Страница:
На место Чебышева 12.V.1774 г. назначен статский советник С. В. Акчурин. Это был уже не вольнодумец, до контраста «благочестивый» тип чиновника. Кончалась и для Екатерины после только что пережитой Пугачевщины молодая пора ее вольнодумства. Архиерейское предание говорит об Акчурине, что он был даже «угодлив и низкопоклонен» пред архиереями. Перемена отношений к обер-прокурору была столь резкой, что именно сами члены Синода, Гавриил и Платон, исходатайствовали ему награду: Аннинскую ленту, чин тайного советника, сенаторство и деревню. Он дослужил до 28.VI.1786 г.
Может быть, даже не без сговора с самим членами Синода, преемником Акчурина был назначен для Синода «свой человек», а именно, обер-секретарь Синодской канцелярии А. И. Наумов. При нем не могло и быть вопроса об особом давлении через верховную власть, к которой у Наумова не было и близости.
Иерархи Екатерининского времени
Может быть, даже не без сговора с самим членами Синода, преемником Акчурина был назначен для Синода «свой человек», а именно, обер-секретарь Синодской канцелярии А. И. Наумов. При нем не могло и быть вопроса об особом давлении через верховную власть, к которой у Наумова не было и близости.
Иерархи Екатерининского времени
Митрополит СПБ Гавриил (Петров) — родом из московского духовенства, окончил старую (Ломоносовскую) академию и был назначен учителем риторики. Он был нрава тихого, молчаливого, воздержного, но не торопился принимать постриг. Ценившие по достоинству сего природно-добродетельного мужа тогдашние синодальные члены — епископы Димитрий (Сеченов) и Гедеон (Криновский), сами любившие блеск и богатство, торопили Гавриила постричься и ускоряли его карьеру. Добродетельный муж ускоренно продвигался, скромно и упорно работая на всех постах. В 1761 г. он был уже ректором Московской Академии, в 1763 — епископом Тверским, в 1770 г. митрополитом, первенствующим членом Синода, Но, сверх подвига труда административного, митр. Гавриил вошел в историю как творческая личность в великом и славном деле возрождения русского монашества.
Внешняя и внутренняя сила традиционного народного русского монашества подорвана была порождением старообрядчества. Туда ушли, может быть, самые пламенные религиозные души народные. На подмогу этому умалению интенсивному подошло умаление экстенсивное. Петровские реформы сократили и стеснили во всех смыслах монашество, как состояние утилитарно бесполезное. И вот от этого сжатия и давления и началось инстинктивное самоутверждение монашества, его внутреннее усиление, а затем идейное и всяческое возрождение. Внешний мир этого не замечал. А среда наследственного духовенства это знала и выделяла из себя и монашествующих и епископов — ревнителей. Таким был митр. Гавриил (Петров). А долговременным его помощником в этом деле был его келейник, простец Феофан, имевший опыт жизни во многих пустынях, учившийся у многих старцев. Этих старцев, чаще всего простецов, но энтузиастов, указывал Феофан митр. Гавриилу, а Гавриил вызывал их в свою столичную епархию. Так, вызванный из Саровской пустыни старец Назарий стал возродителем обедневшего Валаамского монастыря. Старец Адриан из Брянских лесов (из Брянска) благоустроил Коневскую обитель. Старец Игнатий, вызванный из Пешноша, устроил Тихвинский монастырь. Всюду Гавриил вводил (взамен анархии) общежительный устав и написал его сам. Снабжал св.-отеческой литературой монастыри, поднимая интересы иноков над обычным уровнем только мужицкого физического труда. Со старцем Паисием (Величковским) он был в живых сношениях и содействовал напечатанию Паисиева «Добротолюбия».
Самым блестящим светилом иерархии Екатерининского времени был Московский митр. Платон (Левшин), сын дьячка одного подмосковного села. По успешном окончании старой Московской Академии (1758 г.), Платон был взят в учителя риторики в Троицкую семинарию. Вскоре стал префектом и ректором ее (1761 г.). Платону пришлось выдвигаться еще среди самодурства рабьей эпохи. Барское самодурство заражало и некоторых духовных владык. Новый московский митрополит Амвросий (Зертис-Каменский) был взбалмошным шляхтичем и за какой-то, как показалось ему очень непочтительный, ответ молодого начинающего преподавателя Платона (Левшина) приказал тут же пред всей Академией высечь его розгами. Спас Платона лишь ректор Академии.
Платон считал всегда Гедеона (Криновского) «великим себе благодетелем, первым по родителях своих». Гедеон имел слабость к франтовству и поэтому очень интересовался деньгами. Злые языки сочинили поговорку: «Гедеон нажил миллион». Восхищаясь Платоном, его привычной скромной бедностью, Гедеон однажды подверг молодого преподавателя тяжелому испытанию. Гуляя по берегу монастырского озерка рядом с Платоном, Гедеон вдруг мощным толчком сбросил Платона в воду. Тот вылез промоченный до нитки. Гедеон быстро схватил мокрого Платона под руку, дотащил до своей квартиры, открыл свой богатый гардероб и приказал: выбирай себе любую шелковую рясу и подрясник и переодевайся. Самодурство в польско-панском стиле. Министр народного просвещения гр. И. И. Шувалов прослышал о талантливом учителе Троицкой семинарии и решил послать его для иностранного образования в Парижскую Сорбонну. Но Гедеон не пустил заграницу своего любимца.
