- Никто, никто, именно так, - покивал, разжигая свою улыбку, Знаменский. - А часы, что ж, подарок жены.
- И где же это раздобываются такие жены? Вы - москвич?
- Да.
- Она будет вас встречать? На "мерседесе" домой покатите, угадал?
- Не угадали, Петр. Я схожу в Красноводске.
- Вон как! Да там же сейчас сто градусов в тени! Причем, замечу, тени нет.
- И все-таки схожу именно там.
- Так, так... Значит, вы еще загадочней, чем я думал. Но все-таки Калиновский?
- Все-таки Калиновский.
- Княжеский род, что ни говори?
- Что ни говори. Мама утверждает, что Калиновские были знатнейшими шляхтичами в одном ряду с Вишневецкими и Потоцкими.
- Да... Но "Омега" не из шестнадцатого века, как я полагаю?
- Тогда вроде этой фирмы еще не было.
- В том-то и дело! Так вы в командировке здесь? И вас погнали в такую наижарчайшую пору? Экстренный случай? Угадал, вы - ревизор?! Ловите жуликов?! Сейчас это модно. Ловят и ловят! Что, в Красноводске какой-то торгаш крупно попался? Вы уж простите меня, что я допытываюсь... Профессия! Сюжетики! Судьбишки! Вот ваша "Омега" - это уже сюжетик. Нет, не ревизор? Да, не похожи, это я так, не подумавши ляпнул. Режиссер? Актер? Тогда бы я вас знал. Все дело в том, дорогой Ростик, ох, простите, что я так, по-приятельски, все дело в том, что если я кого-то хоть раз углядел своими глазками, то это уже навсегда, как фотография. А я вас где-то да углядел. И вот томлюсь, хочу вспомнить. И к тому же "Омега"... Не признаетесь? Не раскроете инкогнито?
Но тут Знаменского выручил радио-женский голос, уведомляющий пассажиров, следующих до Красноводска, что самолет идет на посадку и необходимо пристегнуть ремни.
- Пойду к своему шефу, - сказал, поднимаясь, Знаменский. - Он в первом салоне.
- Сбегаете? Допек я вас? - Сушков поднялся, протянул руку, морщинками бывалыми применьшив и без того маленькое и прелюбознательнейшее свое личико. - Простите, молю, но - профессия! А мы еще встретимся! Пароль донер! Нес па?
- Мэй би, мэй би... - подхватив сумку, Знаменский быстро пошел по проходу. Ну и духота в этом самолете! Взмок весь. И уши заложило. Самолет круто шел на посадку. В окошечках замелькала синева, изумительная синева. Это было Каспийское море. Не поверилось, что там, внизу, тоже злобствует зной. Синева эта его утешила, ободрила.
17
Позади прибрежная скалистая гряда, - в скалы, теснимый морем, и врезался этот город, - позади немыслимое хитросплетение труб громадного нефтеперегонного завода, позади эта чужедальщина для глаз, будто ты где-то вблизи Эр-Риада или Эль-Файюма, и вот уже сидят они в гостиничном ресторане, где никакой чужедальщиной и не пахнет, разве что запах остывшего бараньего жира укоренился тут, а запах этот не из самых приятных. Но на столе перед ними большой графин с мутновато-белым напитком. Это - чал.
- Вот мы и в государстве Чал! - наливая в пиалушку этот мутноватый, жидко изливающийся напиток, провозгласил Самохин. Он осторожно приблизил к губам пиалушку, испил, страшась, коротко сглотнув, и замер, ожидая мгновенной смерти или мгновенного исцеления. Но не случилось ни того, ни другого.
- Пейте, пейте, я раздобыл для вас изумительный чал, наисвежайший, от самой красивой верблюдицы! Мне позвонили из Ашхабада и дали указание. Во-первых, показать вам все перспективные курортные места, во-вторых, обеспечить любым транспортом, включая вертолетный, в-третьих, наладить снабжение чалом. Я решил, что "в-третьих" важнее, чем "во-первых" и "во-вторых", ибо через желудок проходят все караванные тропы. Пейте, пейте, наш уважаемый Александр Григорьевич! Смелей, это не девушка! Чал не обманывает!
Кудрявый, весело кругоголовый человек, не шибко молодой, но молодоглазый и улыбчивый, все эти слова произносил с напором, раскатывая в них "р" и сглатывая "л", отчего слова как бы выпархивали из его сочных, смугловато-красных жизнелюбивых губ. Он их встретил в аэропорту, этот человек, торжественно представившийся заведующим всей культурой города порта Красноводск. Он их и сопроводил в лучшую гостиницу города, - а была ли тут другая? - разместил в лучших номерах, в люксах, разумеется, явно проявив душевную тонкость, ибо и шефу и его помощнику он добыл одинаковые номера. Но тут сыграла роль мгновенная симпатия, которую взаимно ощутили друг к другу и он, и Знаменский, совпали их улыбки и отворились их души. Самохин же был сановен, мало доступен, изнутри надут. Роль играл. Нравилось ему быть начальником. Но чал смягчил его. Все-таки врачеваться же сюда прибыл, а врачуясь, мягчают.
- Почему, дорогой Меред, вы особенно подчеркнули, что чал от красивой верблюдицы? - спросил Самохин, еще разок коротко сглотнув. - Разве это имеет значение? - Он поставил пиалу, начал вслушиваться в себя, замерев, полузакрыв глаза.
- Громадное! Наигромаднейшее, уважаемый Александр Григорьевич! - Меред не позволил себе улыбнуться, только на Знаменского скосил лукавые глаза, приятельски чуть-чуть ему подмигнув. - Красивое только и лечит! Возьмем, к примеру, ту же девушку... Какая разница, в конце концов, какое у нее лицо? Если вдуматься! Но мы тянемся к красоте, ибо это главный закон гармонии. А гармония, не мне вам объяснять, уважаемые москвичи, главный закон жизни. Я правильно говорю?
- Вы где учились, Меред? - смеясь, спросил Знаменский. - Не на философском ли факультете?
- Выше, выше поднимайте, дорогой Ростислав.
- Может, в академии общественных наук? - спросил Самохин. - У нас? В Москве?
- Выше, выше поднимайте, уважаемый Александр Григорьевич!
- В инспектуре ЦК? - спросил Самохин, повнимательнее глянув на Мереда.
- Это, конечно, совсем высоко! - Меред почтительно свел ладони. - Но я еще выше учился.
- Ну, брат! - радуясь этому веселому малому, наиграл изумление Знаменский. - Разве есть что выше?
- Есть, дорогой! - Меред выждал, округлил глаза, таинственно понизил голос. - Я у жены учился. И учусь. А она у меня секретарь обкома. - Он развел руки, уронил голову. - Вы знаете, что это за наука - каждый день, каждый день, каждый день? И ночью тоже! Нет, это вам не академия общественных наук! Что академия?! А вообще-то я окончил семилетку и курсы киномехаников.
- Так, так, очень забавно излагаете, - сказал Самохин и позволил себе улыбнуться, тем более что чал, который он потягивал, кажется, начинал завоевывать его доверие. - А теперь определим нашу программу. Я бы хотел прежде всего встретиться с руководством.
