Страница:
В.: Где сейчас Оснард?
О: Нам неизвестно местонахождение мистера Оснарда.
Бедная женщина. На следующий день пресса была счастлива просветить ее на эту тему, напечатав снимок Оснарда, катающегося без всяких комментариев по горным склонам Давоса в компании какой-то светской красотки вдвое моложе его.
«Посол Молтби был вызван в Лондон для консультаций незадолго до того, как началась операция под кодовым названием „Свободный проход“. Совпадение во времени является чисто случайным». В.: Насколько незадолго?
О. (после некоторого замешательства): Незадолго.
В.: До того, как он исчез, или После?
О.: Странный вопрос.
В.: Какие отношения были у Молтби с Абраксасом?
О.: Нам ничего не известно о каких-либо отношениях.
В.: Не кажется ли вам, что назначение в Панаму не соответствовало высокому интеллектуальному уровню и опыту Молтби?
О: Мы глубоко уважаем республику Панаму. И считаем, что Молтби вполне соответствовал занимаемому там посту.
В.: Где он сейчас?
О.: Посол Молтби взял долгосрочный отпуск для улаживания личных дел.
В.: Нельзя ли уточнить, каких именно?
О.: Мне нечего добавить. Личных.
В.: Но каких именно личных?
О.: Насколько нам известно, посол Молтби вступил во владение наследством и, возможно, подумывает о новой карьере. Ведь он выдающийся ученый.
В.: Вы что же, хотите тем самым сказать, что он уволен?
О.: Ничего подобного.
В.: Что с ним таким образом рассчитались?
О.: Спасибо, что приняли участие в нашей пресс-конференции.
Обнаруженная у себя дома, в Уимблдоне, миссис Молтби, признанная местная чемпионка по боулингу, поступила весьма мудро, отказавшись давать какие-либо комментарии о местонахождении мужа:
«Нет, нет. Уходите, вы все, и немедленно! Из меня вам ничего не вытянуть. Я вас давно раскусила. Все вы подлецы и пиявки, вечно сочиняете всякие небылицы. Мы уже имели с вами дело на Бермудах, когда приезжала королева. Нет, не слышала от него ни слова. И думаю, что не услышу. Он живет своей собственной жизнью, и она не имеет никакого отношения к моей. О, нет, полагаю, что рано или поздно он все же позвонит. Если, конечно, вспомнит номер телефона и под рукой найдется монетка. Вот и все, больше мне нечего вам сказать. Шпион? Ну, знаете, это просто смешно! Думаете, я бы не знала? Абраксас? Первый раз слышу. Похоже на название оздоровительного клуба. Да, видела. Тот негодяй, который облевал меня с ног до головы на приеме в честь дня рождения королевы. Чудовищный тип! Что вы имеете в виду, какая еще романтическая связь? Глупости! Вы что, не видели их фотографий? Ей двадцать четыре, ему сорок семь, как говорится, комментарии излишни!»
«ДА Я ВЫЦАРАПАЮ ЭТОЙ СУКИНОЙ ДОЧЕРИ ГЛАЗА! — ОБЕЩАЕТ РАЗГНЕВАННАЯ СУПРУГА ПОСЛАННИКА». Один неустрашимый репортер уверял, что выследил парочку в Бали. Другой известный своими секретными источниками журналист поселил влюбленных в роскошном особняке в Монтане, который ЦРУ предоставляло в распоряжение самых ценных своих «помощников», заслуживших особую благодарность.
«Мисс Франческа Дин, работавшая в посольстве в Панаме, уволилась из Министерства иностранных дел по советвенному желанию. Она проявила себя как талантливый и ценный сотрудник, и мы очень сожалеем о ее решении, принятом по чисто личным мотивам». В.: Те же основания, что и у Молтби?
О. (тот же отвечающий, изрядно обескровленный, но несгибаемый): Пас.
В.: Это надо понимать: без комментариев?
О.: Это надо понимать как пас. Никаких комментариев. Какая разница? Нельзя ли оставить эту тему и перейти к чему-то более серьезному?
(Латиноамериканская журналистка через своего переводчика):
В.: Скажите, Франческа Дин была любовницей Мики Абраксаса?
О.: О чем это вы?
В.: Многие в Панаме говорят, что именно она разрушила брак Абраксаса.
В.: Не нахожу нужным комментировать то, что многие люди говорят в Панаме.
В.: Многие в Панаме также говорят, что Стормонт, Молтби, Дин и Оснард были кадровыми британскими террористами, получившими задание от ЦРУ внедриться в демократическое правительство Панамы и разрушить его изнутри!
О.: Скажите, эта женщина аккредитована? Кто-нибудь прежде ее здесь видел? Нет уж, позвольте! Будьте любезны, покажите свои документы нашему охраннику!
Дело Найджела Стормонта вызвало гораздо меньше шума. «ПОВЕСА ИЗ МИНИСТЕРСТВА ОКОНЧАТЕЛЬНО РАЗГУЛЯЛСЯ», а далее шел пересказ уже известной любовной истории с бывшей женой коллеги, когда оба они работали в британском посольстве в Мадриде. Но эти публикации промелькнули лишь в нескольких номерах. Некоторое оживление внесло лишь сообщение о том, что Пэдди Стормонт попала в швейцарскую раковую клинику, но сам Стормонт сумел положить конец дальнейшим спекуляциям на эту тему. Шли дни, и постепенно о Стормонте начали забывать как о слишком незначительном игроке в загадочном и масштабном британском заговоре, который, по словам самого высокооплачиваемого писаки Хэтри, «помог Америке спасти шкуру и доказал, что Британия под руководством тори вполне способна стать желанным и полезным партнером старого Атлантического альянса, как ни старались бы отмахнуться от нее так называемые европейские партнеры».