Екатерина II вскоре по воцарении пожаловала в Троицкую лавру. Платон произнес одно из своих блестящих приветственных слов. Голос, дикция Платона и его жестикуляция — все было торжественно приподнятое и в то же время живое, популярное. Словом — оратор Божиею милостию. Екатерина была под большим впечатлением высокой цветущей фигуры Платона и даже не без женского кокетства спросила оратора: зачем он пошел в монахи? «По особой любви к просвещению» — был его ответ. Екатерина была поклонницей «века просвещения» и в этом ответе восхитилась «современностью» молодого ученого монаха. Переговорив с своим единомышленником — тоже «просвещенцем» и анти-клерикалом — графом Н. И. Паниным, Екатерина решила взять Платона в законоучители к своему сыну — наследнику Павлу Петровичу. Пришлось временно переселиться в СПБ и жить жизнью придворной, нося звание «придворного проповедника». В 1766 г. Платон переведен на высшее материальное обеспечение: он был назначен на место архимандрита Троице-Сергиевой Лавры, но удержан в СПБ на том же месте законоучителя не для выросшего наследника, а для его невесты и затем первой его супруги, принцессы Гессен-Дермштадской Вильгельмины, в православии — цесаревны Наталии Алексеевны († l776 г.). По окончания этих уроков Платон был назначен членом Синода (1768 г.) и стал жить на свободе от Двора и в Москве у Троицы-Сергия. Но иногда снова вызывался в СПБ к Двору, напр. в 1777 г. для обучения православию второй невесты Павла Петровича, принцессы Вюртембергской Софии-Доротеи.
За первые два года законоучительства при Дворе Платон все время, по желанию Екатерины, вовлекался в парадные и приватные придворные встречи с знаменитыми иностранцами. Платон читал по-французски. Подучился несколько и разговорной речи. Но, конечно, главным разговорным языком для него с достаточно учеными иностранцами была — общеевропейская латынь. Гибкость ума и красноречие иностранцу Платон мог показать только через латынь. И он блистал к гордости Екатерины, в ее окружении. Беседовал с польским королем Станиславом Понятовским. А для австрийского короля Иосифа II, который путешествовал по России «инкогнито» под именем графа Фалькенштейна, Платон избран был даже специально гидом по древностям Москвы. И на вопрос Екатерины к королю Иосифу: что он нашел достопримечательного в Москве? Тот не задумываясь сказал: — «Платона».
В 1768 г. Платон был уже поставлен епископом и введен в состав членов св. Синода, а в 1770 г. назначен на Тверскую кафедру.
«После «птенцов гнезда Петрова», в числе коих был и Феофан Прокопович, не было еще, да и не могло явиться на церковной кафедре около трона подобного же по свободе слова и орлиному парению мысли, оратора, как Платон, вошедший незабываемо «в стаю славных Екатерининских орлов». Молодой Платон доказал это самым делом. На придворном благодарственном молебне по поводу славного Чесменского боя, под командой Орлова, растрепавшего турецкий флот, Платон, говоря речь в Петропавловском соборе, вдруг сошел с солеи, подошел к гробнице Петра Великого и обратился к нему, как к живому, с патетическим обращением: «Но встань теперь, Великий Монарх, отечества нашего отец! Восстань и воззри на любезное изобретение твое! Оно не истлело от времени и слава его не помрачилась. Восстань и насладись плодами трудов твоих. Флот, тобою устроенный, уже не на море Балтийском, не на море Черном, не на океане Северном. Но где? Он — на море Медитерранском, в странах восточных, в Архипелаге, близ стен КПльских. В тех то есть местах, куда ты нередко обращал око свое и гордую намеревался смирить Порту. О, как бы твое, Великий Петр, сердце возрадовалось, если бы… Но слыши, мы тебе как живому вещаем, слыши: флот твой в Архипелаге, близ берегов Азийских, до конца истребил Оттоманский флот. Российские высокопарные орлы, торжествуя, именем твоим наполняют весь Восток и стремятся предстать пред стены Византийские!»
Это было потрясающе живо, на границе чего-то страшного: когда мороз пробегает по коже. Недаром присутствовавший тут брат неофициального мужа им. Елизаветы А. ?. Разумовского, Кирилл Григорьевич, с хохлацким юмором шепнул своему соседу: «чого вин ёго кличе? Як встане, то всих нас достане!»
Этот ораторский прием для специалистов русской проповеднической литературы не кажется оригинальным, а только подражанием знаменитому слову митр. Иллариона пред гробницей св. Владимира: «Встань от гроба твоего, честная главо!» и т. д. Платон издавна собирал материалы для своей «Краткой Российской церковной истории» и среди рукописей его времени мог читать слово Иллариона, восхищаться им, но еще не понимать, насколько оно было со стороны рукописной уникально. Могла побывать в его руках и та рукопись ярославского монастыря, погибшая в московском пожаре 1812 года, с которой скопирован был текст гр. Мусина-Пушкина.
Вполне естественно, что Екатерина приказала перевести эту речь на европейские языки и громко разрекламировать на весь мир. Она в предшествующие годы еще придворной службы Платона-законоучителя хвалилась его «европеизмом» в переписке с Вольтером: «Доказательством того, что Платон — земной послужило мне то, что, когда он выходил из своего сада, а княжна Голицына подошла к нему просить благословения, он сорвал розу и благословил княжну». Теперь Вольтер, облагодетельствованный Екатериной и льстивший ей, получив речь Платона, писал ей: «Сия речь, обращенная к основателю Петербурга и Ваших флотов, есть, по мнению моему, знаменитейший в свете памятник. Я думаю, что никогда и ни один оратор не имел столь счастливого предмета к основанию своего слова, не исключая и греческого Платона. Поелику вы в Петербурге уже имеете своего Платона, то я уверен, что графы Орловы заменяют собою в Греции Мильтиадов и Фемистоклов». Показывала Екатерина Платона и другому своему гостю, энциклопедисту Дидро. О6 этом свидании по всей России пошел анекдот. Будто бы Дидро сам с издевательством обратился к Платону: «известно ли Вам, отче святый, что философ Дидро утверждает, что Бога нет?» Платон: «Это сказано еще раньше его». Дидро: «когда же и кем?» Платон: «Давид еще сказал: Рече безумен в сердце своем — несть Бог». Дидро от восхищения будто бы бросился на шею Платону и обнял его.