- Прежде всего мы встретимся с шурпой, - сказал Меред и молитвенно повел носом. - Слышите благоухание? Несут! Шурпа - это суп, где встретились барашек и козленок. Какой там суп! Это - блаженство! На три пальца огненного жира! Под шурпу можно выпить бутылку водки и никто не заметит, что ты пьян!
- Три пальца жира?! - ужаснулся Самохин.
- А для начала икорка паюсная, рыбка горячего и холодного копчения... Все наше, все дарит нам Седой Каспий! Прошу!
Две официантки с двух подносов сгружали на стол пленительнейшую еду, эти дары Седого Каспия, разом смешавшие свои царственные запахи. Официантки действовали быстро, споро, отмелькали их полные руки, и женщины удалились, отмелькав внушительными бедрами, а на столе, на скучной только что скатерти возникла скатерть-самобранка с яствами.
- Прошу! Скромный завтрак... - Меред даже голову свою круглую и кудрявую вобрал в плечи, таким скромным считал он свое угощение. - На скорую, как в России говорят, руку... Вам что налить, Александр Григорьевич, "кубанскую", "столичную"?
- Но я страшусь жира! Какая там водка?! - Бедный Самохин утратил всю свою сановность. - Мне бы творожку немного...
"Смертельно больной старик..." - вспомнились Знаменскому слова Ашира. И вспомнилась расплавленная площадь перед аэровокзалом, на которой померещился Ашир Атаев. Померещился, не явился. А они вот здесь, слуги его затеи. И чал на столе. Но еще и эта еда замечательная, которая старику страшнее яда.
- Чал все снимет, - сказал Меред. - А страшиться надо только змеиного укуса и предательства друга.
- Из лекций жены? - спросил Знаменский.
- Н-е-е-т! Это народное. Жена меня учит марксизму-ленинизму.
- Да?! - оживился Самохин. - А! Икорки я все же отведаю! Но копченостей - ни за что! И не упрашивайте! Это главные мои враги!
- Главные наши враги - сомнение в своих силах и робость при исполнении желаний! - провозгласил Меред. - Так выпьем же, друзья, чтобы эти враги никогда не мешали нам в ответственный момент!
- Шутник вы, шутник, я гляжу! - Самохин судорожно тер ладони над столом, не решаясь и уже почти решаясь протянуть руку к чему-либо из этих яств. - А! Рюмочку я все же выпью! Крохотульную!
- Чал все снимет, - сказал Меред.
- Да, обучен ты совсем не худо, - сказал Знаменский. - И все жена?
- Зачем про жену спрашиваешь? Нельзя спрашивать про жену! Нет, это еще до нее. Киномеханик - тоже наука. Везде свой человек. Даже грабитель в пути не остановит. Он знает, что человек везет фильм к чабанам. Я прошел большую школу, друзья. Потому я такой веселый, что я такой ученый. А жена, что жена? Я - несчастный человек. Я не могу вас пригласить к себе домой. В туркменском доме хозяин муж. А как я, скажите, могу быть хозяином в своем доме? Нет, конечно, не совсем несчастный человек, но все-таки я немножко неудачно женился. Меня оправдывает только то, что тогда она была всего лишь инструктор райкома комсомола. Выпьем, дорогие москвичи! Мои заботы - не ваши заботы!
- Александр Григорьевич, вам не стоит, пожалуй, - сказал Знаменский, глядя, как мучается старик.
- Да, да! Вы правы, правы! - Самохин отдернул от рюмки руку. - А вы пейте! Пейте! Я хоть посмотрю! Мне легче делается, когда смотрю, как пьют. Будто сам пью! Эх, рыбки золотые, подружки мои заклятые!.. Отгулял, отгулял...
- Слово даю, я не враг вам, чал все снимет, - сказал Меред. - Но лучше не пейте, если не верите. Без веры ни в чем нет радости. А мы давайте выпьем, Ростислав Юрьевич! Какие у вас часы замечательные! "Омега"! Не люблю дорогие вещи. Жена говорит, что дорогая вещь хуже аркана.
- Это из уроков марксизма-ленинизма? - усмехнулся Самохин.
- Именно! У меня замечательная жена! Но я несчастный человек... Поехали!
Они вдвоем выпили, разом опрокинув рюмки, а Самохин схватил свою пиалушку с чалом и стал пить, судорожно глотая. Бедный, бедный старик... Он вдруг вскочил, бодро объявив:
- Идея! Пойду, вздремну часок. Хоть и недолог был полет, но перепад давлений ощутим. К морю спустились, как с горы. Всего часок, и я буду, как огурчик. - Счастливый, что может улепетнуть от этого стола, где все будто помечено было для него скрещенными костями и черепом, Самохин даже помолодел, уверенными стали его движения. - А графинчик с чалом прихвачу. И малюсенький кусочек икорки. Что еще? - Глаза его всматривались и меркли, всматривались и меркли, всюду натыкаясь на скрещенные кости и череп. - Все! Долой соблазны! - Он подхватил графин, пиалушку, отмахнулся в последний миг от тарелки с икрой и бодро, прямо держась, важно ступая, отбыл.
- Долой соблазны... - Меред долгим взглядом проводил старика. - А если их долой, так зачем тогда жить? - Меред перевел свои навыкате глаза, веселые, смеющиеся, на Знаменского. - Зачем, спрашиваю? Ешьте шурпу, дорогой. Ее надо горячей есть. Все надо горячим есть, что снято с огня, и все надо горячим ощущать, что сжал в ладонях... За соблазны! Чтобы не убегать от них! Никогда! До последнего вздоха!
- Где я? В Грузии? - Знаменскому было легко с этим человеком, у которого уже и седина пробилась в крутых завитках его смоляной шевелюры, которому и жилось, наверное, не просто, томил его этот перепад высот в семейной жизни, но веселость жила в нем не наигранная, приветливость была в нем от души.
- Ты в Туркменистане, дорогой! Про Грузию почти уже все известно, землю роют, чтобы еще что-нибудь узнать. Про нас еще почти ничего не знают. Мы загадочный народ. Ты в ссылке у нас? Ну, ну, я знаю. Нами получены все сведения - и о Посланнике этом больном и о тебе. Иначе нельзя, вы будете у самой границы. Так вот, ты пока в ссылке у нас. Много русских, еще до революции, так попадали к нам. И многие, очень многие не умели нас понять. Они считали дни, чтобы уехать. Они жили у нас с полузакрытыми глазами. Что можно разглядеть такими глазами? Зной! Песок! Скорпионов и змей! Но те, кто приехал жить, а не отбывать срок наказания, те начинали любить эту суровую землю, нас, туркмен, начинали любить. И понимать! Мы заслуживаем открытого сердца. Ты как к нам приехал, отбывать или жить?
- Вот и ты, Меред, взял меня за руку и повел, - потускнев, сказал Знаменский. - Все меня учат, все меня учат... Что ж, заслужил. Поделом. А я думал, ты веселый человек, Меред, без учительских этих ноток. Сказалось все-таки влияние жены? Ее наука? Выпьем-ка лучше, раз перешли на "ты". Вот за это и выпьем.
