас погрузят в вагоны.
— Но почему такая надпись?
— Господин генерал, наши офицеры всегда говорили, что всех пленных вы отправляете в Сибирь, поэтому я и написал, чтобы было ясно, куда нас отправлять.
— У нас и без Сибири земли достаточно, — засмеялся Рокоссовский, — вам пора бы это знать. А листок — снять! — И, обращаясь к сопровождавшим его командирам, приказал: — Выделите командира для сопровождения колонны.
Через два часа самолет с Рокоссовским и Вороновым на борту уже был в воздухе. Хотя летели днем, прижиматься к земле, как четыре месяца назад, не требовалось. Фронт отодвинулся далеко, и у немецкой авиации хватало других забот. Чувство полного удовлетворения и спокойствия, чувство, которого он не знал уже много месяцев, овладело Рокоссовским. Полет в Москву сулил что-то неизвестное, новое, но пока об этом можно было и не думать. Под рокот моторов Рокоссовский уснул.
1943 год
Работа командующего фронтом на следующий день началась очень рано. Собственно, она и не прекращалась. Лишь ненамного прилег он вздремнуть, а в четыре часа утра уже был в штабе у Малинина. Здесь собрались его помощники, Воронов. Рокоссовский смотрел на их сосредоточенные, серьезные лица. У них те же заботы, что и у него. Все по нескольку раз проверено, все как будто идет по плану. И однако, не покидает мысль: все ли учтено, что, если где-то что-то заест, задержит продвижение? Ну что ж, в этом случае он готов к тому, что следует изменить направления и силы ударов, он готов пересмотреть свои замыслы. На то он и полководец, чтобы не только замыслить операцию, но и уметь довести ее до конца уже на поле боя.
В четыре часа утра Рокоссовский, Воронов и работники штаба отправились на НП Батова. Затемно были на месте. На позициях советских войск — тишина, все в ожидании сигнала. В расположении же противника рвутся бомбы — это авиация дальнего действия бомбит аэродромы, штабы, узлы связи. В окопах — ликование, за всю войну ветераны не наблюдали еще такой мощной авиационной бомбардировки.
8 часов 05 минут. От рева тысяч орудий задрожала земля, волны воздуха, взметая снег, понеслись над окопами, вспышки орудийных выстрелов превратились в сплошное зарево. Так продолжалось 55 минут. На наблюдательном пункте было видно, как артиллеристы сбрасывают мешавшие им полушубки и шинели — орудийные расчеты работают с крайним напряжением.
Начался последний огневой налет, он кажется еще более мощным. Море разрывов заливает расположение противника, в воздух летят фонтаны земли, бревна от разбитых блиндажей и землянок. Слышен уже лязг гусениц и рокот моторов — это выдвигаются в исходные положения танки.
В небо взлетают сигнальные ракеты, стена разрывов переместилась в глубь обороны противника, из траншей выскакивают пехотинцы... Атака началась. Казалось, ничто живое не могло остаться в окопах противника, но уцелевшие вражеские солдаты упорно сопротивлялись. Пехота 65-й армии преодолевала оборону врага с трудом.
На востоке горизонт из светло-розового становился серо-бурым. С наблюдательного пункта уже хорошо видны перепаханные, искореженные снарядами траншеи противника, к которым приближаются темные точки — советские пехотинцы. Чтобы видеть лучше, Рокоссовский и члены штаба поднялись на земляную ступень траншеи. Настроение у всех приподнятое, высунувшись по пояс из траншеи, генералы наблюдали за боем, оживленно обмениваясь мнением. Группа генералов была настолько живописна, что фотокорреспондент, выбравшись из траншеи, лежа, стал ее фотографировать. Внезапно несколько пулеметных очередей обдали кусками мерзлой земли генералов и фотокорреспондента. Схватив его за полы полушубка, Рокоссовский и член Военного совета фронта К. Ф. Телегин втащили незадачливого корреспондента в траншею. Оказалось, что один из дзотов врага уцелел и начал вести огонь, когда наши солдаты его уже миновали. По команде Казакова 122-миллиметровые гаубицы прямой наводкой тремя выстрелами покончили с дзотом.