Минимальное и чисто символическое участие военных сил Британии во вторжении, оставшееся незамеченным за пределами Соединенного Королевства, стало поводом для объединения внутри страны. Во всех главных соборах страны вывесили флаг Святого Георгия [30], а школьникам, которые далеко не все являлись заядлыми прогульщиками, предоставили однодневные каникулы. Что же касается Пенделя, то не было в стране ни одной патриотически ориентированной газеты, ни единого телеканала, где бы хоть раз упоминалось его имя. Что ж, такова судьба секретных агентов, повсюду и везде.
О: Нам неизвестно местонахождение мистера Оснарда.
Бедная женщина. На следующий день пресса была счастлива просветить ее на эту тему, напечатав снимок Оснарда, катающегося без всяких комментариев по горным склонам Давоса в компании какой-то светской красотки вдвое моложе его.
«Посол Молтби был вызван в Лондон для консультаций незадолго до того, как началась операция под кодовым названием „Свободный проход“. Совпадение во времени является чисто случайным». В.: Насколько незадолго?
О. (после некоторого замешательства): Незадолго.
В.: До того, как он исчез, или После?
О.: Странный вопрос.
В.: Какие отношения были у Молтби с Абраксасом?
О.: Нам ничего не известно о каких-либо отношениях.
В.: Не кажется ли вам, что назначение в Панаму не соответствовало высокому интеллектуальному уровню и опыту Молтби?
О: Мы глубоко уважаем республику Панаму. И считаем, что Молтби вполне соответствовал занимаемому там посту.
В.: Где он сейчас?
О.: Посол Молтби взял долгосрочный отпуск для улаживания личных дел.
В.: Нельзя ли уточнить, каких именно?
О.: Мне нечего добавить. Личных.
В.: Но каких именно личных?
О.: Насколько нам известно, посол Молтби вступил во владение наследством и, возможно, подумывает о новой карьере. Ведь он выдающийся ученый.
В.: Вы что же, хотите тем самым сказать, что он уволен?
О.: Ничего подобного.
В.: Что с ним таким образом рассчитались?
О.: Спасибо, что приняли участие в нашей пресс-конференции.
Обнаруженная у себя дома, в Уимблдоне, миссис Молтби, признанная местная чемпионка по боулингу, поступила весьма мудро, отказавшись давать какие-либо комментарии о местонахождении мужа:
«Нет, нет. Уходите, вы все, и немедленно! Из меня вам ничего не вытянуть. Я вас давно раскусила. Все вы подлецы и пиявки, вечно сочиняете всякие небылицы. Мы уже имели с вами дело на Бермудах, когда приезжала королева. Нет, не слышала от него ни слова. И думаю, что не услышу. Он живет своей собственной жизнью, и она не имеет никакого отношения к моей. О, нет, полагаю, что рано или поздно он все же позвонит. Если, конечно, вспомнит номер телефона и под рукой найдется монетка. Вот и все, больше мне нечего вам сказать. Шпион? Ну, знаете, это просто смешно! Думаете, я бы не знала? Абраксас? Первый раз слышу. Похоже на название оздоровительного клуба. Да, видела. Тот негодяй, который облевал меня с ног до головы на приеме в честь дня рождения королевы. Чудовищный тип! Что вы имеете в виду, какая еще романтическая связь? Глупости! Вы что, не видели их фотографий? Ей двадцать четыре, ему сорок семь, как говорится, комментарии излишни!»
«ДА Я ВЫЦАРАПАЮ ЭТОЙ СУКИНОЙ ДОЧЕРИ ГЛАЗА! — ОБЕЩАЕТ РАЗГНЕВАННАЯ СУПРУГА ПОСЛАННИКА». Один неустрашимый репортер уверял, что выследил парочку в Бали. Другой известный своими секретными источниками журналист поселил влюбленных в роскошном особняке в Монтане, который ЦРУ предоставляло в распоряжение самых ценных своих «помощников», заслуживших особую благодарность.
«Мисс Франческа Дин, работавшая в посольстве в Панаме, уволилась из Министерства иностранных дел по советвенному желанию. Она проявила себя как талантливый и ценный сотрудник, и мы очень сожалеем о ее решении, принятом по чисто личным мотивам». В.: Те же основания, что и у Молтби?
О. (тот же отвечающий, изрядно обескровленный, но несгибаемый): Пас.
В.: Это надо понимать: без комментариев?
О.: Это надо понимать как пас. Никаких комментариев. Какая разница? Нельзя ли оставить эту тему и перейти к чему-то более серьезному?
(Латиноамериканская журналистка через своего переводчика):
В.: Скажите, Франческа Дин была любовницей Мики Абраксаса?
О.: О чем это вы?
В.: Многие в Панаме говорят, что именно она разрушила брак Абраксаса.