- Обидел тебя? Не хотел. Разве я учил? О, не хотел! Прости великодушно. - Меред, моля о прощении, провел ладонями по лицу и свел их под подбородком. Замер так, нешуточно моля глазами, гася в них веселье, что не легко ему было сделать, ибо веселье, веселость, готовность к смеху укорененно жили в них.
- Прощаю, прощаю. Перетерпеть надо. Полоса!
- А, не простил! Понимаю, тебе трудно. Очень трудно. Думаешь, я не могу понять?
- Не знаю. Ну, понял. Жить-то мне дальше. Я вот про тебя понял, что трудно тебе, хоть ты и шутя жаловался. Но жить-то дальше тебе.
Они глянули друг на друга через влагу глаз, разом вдруг рассмеялись.
- А, тебе тоже нельзя позавидовать! - сказал Меред и покрутил над головой рукой, замысловатое что-то начертав в воздухе. - Жена - дочь министра, скажу, это тоже не подарок!
- Все знаешь про меня.
- Все! А как же? На самую границу повезем. Слушай, а я тоже азартный, в очко однажды двести рублей проиграл. Хотел тельпек еще проиграть, но друг не дал, оттащил в сторону, кушаком связал руки. Он был сильнее меня. У тебя там рядом не было сильного друга? В Каире?
- Все знаешь про меня.
- Почти. Один процент. Девяносто девять процентов не знаю. Никто ни про кого больше одного процента не знает. Согласен? Сами мы про себя знаем, ну на два, ну на три процента. Как поступим через минуту, не знаем. Кого полюбим, кого возненавидим, не знаем. Вот вздрогнет сейчас под нами земля, что станем делать? Не знаем! Может, я тебя спасу, а может, ты меня, когда станут падать стены. Народ - загадка, но и человек - загадка. Согласен?
- Ты такой мудрый, что с тобой даже спорить нет смысла. Один процент, говоришь?
- Ну два, ну, уступаю, три.
- А суры, а суны ваши - там же все расписано.
- О чем ты?! Потому и расписано, что аллах нам не доверяет. Вот он не велел нам пить, а мы пьем. Что аллах? Жена мне запрещает пить, а я пью. Она мне партийный выговор обещает. Я ее собираюсь поцеловать, а она от меня отстраняется - опять, говорит, от тебя этим отвратительным араком несет, смотри, говорит, получишь ты у меня выговор с занесением в учетную карточку. И где, где это говорится, друг?! Я несчастнейший человек!
- Не страшись, чал все снимет.
- А запах? Его не скроешь, выключив торшер... Скажи, тебе понравился Ашир? Сильный человек, да?
- Какой Ашир? - Вся наука, все навыки, вся осторожность, весь этот набор предупредительных в себе сигналов - все сейчас вспомнилось и зазвенело в Знаменском, упреждая, остерегая, призывая к осмотрительности, осторожности, лукавству, умолчанию, - чего там еще? - словом, всему тому, без чего твоя работа за границей, даже если ты вовсе не дипломат, а журналист, не стоит и гроша. Но разве тут была заграница? Разве этот славный малый, весело сейчас его рассматривающий, иностранец? Нет, не заграница, но пограничная зона, заступив которую, можно погубить Ашира Атаева, одним неосторожным словом можно погубить, поскольку этот Ашир Атаев начал, похоже, нешуточный бой с нешуточным противником. - Какой Ашир, дорогой? - И Знаменский с таким недоумением ответно уставился на Мереда, что сам себя про себя похвалил.
- Хорошо ответил! - похвалил его и Меред. - Хорошо глядишь! Притворяешься хорошо. Ну ладно, когда будем уезжать, передам тебе на вокзале письмо для Ашира. Он звонил мне. Из Кара-Калы вы поедете поездом, вот там, на вокзале, и дам тебе письмо.
- Не пойму, о чем ты толкуешь, дорогой Меред? - сказал Знаменский. Мне никто никаких поручений не давал, никаких писем брать мне не поручено. Ты не спутал чего-нибудь?
- Правильно, правильно отвечаешь! - Меред просто любовался Знаменским. - Письмо я тебе все-таки передам, а ты уж сам решай, куда его деть. Не доверяешь мне? Молодец! Хотя обидно, конечно. Неужели я похож на провокатора?
- Ты похож на очень славного парня, Меред. Но...
- Правильно, правильно отвечаешь. Немного приподниму завесу... Совсем немножко... Чтобы ты хоть чуть-чуть поверил мне... Доверие нужно даже не нам с тобой, а этой шурпе. Ее нельзя хлебать за одним столом, не доверяя друг другу. В старину враги не садились за один стол, а если садились, не притрагивались к еде, боялись отравы. Недоверие - это отрава.
- Я верю тебе, Меред, но... Действительно, хорош супчик, - Знаменский, обжигаясь, начал есть. - Ну и горяч!
- Чурек бери. Шурпа медленно остывает, жир мешает. Ее надо с хлебом есть, и не спеши глотать. Так вот, наш Ашир собирает сведения, где у нас по Туркмении высаживается мак. Он, понимаешь, карту маковых посевов решил нарисовать. Совсем агрономом стал, когда из прокуратуры прогнали. Ну, а я кое в чем ему тут помогаю. У меня много друзей, во всех наших городах и селениях можно найти моих друзей. Один видел где-то маковое поле, другой видел где-то. Кто в предгорьях, кто в горах, кто где. Возле канала клочок поля, возле кяриза клочок поля - там, тут, тут, там. Карта зачем нужна? Один клочок - пустяк. Пять, десять клочков - пустяк. У нас веками высаживают мак. Пороки не нами сегодня выдуманы. У нас старики и про бел знают, бел - это гашиш. Высевают коноплю, черти, накуриваются до одури. Старики! Месяцами только овцы вокруг! Одиночество, мэканье одно вокруг. А покурил - и гурии к тебе сбегаются. "Что желаете, ага? - вопрошают. - Мы можем омыть ваши ноги, умастить ваши плечи, мы можем..." Есть еще нас... Нас! Скверная штука. Чего там не понамешано. Белая махорка и даже негашеная известь. Суют под язык. Пробирает до пота! Бьет по мозгам! Имеешь возможность попробовать, на каждом нашем базаре продают. Зелененький такой порошочек. От зубной боли очень помогает. Наши аксакалы к зубному врачу ни за что не пойдут. На аркане не затащишь. Хуже шайтана для них зубодер. Как позволить, чтобы кто-то залезал тебе в рот, чтобы отнимал частицу тела твоего?! Никогда! Но зубы-то болят у старого человека. И тут помогает нас. Мы его не запрещаем. Да беззубому старику разве что запретишь? Он гораздо ближе к аллаху, чем к районному отделению милиции. Ну, как моя лекция?
- Занятно. Нет, я эту известку пробовать не стану. Мне довольно и шурпы. Весь рот сжег.