Напряженный бой шел весь день. К концу его войска 65-й армии вклинились в оборону противника на глубину 1,5 — 4,5 километра. Чем дальше вгрызались советские войска в оборону противника, тем жестче и упорнее было его сопротивление. Только через трое суток кровопролитных боев удалось ликвидировать западный выступ вражеской обороны. В конце дня 12 января войска 65-й и 21-й армий вышли на западный берег Россошки и продолжали наступление.
15 января солдаты Рокоссовского преодолели средний оборонительный обвод. Теперь направление главного удара было перенесено в полосу наступления 21-й армии. Несмотря на безвыходность своего положения, солдаты армии Паулюса упорно цеплялись за каждый дзот, каждую траншею, каждый населенный пункт. Борьба шла в труднейших условиях. На степных просторах гуляла метель. Мороз достигал 22 градусов. Упорно, шаг за шагом, шли вперед советские воины.
После нескольких дней перегруппировки 22 января войска Донского фронта возобновили наступление по всему фронту. Чем ближе к Сталинграду, тем ужаснее становились картины разгрома немецкой армии.
Наконец 26 января 1943 года наступил момент, которого с таким нетерпением ждали защитники Сталинграда: у Мамаева кургана, где столько недель бушевали бои, встретились войска 21-й армии и защитники города — чуйковцы. 6-я армия немецкого вермахта агонизировала.
Еще 24 января Паулюс сообщал в гитлеровскую ставку: «Катастрофа неизбежна. Для спасения еще оставшихся в живых людей прошу немедленно дать разрешение на капитуляцию». На следующий день последовал ответ. «Запрещаю капитуляцию! — радировал Гитлер. — Армия должна удерживать свои позиции до последнего человека и последнего патрона».
Но исполнить этот приказ у противника уже не было сил. С утра 27 января войска Рокоссовского приступили к уничтожению расчлененных вражеских группировок. Теперь немецкие солдаты начали группами сдаваться в плен. Эту же судьбу избрал и их командующий. Перед рассветом 31 января Паулюсу, находившемуся в подвале здания сталинградского универмага, еще с вечера блокированного советскими солдатами, принесли последнюю телеграмму от Гитлера: «Поздравляю Вас с производством в фельдмаршалы».
— Это, вероятно, должно означать приказ о самоубийстве, — хладнокровно сказал Паулюс, прочитав телеграмму. — Однако такого удовольствия я ему не доставлю.
В это же утро генерал-фельдмаршал германской армии Фридрих фон Паулюс вместе со штабом сдался в плен солдатам генерал-полковника Константина Рокоссовского (звание генерал-полковника было присвоено командующему Донским фронтом 15 января 1943 года).
Вечером 31 января в штабе фронта в Заварыкине у домика, который занимал представитель ставки маршал артиллерии Воронов[12], было очень оживленно. Все уже знали, что Паулюс сдался в плен. Люди самых различных званий и рангов обнимались и целовались, поздравляя друг друга. Ждали прибытия военнопленных.
Рокоссовского и Воронова осадили журналисты, писатели, операторы кинохроники, фотокорреспонденты — каждому хотелось присутствовать при историческом допросе. Но решено было посторонних не допускать, и исключение сделали только для кинооператора Р. Кармена, с которым Воронов был знаком еще по Испании в 1936 — 1937 годах.
Глубокой ночью привезли Паулюса. В прихожей Паулюс спросил переводчика, как можно узнать, кто маршал Воронов и кто генерал Рокоссовский, и получил ответ. Дверь отворилась, Паулюс вошел в комнату, ярко освещенную электричеством. Воронов и Рокоссовский сидели за небольшим столиком.
Остановившись на пороге, Паулюс поднятием правой руки приветствовал советских военачальников. Воронов, сидя, жестом показал на стул, поставленный с другой стороны стола:
— Подойдите к столу и сядьте.