В.: Не нахожу нужным комментировать то, что многие люди говорят в Панаме.
В.: Многие в Панаме также говорят, что Стормонт, Молтби, Дин и Оснард были кадровыми британскими террористами, получившими задание от ЦРУ внедриться в демократическое правительство Панамы и разрушить его изнутри!
О.: Скажите, эта женщина аккредитована? Кто-нибудь прежде ее здесь видел? Нет уж, позвольте! Будьте любезны, покажите свои документы нашему охраннику!
Дело Найджела Стормонта вызвало гораздо меньше шума. «ПОВЕСА ИЗ МИНИСТЕРСТВА ОКОНЧАТЕЛЬНО РАЗГУЛЯЛСЯ», а далее шел пересказ уже известной любовной истории с бывшей женой коллеги, когда оба они работали в британском посольстве в Мадриде. Но эти публикации промелькнули лишь в нескольких номерах. Некоторое оживление внесло лишь сообщение о том, что Пэдди Стормонт попала в швейцарскую раковую клинику, но сам Стормонт сумел положить конец дальнейшим спекуляциям на эту тему. Шли дни, и постепенно о Стормонте начали забывать как о слишком незначительном игроке в загадочном и масштабном британском заговоре, который, по словам самого высокооплачиваемого писаки Хэтри, «помог Америке спасти шкуру и доказал, что Британия под руководством тори вполне способна стать желанным и полезным партнером старого Атлантического альянса, как ни старались бы отмахнуться от нее так называемые европейские партнеры».
Минимальное и чисто символическое участие военных сил Британии во вторжении, оставшееся незамеченным за пределами Соединенного Королевства, стало поводом для объединения внутри страны. Во всех главных соборах страны вывесили флаг Святого Георгия [30], а школьникам, которые далеко не все являлись заядлыми прогульщиками, предоставили однодневные каникулы. Что же касается Пенделя, то не было в стране ни одной патриотически ориентированной газеты, ни единого телеканала, где бы хоть раз упоминалось его имя. Что ж, такова судьба секретных агентов, повсюду и везде.
Глава 24
Выла ночь, и они снова отдали Панаму на разграбление, поджигали ее башни и лачуги, пугали животных, детей и женщин артиллерийским огнем, резали мужчин на улицах, и к утру все это закончилось. Пендель стоял на балконе, он простоял там почти всю ночь, смотрел, но не думал, слушал, но ничего не чувствовал, корил себя, но не унижался, старался искупить вину, говорил, не шевеля губами, как некогда изливал свою душу дядя Бенни, бормочущий в пустую пивную кружку слово за словом:
Наша власть и сила не знает пределов, и, однако же, мы не можем найти еду для умирающего с голоду ребенка и приют для бездомного… Наши знания безграничны, и мы создали оружие, способное уничтожить всех нас… Мы живем на краю бездны, которая царит в нашей душе, и нам страшно заглянуть в эту темноту… Мы убивали, разрушали, подкупали, мы делали ошибки и предавали самих себя. Из глубины дома что-то кричала Луиза, но Пендель не шелохнулся. Он прислушивался к возмущенному писку летучих мышей, встревоженно круживших над его головой в темноте. Ему нравились летучие мыши, а Луиза их просто ненавидела; и ему всегда становилось страшно, когда люди ненавидят без всякой на то причины, потому что никогда не знаешь, чем это может кончиться. Летучая мышь безобразна, а потому я ее ненавижу. Ты урод, а потому я должен убить тебя. «Красота, — решил он, — это почти всегда обман, пусть даже в силу своего ремесла я отчасти являюсь ее создателем». Может, именно поэтому он всегда считал уродство Марты свидетельством доброты.
— Иди в дом! — верещала Луиза. — Иди же сюда, Гарри, сейчас же, богом тебя заклинаю! Ты что, вообразил себя неуязвимым?
Конечно, ему хотелось зайти, ведь по природе своей он был человеком сугубо семейным, домашним. Но заклинания именем господа бога на Пенделя сегодня не действовали, да и неуязвимым он себя вовсе не считал. Совсем напротив. Он считал себя сильно пострадавшим и брошенным при этом на произвол судьбы. Что же касается господа бога — он не оправдал его надежд, не сумел остановить то, что сам же начал. Так что, вместо того чтобы зайти в дом, Пендель предпочел остаться на балконе, подальше от укоризненных взглядов, всепонимающих улыбок детей и ворчания жены. Он остался наедине с воспоминаниями о самоубийстве Мики и с пронзительными криками соседских кошек, носившихся по его лужайке. Три из них были табби [31], а одна — ярко-рыжая, и теперь под ослепительными вспышками огня они сохраняли свою природную окраску и вовсе не казались черными, как положено выглядеть кошкам ночью.
Были также и другие вещи, интересовавшие Пенделя в этом убийственном шуме и грохоте. К примеру, то, что миссис Костелло, их соседка из дома двенадцать, продолжала как ни в чем не бывало играть на пианино дяди Бенни, как поступил бы и сам Пендель, умей он играть на этом инструменте и унаследуй он дядино пианино. Уметь выводить определенную мелодию, когда ты напуган сверх всякой меры, — это свидетельствовало о незаурядном хладнокровии. И ее умение сконцентрироваться было просто поразительно. Даже издали ему было видно, как соседка сидела, закрыв глаза и мелко, точно кролик, шевеля губами, а ее пальцы так и порхали по клавишам. В точности так же поступал и дядя Бенни, а тетя Рут складывала руки за спиной, сильно выпячивала грудь и пела.