Но атмосфера синодальной деятельности как раз под давлением двух вольнодумных обер-прокуроров, Мелиссино и Чебышева, не могла не оттолкнуть впечатлительного Платона. Увидел он также, что и духовник царицы, придворный протоиерей Иоанн Памфилов, принципиальный враг монахов и архиереев, симпатичен Екатерине, и она, по его подсказке и протекции, склонна решать все церковные дела в интересах белого духовенства, а не черного. Особенно заносчиво держало себя пред своими «владыками» московское духовенство, опираясь на «всесильного» царского духовника. Платона все это оттолкнуло от синодальной деятельности. А когда он по заслугам в 1775 г. был назначен архиепископом Московским, он даже испугался предстоящих ему битв с белым духовенством. Он со слезами просил своих учеников — наследника Павла Петровича и его супругу Наталью Алексеевну избавить его от Москвы и ее заносчивых попов. Пытался уговорить-успокоить Платона кн. Потемкин. Платон все-таки подал царице прошение об отмене ее назначения. Но… Екатерина II наложила неумолимую резолюцию: «держусь моего указа». Платон, конечно, покорился.
Семилетнее свое управление московской епархией Платон сосредоточил на улучшении положения низшего слоя приходского духовенства, на возвышении своих богословских школ и на строительстве скита Вифании (не без соперничества с митр. Гавриилом СПБ — активным ревнителем возрождения иночества). Платон видел (и это его раздражало), что Екатерина явно была под влиянием своего духовника Памфилова (1770-1794 гг.) и разделяла с ним антимонашеские настроения. А Памфилов, как член Синода, мирволил всем жалобам белого духовенства против архиереев и считался у него как бы «белым папой». Пользуясь расположением Екатерины и явно задирая со всем монашеством, он добился от государыни еще неслыханной награды: — митры. Раз какие-то архимандриты, монахи-мужики и невежды, украшаются митрой, то почему бы ему, первому придворному протоиерею и члену высшего церковного управления, не украситься митрой? Екатерина дерзнула и «пожаловала» митрой о. Памфилова. Это была (в 1786 г.) первая митра на голове белого священника. И с тех пор, постепенно разрастаясь до крайностей, этот обычай сделался, не к чести русской церкви, ее отличием от других ее восточных сестер. Нашлись как всегда угодники временщика. Ректор Переяславльской семинарии поздравлял о. Памфилова: «сия честь есть честь церкви, и слава есть слава всех нас». Митр. Платон, конечно, считал это «соблазном церкви, началом унижения митры, гибельным поводом к гордости и возношению белого священства и к нарушению в церкви спасительной дисциплины и благоучрежденного порядка». Горько иронизируя, Платон говорил, что вот и у нас теперь завелся «не папа, а Рора Мitrаtus». О. Памфилов мстил Платону за его злоязычие. В 1782 г. Платон стал вторично проситься «на покой». Царица уважила просьбу, но не устранила Платона целиком. Рескрипт ее формулирован так: «Время Вашего пребывания в Троицкой Лавре предоставляем мы Вашей воле. Правление же епархией можете Вы поручить викарию, Вам данному, всегда, когда немощи Ваши того требовать будут. Чрез это и облегчатся труды Ваши. Мы уверены, что Вы примете сие за новый опыт монаршего нашего к Вам благоволения». И государыня, с обычной щедростью к даровитому, хотя и капризному иерарху, собиралась украсить его белым клобуком и титулом митрополита. Но мстительный Памфилов всячески постарался задержать эти награды до 1787 г., когда Екатерина признала, наконец, ничем незаслуженной такую долгую отсрочку. Да и наследник Павел Петрович очень хлопотал. Он знал, что Платону предстоит служить в Успенском соборе литургию по случаю Петрова дня 29.VI.1787 г., как дня именин наследника. Как ученик Платона, он знал также, что это день рождения и именин и самого Платона, по его мирскому имени — Петр. Памфилову, сослужившему Платону, а затем и протодиакону, было приказано в многолетиях пред трисвятым наименовать Платона «митрополитом». Услышав это, Платон заметил о. Памфилову: «Вы ошиблись». «Так велено», — был ответ. Тогда Платон немедля повернулся и отвесил из царских врат молчаливый поклон присутствующей императрице. А после литургии произнес красноречивое слово. Вышел из собора уже в белом клобуке. И доныне таковой изготовляется по мерке заранее. На другой же день (12 апостолов) в добавку Платон получил еще бриллиантовый крест на клобук. Екатерина об этом пишет Потемкину в интимно-развязном тоне: «на Москве в Успенском соборе Платона провозгласили мы митрополитом и нашили ему на белый клобук крест бриллиантовой в пол аршина в длину и поперек, и он все время был как павлин кременчугской». Секретарь Екатерины II в его записках сохранил отзыв ее о Платоне: «блудлив как кошка, труслив как заяц». Все это приватное грубословие не изменяло трезвой положительной оценки Екатериной талантов, труда и достижений Платона.
Сам Платон с возрастом, накоплением опыта не мог не видеть отрицательных сторон в создавшемся после секуляризации положении иерархии. Митрополит СПБ Гавриил видел не менее Платона. Но был стоически молчалив. Платон сангвинически нервничал и жаловался. Однако эта неудовлетворенность всей духовной атмосферой «просвещения» оправдывала недовольство Платона. Он писал гр. Остерману: «Вновь проникшие философские правила, угрожающие не только религии, но и политической основательной связи, требуют всеприлежной осмотрительности». Отвращаясь от галломании светского общества, Платон с ревнивым консерватизмом увещевал, «иметь сие святое честолюбие, чтобы нам тщательно хранить святую древность и святые ее законы. Дабы иноплеменные перестали нам быть наставниками, а паче — от нас научились вере к Богу и благим делам».
К архиепископу Казанскому, Амвросию Подобедову, Платон пишет, типично обобщая свое раздражение и недовольство царящим вольтерьянством, антицерковностью: «Все кажется идет к худшему»… «Не удивляюсь о жалком положении духовенства зная, что привлечены светские начала, отчего проистекает все зло, именно им вверена вся власть. Нас ставят ни во что и не только хотят подчинить себе, но уже и считают подчиненными… Боже Благий! Сколь тяжкий гнев Твой мы привлекли на себя!»