- Не спеши, шурпа медленная еда. А есть еще у нас тирьек. Вот он-то и добывается из мака. Из молочка, которое вытекает, когда надрежешь маковую головку, когда еще не вызрел мак, не почернел. Да, тирьек... Опий, короче говоря. Опиум! Тоже не новость в наших краях. Из Китая, так думаю, к нам пришел этот сизый дымочек. Много веков назад пришел. Тирьек... А тех, кто к нему пристрастился, а он прилипчив, только начни, он тебя не отпустит, ни на миг не отпустит, тех у нас тирьеккешами зовут. Еще встретишь таких. Где-нибудь на базаре, возле базара. Они там подпирают спинами дувалы. Щеки впали, глаза блуждают, руки-ноги не слушаются. Это не пьяницы. Нет, это не пьяницы. И им не до веселья. Это живые покойники. Но что-то они там в своем полузагробном мире находят для себя. Видения их посещают. Накурились или нажевались - вот и жизнь. Другая для них уже невозможна. А тирьек очень дорог. Он строго запрещен у нас. Его можно достать только из-под полы. И дорого надо платить. Вообще, дорого. Сперва все деньги отдай, какие есть, все вещи спусти, какие есть, а потом и жизнь заплатить придется. Вот, дорогой, если коротко, что такое лоскуток земли с зацветающим маком.
- Но если это у вас с незапамятных времен, так чего же вы горячку порете? - сказал Знаменский. - Зачем какие-то вам карты вдруг понадобились?
- С незапамятных времен, ты прав, дорогой. Но эти лоскуты под маком то исчезают, то появляются, то их совсем мало становится, то вдруг много. Приливы и отливы. В чем тут дело? Я объяснить не берусь, у меня семилетка и курсы киномехаников. И вот, понимаешь, вдруг этих маковых лоскутов у нас сильно прибавилось. Вдруг! Ашир говорит, что столько нам, для наших стариков, для наших несчастных тирьеккешов не нужно. Такого урожая не нужно! Даже если молодые у нас начнут себя губить. Столько не нужно! Ашир считает, что наш тирьек стали вывозить. К вам, в Россию! Спрос появился. Мода! Так считает Ашир. А он неглупый человек, поверь. И ему теперь важно узнать, кто заставляет столько сеять мака. Кто?! И кто вывозит?! Кто?! Вот для этого и нужна Аширу карта. Велеть подавать плов, дорогой? Без плова нет обеда.
- Так мы же всего лишь завтракаем.
- Разговор трудный вышел. После такого разговора нужен плов, чтобы подкрепиться. И больше мы к этому разговору не вернемся, дорогой. Сейчас спустится к нам твой старик, который станет после сна огурчиком, и мы начнем нашу программу. Вы зачем прилетели? Вы прилетели, чтобы осмотреть все перспективно-курортные места в нашей области. Это сегодня тут жарко и пыльно. Но ведь у нас есть море. И к нам тянут воду Амударьи. А знаешь ли, что она уже в ста километрах, нет, в шестидесяти от Красноводска? Мы увидим эти благословенные трубы, когда полетим в Кара-Кала. Я добыл для вас вертолет. Посланник будет доволен. Мы будем низко лететь, совсем низко, почти касаясь верблюжьих горбов. И мы увидим эти трубы, по которым вернется сюда вода Амударьи. Вернется! Я правду говорю, вернется! Когда-то, совсем недавно, ну, пять, ну, семь столетий назад, здесь была вода, здесь были плодороднейшие поливные земли. Река ушла, ушла жизнь. Теперь она возвращается, наша Аму! Ты представляешь, в какое историческое время мы с тобой живем?! Плов! Вот несут плов! Милые, прекрасные руки ставят нам на стол блюдо плова! Спасибо, женщина! Спасибо, дорогая!
Мелькнули полные руки, проплыли, удаляясь, полные бедра, а на столе заблагоухал плов.
- Даже смотреть на женщин я не могу, дорогой, - сказал Меред, все же проводив глазами полные бедра. - Кто я? Муж секретаря обкома!
- А почему бы не подключить к этой карте твою жену? - спросил Знаменский. - Все-таки секретарь обкома.
- Разве я тебе сказал, что речь идет о нашей области? - насторожился Меред. - Я назвал тебе нашу область?
- Нет, не назвал.
- Мне пишут со всех концов, вот что я говорил. Там - тут, там - тут, про это я говорил. А где именно - я не говорил.
- Не говорил, не говорил, успокойся. Но все-таки, секретарь обкома.
- Ну и что? Она же не первый, а третий секретарь. Она после первого и второго должна голос подавать. И она женщина. У нас женщины знают свое место. Конечно, дома, когда муж бывший киномеханик, конечно, тут можно... Нет, дорогой, я несчастнейший человек на свете! Выпей, пожалуйста, за меня! И ешь, ешь, хватит разговаривать. Плов надо есть горячим.
18
Отобедав, они пошли будить Посланника, для которого Меред прихватил со стола целый поднос всякой всячины: тарелку плова, навалом винограда, только что выпеченный чурек. Нес он и большой чайник с чалом, с гок-чаем, светленьким совсем, горьковатым напитком, который, оказывается, тоже все снимал. И маленький графинчик водки установил на поднос - а вдруг душа потребует?
Высоко неся поднос над головой, умело неся, невысокий, кругловатый, быстрый в своем коротком, плавном шаге, шел по гостиничным лестницам, а потом по коридору Меред, веселый и в походке своей, круглоловкий какой-то. Он был одет наипростейше: рубаха, штаны, сандалеты. Но очень ладно сидела на нем эта одежда, служила, не выпячиваясь, и он не казался бедно одетым. Как ему было удобно, так и оделся. Случится той, он не будет трястись над своими брюками, страшась посадить на них жирное пятно. Случись срочная куда-то командировка, - в зной, в пустыню, на нефтевышку или к чабанам, - и он опять же готов, чтобы трястись в грузовике по пыльной дороге или даже на спине верблюда очутиться, а то и на спине ишака. Он был заряжен на любое дело, с готовностью готовый и к столу, и к дороге, к мгновенности перемен. И хотя был он, как отрекомендовался, заведующим всей культурой города-порта Красноводск, он продолжал оставаться все тем же сельским киномехаником, кинокочевником, младшим братом и унаследователем веселого и лукавого Ходжи Насреддина. Можно было понять, глядя на него, за что приглянулся он некой строгой, но конечно же очень красивой девушке, ведь он был так непохож на ее сотоварищей по бюро райкома.
С этим подносом, пьяноватые все-таки, хоть шурпа и чал все снимают, явились они пред очи Посланника. Похоже, вздремнуть ему не удалось, глаза его устало и неодобрительно рассматривали их, молодых этих, здоровых людей, у которых какие-то там были трудности и проблемы, неудачи даже и беды, хотя никаких не было у них проблем и бед, раз они были молоды и здоровы. Главное - здоровы! А они этого не понимали. Еще поймут! Не минует!
Самохин сидел за маленьким письменным столом, тяжело упершись в него локтями. Он ничего не писал и ничего не читал. Он выбрал это место в комнате, потому что оно, пожалуй, единственным было местом, где бы ни висели или ни разостланы были ковры. В такую жару - ковры! Но ведь это был "люкс" и это была гостиница областного центра, славящегося своим ковроделием. Даже кровать была застлана ковротканым покрывалом. И пол был устлан коврами. Полупустой графин с чалом стоял на письменном столе перед Самохиным.