Переводчик — П. Д. Дятленко — перевел. Крупными шагами Паулюс подошел и сел.
Перед Рокоссовским и Вороновым находился опасный и сильный враг, с войсками которого их солдаты многие месяцы вели смертельный бой. Теперь он сидел здесь, в полной их власти. Видно было, что Паулюс нервничает. Он выглядел усталым и больным.
Воронов подвинул к нему лежавшую на столе коробку папирос:
— Курите!
Паулюс кивнул головой:
— Данке! — но курить не стал.
— Мы к вам имеем всего два вопроса, генерал-полковник, — начал Воронов, и переводчик стал переводить.
— Простите, — прервал его Паулюс, — я генерал-фельдмаршал. Радиограмма о производстве в этот чин пришла только что, и я не смог переменить форму... Кроме того, я надеюсь, что вы не будете заставлять меня отвечать на вопросы, которые вели бы к нарушению мною присяги.
— Таких вопросов мы касаться не станем, господин генерал-фельдмаршал, — пообещал Воронов. — Мы предлагаем вам немедленно отдать приказ прекратить сопротивление группе ваших войск, продолжающих драться в северо-западной части Сталинграда. Это дает возможность избежать лишних жертв.
Пока переводчик переводил эти слова, Рокоссовский закурил и еще раз предложил сделать это Паулюсу. Паулюс закурил и, дымя папиросой, стал медленно отвечать.
— Я не могу принять вашего предложения. В данное время я являюсь военнопленным, и мои приказы недействительны, тем более что северная группа имеет своего командующего и продолжает выполнять приказ верховного главнокомандования германской армии.
— В таком случае вы будете нести ответственность перед историей за напрасную гибель своих подчиненных. Войска генерала Рокоссовского располагают силами и средствами, достаточными для их полного уничтожения. Если вы откажетесь отдать приказ, завтра с утра мы начнем штурм и уничтожим их. Взвесьте все!
Но Паулюс вновь отказался, приведя те же мотивы.
— Хорошо, — продолжил Воронов, — перейдем ко второму вопросу. Какой режим питания вам необходимо установить, чтобы не повредить вашему здоровью? То, что вы больны, мы знаем от генерал-лейтенанта Ренольди, вашего армейского врача.
Паулюс явно удивился. Медленно, подбирая слова, он ответил:
— Мне ничего особенного не нужно. Я прошу лишь, чтобы хорошо отнеслись к раненым и больным моей армии, оказывали им медицинскую помощь и кормили. Это единственная моя просьба.
— По мере возможностей эта просьба будет выполнена. В Красной Армии в отличие от немецкой к пленным, особенно к раненым и больным, относятся гуманно. Но я должен сказать фельдмаршалу, что наши врачи уже сейчас столкнулись с большими трудностями. Ваш медицинский персонал бросил на произвол судьбы госпитали, переполненные ранеными и больными! — голос Воронова стал громче. — Думаю, вы понимаете, как трудно нам в такой обстановке быстро наладить нормальное лечение десятков тысяч ваших солдат и офицеров.
Воронов встал, давая понять, что разговор окончен. Паулюс поднялся вслед за советскими генералами.
— Пусть фельдмаршал знает, что завтра по его вине будет уничтожено много офицеров и солдат — его бывших подчиненных, о которых он так заботится. — В голосе Воронова слышалась насмешка.
Паулюс молча вытянулся, высоко поднял правую руку, круто повернулся и твердым шагом вышел в переднюю.
— Ну что ж, — повернулся Воронов к молчавшему в течение всего допроса Рокоссовскому, — что ты скажешь?
— Нам остается одно, — ответил тот и позвал громче: — Михаил Сергеевич! — Малинин быстро вошел. — Немедленно передай командирам, что поставленные перед ними задачи остаются в силе. Завтра с утра их следует выполнить. Впрочем, — он посмотрел на часы, — это уже будет сегодня.