К тому же Амвросию он пишет: «Нет ничего для нас утешительного. Делами я завален. Иногда прогуливаюсь, задумавшись. Силы душевные и телесные оскудевают. Ни о чем более не думаю, как о покое и увольнении. Дал бы Бог благоприятный случай».
Синодское законодательство Екатерининского времени даже сверху предписывало реформировать слишком личный характер архиерейского управления. Указ 1764 года требовал назначать в секретари Консисторий не монахов и архиерейских келейников, а из приказных чинов, знающих технику дела. Указом 1768 г. впервые введены белые священники в члены консисторий. Особым мотивированным приказом Платон осуждал и воспрещал канцеляристам своей консистории грубости и ругательства при опросах по судебным делам священников. Белое священство, вдохновляемое в эту эпоху своими высокопоставленными вождями, прот. Памфиловым и Алексеевым, добивалось укрощения крайностей архиерейского деспотизма и мечтало о приближении какого-то своего рода падения крепостного права. Протоиерей Алексеев заочно писал другому иерею языком евангельского текста: «начинающим сим бывати, восклонитеся, зане приближися избавление ваше»…
К последнему периоду жизни митр. Платона в царствование Павла I и Александра I мы еще вернемся в дальнейшем изложении.
Архиеп. Московский Амвросий (Зертис-Каменский) (1708—1771) был последним из киевлян, выдвинутых петровской системой почти монополии южан в русской иерархии. Это его ярко выраженное в быту почти иностранчество характера и образа жизни и было, помимо всех других исторических случайностей, психологической подпочвой его трагической смерти от руки взбунтовавшейся черни. Амвросий был шляхтич по роду жизни и своим понятиям. Любил внешний блеск. По примеру латинского духовенства, он жил вместе с ближайшими родственниками, с двумя семьями своих двух племянников, братьев Бантыш-Каменских, в стиле светского барина с приемами гостей и обедами. Низовому духовенству и толпе он казался вдвойне чужаком. Как администратор, Амвросий был вспыльчив и жесток, пользовался правом физических наказаний, еще не отмененных для дьячков и пономарей. Снегирев (Жизнь Моск. митр. Платона. М. 1857 г.) говорит об Амвросии: «человек ученый, но строгий до жестокости по своему холерическому темпераменту, так как был полу-молдованин, полу-малоросс. У него плети и розги служили обыкновенными средствами для исправления подчиненных. От них не избавлялись даже священнослужители: приносившие бескровную жертву сечены были до крови. Это поселило в духовенстве ненависть к нему, которая соединилась с народным подозрением в еретичестве». Амвросий был жесток и в преследовании старообрядцев. При очередном деле «разбора» семей поповичей, Амвросий заседал вместе с вице-губернатором Еропкиным и не щадя сдавал очень многих в солдаты. Так по крайней мере казалось духовенству. В 1771 г. под осень занесена была в Москву из Турции, с которой шла война, чума. Начали умирать ежедневно от 600 до 800 человек. Создалась паника и в низах и у властей. Чернь настроилась против санитарного контроля и против лекарей. Амвросий поддержал все строгие меры и инструкции администрации в своей церковной сфере. Больных указано было исповедывать через окно, от причащения их воздерживаться, умерших отпевать заочно. Крещение новорожденных совершать через бабок, а полноту чина с острижением волос и миропомазанием вообще отсрочить до момента успокоения.
Психология толпы искала публичных молений с крестными ходами. Все это было запрещено. Народ по обычаю скоплялся у Варварских ворот пред иконой Боголюбской Божией Матери в ожидании привычных молебнов. А их не было. И потому приставили лестницу и влезали к иконе, прикладывали к ней платки, материи и уносили.
У бродячих крестцовых попов этим отнималась исключительно богатая пожива. Синод в запретительном указе писал о крестцовых попах: «богослужения в торжища превратили и руки к приятию гнусной мзды простерли». Бантыш-Каменский пишет: «мерзкие козлы, оставившие приходы, стояли тут с аналоями, делая торжище, а не моление. Городские, домовые и уездные попы толпами бродили». Амвросий, думая канализовать неудержимый напор народа и контролировать поток денег, распорядился икону Боголюбской Божией Матери снять со стены и поместить в ближайшей церкви преподобных Кира и Иоанна. И служащие крестцовые попы были бы не лишены работы, но под контролем. Бродячие попы стакнулись с чернью, постановили не давать отчетов консистории, а ее посланников встретить градом камней. Это уже форменный бунт. Ни архиерей, ни консистория, ни полиция этого не разгадали. Пропустили начало пожара. 15 сентября 1771 г. из Чудова монастыря, где были апартаменты митрополита, явился в церковь Кира и Иоанна архиерейский чиновник («подьячий») с военным нарядом из 6 солдат для опечатания кружки с деньгами. Толпа встретила этих слабых делегатов законной власти самочинно возглавившим ее каким-то плац-майором в окружении нескольких батальонных солдат. Революционный майор первый приложил свою печать к ящику с деньгами, лишь после него туда же приложил свою печать и официальный подьячий. Толпа взорвалась и заорала: «Богородицу грабят!.. Бей их грабителей-еретиков!» Раздался набат на Спасских воротах. По знаку его забили набат все «сорок сороков». Стало зловеще страшно. Полиция растерялась. Архиеп. Амвросий бежал из Чудова монастыря на окраину Москвы, к Калужским воротам, к помощнику градоначальника Собакину, но тот лежал больной — в постели. Пришлось бежать за Девичье поле, в Донской монастырь.