- И где же это раздобываются такие жены? Вы - москвич?
- Да.
- Она будет вас встречать? На "мерседесе" домой покатите, угадал?
- Не угадали, Петр. Я схожу в Красноводске.
- Вон как! Да там же сейчас сто градусов в тени! Причем, замечу, тени нет.
- И все-таки схожу именно там.
- Так, так... Значит, вы еще загадочней, чем я думал. Но все-таки Калиновский?
- Все-таки Калиновский.
- Княжеский род, что ни говори?
- Что ни говори. Мама утверждает, что Калиновские были знатнейшими шляхтичами в одном ряду с Вишневецкими и Потоцкими.
- Да... Но "Омега" не из шестнадцатого века, как я полагаю?
- Тогда вроде этой фирмы еще не было.
- В том-то и дело! Так вы в командировке здесь? И вас погнали в такую наижарчайшую пору? Экстренный случай? Угадал, вы - ревизор?! Ловите жуликов?! Сейчас это модно. Ловят и ловят! Что, в Красноводске какой-то торгаш крупно попался? Вы уж простите меня, что я допытываюсь... Профессия! Сюжетики! Судьбишки! Вот ваша "Омега" - это уже сюжетик. Нет, не ревизор? Да, не похожи, это я так, не подумавши ляпнул. Режиссер? Актер? Тогда бы я вас знал. Все дело в том, дорогой Ростик, ох, простите, что я так, по-приятельски, все дело в том, что если я кого-то хоть раз углядел своими глазками, то это уже навсегда, как фотография. А я вас где-то да углядел. И вот томлюсь, хочу вспомнить. И к тому же "Омега"... Не признаетесь? Не раскроете инкогнито?
Но тут Знаменского выручил радио-женский голос, уведомляющий пассажиров, следующих до Красноводска, что самолет идет на посадку и необходимо пристегнуть ремни.
- Пойду к своему шефу, - сказал, поднимаясь, Знаменский. - Он в первом салоне.
- Сбегаете? Допек я вас? - Сушков поднялся, протянул руку, морщинками бывалыми применьшив и без того маленькое и прелюбознательнейшее свое личико. - Простите, молю, но - профессия! А мы еще встретимся! Пароль донер! Нес па?
- Мэй би, мэй би... - подхватив сумку, Знаменский быстро пошел по проходу. Ну и духота в этом самолете! Взмок весь. И уши заложило. Самолет круто шел на посадку. В окошечках замелькала синева, изумительная синева. Это было Каспийское море. Не поверилось, что там, внизу, тоже злобствует зной. Синева эта его утешила, ободрила.
17
Позади прибрежная скалистая гряда, - в скалы, теснимый морем, и врезался этот город, - позади немыслимое хитросплетение труб громадного нефтеперегонного завода, позади эта чужедальщина для глаз, будто ты где-то вблизи Эр-Риада или Эль-Файюма, и вот уже сидят они в гостиничном ресторане, где никакой чужедальщиной и не пахнет, разве что запах остывшего бараньего жира укоренился тут, а запах этот не из самых приятных. Но на столе перед ними большой графин с мутновато-белым напитком. Это - чал.
- Вот мы и в государстве Чал! - наливая в пиалушку этот мутноватый, жидко изливающийся напиток, провозгласил Самохин. Он осторожно приблизил к губам пиалушку, испил, страшась, коротко сглотнув, и замер, ожидая мгновенной смерти или мгновенного исцеления. Но не случилось ни того, ни другого.
- Пейте, пейте, я раздобыл для вас изумительный чал, наисвежайший, от самой красивой верблюдицы! Мне позвонили из Ашхабада и дали указание. Во-первых, показать вам все перспективные курортные места, во-вторых, обеспечить любым транспортом, включая вертолетный, в-третьих, наладить снабжение чалом. Я решил, что "в-третьих" важнее, чем "во-первых" и "во-вторых", ибо через желудок проходят все караванные тропы. Пейте, пейте, наш уважаемый Александр Григорьевич! Смелей, это не девушка! Чал не обманывает!
Кудрявый, весело кругоголовый человек, не шибко молодой, но молодоглазый и улыбчивый, все эти слова произносил с напором, раскатывая в них "р" и сглатывая "л", отчего слова как бы выпархивали из его сочных, смугловато-красных жизнелюбивых губ. Он их встретил в аэропорту, этот человек, торжественно представившийся заведующим всей культурой города порта Красноводск. Он их и сопроводил в лучшую гостиницу города, - а была ли тут другая? - разместил в лучших номерах, в люксах, разумеется, явно проявив душевную тонкость, ибо и шефу и его помощнику он добыл одинаковые номера. Но тут сыграла роль мгновенная симпатия, которую взаимно ощутили друг к другу и он, и Знаменский, совпали их улыбки и отворились их души. Самохин же был сановен, мало доступен, изнутри надут. Роль играл. Нравилось ему быть начальником. Но чал смягчил его. Все-таки врачеваться же сюда прибыл, а врачуясь, мягчают.
- Почему, дорогой Меред, вы особенно подчеркнули, что чал от красивой верблюдицы? - спросил Самохин, еще разок коротко сглотнув. - Разве это имеет значение? - Он поставил пиалу, начал вслушиваться в себя, замерев, полузакрыв глаза.
- Громадное! Наигромаднейшее, уважаемый Александр Григорьевич! - Меред не позволил себе улыбнуться, только на Знаменского скосил лукавые глаза, приятельски чуть-чуть ему подмигнув. - Красивое только и лечит! Возьмем, к примеру, ту же девушку... Какая разница, в конце концов, какое у нее лицо? Если вдуматься! Но мы тянемся к красоте, ибо это главный закон гармонии. А гармония, не мне вам объяснять, уважаемые москвичи, главный закон жизни. Я правильно говорю?
- Вы где учились, Меред? - смеясь, спросил Знаменский. - Не на философском ли факультете?
- Выше, выше поднимайте, дорогой Ростислав.
- Может, в академии общественных наук? - спросил Самохин. - У нас? В Москве?
- Выше, выше поднимайте, уважаемый Александр Григорьевич!
- В инспектуре ЦК? - спросил Самохин, повнимательнее глянув на Мереда.
- Это, конечно, совсем высоко! - Меред почтительно свел ладони. - Но я еще выше учился.
- Ну, брат! - радуясь этому веселому малому, наиграл изумление Знаменский. - Разве есть что выше?
- Есть, дорогой! - Меред выждал, округлил глаза, таинственно понизил голос. - Я у жены учился. И учусь. А она у меня секретарь обкома. - Он развел руки, уронил голову. - Вы знаете, что это за наука - каждый день, каждый день, каждый день? И ночью тоже! Нет, это вам не академия общественных наук! Что академия?! А вообще-то я окончил семилетку и курсы киномехаников.
- Так, так, очень забавно излагаете, - сказал Самохин и позволил себе улыбнуться, тем более что чал, который он потягивал, кажется, начинал завоевывать его доверие. - А теперь определим нашу программу. Я бы хотел прежде всего встретиться с руководством.