Потом в поле его зрения попал любимый «Мерседес» семейства Мендозы из дома под номером семь. Машина цвета «голубой металлик» катила вниз по склону холма. Видимо, Пит Мендоза был так счастлив оказаться дома до начала атаки, что в спешке забыл поставить машину на ручник, и вот теперь она решила удрать от своих хозяев. Я вырвалась, гордо говорил весь ее вид. Они оставили дверцу клетки открытой. Теперь только вперед и вперед. И она неуклонно двигалась вперед, сперва немного тяжеловато и неуклюже, прямо как Мики. И, судя по всему, в точности как Мики, надеясь на случайное столкновение, могущее перевернуть всю его жизнь, она постепенно набирала скорость, перешла от шага в галоп. И одному создателю было известно, где мог окончиться ее путь, с какой именно скоростью, какой непоправимый ущерб могла причинить, она прежде чем ей удастся остановиться. «А возможно, — подумал Пендель, — это чудачество было запрограммировано в ней с самого начала немецким инженером, и подобное движение было неизбежным, как скольжение детской коляски вниз по лестнице в русском фильме, название которого напрочь вылетело из головы» [32].
Все эти пустяковые детали почему-то казались Пенделю страшно важными. Подобно миссис Костелло, он решил сосредоточиться именно на них, в то время как разрывы снарядов на холме Анкон и ревущие над головой вертолеты, выпускающие трассирующие очереди, казались знакомыми и неинтересными, частью обычной повседневной реальности. Как в свое время показался повседневной реальностью и поджог, совершенный бедным мальчишкой подмастерьем, в угоду своим друзьям и доброжелателям — только и оставалось, что наблюдать, как весь мир тонет в дыму. И все, что некогда было тебе так дорого, теперь ничего не значило, и от него можно было отмахнуться с легкомысленной легкостью.
Нет, ваша честь, я не начинал эту войну.
Да, ваша честь, я допускаю, что написал эту торжественную песнь. Но позвольте при всем к вам уважении заметить, что далеко не каждый написавший подобную песнь, обязательно начинает войну.
— Я не понимаю, Гарри, зачем ты торчишь на балконе, когда вся семья просто умоляет, чтобы ты был с нами. Нет, Гарри, никаких «через минутку»! Сейчас же. Немедленно!'Мы хотим, чтобы ты вошел в дом и защитил нас.
О, Лу, о, господи, я так хочу, нет, правда, страшно хочу быть сейчас с вами. Но только для этого прежде надо оставить позади ложь. А я, положа руку на сердце, честное слово, до сих пор не понимаю, в чем заключается правда. Где она, эта правда? И я должен остаться, и в то же время понимаю, что надо идти, и я совсем запутался.
Никакого предупреждения не было, но разве Панаму когда-либо о чем-то предупреждали? Будь самим собой, знай свое маленькое дело и место. Помни, что это не страна, а канал. Кроме того, необходимость в подобных предупреждениях сильно преувеличена. Разве удравший голубой «Мерседес», он же детская коляска без младенца внутри, станет о чем-то предупреждать, прежде чем преодолеет последние несколько ступенек дороги и врежется в толпу беженцев? Конечно, не станет. Разве футбольный стадион предупреждает о чем-то, прежде чем обрушиться и погубить сотни болельщиков? Разве убийца предупреждает заранее жертву о своих намерениях, чтобы полиция могла заявиться к нему и спросить: не ты ли, часом, английский шпион и не хочешь ли провести пару недель в компании с несколькими головорезами в лучшей кутузке Панамы? А всякие специфические предупреждения типа «Мы собираемся вас бомбить», «Мы собираемся вас предать» — разве они кого-то встревожат? Предупреждения никогда не помогали и не могли помочь бедным, потому что те все равно не в силах защититься. Вот разве что Мики смог. А богатым не нужны предупреждения, поскольку в ходе предыдущих захватов Панамы выяснилось, что богатые все равно ничем не рискуют. Именно это всегда говорил Мики, как в трезвом, так и в пьяном виде.
Итак, никакого предупреждения не было, и вертолеты прилетели со стороны моря, как обычно, но только на этот раз не встретили никакого сопротивления, поскольку никакой армии просто не было, а потому Эль Чорилло благоразумно предпочел сдаться сразу, еще до того, как над ним появились самолеты. Той же линии поведения, несомненно, придерживался и Мики, решивший заблаговременно сдаться, пусть даже результат и оказался столь плачевен. Пал также целый квартал домов с квартирами, как у Марты, и это снова напомнило ему о Мики, лежащем на полу лицом вниз. В начальной школе случился пожар, но там все выходило так, будто бы они сами себя подожгли. В стене дома для престарелых пробило дыру размером с голову Мики. И половина его обитателей оказалась на улице, так что они вполне могли бы принимать посильное участие в тушении пожаров. Примерно в том же ключе развивались события и в Гуараре, иными словами, люди просто игнорировали то, что происходит. Но большая часть людей приняла благоразумное решение бежать — еще до того, как выяснилось, от чего именно надо убегать, прямо как на учебной пожарной тренировке. И кричать — еще до того, как получили ранения. И все это, как заметил Пендель, игнорируя истерические выкрики Луизы, имело место еще до того, как первая ударная волна достигла его балкона в Бетанье, до того, как от первых взрывов заходил ходуном шкаф для щеток и веников под лестницей, где спряталась Луиза с ребятишками.