Внешняя и внутренняя сила традиционного народного русского монашества подорвана была порождением старообрядчества. Туда ушли, может быть, самые пламенные религиозные души народные. На подмогу этому умалению интенсивному подошло умаление экстенсивное. Петровские реформы сократили и стеснили во всех смыслах монашество, как состояние утилитарно бесполезное. И вот от этого сжатия и давления и началось инстинктивное самоутверждение монашества, его внутреннее усиление, а затем идейное и всяческое возрождение. Внешний мир этого не замечал. А среда наследственного духовенства это знала и выделяла из себя и монашествующих и епископов — ревнителей. Таким был митр. Гавриил (Петров). А долговременным его помощником в этом деле был его келейник, простец Феофан, имевший опыт жизни во многих пустынях, учившийся у многих старцев. Этих старцев, чаще всего простецов, но энтузиастов, указывал Феофан митр. Гавриилу, а Гавриил вызывал их в свою столичную епархию. Так, вызванный из Саровской пустыни старец Назарий стал возродителем обедневшего Валаамского монастыря. Старец Адриан из Брянских лесов (из Брянска) благоустроил Коневскую обитель. Старец Игнатий, вызванный из Пешноша, устроил Тихвинский монастырь. Всюду Гавриил вводил (взамен анархии) общежительный устав и написал его сам. Снабжал св.-отеческой литературой монастыри, поднимая интересы иноков над обычным уровнем только мужицкого физического труда. Со старцем Паисием (Величковским) он был в живых сношениях и содействовал напечатанию Паисиева «Добротолюбия».
Самым блестящим светилом иерархии Екатерининского времени был Московский митр. Платон (Левшин), сын дьячка одного подмосковного села. По успешном окончании старой Московской Академии (1758 г.), Платон был взят в учителя риторики в Троицкую семинарию. Вскоре стал префектом и ректором ее (1761 г.). Платону пришлось выдвигаться еще среди самодурства рабьей эпохи. Барское самодурство заражало и некоторых духовных владык. Новый московский митрополит Амвросий (Зертис-Каменский) был взбалмошным шляхтичем и за какой-то, как показалось ему очень непочтительный, ответ молодого начинающего преподавателя Платона (Левшина) приказал тут же пред всей Академией высечь его розгами. Спас Платона лишь ректор Академии.
Платон считал всегда Гедеона (Криновского) «великим себе благодетелем, первым по родителях своих». Гедеон имел слабость к франтовству и поэтому очень интересовался деньгами. Злые языки сочинили поговорку: «Гедеон нажил миллион». Восхищаясь Платоном, его привычной скромной бедностью, Гедеон однажды подверг молодого преподавателя тяжелому испытанию. Гуляя по берегу монастырского озерка рядом с Платоном, Гедеон вдруг мощным толчком сбросил Платона в воду. Тот вылез промоченный до нитки. Гедеон быстро схватил мокрого Платона под руку, дотащил до своей квартиры, открыл свой богатый гардероб и приказал: выбирай себе любую шелковую рясу и подрясник и переодевайся. Самодурство в польско-панском стиле. Министр народного просвещения гр. И. И. Шувалов прослышал о талантливом учителе Троицкой семинарии и решил послать его для иностранного образования в Парижскую Сорбонну. Но Гедеон не пустил заграницу своего любимца.
Екатерина II вскоре по воцарении пожаловала в Троицкую лавру. Платон произнес одно из своих блестящих приветственных слов. Голос, дикция Платона и его жестикуляция — все было торжественно приподнятое и в то же время живое, популярное. Словом — оратор Божиею милостию. Екатерина была под большим впечатлением высокой цветущей фигуры Платона и даже не без женского кокетства спросила оратора: зачем он пошел в монахи? «По особой любви к просвещению» — был его ответ. Екатерина была поклонницей «века просвещения» и в этом ответе восхитилась «современностью» молодого ученого монаха. Переговорив с своим единомышленником — тоже «просвещенцем» и анти-клерикалом — графом Н. И. Паниным, Екатерина решила взять Платона в законоучители к своему сыну — наследнику Павлу Петровичу. Пришлось временно переселиться в СПБ и жить жизнью придворной, нося звание «придворного проповедника». В 1766 г. Платон переведен на высшее материальное обеспечение: он был назначен на место архимандрита Троице-Сергиевой Лавры, но удержан в СПБ на том же месте законоучителя не для выросшего наследника, а для его невесты и затем первой его супруги, принцессы Гессен-Дермштадской Вильгельмины, в православии — цесаревны Наталии Алексеевны († l776 г.). По окончания этих уроков Платон был назначен членом Синода (1768 г.) и стал жить на свободе от Двора и в Москве у Троицы-Сергия. Но иногда снова вызывался в СПБ к Двору, напр. в 1777 г. для обучения православию второй невесты Павла Петровича, принцессы Вюртембергской Софии-Доротеи.
За первые два года законоучительства при Дворе Платон все время, по желанию Екатерины, вовлекался в парадные и приватные придворные встречи с знаменитыми иностранцами. Платон читал по-французски. Подучился несколько и разговорной речи. Но, конечно, главным разговорным языком для него с достаточно учеными иностранцами была — общеевропейская латынь. Гибкость ума и красноречие иностранцу Платон мог показать только через латынь. И он блистал к гордости Екатерины, в ее окружении. Беседовал с польским королем Станиславом Понятовским. А для австрийского короля Иосифа II, который путешествовал по России «инкогнито» под именем графа Фалькенштейна, Платон избран был даже специально гидом по древностям Москвы. И на вопрос Екатерины к королю Иосифу: что он нашел достопримечательного в Москве? Тот не задумываясь сказал: — «Платона».
В 1768 г. Платон был уже поставлен епископом и введен в состав членов св. Синода, а в 1770 г. назначен на Тверскую кафедру.