Утро он встретил на наблюдательном пункте, устроенном в насыпи железнодорожной линии. Отсюда открывался вид на разрушенный, превращенный в руины город. А к западу от полотна все плато, куда ни глянь, было покрыто орудиями, изготовившимися к стрельбе. В наступающем рассветном полумраке особенно своеобразно выглядели шеренги гвардейских минометов. Глядя на них, Рокоссовский сказал Батову:
— Не напоминают ли они вам кавалерийские эскадроны, построенные для атаки развернутым фронтом?
— Да, похоже, — согласился Батов, — как их много!
Впоследствии было подсчитано, что плотность артиллерийско-минометных стволов во время огневого налета в этот последний день Сталинградского сражения доходила до 338 на километр фронта. Реактивных установок насчитывалось 1656. Глядя на силу, которая теперь имелась в его руках, Рокоссовский вспоминал, как в июне 1941 года до последнего орудия сражались с танками этой же 6-й армии его артиллеристы, как под Волоколамском и Крюковом на счету у него было каждое орудие и каждый снаряд. Он всегда был убежден, что придет время — и все станет иначе. И это время пришло! Он только что допрашивал командующего 6-й армией гитлеровского вермахта, армией; побывавшей в Брюсселе и Париже, прорвавшейся сюда, в степи над Волгой, и разгромленной здесь советскими солдатами. Через несколько минут он отдаст приказ — и на остатки некогда мощной вражеской армии обрушится последний и окончательный удар. Рокоссовский, как и все окружающие, понимал, что им суждено сказать последнее слово в одной из величайших сцен мировой истории.
Ровно в 8.30 содрогнулась земля, и смерч невиданной силы обрушился на упорствующего врага. Земля дрожала у Рокоссовского под ногами так, что он перестал наблюдать за огнем артиллерии в бинокль — все плясало перед объективом. Море огня охватило позиции гитлеровцев. Демонстрация мощи советского оружия была потрясающей. Наклонившись к стоявшему рядом Телегину, сквозь грохот разрывов Рокоссовский прокричал:
— Вот это музыка! Вот это симфония! — Его лицо горело нескрываемой радостью.
Огневой налет 15-минутной продолжительности доконал врага. Сразу после его окончания потянулись в тыл вереницы вражеских солдат, сдавшихся в плен. С врагом под Сталинградом было покончено.
На следующий день в донесении Верховному Главнокомандующему представитель Ставки маршал артиллерии Воронов и командующий войсками Донского фронта генерал-полковник Рокоссовский сообщали: «Выполняя Ваш приказ, войска Донского фронта в 16.00 2.2.43 г. закончили разгром и уничтожение сталинградской группировки врага.
...В связи с полной ликвидацией окруженных войск противника, боевые действия в городе Сталинграде и в районе Сталинграда прекратились».
Заботы совсем другого рода одолевали теперь Рокоссовского: следовало точно подсчитать пленных и трофеи. И тех и других было огромное количество. 91 тысяча вражеских солдат и офицеров брели, построенные в колонны, в советский тыл. На поле боя похоронные команды советских частей выбивались из сил — им пришлось подобрать и похоронить 147 тысяч убитых. 6-я армия больше не существовала. Битва на Волге закончилась.
Вечером 2 февраля было получено приказание Ставки: Воронову и Рокоссовскому немедленно прибыть в Москву. Воронов просил разрешения остаться до 5 февраля, чтобы присутствовать на митинге победителей в Сталинграде, но Сталин велел срочно вылетать. '
Успели лишь съездить в Сталинград, осмотреть место, где разыгралась одна из величайших трагедий мировой истории.
С трудом Рокоссовский пробирался среди развалин. Впервые за полгода непривычная тишина царила над полем боя. Спустились в подвал универмага, где когда-то был штаб Паулюса. Там было пусто. Вышли на площадь. В соседнем здании, в его подвалах, находился немецкий госпиталь. Рокоссовский решил спуститься туда.