— Папа! — на сей раз то был голос Марка. — Пап, иди домой! Пожалуйста, ну, пожалуйста!
— Папа, папочка! — на этот раз Ханна. — Я люблю тебя!
Нет, Ханна. Нет, Марк. О любви как-нибудь в другой раз, уж пожалуйста. И нет, я никак не могу войти в дом. Когда человек поджигает весь мир, убивает своего лучшего друга, и отсылает свою не любовницу в Майами, чтоб уберечь от пристального внимания полиции, хотя с самого начала по выражению ее глаз понимает, что никуда она, конечно, не поедет, такой человек не может быть надежным защитником своих родных и любимых.
— Они все учли и разработали, Гарри. Удары будут исключительно точечными. Задействованы высочайшие технологии. Это новое оружие способно выбрать цель, отдельно взятое окно, с расстояния во многие мили. Мирных жителей больше не бомбят. Так что, будьте любезны, разойдитесь по домам и не высовывайтесь.
Но Пендель, как ему ни хотелось этого, просто не мог зайти в дом, ноги онемели. Только теперь он заметил эту странную закономерность: всякий раз, стоило ему устроить пожар или убить друга, отказывали ноги. А над Эль Чорилло тем временем разгоралось алое зарево, и над заревом виднелись клубы черного дыма. Впрочем, так же, как кошки этой ночью, дым не весь был черным, снизу он был отмечен красноватыми отблесками, а наверху отливал серебром от магниевых вспышек в небе. И Пендель был просто не в силах оторвать глаз от этого зарева, а ног — от пола, ни на дюйм. Он смотрел и думал о Мики.
— Хотелось бы знать, Гарри, куда ты идешь?
Мне тоже хотелось бы. Вопрос показался странным, и только тут он спохватился, что действительно идет. Вот только не к Луизе или детям, напротив, он удаляется от них, все дальше и дальше, прочь от своего позора. Торопливо спускается по склону холма, по той же дороге, по которой вдруг пришел в движение и скатился сам по себе «Мерседес»-коляска соседа, хоть и чувствовал всем телом, особенно затылком, как тянет его обернуться, взбежать вверх по холму и обнять детей и жену.
— Я люблю тебя, Гарри. Что бы ты там ни натворил. Я поступила даже хуже, Гарри. И мне все равно, кто ты, что ты и что натворил, ради кого или чего. Пожалуйста, Гарри, останься!
Он продолжал шагать длинным и быстрым шагом. Подошвы туфель жгло, и он слегка вздрагивал от этого, даже смешно так подпрыгивал, и чем дальше уходил вниз по склону холма, чем меньше становился, тем труднее, и труднее, и труднее было обернуться назад. Скольжение вниз по холму — в этом всегда кроется такой соблазн. И вся дорога в твоем распоряжении, потому что обычно во время вторжения люди предпочитали оставаться дома, сидеть и названивать своим друзьям. И именно этим они сейчас и занимались, когда он, пробегая мимо, заглядывал в освещенные окна. И иногда они дозванивались, поскольку их друзья и сами они обитали в районах, еще не затронутых бомбежкой, и линии там повреждены не были. А вот Марта точно не могла никому позвонить. Потому что Марта жила среди других людей, пусть даже в фигуральном смысле обитавших по ту сторону моста, и для них война всегда была серьезным, даже фатальным препятствием нормальному течению жизни.
А он все продолжал идти и все хотел обернуться, но не делал этого. С головой творилось что-то странное, он очень устал, устал даже думать, и искал способ превратить эту усталость в сон, и, возможно, наибольшую пользу тут принесла бы смерть. Ему хотелось ощутить дыхание вечности, постоянства — так бывало, когда голова Марты утыкалась ему в плечо, а грудь ее оказывалась у него в ладони. Но сейчас он чувствовал себя не готовым к общению и предпочитал собственное общество любому другому по той простой причине, что, будучи изолирован от людей, он вызывал меньше хаоса. Именно так сказал ему тогда судья, и это было правдой. И Мики тоже говорил ему это, и это было еще большей правдой.
И уж определенно его больше не волновали костюмы — ни свои собственные, ни чьи-то там другие. Линия, форма, стиль, силуэт — все это стало ему глубоко безразлично. Люди должны носить то, что им нравится, а у лучших людей на свете, как он заметил, не было выбора. И большинство из них прекрасно обходилось джинсами и белой рубашкой или же платьем в цветочек, и эти вещи они постоянно стирали и носили всю жизнь. И большинство понятия не имело, что такое стиль. Ну как, к примеру, вот эти люди, пробегавшие сейчас мимо него, люди с окровавленными ногами и широко открытыми ртами. Они кричали «Пожар!», плакали и верещали, как его дети. Выкрикивали «Мики!» и «Ты ублюдок, Пендель!». Он искал среди них Марту, но так и не увидел. Наверное, и Марта тоже решила, что он запятнал себя грязью, что он отвратителен и больше не нужен ей. Он начал искать глазами голубой «Мерседес» Мендозы — вдруг тот решил переметнуться, изменить хозяевам, перейти на сторону обезумевшей от страха толпы, — но машины нигде не было видно. А увидел вместо него пожарный шланг, ампутированный по пояс. Из шланга хлестали потоки черной крови, заливали всю улицу. Пару раз в толпе промелькнул Мики, но даже не кивнул ему, Пенделю, сделал вид, что просто не узнает его.