- Прежде всего мы встретимся с шурпой, - сказал Меред и молитвенно повел носом. - Слышите благоухание? Несут! Шурпа - это суп, где встретились барашек и козленок. Какой там суп! Это - блаженство! На три пальца огненного жира! Под шурпу можно выпить бутылку водки и никто не заметит, что ты пьян!
- Три пальца жира?! - ужаснулся Самохин.
- А для начала икорка паюсная, рыбка горячего и холодного копчения... Все наше, все дарит нам Седой Каспий! Прошу!
Две официантки с двух подносов сгружали на стол пленительнейшую еду, эти дары Седого Каспия, разом смешавшие свои царственные запахи. Официантки действовали быстро, споро, отмелькали их полные руки, и женщины удалились, отмелькав внушительными бедрами, а на столе, на скучной только что скатерти возникла скатерть-самобранка с яствами.
- Прошу! Скромный завтрак... - Меред даже голову свою круглую и кудрявую вобрал в плечи, таким скромным считал он свое угощение. - На скорую, как в России говорят, руку... Вам что налить, Александр Григорьевич, "кубанскую", "столичную"?
- Но я страшусь жира! Какая там водка?! - Бедный Самохин утратил всю свою сановность. - Мне бы творожку немного...
"Смертельно больной старик..." - вспомнились Знаменскому слова Ашира. И вспомнилась расплавленная площадь перед аэровокзалом, на которой померещился Ашир Атаев. Померещился, не явился. А они вот здесь, слуги его затеи. И чал на столе. Но еще и эта еда замечательная, которая старику страшнее яда.
- Чал все снимет, - сказал Меред. - А страшиться надо только змеиного укуса и предательства друга.
- Из лекций жены? - спросил Знаменский.
- Н-е-е-т! Это народное. Жена меня учит марксизму-ленинизму.
- Да?! - оживился Самохин. - А! Икорки я все же отведаю! Но копченостей - ни за что! И не упрашивайте! Это главные мои враги!
- Главные наши враги - сомнение в своих силах и робость при исполнении желаний! - провозгласил Меред. - Так выпьем же, друзья, чтобы эти враги никогда не мешали нам в ответственный момент!
- Шутник вы, шутник, я гляжу! - Самохин судорожно тер ладони над столом, не решаясь и уже почти решаясь протянуть руку к чему-либо из этих яств. - А! Рюмочку я все же выпью! Крохотульную!
- Чал все снимет, - сказал Меред.
- Да, обучен ты совсем не худо, - сказал Знаменский. - И все жена?
- Зачем про жену спрашиваешь? Нельзя спрашивать про жену! Нет, это еще до нее. Киномеханик - тоже наука. Везде свой человек. Даже грабитель в пути не остановит. Он знает, что человек везет фильм к чабанам. Я прошел большую школу, друзья. Потому я такой веселый, что я такой ученый. А жена, что жена? Я - несчастный человек. Я не могу вас пригласить к себе домой. В туркменском доме хозяин муж. А как я, скажите, могу быть хозяином в своем доме? Нет, конечно, не совсем несчастный человек, но все-таки я немножко неудачно женился. Меня оправдывает только то, что тогда она была всего лишь инструктор райкома комсомола. Выпьем, дорогие москвичи! Мои заботы - не ваши заботы!
- Александр Григорьевич, вам не стоит, пожалуй, - сказал Знаменский, глядя, как мучается старик.
- Да, да! Вы правы, правы! - Самохин отдернул от рюмки руку. - А вы пейте! Пейте! Я хоть посмотрю! Мне легче делается, когда смотрю, как пьют. Будто сам пью! Эх, рыбки золотые, подружки мои заклятые!.. Отгулял, отгулял...
- Слово даю, я не враг вам, чал все снимет, - сказал Меред. - Но лучше не пейте, если не верите. Без веры ни в чем нет радости. А мы давайте выпьем, Ростислав Юрьевич! Какие у вас часы замечательные! "Омега"! Не люблю дорогие вещи. Жена говорит, что дорогая вещь хуже аркана.
- Это из уроков марксизма-ленинизма? - усмехнулся Самохин.
- Именно! У меня замечательная жена! Но я несчастный человек... Поехали!
Они вдвоем выпили, разом опрокинув рюмки, а Самохин схватил свою пиалушку с чалом и стал пить, судорожно глотая. Бедный, бедный старик... Он вдруг вскочил, бодро объявив:
- Идея! Пойду, вздремну часок. Хоть и недолог был полет, но перепад давлений ощутим. К морю спустились, как с горы. Всего часок, и я буду, как огурчик. - Счастливый, что может улепетнуть от этого стола, где все будто помечено было для него скрещенными костями и черепом, Самохин даже помолодел, уверенными стали его движения. - А графинчик с чалом прихвачу. И малюсенький кусочек икорки. Что еще? - Глаза его всматривались и меркли, всматривались и меркли, всюду натыкаясь на скрещенные кости и череп. - Все! Долой соблазны! - Он подхватил графин, пиалушку, отмахнулся в последний миг от тарелки с икрой и бодро, прямо держась, важно ступая, отбыл.
- Долой соблазны... - Меред долгим взглядом проводил старика. - А если их долой, так зачем тогда жить? - Меред перевел свои навыкате глаза, веселые, смеющиеся, на Знаменского. - Зачем, спрашиваю? Ешьте шурпу, дорогой. Ее надо горячей есть. Все надо горячим есть, что снято с огня, и все надо горячим ощущать, что сжал в ладонях... За соблазны! Чтобы не убегать от них! Никогда! До последнего вздоха!
- Где я? В Грузии? - Знаменскому было легко с этим человеком, у которого уже и седина пробилась в крутых завитках его смоляной шевелюры, которому и жилось, наверное, не просто, томил его этот перепад высот в семейной жизни, но веселость жила в нем не наигранная, приветливость была в нем от души.
- Ты в Туркменистане, дорогой! Про Грузию почти уже все известно, землю роют, чтобы еще что-нибудь узнать. Про нас еще почти ничего не знают. Мы загадочный народ. Ты в ссылке у нас? Ну, ну, я знаю. Нами получены все сведения - и о Посланнике этом больном и о тебе. Иначе нельзя, вы будете у самой границы. Так вот, ты пока в ссылке у нас. Много русских, еще до революции, так попадали к нам. И многие, очень многие не умели нас понять. Они считали дни, чтобы уехать. Они жили у нас с полузакрытыми глазами. Что можно разглядеть такими глазами? Зной! Песок! Скорпионов и змей! Но те, кто приехал жить, а не отбывать срок наказания, те начинали любить эту суровую землю, нас, туркмен, начинали любить. И понимать! Мы заслуживаем открытого сердца. Ты как к нам приехал, отбывать или жить?
- Вот и ты, Меред, взял меня за руку и повел, - потускнев, сказал Знаменский. - Все меня учат, все меня учат... Что ж, заслужил. Поделом. А я думал, ты веселый человек, Меред, без учительских этих ноток. Сказалось все-таки влияние жены? Ее наука? Выпьем-ка лучше, раз перешли на "ты". Вот за это и выпьем.