Советских командиров встретил майор — главный врач госпиталя. Давно небритый, испуганный визитом победителей, с трясущимися губами, немец робким голосом начал доклад о состоянии и нуждах госпиталя. Видно было, что он мало надеялся на помощь. Положение раненых было плачевным, для этого не требовалось подробного доклада — достаточно было беглого взгляда.
Осмотрев несколько подвальных помещений, битком набитых ранеными, умирающими и умершими, Рокоссовский обратился к сопровождавшему его начальнику медицинской службы армии:
— Переведите их отсюда в более подходящее помещение. Дайте медикаменты и питание...
Когда слова переводчика дошли до сознания немца-врача, губы у него затряслись еще больше, на глазах выступили слезы. Он пытался выразить благодарность «господину генералу».
— Переведите ему, — приказал Рокоссовский, — мы — не вы, с ранеными не воюем! — И, наклоняясь, чтобы не удариться о притолоку, вышел из подвала на свежий воздух.
Пора было ехать на аэродром. Выбравшись из лабиринта развалин, машина Рокоссовского направилась к северу. Вскоре она догнала огромную колонну пленных немцев, около которой не было видно ни одного конвоира. Их не было и во главе колонны. Возглавлял ее унтер-офицер с белым флагом в руках. На груди у него был приколот лист бумаги, на котором крупными русскими буквами было выведено: «В Сибир».
Рокоссовский велел остановиться.
— Кто вас сюда направил и что значит эта надпись?
— Господин генерал, — ответствовал унтер, — советский офицер собрал нас в колонну и приказал мне вести ее на станцию. Там нас погрузят в вагоны.
— Но почему такая надпись?
— Господин генерал, наши офицеры всегда говорили, что всех пленных вы отправляете в Сибирь, поэтому я и написал, чтобы было ясно, куда нас отправлять.
— У нас и без Сибири земли достаточно, — засмеялся Рокоссовский, — вам пора бы это знать. А листок — снять! — И, обращаясь к сопровождавшим его командирам, приказал: — Выделите командира для сопровождения колонны.
Через два часа самолет с Рокоссовским и Вороновым на борту уже был в воздухе. Хотя летели днем, прижиматься к земле, как четыре месяца назад, не требовалось. Фронт отодвинулся далеко, и у немецкой авиации хватало других забот. Чувство полного удовлетворения и спокойствия, чувство, которого он не знал уже много месяцев, овладело Рокоссовским. Полет в Москву сулил что-то неизвестное, новое, но пока об этом можно было и не думать. Под рокот моторов Рокоссовский уснул.
1943 год
Он проснулся, когда самолет шел на посадку. Приземлились на Центральном аэродроме. Воронов, поднявшись во весь свой богатырский рост, направился к выходу. Уже стоя на ступеньках трапа, он обернулся к Рокоссовскому:
— Смотрите! Туда ли мы попали!
— А что такое? — Рокоссовский выглянул из самолета.
Вид встречавших был необычным для того, кто прослужил более четверти века в Красной Армии, — на плечах у командиров блестели золотые погоны! И Воронов и Рокоссовский знали, что уже несколько месяцев советское командование рассматривает вопрос, об изменении формы и введении погон в войсках Красной Армии. Они читали в газетах от 17 января приказ об этом[13], но одно дело читать и совсем другое — увидеть воочию. Рокоссовский носил уже погоны четверть века назад. Теперь предстояло надеть их снова. Внешний вид погон остался во многом таким же, как и двадцать пять лет назад; то же золотое шитье, просветы, звездочки... Боевые традиции надо сохранять, видимо, даже во внешних проявлениях. Погоны были похожи, но армия стала другой! Навсегда исчезла пропасть, отделявшая «нижнего чина» от «его благородия». Исчезла, ибо в Советской стране народ уже не делился на сословия и на враждебные классы. И Красная Армия, надевшая традиционные русские погоны, осталась армией победившей революции, армией, защищающей трудящихся всего мира.
Встречавшие окружили Воронова и Рокоссовского плотным кольцом. Радостные и возбужденные, они приветствовали победителей, и кто-то даже спросил:
— Паулюс прибыл с вами или в другом самолете?