Он продолжал идти все дальше и дальше и вдруг понял, что находится в долине и что эта долина, должно быть, ведет в город. Но когда вы идете пешком по дороге, где прежде каждый день проезжали только на машине, так трудно понять, где находишься, трудно узнавать знакомые места, тем более что сейчас они освещены заревом пожара и тебя все время толкают убегающие от беды люди. Но конечная цель путешествия была ему ясна. Это Мики, это Марта. Это центр оранжевого огненного шара, не спускающего с него зловеще-яркого глаза, приказывающего идти только вперед, говорящего с ним голосами всех его новых и добрых соседей-панамцев, знакомиться с которыми было теперь слишком поздно. И уж определенно в том месте, куда он направлялся, никто и никогда не попросит его улучшить внешний облик жизни, никто не спутает его мечты с пугающей реальностью.
Наша власть и сила не знает пределов, и, однако же, мы не можем найти еду для умирающего с голоду ребенка и приют для бездомного… Наши знания безграничны, и мы создали оружие, способное уничтожить всех нас… Мы живем на краю бездны, которая царит в нашей душе, и нам страшно заглянуть в эту темноту… Мы убивали, разрушали, подкупали, мы делали ошибки и предавали самих себя. Из глубины дома что-то кричала Луиза, но Пендель не шелохнулся. Он прислушивался к возмущенному писку летучих мышей, встревоженно круживших над его головой в темноте. Ему нравились летучие мыши, а Луиза их просто ненавидела; и ему всегда становилось страшно, когда люди ненавидят без всякой на то причины, потому что никогда не знаешь, чем это может кончиться. Летучая мышь безобразна, а потому я ее ненавижу. Ты урод, а потому я должен убить тебя. «Красота, — решил он, — это почти всегда обман, пусть даже в силу своего ремесла я отчасти являюсь ее создателем». Может, именно поэтому он всегда считал уродство Марты свидетельством доброты.
— Иди в дом! — верещала Луиза. — Иди же сюда, Гарри, сейчас же, богом тебя заклинаю! Ты что, вообразил себя неуязвимым?
Конечно, ему хотелось зайти, ведь по природе своей он был человеком сугубо семейным, домашним. Но заклинания именем господа бога на Пенделя сегодня не действовали, да и неуязвимым он себя вовсе не считал. Совсем напротив. Он считал себя сильно пострадавшим и брошенным при этом на произвол судьбы. Что же касается господа бога — он не оправдал его надежд, не сумел остановить то, что сам же начал. Так что, вместо того чтобы зайти в дом, Пендель предпочел остаться на балконе, подальше от укоризненных взглядов, всепонимающих улыбок детей и ворчания жены. Он остался наедине с воспоминаниями о самоубийстве Мики и с пронзительными криками соседских кошек, носившихся по его лужайке. Три из них были табби [31], а одна — ярко-рыжая, и теперь под ослепительными вспышками огня они сохраняли свою природную окраску и вовсе не казались черными, как положено выглядеть кошкам ночью.
Были также и другие вещи, интересовавшие Пенделя в этом убийственном шуме и грохоте. К примеру, то, что миссис Костелло, их соседка из дома двенадцать, продолжала как ни в чем не бывало играть на пианино дяди Бенни, как поступил бы и сам Пендель, умей он играть на этом инструменте и унаследуй он дядино пианино. Уметь выводить определенную мелодию, когда ты напуган сверх всякой меры, — это свидетельствовало о незаурядном хладнокровии. И ее умение сконцентрироваться было просто поразительно. Даже издали ему было видно, как соседка сидела, закрыв глаза и мелко, точно кролик, шевеля губами, а ее пальцы так и порхали по клавишам. В точности так же поступал и дядя Бенни, а тетя Рут складывала руки за спиной, сильно выпячивала грудь и пела.
Потом в поле его зрения попал любимый «Мерседес» семейства Мендозы из дома под номером семь. Машина цвета «голубой металлик» катила вниз по склону холма. Видимо, Пит Мендоза был так счастлив оказаться дома до начала атаки, что в спешке забыл поставить машину на ручник, и вот теперь она решила удрать от своих хозяев. Я вырвалась, гордо говорил весь ее вид. Они оставили дверцу клетки открытой. Теперь только вперед и вперед. И она неуклонно двигалась вперед, сперва немного тяжеловато и неуклюже, прямо как Мики. И, судя по всему, в точности как Мики, надеясь на случайное столкновение, могущее перевернуть всю его жизнь, она постепенно набирала скорость, перешла от шага в галоп. И одному создателю было известно, где мог окончиться ее путь, с какой именно скоростью, какой непоправимый ущерб могла причинить, она прежде чем ей удастся остановиться. «А возможно, — подумал Пендель, — это чудачество было запрограммировано в ней с самого начала немецким инженером, и подобное движение было неизбежным, как скольжение детской коляски вниз по лестнице в русском фильме, название которого напрочь вылетело из головы» [32].