«После «птенцов гнезда Петрова», в числе коих был и Феофан Прокопович, не было еще, да и не могло явиться на церковной кафедре около трона подобного же по свободе слова и орлиному парению мысли, оратора, как Платон, вошедший незабываемо «в стаю славных Екатерининских орлов». Молодой Платон доказал это самым делом. На придворном благодарственном молебне по поводу славного Чесменского боя, под командой Орлова, растрепавшего турецкий флот, Платон, говоря речь в Петропавловском соборе, вдруг сошел с солеи, подошел к гробнице Петра Великого и обратился к нему, как к живому, с патетическим обращением: «Но встань теперь, Великий Монарх, отечества нашего отец! Восстань и воззри на любезное изобретение твое! Оно не истлело от времени и слава его не помрачилась. Восстань и насладись плодами трудов твоих. Флот, тобою устроенный, уже не на море Балтийском, не на море Черном, не на океане Северном. Но где? Он — на море Медитерранском, в странах восточных, в Архипелаге, близ стен КПльских. В тех то есть местах, куда ты нередко обращал око свое и гордую намеревался смирить Порту. О, как бы твое, Великий Петр, сердце возрадовалось, если бы… Но слыши, мы тебе как живому вещаем, слыши: флот твой в Архипелаге, близ берегов Азийских, до конца истребил Оттоманский флот. Российские высокопарные орлы, торжествуя, именем твоим наполняют весь Восток и стремятся предстать пред стены Византийские!»
Это было потрясающе живо, на границе чего-то страшного: когда мороз пробегает по коже. Недаром присутствовавший тут брат неофициального мужа им. Елизаветы А. ?. Разумовского, Кирилл Григорьевич, с хохлацким юмором шепнул своему соседу: «чого вин ёго кличе? Як встане, то всих нас достане!»
Этот ораторский прием для специалистов русской проповеднической литературы не кажется оригинальным, а только подражанием знаменитому слову митр. Иллариона пред гробницей св. Владимира: «Встань от гроба твоего, честная главо!» и т. д. Платон издавна собирал материалы для своей «Краткой Российской церковной истории» и среди рукописей его времени мог читать слово Иллариона, восхищаться им, но еще не понимать, насколько оно было со стороны рукописной уникально. Могла побывать в его руках и та рукопись ярославского монастыря, погибшая в московском пожаре 1812 года, с которой скопирован был текст гр. Мусина-Пушкина.
Вполне естественно, что Екатерина приказала перевести эту речь на европейские языки и громко разрекламировать на весь мир. Она в предшествующие годы еще придворной службы Платона-законоучителя хвалилась его «европеизмом» в переписке с Вольтером: «Доказательством того, что Платон — земной послужило мне то, что, когда он выходил из своего сада, а княжна Голицына подошла к нему просить благословения, он сорвал розу и благословил княжну». Теперь Вольтер, облагодетельствованный Екатериной и льстивший ей, получив речь Платона, писал ей: «Сия речь, обращенная к основателю Петербурга и Ваших флотов, есть, по мнению моему, знаменитейший в свете памятник. Я думаю, что никогда и ни один оратор не имел столь счастливого предмета к основанию своего слова, не исключая и греческого Платона. Поелику вы в Петербурге уже имеете своего Платона, то я уверен, что графы Орловы заменяют собою в Греции Мильтиадов и Фемистоклов». Показывала Екатерина Платона и другому своему гостю, энциклопедисту Дидро. О6 этом свидании по всей России пошел анекдот. Будто бы Дидро сам с издевательством обратился к Платону: «известно ли Вам, отче святый, что философ Дидро утверждает, что Бога нет?» Платон: «Это сказано еще раньше его». Дидро: «когда же и кем?» Платон: «Давид еще сказал: Рече безумен в сердце своем — несть Бог». Дидро от восхищения будто бы бросился на шею Платону и обнял его.
Но атмосфера синодальной деятельности как раз под давлением двух вольнодумных обер-прокуроров, Мелиссино и Чебышева, не могла не оттолкнуть впечатлительного Платона. Увидел он также, что и духовник царицы, придворный протоиерей Иоанн Памфилов, принципиальный враг монахов и архиереев, симпатичен Екатерине, и она, по его подсказке и протекции, склонна решать все церковные дела в интересах белого духовенства, а не черного. Особенно заносчиво держало себя пред своими «владыками» московское духовенство, опираясь на «всесильного» царского духовника. Платона все это оттолкнуло от синодальной деятельности. А когда он по заслугам в 1775 г. был назначен архиепископом Московским, он даже испугался предстоящих ему битв с белым духовенством. Он со слезами просил своих учеников — наследника Павла Петровича и его супругу Наталью Алексеевну избавить его от Москвы и ее заносчивых попов. Пытался уговорить-успокоить Платона кн. Потемкин. Платон все-таки подал царице прошение об отмене ее назначения. Но… Екатерина II наложила неумолимую резолюцию: «держусь моего указа». Платон, конечно, покорился.