Пришлось разочаровать жаждавших увидеть пленного фельдмаршала. В тот же день Рокоссовский и Воронов были приняты Сталиным в его рабочем кабинете.
Когда Рокоссовский и Воронов вошли, Сталин против обыкновения не остался за письменным столом, а, не ожидая, пока генералы по-уставному доложат о прибытии, пошел к ним навстречу, протягивая руку:
— Поздравляю вас, поздравляю с успехом! — Видно было, что он очень доволен. Разговор, в котором Верховный Главнокомандующий делился своими соображениями о будущем ходе событий, продолжался долго. Как и почти всегда во время бесед, Сталин ходил по комнате, время от времени останавливался, приближался к собеседникам и смотрел им прямо, очень пристально в глаза. В завершение беседы Сталин сказал Рокоссовскому: — Мы дадим вам новую задачу, многое зависит от того, насколько успешно вы ее решите. В Генеральном штабе вам все объяснят подробно. Желаю успеха!
В этот же день Михаил Иванович Калинин вручил Воронову и Рокоссовскому ордена Суворова I степени[14].
Посещение Верховного Главнокомандующего и беседа с ним и в этот раз оставили по себе долгую память. «Не могу умолчать о том, — писал Рокоссовский позднее, — что Сталин в нужные моменты умел обворожить собеседника теплотой и вниманием и заставить надолго запомнить каждую встречу с ним».
Калинин принял Воронова и Рокоссовского тепло и сердечно. Вручив ордена и сфотографировавшись с награжденными, он также долго беседовал с ними о событиях битвы на Волге.
Задача, которую поставили перед Рокоссовским в Генеральном штабе, была действительно очень важной. Штаб и управление Донского фронта переименовывались в Центральный фронт и срочно перебрасывались в район Ельца. Новый фронт, развернувшись между Брянским и Воронежским фронтами, должен был нанести удар во фланг и тыл орловской группировки противника. В состав нового фронта должны были войти 21, 65 и 70-я общевойсковые, 2-я танковая и 16-я воздушная армии.
Для организации удара, однако, у Рокоссовского было слишком мало времени. Согласно директиве Ставки Центральный фронт должен был начать действия 15 февраля, и к этому времени предполагалось перебросить войска, все еще находившиеся под Сталинградом. Заранее можно было ожидать, что эта переброска будет невероятно сложной и потребует от командующего фронтом немалых усилий.
В Москве он пробыл очень недолго. К этому времена семья его уже находилась в столице. Юлия Петровна активно участвовала в деятельности Антифашистского комитета советских женщин, а Ада готовилась стать разведчиком-связным.
Свидание с близкими было коротким. Рокоссовский вылетает под Сталинград, чтобы убедиться на месте, как идет погрузка войск, техники и тылов, а затем возвращается в Елец, куда и должны были сосредоточиться войска фронта.
С самого начала выяснилось, что перевозка войск будет представлять исключительные трудности. Графики движения не выдерживались: «Наш доклад обо всех этих ненормальностях, — писал Рокоссовский, — только ухудшил положение. Принять меры для ускорения переброски войск было поручено НКВД. Сотрудники этого наркомата, рьяно приступившие к выполнению задания, перестарались и произвели на местах такой нажим на железнодорожную администрацию, что та вообще растерялась. И если до этого существовал какой-то график, то теперь от него и следа не осталось. В район сосредоточения стали прибывать перемешанные соединения. Материальная часть артиллерии выгружалась по назначению, а лошади и машины оставались еще на месте. Были и такие случаи, когда техника выгружалась на одной станции, а войска — на другой. Эшелоны по нескольку дней застревали на станциях и разъездах. Из-за несвоевременной подачи вагонов 169 тыловых учреждений и частей так и оставались под Сталинградом. Снова пришлось обратиться в Ставку. Попросил предоставить железнодорожной администрации возможность самостоятельно руководить работой транспорта. Наша просьба была удовлетворена, последовало соответствующее указание. Но нам еще долго вместе с железнодорожниками пришлось разбираться, где и какие части выгружены».