Все эти пустяковые детали почему-то казались Пенделю страшно важными. Подобно миссис Костелло, он решил сосредоточиться именно на них, в то время как разрывы снарядов на холме Анкон и ревущие над головой вертолеты, выпускающие трассирующие очереди, казались знакомыми и неинтересными, частью обычной повседневной реальности. Как в свое время показался повседневной реальностью и поджог, совершенный бедным мальчишкой подмастерьем, в угоду своим друзьям и доброжелателям — только и оставалось, что наблюдать, как весь мир тонет в дыму. И все, что некогда было тебе так дорого, теперь ничего не значило, и от него можно было отмахнуться с легкомысленной легкостью.
Нет, ваша честь, я не начинал эту войну.
Да, ваша честь, я допускаю, что написал эту торжественную песнь. Но позвольте при всем к вам уважении заметить, что далеко не каждый написавший подобную песнь, обязательно начинает войну.
— Я не понимаю, Гарри, зачем ты торчишь на балконе, когда вся семья просто умоляет, чтобы ты был с нами. Нет, Гарри, никаких «через минутку»! Сейчас же. Немедленно!'Мы хотим, чтобы ты вошел в дом и защитил нас.
О, Лу, о, господи, я так хочу, нет, правда, страшно хочу быть сейчас с вами. Но только для этого прежде надо оставить позади ложь. А я, положа руку на сердце, честное слово, до сих пор не понимаю, в чем заключается правда. Где она, эта правда? И я должен остаться, и в то же время понимаю, что надо идти, и я совсем запутался.
Никакого предупреждения не было, но разве Панаму когда-либо о чем-то предупреждали? Будь самим собой, знай свое маленькое дело и место. Помни, что это не страна, а канал. Кроме того, необходимость в подобных предупреждениях сильно преувеличена. Разве удравший голубой «Мерседес», он же детская коляска без младенца внутри, станет о чем-то предупреждать, прежде чем преодолеет последние несколько ступенек дороги и врежется в толпу беженцев? Конечно, не станет. Разве футбольный стадион предупреждает о чем-то, прежде чем обрушиться и погубить сотни болельщиков? Разве убийца предупреждает заранее жертву о своих намерениях, чтобы полиция могла заявиться к нему и спросить: не ты ли, часом, английский шпион и не хочешь ли провести пару недель в компании с несколькими головорезами в лучшей кутузке Панамы? А всякие специфические предупреждения типа «Мы собираемся вас бомбить», «Мы собираемся вас предать» — разве они кого-то встревожат? Предупреждения никогда не помогали и не могли помочь бедным, потому что те все равно не в силах защититься. Вот разве что Мики смог. А богатым не нужны предупреждения, поскольку в ходе предыдущих захватов Панамы выяснилось, что богатые все равно ничем не рискуют. Именно это всегда говорил Мики, как в трезвом, так и в пьяном виде.
Итак, никакого предупреждения не было, и вертолеты прилетели со стороны моря, как обычно, но только на этот раз не встретили никакого сопротивления, поскольку никакой армии просто не было, а потому Эль Чорилло благоразумно предпочел сдаться сразу, еще до того, как над ним появились самолеты. Той же линии поведения, несомненно, придерживался и Мики, решивший заблаговременно сдаться, пусть даже результат и оказался столь плачевен. Пал также целый квартал домов с квартирами, как у Марты, и это снова напомнило ему о Мики, лежащем на полу лицом вниз. В начальной школе случился пожар, но там все выходило так, будто бы они сами себя подожгли. В стене дома для престарелых пробило дыру размером с голову Мики. И половина его обитателей оказалась на улице, так что они вполне могли бы принимать посильное участие в тушении пожаров. Примерно в том же ключе развивались события и в Гуараре, иными словами, люди просто игнорировали то, что происходит. Но большая часть людей приняла благоразумное решение бежать — еще до того, как выяснилось, от чего именно надо убегать, прямо как на учебной пожарной тренировке. И кричать — еще до того, как получили ранения. И все это, как заметил Пендель, игнорируя истерические выкрики Луизы, имело место еще до того, как первая ударная волна достигла его балкона в Бетанье, до того, как от первых взрывов заходил ходуном шкаф для щеток и веников под лестницей, где спряталась Луиза с ребятишками.
— Папа! — на сей раз то был голос Марка. — Пап, иди домой! Пожалуйста, ну, пожалуйста!
— Папа, папочка! — на этот раз Ханна. — Я люблю тебя!
Нет, Ханна. Нет, Марк. О любви как-нибудь в другой раз, уж пожалуйста. И нет, я никак не могу войти в дом. Когда человек поджигает весь мир, убивает своего лучшего друга, и отсылает свою не любовницу в Майами, чтоб уберечь от пристального внимания полиции, хотя с самого начала по выражению ее глаз понимает, что никуда она, конечно, не поедет, такой человек не может быть надежным защитником своих родных и любимых.
— Они все учли и разработали, Гарри. Удары будут исключительно точечными. Задействованы высочайшие технологии. Это новое оружие способно выбрать цель, отдельно взятое окно, с расстояния во многие мили. Мирных жителей больше не бомбят. Так что, будьте любезны, разойдитесь по домам и не высовывайтесь.