Семилетнее свое управление московской епархией Платон сосредоточил на улучшении положения низшего слоя приходского духовенства, на возвышении своих богословских школ и на строительстве скита Вифании (не без соперничества с митр. Гавриилом СПБ — активным ревнителем возрождения иночества). Платон видел (и это его раздражало), что Екатерина явно была под влиянием своего духовника Памфилова (1770-1794 гг.) и разделяла с ним антимонашеские настроения. А Памфилов, как член Синода, мирволил всем жалобам белого духовенства против архиереев и считался у него как бы «белым папой». Пользуясь расположением Екатерины и явно задирая со всем монашеством, он добился от государыни еще неслыханной награды: — митры. Раз какие-то архимандриты, монахи-мужики и невежды, украшаются митрой, то почему бы ему, первому придворному протоиерею и члену высшего церковного управления, не украситься митрой? Екатерина дерзнула и «пожаловала» митрой о. Памфилова. Это была (в 1786 г.) первая митра на голове белого священника. И с тех пор, постепенно разрастаясь до крайностей, этот обычай сделался, не к чести русской церкви, ее отличием от других ее восточных сестер. Нашлись как всегда угодники временщика. Ректор Переяславльской семинарии поздравлял о. Памфилова: «сия честь есть честь церкви, и слава есть слава всех нас». Митр. Платон, конечно, считал это «соблазном церкви, началом унижения митры, гибельным поводом к гордости и возношению белого священства и к нарушению в церкви спасительной дисциплины и благоучрежденного порядка». Горько иронизируя, Платон говорил, что вот и у нас теперь завелся «не папа, а Рора Мitrаtus». О. Памфилов мстил Платону за его злоязычие. В 1782 г. Платон стал вторично проситься «на покой». Царица уважила просьбу, но не устранила Платона целиком. Рескрипт ее формулирован так: «Время Вашего пребывания в Троицкой Лавре предоставляем мы Вашей воле. Правление же епархией можете Вы поручить викарию, Вам данному, всегда, когда немощи Ваши того требовать будут. Чрез это и облегчатся труды Ваши. Мы уверены, что Вы примете сие за новый опыт монаршего нашего к Вам благоволения». И государыня, с обычной щедростью к даровитому, хотя и капризному иерарху, собиралась украсить его белым клобуком и титулом митрополита. Но мстительный Памфилов всячески постарался задержать эти награды до 1787 г., когда Екатерина признала, наконец, ничем незаслуженной такую долгую отсрочку. Да и наследник Павел Петрович очень хлопотал. Он знал, что Платону предстоит служить в Успенском соборе литургию по случаю Петрова дня 29.VI.1787 г., как дня именин наследника. Как ученик Платона, он знал также, что это день рождения и именин и самого Платона, по его мирскому имени — Петр. Памфилову, сослужившему Платону, а затем и протодиакону, было приказано в многолетиях пред трисвятым наименовать Платона «митрополитом». Услышав это, Платон заметил о. Памфилову: «Вы ошиблись». «Так велено», — был ответ. Тогда Платон немедля повернулся и отвесил из царских врат молчаливый поклон присутствующей императрице. А после литургии произнес красноречивое слово. Вышел из собора уже в белом клобуке. И доныне таковой изготовляется по мерке заранее. На другой же день (12 апостолов) в добавку Платон получил еще бриллиантовый крест на клобук. Екатерина об этом пишет Потемкину в интимно-развязном тоне: «на Москве в Успенском соборе Платона провозгласили мы митрополитом и нашили ему на белый клобук крест бриллиантовой в пол аршина в длину и поперек, и он все время был как павлин кременчугской». Секретарь Екатерины II в его записках сохранил отзыв ее о Платоне: «блудлив как кошка, труслив как заяц». Все это приватное грубословие не изменяло трезвой положительной оценки Екатериной талантов, труда и достижений Платона.
Сам Платон с возрастом, накоплением опыта не мог не видеть отрицательных сторон в создавшемся после секуляризации положении иерархии. Митрополит СПБ Гавриил видел не менее Платона. Но был стоически молчалив. Платон сангвинически нервничал и жаловался. Однако эта неудовлетворенность всей духовной атмосферой «просвещения» оправдывала недовольство Платона. Он писал гр. Остерману: «Вновь проникшие философские правила, угрожающие не только религии, но и политической основательной связи, требуют всеприлежной осмотрительности». Отвращаясь от галломании светского общества, Платон с ревнивым консерватизмом увещевал, «иметь сие святое честолюбие, чтобы нам тщательно хранить святую древность и святые ее законы. Дабы иноплеменные перестали нам быть наставниками, а паче — от нас научились вере к Богу и благим делам».
К архиепископу Казанскому, Амвросию Подобедову, Платон пишет, типично обобщая свое раздражение и недовольство царящим вольтерьянством, антицерковностью: «Все кажется идет к худшему»… «Не удивляюсь о жалком положении духовенства зная, что привлечены светские начала, отчего проистекает все зло, именно им вверена вся власть. Нас ставят ни во что и не только хотят подчинить себе, но уже и считают подчиненными… Боже Благий! Сколь тяжкий гнев Твой мы привлекли на себя!»
К тому же Амвросию он пишет: «Нет ничего для нас утешительного. Делами я завален. Иногда прогуливаюсь, задумавшись. Силы душевные и телесные оскудевают. Ни о чем более не думаю, как о покое и увольнении. Дал бы Бог благоприятный случай».
* * *
Деятельность митр. Платона у себя в епархии отмечена была общим стремлением того момента — окультурить в срочном порядке, хотя бы внешний, показной облик общественной жизни в России. «Гром русских побед» на Востоке «раздавался» в Европе, но «храбрый росс» не особенно «веселился», потому что отдан был в работу безработному дворянству. Духовенство, отдавшее «излишки своего семейного производства» в кабальное состояние, особенно чувствовало на себе это унижение рабства. Вот почему и Платон в этой sui gеnеris классовой борьбе встал на сторону причтовых низов. И не без гордости потом писал: «я застал духовенство в лаптях, а обул его в сапоги, из прихожих ввел в залы к господам». Педагогам своих духовных школ Платон дал инструкцию: «стараться внедрить в учеников благородное честолюбие, которым бы они, яко пружиною, были управляемы в поступках… Должны вести себя с осанкой и тем других приводить к почтению себя». «Сам отличал ученых от неученых, заслуженных от незаслуженных, штрафованных от не штрафованных… Наказывал без унижения». Например, отменил для священников и диаконов унизительную форму наказания, — так наз. «отдачу под начал», т. е. в черную работу в семинарии, на глазах у учеников: колоть дрова, чистить коридоры, подавать пищу в столовой. Натуральные повинности вообще были сняты даже со ставленников: «бывшее ставленникам при архиерейском доме в работу употребление, яко предосудительное и ставленникам тягостное, совсем оставить и впредь к отягощению их в работы отнюдь не употреблять». Гуманные черты управления Платона были осуществлением общего церковного законодательства того времени. Синодский указ 1767 г. воспрещал «духовным командам» телесные наказания священников, «чтобы через оное не теряли они должного им по характеру пастырскому почтения от общества и паствы». Высочайший указ 1771 г. распространяет это избавление от позора и на диаконов с такой мотивировкой: «от духовных командиров, равно как бы и в светских командах подлому народу, телесные чинились наказания, через что духовенство, а особенно священнослужители, теряли должное по характеру своему почтение, пастве же их подавался немалый соблазн и причина к презрению». А недавно еще при архиерейских домах были для духовенства не только тюрьмы (так наз. «чижевки, сибирки, кутузки»), но и оковы. Так, при Платоне в 1788 г. из управления Крутицкой епархии, отныне соединенной с Московской, при передаче дел и имуществ передано, между прочим и «желез ножных пятеро и одни кандалы, да стульев с цепями три, из них один большой»…Синодское законодательство Екатерининского времени даже сверху предписывало реформировать слишком личный характер архиерейского управления. Указ 1764 года требовал назначать в секретари Консисторий не монахов и архиерейских келейников, а из приказных чинов, знающих технику дела. Указом 1768 г. впервые введены белые священники в члены консисторий. Особым мотивированным приказом Платон осуждал и воспрещал канцеляристам своей консистории грубости и ругательства при опросах по судебным делам священников. Белое священство, вдохновляемое в эту эпоху своими высокопоставленными вождями, прот. Памфиловым и Алексеевым, добивалось укрощения крайностей архиерейского деспотизма и мечтало о приближении какого-то своего рода падения крепостного права. Протоиерей Алексеев заочно писал другому иерею языком евангельского текста: «начинающим сим бывати, восклонитеся, зане приближися избавление ваше»…
К последнему периоду жизни митр. Платона в царствование Павла I и Александра I мы еще вернемся в дальнейшем изложении.