Единственная железная дорога Касторное — Курск, с короткой рокадой Ливны — Мармыжи, работала лишь до станции Щигры и не справлялась с перевозкой большого количества войск, техники, военного имущества. Район сосредоточения оказался неподготовленным для приема такого большого количества войск. Кроме того, в спешке дорожные части и дорожная техника были оставлены на Волге, и это еще более затрудняло продвижение войск к фронту.
Части, выгруженные из вагонов в Ельце и Ливнах, должны были сделать пеший переход в 150—200 километров по единственной автогужевой дороге Елец — Ливны — Золотухине. Весь февраль бушевали метели. Заносы были настолько велики, что на некоторых участках приходилось вместо грунтового пути использовать железнодорожную насыпь. Утопая в огромных сугробах, пехотинцы и артиллеристы упорно шли вперед, солдаты несли на себе станковые пулеметы, противотанковые ружья, иногда и минометы. После таких маршей солдаты нечеловечески уставали, на остановках же в пути они не имели возможности отдохнуть как следует. В районах, только что освобожденных от гитлеровских оккупантов, очень трудно было и с жилищем и с питанием, а службы тыла фронта не успевали снабжать войска своевременно всем необходимым.
— Смотрите! Туда ли мы попали!
— А что такое? — Рокоссовский выглянул из самолета.
Вид встречавших был необычным для того, кто прослужил более четверти века в Красной Армии, — на плечах у командиров блестели золотые погоны! И Воронов и Рокоссовский знали, что уже несколько месяцев советское командование рассматривает вопрос, об изменении формы и введении погон в войсках Красной Армии. Они читали в газетах от 17 января приказ об этом[13], но одно дело читать и совсем другое — увидеть воочию. Рокоссовский носил уже погоны четверть века назад. Теперь предстояло надеть их снова. Внешний вид погон остался во многом таким же, как и двадцать пять лет назад; то же золотое шитье, просветы, звездочки... Боевые традиции надо сохранять, видимо, даже во внешних проявлениях. Погоны были похожи, но армия стала другой! Навсегда исчезла пропасть, отделявшая «нижнего чина» от «его благородия». Исчезла, ибо в Советской стране народ уже не делился на сословия и на враждебные классы. И Красная Армия, надевшая традиционные русские погоны, осталась армией победившей революции, армией, защищающей трудящихся всего мира.
Встречавшие окружили Воронова и Рокоссовского плотным кольцом. Радостные и возбужденные, они приветствовали победителей, и кто-то даже спросил:
— Паулюс прибыл с вами или в другом самолете?
Пришлось разочаровать жаждавших увидеть пленного фельдмаршала. В тот же день Рокоссовский и Воронов были приняты Сталиным в его рабочем кабинете.
Когда Рокоссовский и Воронов вошли, Сталин против обыкновения не остался за письменным столом, а, не ожидая, пока генералы по-уставному доложат о прибытии, пошел к ним навстречу, протягивая руку:
— Поздравляю вас, поздравляю с успехом! — Видно было, что он очень доволен. Разговор, в котором Верховный Главнокомандующий делился своими соображениями о будущем ходе событий, продолжался долго. Как и почти всегда во время бесед, Сталин ходил по комнате, время от времени останавливался, приближался к собеседникам и смотрел им прямо, очень пристально в глаза. В завершение беседы Сталин сказал Рокоссовскому: — Мы дадим вам новую задачу, многое зависит от того, насколько успешно вы ее решите. В Генеральном штабе вам все объяснят подробно. Желаю успеха!
В этот же день Михаил Иванович Калинин вручил Воронову и Рокоссовскому ордена Суворова I степени[14].
Посещение Верховного Главнокомандующего и беседа с ним и в этот раз оставили по себе долгую память. «Не могу умолчать о том, — писал Рокоссовский позднее, — что Сталин в нужные моменты умел обворожить собеседника теплотой и вниманием и заставить надолго запомнить каждую встречу с ним».