Но Пендель, как ему ни хотелось этого, просто не мог зайти в дом, ноги онемели. Только теперь он заметил эту странную закономерность: всякий раз, стоило ему устроить пожар или убить друга, отказывали ноги. А над Эль Чорилло тем временем разгоралось алое зарево, и над заревом виднелись клубы черного дыма. Впрочем, так же, как кошки этой ночью, дым не весь был черным, снизу он был отмечен красноватыми отблесками, а наверху отливал серебром от магниевых вспышек в небе. И Пендель был просто не в силах оторвать глаз от этого зарева, а ног — от пола, ни на дюйм. Он смотрел и думал о Мики.
— Хотелось бы знать, Гарри, куда ты идешь?
Мне тоже хотелось бы. Вопрос показался странным, и только тут он спохватился, что действительно идет. Вот только не к Луизе или детям, напротив, он удаляется от них, все дальше и дальше, прочь от своего позора. Торопливо спускается по склону холма, по той же дороге, по которой вдруг пришел в движение и скатился сам по себе «Мерседес»-коляска соседа, хоть и чувствовал всем телом, особенно затылком, как тянет его обернуться, взбежать вверх по холму и обнять детей и жену.
— Я люблю тебя, Гарри. Что бы ты там ни натворил. Я поступила даже хуже, Гарри. И мне все равно, кто ты, что ты и что натворил, ради кого или чего. Пожалуйста, Гарри, останься!
Он продолжал шагать длинным и быстрым шагом. Подошвы туфель жгло, и он слегка вздрагивал от этого, даже смешно так подпрыгивал, и чем дальше уходил вниз по склону холма, чем меньше становился, тем труднее, и труднее, и труднее было обернуться назад. Скольжение вниз по холму — в этом всегда кроется такой соблазн. И вся дорога в твоем распоряжении, потому что обычно во время вторжения люди предпочитали оставаться дома, сидеть и названивать своим друзьям. И именно этим они сейчас и занимались, когда он, пробегая мимо, заглядывал в освещенные окна. И иногда они дозванивались, поскольку их друзья и сами они обитали в районах, еще не затронутых бомбежкой, и линии там повреждены не были. А вот Марта точно не могла никому позвонить. Потому что Марта жила среди других людей, пусть даже в фигуральном смысле обитавших по ту сторону моста, и для них война всегда была серьезным, даже фатальным препятствием нормальному течению жизни.
А он все продолжал идти и все хотел обернуться, но не делал этого. С головой творилось что-то странное, он очень устал, устал даже думать, и искал способ превратить эту усталость в сон, и, возможно, наибольшую пользу тут принесла бы смерть. Ему хотелось ощутить дыхание вечности, постоянства — так бывало, когда голова Марты утыкалась ему в плечо, а грудь ее оказывалась у него в ладони. Но сейчас он чувствовал себя не готовым к общению и предпочитал собственное общество любому другому по той простой причине, что, будучи изолирован от людей, он вызывал меньше хаоса. Именно так сказал ему тогда судья, и это было правдой. И Мики тоже говорил ему это, и это было еще большей правдой.
И уж определенно его больше не волновали костюмы — ни свои собственные, ни чьи-то там другие. Линия, форма, стиль, силуэт — все это стало ему глубоко безразлично. Люди должны носить то, что им нравится, а у лучших людей на свете, как он заметил, не было выбора. И большинство из них прекрасно обходилось джинсами и белой рубашкой или же платьем в цветочек, и эти вещи они постоянно стирали и носили всю жизнь. И большинство понятия не имело, что такое стиль. Ну как, к примеру, вот эти люди, пробегавшие сейчас мимо него, люди с окровавленными ногами и широко открытыми ртами. Они кричали «Пожар!», плакали и верещали, как его дети. Выкрикивали «Мики!» и «Ты ублюдок, Пендель!». Он искал среди них Марту, но так и не увидел. Наверное, и Марта тоже решила, что он запятнал себя грязью, что он отвратителен и больше не нужен ей. Он начал искать глазами голубой «Мерседес» Мендозы — вдруг тот решил переметнуться, изменить хозяевам, перейти на сторону обезумевшей от страха толпы, — но машины нигде не было видно. А увидел вместо него пожарный шланг, ампутированный по пояс. Из шланга хлестали потоки черной крови, заливали всю улицу. Пару раз в толпе промелькнул Мики, но даже не кивнул ему, Пенделю, сделал вид, что просто не узнает его.
Он продолжал идти все дальше и дальше и вдруг понял, что находится в долине и что эта долина, должно быть, ведет в город. Но когда вы идете пешком по дороге, где прежде каждый день проезжали только на машине, так трудно понять, где находишься, трудно узнавать знакомые места, тем более что сейчас они освещены заревом пожара и тебя все время толкают убегающие от беды люди. Но конечная цель путешествия была ему ясна. Это Мики, это Марта. Это центр оранжевого огненного шара, не спускающего с него зловеще-яркого глаза, приказывающего идти только вперед, говорящего с ним голосами всех его новых и добрых соседей-панамцев, знакомиться с которыми было теперь слишком поздно. И уж определенно в том месте, куда он направлялся, никто и никогда не попросит его улучшить внешний облик жизни, никто не спутает его мечты с пугающей реальностью.