- Обидел тебя? Не хотел. Разве я учил? О, не хотел! Прости великодушно. - Меред, моля о прощении, провел ладонями по лицу и свел их под подбородком. Замер так, нешуточно моля глазами, гася в них веселье, что не легко ему было сделать, ибо веселье, веселость, готовность к смеху укорененно жили в них.
- Прощаю, прощаю. Перетерпеть надо. Полоса!
- А, не простил! Понимаю, тебе трудно. Очень трудно. Думаешь, я не могу понять?
- Не знаю. Ну, понял. Жить-то мне дальше. Я вот про тебя понял, что трудно тебе, хоть ты и шутя жаловался. Но жить-то дальше тебе.
Они глянули друг на друга через влагу глаз, разом вдруг рассмеялись.
- А, тебе тоже нельзя позавидовать! - сказал Меред и покрутил над головой рукой, замысловатое что-то начертав в воздухе. - Жена - дочь министра, скажу, это тоже не подарок!
- Все знаешь про меня.
- Все! А как же? На самую границу повезем. Слушай, а я тоже азартный, в очко однажды двести рублей проиграл. Хотел тельпек еще проиграть, но друг не дал, оттащил в сторону, кушаком связал руки. Он был сильнее меня. У тебя там рядом не было сильного друга? В Каире?
- Все знаешь про меня.
- Почти. Один процент. Девяносто девять процентов не знаю. Никто ни про кого больше одного процента не знает. Согласен? Сами мы про себя знаем, ну на два, ну на три процента. Как поступим через минуту, не знаем. Кого полюбим, кого возненавидим, не знаем. Вот вздрогнет сейчас под нами земля, что станем делать? Не знаем! Может, я тебя спасу, а может, ты меня, когда станут падать стены. Народ - загадка, но и человек - загадка. Согласен?
- Ты такой мудрый, что с тобой даже спорить нет смысла. Один процент, говоришь?
- Ну два, ну, уступаю, три.
- А суры, а суны ваши - там же все расписано.
- О чем ты?! Потому и расписано, что аллах нам не доверяет. Вот он не велел нам пить, а мы пьем. Что аллах? Жена мне запрещает пить, а я пью. Она мне партийный выговор обещает. Я ее собираюсь поцеловать, а она от меня отстраняется - опять, говорит, от тебя этим отвратительным араком несет, смотри, говорит, получишь ты у меня выговор с занесением в учетную карточку. И где, где это говорится, друг?! Я несчастнейший человек!
- Не страшись, чал все снимет.
- А запах? Его не скроешь, выключив торшер... Скажи, тебе понравился Ашир? Сильный человек, да?
- Какой Ашир? - Вся наука, все навыки, вся осторожность, весь этот набор предупредительных в себе сигналов - все сейчас вспомнилось и зазвенело в Знаменском, упреждая, остерегая, призывая к осмотрительности, осторожности, лукавству, умолчанию, - чего там еще? - словом, всему тому, без чего твоя работа за границей, даже если ты вовсе не дипломат, а журналист, не стоит и гроша. Но разве тут была заграница? Разве этот славный малый, весело сейчас его рассматривающий, иностранец? Нет, не заграница, но пограничная зона, заступив которую, можно погубить Ашира Атаева, одним неосторожным словом можно погубить, поскольку этот Ашир Атаев начал, похоже, нешуточный бой с нешуточным противником. - Какой Ашир, дорогой? - И Знаменский с таким недоумением ответно уставился на Мереда, что сам себя про себя похвалил.
- Хорошо ответил! - похвалил его и Меред. - Хорошо глядишь! Притворяешься хорошо. Ну ладно, когда будем уезжать, передам тебе на вокзале письмо для Ашира. Он звонил мне. Из Кара-Калы вы поедете поездом, вот там, на вокзале, и дам тебе письмо.
- Не пойму, о чем ты толкуешь, дорогой Меред? - сказал Знаменский. Мне никто никаких поручений не давал, никаких писем брать мне не поручено. Ты не спутал чего-нибудь?
- Правильно, правильно отвечаешь! - Меред просто любовался Знаменским. - Письмо я тебе все-таки передам, а ты уж сам решай, куда его деть. Не доверяешь мне? Молодец! Хотя обидно, конечно. Неужели я похож на провокатора?
- Ты похож на очень славного парня, Меред. Но...
- Правильно, правильно отвечаешь. Немного приподниму завесу... Совсем немножко... Чтобы ты хоть чуть-чуть поверил мне... Доверие нужно даже не нам с тобой, а этой шурпе. Ее нельзя хлебать за одним столом, не доверяя друг другу. В старину враги не садились за один стол, а если садились, не притрагивались к еде, боялись отравы. Недоверие - это отрава.
- Я верю тебе, Меред, но... Действительно, хорош супчик, - Знаменский, обжигаясь, начал есть. - Ну и горяч!
- Чурек бери. Шурпа медленно остывает, жир мешает. Ее надо с хлебом есть, и не спеши глотать. Так вот, наш Ашир собирает сведения, где у нас по Туркмении высаживается мак. Он, понимаешь, карту маковых посевов решил нарисовать. Совсем агрономом стал, когда из прокуратуры прогнали. Ну, а я кое в чем ему тут помогаю. У меня много друзей, во всех наших городах и селениях можно найти моих друзей. Один видел где-то маковое поле, другой видел где-то. Кто в предгорьях, кто в горах, кто где. Возле канала клочок поля, возле кяриза клочок поля - там, тут, тут, там. Карта зачем нужна? Один клочок - пустяк. Пять, десять клочков - пустяк. У нас веками высаживают мак. Пороки не нами сегодня выдуманы. У нас старики и про бел знают, бел - это гашиш. Высевают коноплю, черти, накуриваются до одури. Старики! Месяцами только овцы вокруг! Одиночество, мэканье одно вокруг. А покурил - и гурии к тебе сбегаются. "Что желаете, ага? - вопрошают. - Мы можем омыть ваши ноги, умастить ваши плечи, мы можем..." Есть еще нас... Нас! Скверная штука. Чего там не понамешано. Белая махорка и даже негашеная известь. Суют под язык. Пробирает до пота! Бьет по мозгам! Имеешь возможность попробовать, на каждом нашем базаре продают. Зелененький такой порошочек. От зубной боли очень помогает. Наши аксакалы к зубному врачу ни за что не пойдут. На аркане не затащишь. Хуже шайтана для них зубодер. Как позволить, чтобы кто-то залезал тебе в рот, чтобы отнимал частицу тела твоего?! Никогда! Но зубы-то болят у старого человека. И тут помогает нас. Мы его не запрещаем. Да беззубому старику разве что запретишь? Он гораздо ближе к аллаху, чем к районному отделению милиции. Ну, как моя лекция?
- Занятно. Нет, я эту известку пробовать не стану. Мне довольно и шурпы. Весь рот сжег.