Калинин принял Воронова и Рокоссовского тепло и сердечно. Вручив ордена и сфотографировавшись с награжденными, он также долго беседовал с ними о событиях битвы на Волге.
Задача, которую поставили перед Рокоссовским в Генеральном штабе, была действительно очень важной. Штаб и управление Донского фронта переименовывались в Центральный фронт и срочно перебрасывались в район Ельца. Новый фронт, развернувшись между Брянским и Воронежским фронтами, должен был нанести удар во фланг и тыл орловской группировки противника. В состав нового фронта должны были войти 21, 65 и 70-я общевойсковые, 2-я танковая и 16-я воздушная армии.
Для организации удара, однако, у Рокоссовского было слишком мало времени. Согласно директиве Ставки Центральный фронт должен был начать действия 15 февраля, и к этому времени предполагалось перебросить войска, все еще находившиеся под Сталинградом. Заранее можно было ожидать, что эта переброска будет невероятно сложной и потребует от командующего фронтом немалых усилий.
В Москве он пробыл очень недолго. К этому времена семья его уже находилась в столице. Юлия Петровна активно участвовала в деятельности Антифашистского комитета советских женщин, а Ада готовилась стать разведчиком-связным.
Свидание с близкими было коротким. Рокоссовский вылетает под Сталинград, чтобы убедиться на месте, как идет погрузка войск, техники и тылов, а затем возвращается в Елец, куда и должны были сосредоточиться войска фронта.
С самого начала выяснилось, что перевозка войск будет представлять исключительные трудности. Графики движения не выдерживались: «Наш доклад обо всех этих ненормальностях, — писал Рокоссовский, — только ухудшил положение. Принять меры для ускорения переброски войск было поручено НКВД. Сотрудники этого наркомата, рьяно приступившие к выполнению задания, перестарались и произвели на местах такой нажим на железнодорожную администрацию, что та вообще растерялась. И если до этого существовал какой-то график, то теперь от него и следа не осталось. В район сосредоточения стали прибывать перемешанные соединения. Материальная часть артиллерии выгружалась по назначению, а лошади и машины оставались еще на месте. Были и такие случаи, когда техника выгружалась на одной станции, а войска — на другой. Эшелоны по нескольку дней застревали на станциях и разъездах. Из-за несвоевременной подачи вагонов 169 тыловых учреждений и частей так и оставались под Сталинградом. Снова пришлось обратиться в Ставку. Попросил предоставить железнодорожной администрации возможность самостоятельно руководить работой транспорта. Наша просьба была удовлетворена, последовало соответствующее указание. Но нам еще долго вместе с железнодорожниками пришлось разбираться, где и какие части выгружены».
Единственная железная дорога Касторное — Курск, с короткой рокадой Ливны — Мармыжи, работала лишь до станции Щигры и не справлялась с перевозкой большого количества войск, техники, военного имущества. Район сосредоточения оказался неподготовленным для приема такого большого количества войск. Кроме того, в спешке дорожные части и дорожная техника были оставлены на Волге, и это еще более затрудняло продвижение войск к фронту.
Части, выгруженные из вагонов в Ельце и Ливнах, должны были сделать пеший переход в 150—200 километров по единственной автогужевой дороге Елец — Ливны — Золотухине. Весь февраль бушевали метели. Заносы были настолько велики, что на некоторых участках приходилось вместо грунтового пути использовать железнодорожную насыпь. Утопая в огромных сугробах, пехотинцы и артиллеристы упорно шли вперед, солдаты несли на себе станковые пулеметы, противотанковые ружья, иногда и минометы. После таких маршей солдаты нечеловечески уставали, на остановках же в пути они не имели возможности отдохнуть как следует. В районах, только что освобожденных от гитлеровских оккупантов, очень трудно было и с жилищем и с питанием, а службы тыла фронта не успевали снабжать войска своевременно всем необходимым.