Архиеп. Московский Амвросий (Зертис-Каменский) (1708—1771) был последним из киевлян, выдвинутых петровской системой почти монополии южан в русской иерархии. Это его ярко выраженное в быту почти иностранчество характера и образа жизни и было, помимо всех других исторических случайностей, психологической подпочвой его трагической смерти от руки взбунтовавшейся черни. Амвросий был шляхтич по роду жизни и своим понятиям. Любил внешний блеск. По примеру латинского духовенства, он жил вместе с ближайшими родственниками, с двумя семьями своих двух племянников, братьев Бантыш-Каменских, в стиле светского барина с приемами гостей и обедами. Низовому духовенству и толпе он казался вдвойне чужаком. Как администратор, Амвросий был вспыльчив и жесток, пользовался правом физических наказаний, еще не отмененных для дьячков и пономарей. Снегирев (Жизнь Моск. митр. Платона. М. 1857 г.) говорит об Амвросии: «человек ученый, но строгий до жестокости по своему холерическому темпераменту, так как был полу-молдованин, полу-малоросс. У него плети и розги служили обыкновенными средствами для исправления подчиненных. От них не избавлялись даже священнослужители: приносившие бескровную жертву сечены были до крови. Это поселило в духовенстве ненависть к нему, которая соединилась с народным подозрением в еретичестве». Амвросий был жесток и в преследовании старообрядцев. При очередном деле «разбора» семей поповичей, Амвросий заседал вместе с вице-губернатором Еропкиным и не щадя сдавал очень многих в солдаты. Так по крайней мере казалось духовенству. В 1771 г. под осень занесена была в Москву из Турции, с которой шла война, чума. Начали умирать ежедневно от 600 до 800 человек. Создалась паника и в низах и у властей. Чернь настроилась против санитарного контроля и против лекарей. Амвросий поддержал все строгие меры и инструкции администрации в своей церковной сфере. Больных указано было исповедывать через окно, от причащения их воздерживаться, умерших отпевать заочно. Крещение новорожденных совершать через бабок, а полноту чина с острижением волос и миропомазанием вообще отсрочить до момента успокоения.
Психология толпы искала публичных молений с крестными ходами. Все это было запрещено. Народ по обычаю скоплялся у Варварских ворот пред иконой Боголюбской Божией Матери в ожидании привычных молебнов. А их не было. И потому приставили лестницу и влезали к иконе, прикладывали к ней платки, материи и уносили.
У бродячих крестцовых попов этим отнималась исключительно богатая пожива. Синод в запретительном указе писал о крестцовых попах: «богослужения в торжища превратили и руки к приятию гнусной мзды простерли». Бантыш-Каменский пишет: «мерзкие козлы, оставившие приходы, стояли тут с аналоями, делая торжище, а не моление. Городские, домовые и уездные попы толпами бродили». Амвросий, думая канализовать неудержимый напор народа и контролировать поток денег, распорядился икону Боголюбской Божией Матери снять со стены и поместить в ближайшей церкви преподобных Кира и Иоанна. И служащие крестцовые попы были бы не лишены работы, но под контролем. Бродячие попы стакнулись с чернью, постановили не давать отчетов консистории, а ее посланников встретить градом камней. Это уже форменный бунт. Ни архиерей, ни консистория, ни полиция этого не разгадали. Пропустили начало пожара. 15 сентября 1771 г. из Чудова монастыря, где были апартаменты митрополита, явился в церковь Кира и Иоанна архиерейский чиновник («подьячий») с военным нарядом из 6 солдат для опечатания кружки с деньгами. Толпа встретила этих слабых делегатов законной власти самочинно возглавившим ее каким-то плац-майором в окружении нескольких батальонных солдат. Революционный майор первый приложил свою печать к ящику с деньгами, лишь после него туда же приложил свою печать и официальный подьячий. Толпа взорвалась и заорала: «Богородицу грабят!.. Бей их грабителей-еретиков!» Раздался набат на Спасских воротах. По знаку его забили набат все «сорок сороков». Стало зловеще страшно. Полиция растерялась. Архиеп. Амвросий бежал из Чудова монастыря на окраину Москвы, к Калужским воротам, к помощнику градоначальника Собакину, но тот лежал больной — в постели. Пришлось бежать за Девичье поле, в Донской монастырь.