- Не спеши, шурпа медленная еда. А есть еще у нас тирьек. Вот он-то и добывается из мака. Из молочка, которое вытекает, когда надрежешь маковую головку, когда еще не вызрел мак, не почернел. Да, тирьек... Опий, короче говоря. Опиум! Тоже не новость в наших краях. Из Китая, так думаю, к нам пришел этот сизый дымочек. Много веков назад пришел. Тирьек... А тех, кто к нему пристрастился, а он прилипчив, только начни, он тебя не отпустит, ни на миг не отпустит, тех у нас тирьеккешами зовут. Еще встретишь таких. Где-нибудь на базаре, возле базара. Они там подпирают спинами дувалы. Щеки впали, глаза блуждают, руки-ноги не слушаются. Это не пьяницы. Нет, это не пьяницы. И им не до веселья. Это живые покойники. Но что-то они там в своем полузагробном мире находят для себя. Видения их посещают. Накурились или нажевались - вот и жизнь. Другая для них уже невозможна. А тирьек очень дорог. Он строго запрещен у нас. Его можно достать только из-под полы. И дорого надо платить. Вообще, дорого. Сперва все деньги отдай, какие есть, все вещи спусти, какие есть, а потом и жизнь заплатить придется. Вот, дорогой, если коротко, что такое лоскуток земли с зацветающим маком.
- Но если это у вас с незапамятных времен, так чего же вы горячку порете? - сказал Знаменский. - Зачем какие-то вам карты вдруг понадобились?
- С незапамятных времен, ты прав, дорогой. Но эти лоскуты под маком то исчезают, то появляются, то их совсем мало становится, то вдруг много. Приливы и отливы. В чем тут дело? Я объяснить не берусь, у меня семилетка и курсы киномехаников. И вот, понимаешь, вдруг этих маковых лоскутов у нас сильно прибавилось. Вдруг! Ашир говорит, что столько нам, для наших стариков, для наших несчастных тирьеккешов не нужно. Такого урожая не нужно! Даже если молодые у нас начнут себя губить. Столько не нужно! Ашир считает, что наш тирьек стали вывозить. К вам, в Россию! Спрос появился. Мода! Так считает Ашир. А он неглупый человек, поверь. И ему теперь важно узнать, кто заставляет столько сеять мака. Кто?! И кто вывозит?! Кто?! Вот для этого и нужна Аширу карта. Велеть подавать плов, дорогой? Без плова нет обеда.
- Так мы же всего лишь завтракаем.
- Разговор трудный вышел. После такого разговора нужен плов, чтобы подкрепиться. И больше мы к этому разговору не вернемся, дорогой. Сейчас спустится к нам твой старик, который станет после сна огурчиком, и мы начнем нашу программу. Вы зачем прилетели? Вы прилетели, чтобы осмотреть все перспективно-курортные места в нашей области. Это сегодня тут жарко и пыльно. Но ведь у нас есть море. И к нам тянут воду Амударьи. А знаешь ли, что она уже в ста километрах, нет, в шестидесяти от Красноводска? Мы увидим эти благословенные трубы, когда полетим в Кара-Кала. Я добыл для вас вертолет. Посланник будет доволен. Мы будем низко лететь, совсем низко, почти касаясь верблюжьих горбов. И мы увидим эти трубы, по которым вернется сюда вода Амударьи. Вернется! Я правду говорю, вернется! Когда-то, совсем недавно, ну, пять, ну, семь столетий назад, здесь была вода, здесь были плодороднейшие поливные земли. Река ушла, ушла жизнь. Теперь она возвращается, наша Аму! Ты представляешь, в какое историческое время мы с тобой живем?! Плов! Вот несут плов! Милые, прекрасные руки ставят нам на стол блюдо плова! Спасибо, женщина! Спасибо, дорогая!
Мелькнули полные руки, проплыли, удаляясь, полные бедра, а на столе заблагоухал плов.
- Даже смотреть на женщин я не могу, дорогой, - сказал Меред, все же проводив глазами полные бедра. - Кто я? Муж секретаря обкома!
- А почему бы не подключить к этой карте твою жену? - спросил Знаменский. - Все-таки секретарь обкома.
- Разве я тебе сказал, что речь идет о нашей области? - насторожился Меред. - Я назвал тебе нашу область?
- Нет, не назвал.
- Мне пишут со всех концов, вот что я говорил. Там - тут, там - тут, про это я говорил. А где именно - я не говорил.
- Не говорил, не говорил, успокойся. Но все-таки, секретарь обкома.
- Ну и что? Она же не первый, а третий секретарь. Она после первого и второго должна голос подавать. И она женщина. У нас женщины знают свое место. Конечно, дома, когда муж бывший киномеханик, конечно, тут можно... Нет, дорогой, я несчастнейший человек на свете! Выпей, пожалуйста, за меня! И ешь, ешь, хватит разговаривать. Плов надо есть горячим.
18
Отобедав, они пошли будить Посланника, для которого Меред прихватил со стола целый поднос всякой всячины: тарелку плова, навалом винограда, только что выпеченный чурек. Нес он и большой чайник с чалом, с гок-чаем, светленьким совсем, горьковатым напитком, который, оказывается, тоже все снимал. И маленький графинчик водки установил на поднос - а вдруг душа потребует?
Высоко неся поднос над головой, умело неся, невысокий, кругловатый, быстрый в своем коротком, плавном шаге, шел по гостиничным лестницам, а потом по коридору Меред, веселый и в походке своей, круглоловкий какой-то. Он был одет наипростейше: рубаха, штаны, сандалеты. Но очень ладно сидела на нем эта одежда, служила, не выпячиваясь, и он не казался бедно одетым. Как ему было удобно, так и оделся. Случится той, он не будет трястись над своими брюками, страшась посадить на них жирное пятно. Случись срочная куда-то командировка, - в зной, в пустыню, на нефтевышку или к чабанам, - и он опять же готов, чтобы трястись в грузовике по пыльной дороге или даже на спине верблюда очутиться, а то и на спине ишака. Он был заряжен на любое дело, с готовностью готовый и к столу, и к дороге, к мгновенности перемен. И хотя был он, как отрекомендовался, заведующим всей культурой города-порта Красноводск, он продолжал оставаться все тем же сельским киномехаником, кинокочевником, младшим братом и унаследователем веселого и лукавого Ходжи Насреддина. Можно было понять, глядя на него, за что приглянулся он некой строгой, но конечно же очень красивой девушке, ведь он был так непохож на ее сотоварищей по бюро райкома.
С этим подносом, пьяноватые все-таки, хоть шурпа и чал все снимают, явились они пред очи Посланника. Похоже, вздремнуть ему не удалось, глаза его устало и неодобрительно рассматривали их, молодых этих, здоровых людей, у которых какие-то там были трудности и проблемы, неудачи даже и беды, хотя никаких не было у них проблем и бед, раз они были молоды и здоровы. Главное - здоровы! А они этого не понимали. Еще поймут! Не минует!
Самохин сидел за маленьким письменным столом, тяжело упершись в него локтями. Он ничего не писал и ничего не читал. Он выбрал это место в комнате, потому что оно, пожалуй, единственным было местом, где бы ни висели или ни разостланы были ковры. В такую жару - ковры! Но ведь это был "люкс" и это была гостиница областного центра, славящегося своим ковроделием. Даже кровать была застлана ковротканым покрывалом. И пол был устлан коврами. Полупустой графин с чалом стоял на письменном столе перед Самохиным.