Страница:
Но вряд ли их заинтересовала бы такая обыкновенная, старая как мир история – о девушке с разбитым сердцем, девушке, любящей мужчину, которому она больше не нужна.
Однако юное сердце упруго – разбить его нелегко. Несколько дней Мона рыдала и мечтала умереть – а затем утерла слезы, разорвала письмо Лайонела на мелкие кусочки и, в приступе романтизма, отправилась с ним на развалины старинного замка.
Здесь она раскинула руки – и белоснежные клочки бумаги, подхваченные легким ветерком, закружились вокруг нее, словно лепестки отцветших цветов.
Потом Мона накрасила губы алой помадой, вздернула подбородок – и вышла на поединок с целым светом.
Одним из первых ей встретился Майкл.
Как и все остальные, он неверно истолковал и ее смех, и беззаботно-равнодушный тон в разговорах о происшедшем, и нежную улыбчивую красоту, ничем не выдававшую ее тайного горя.
Он сурово ее осуждал, и каждое его слово жалило израненную душу Моны, словно удар кнута.
Она насмехалась над Майклом, жестоко его «отбривала»; и в то же время что-то в ней страстно желало, чтобы он понял ее и пожалел.
Но Майкл ничего не понял, а больше Мона ни к кому не могла обратиться за утешением.
Вот почему, когда в деревню, рыча мотором, распугивая голубей на крышах и кур во дворах, въехал на сверкающем гоночном автомобиле Нед Карсдейл, Мона поспешила ему навстречу.
По крайней мере, это друг, который ее не осудит! Друг, взявший на себя труд разыскать ее и приехать за ней сюда.
– Возвращайся в Лондон, – предложил он. – Зачем ты здесь торчишь?
– Не знаю… – ответила Мона.
В самом деле, она уже не понимала, зачем вернулась в деревню. Зачем плакала над письмом, обрывки которого унес ветер. Зачем слушала Майкла и позволяла ему причинять ей боль.
– Возвращайся! – сказал Нед, и она согласилась.
Он сказал, что друзья не понимают, куда она пропала, что без нее на самых шикарных вечеринках стало скучно, словно на похоронах, – и она не слушала больше ни уговоров матери, ни ворчливых упреков няни.
Она собрала вещи, и в тот же вечер они уехали.
Нед восседал за рулем, словно юный золотоволосый викинг на палубе своего драккара. Без шляп, в открытой машине, с ревом промчались они по тихим деревенским улочкам. Многие смотрели им вслед – но сами они видели только друг друга. Обоими владел дух бесшабашной юности, презирающей опасность, рвущейся в бой с судьбой, – юности, еще не знающей и не желающей знать, что за все приходится платить.
Автомобиль, словно сказочная колесница, нес их прочь из скучного мира законов и правил – в туманное, но полное соблазнов будущее.
Своей машиной Нед очень гордился.
– Доедем до Большого Северного шоссе, и я разгоню свою крошку на полную мощность! – прокричал он, перекрикивая рев мотора.
– Давай! – ответила Мона.
Они неслись по проселочным дорогам, не без труда вписываясь в повороты. Лишь раз Мона оглянулась назад. На теплом фоне заката темнел силуэт особняка Меррилов с его островерхой крышей и многочисленными трубами – мрачный, даже угрожающий.
«Да не все ли мне равно, что подумает Майкл?» – сказала себе Мона.
И все же она понимала: Майкл многое значит в ее жизни. Пусть с ним связаны лишь воспоминания детства – это хорошие воспоминания: память о смехе и играх, о чистосердечном веселье, о ничем не омраченном товариществе.
Но теперь Майкл стал ей врагом – а друзья ждут ее в Лондоне.
Хотя… друзья ли они ей? Всех этих людей Мона почти не знала, да и они не особенно стремились ее узнать. Суетные, жадные до новостей и развлечений, они интересовались ею, потому что она «вошла в моду». Нет, она совсем одна… может быть, только Нед… да, кажется, Неду она в самом деле нравится.
Мона укуталась покрывалом, которое Нед бросил ей на колени, вдохнула запах привезенного им букета тубероз.
Эти цветы она приколола к воротнику своего твидового пальто: они соблазнили ее странным экзотическим ароматом.
Цветы казались ей частью той жизни, к которой мчал ее автомобиль, – жизни, состоящей из веселья, восторгов и сюрпризов, полной музыки, шампанского и наслаждений.
Жизнь, где важны только развлечения, где никого не интересует ворчание консервативных стариков. Где такие, как Майкл, считаются безнадежными занудами.
Мир, где перед тобой стоит один-единственный вопрос: куда бы сегодня пойти повеселиться, чтобы было еще круче, чем вчера?
Лайонел этого не одобряет, подумалось ей вдруг. Но что ей теперь до Лайонела и его одобрения?
Он скоро женится. Быть может, сейчас он обнимает Энн Уэлвин. Никогда больше его руки – изящные, чувственные руки, которые она так любила, – не прикоснутся к ней.
На миг Мона зажмурилась, подставив лицо ветру. Остро, как наяву, встали перед ней воспоминания: губы Лайонела, слитые в поцелуе с ее губами, его голос, называющий ее «милая», говорящий о ее красоте.
Лайонел нежно касается пальцами ее шеи, отбрасывает назад кудри, чтобы найти ушко…
Лайонел любит ее – и любовь его такова, что словами ее не описать…
Но что толку об этом думать? Мона открыла глаза, придвинулась к Неду, положила руку ему на колено. С широкой улыбкой он обернулся к ней; глаза его горели радостным возбуждением.
– Сейчас я ее разгоню! – крикнул он. – На хорошей дороге моя малышка выдает девяносто в час!
– Отлично! – ответила Мона. Ветер сорвал ответ с ее губ и унес прочь.
– Ты такая классная! – прокричал Нед. – Слушай, Мона, давай поженимся, а?
Мир несся мимо них со страшной скоростью: дома, деревья, запряженная в телегу лошадь, ребятишки на велосипедах…
– Скажи «да»! – прокричал он, не отрывая глаз от дороги.
Он улыбался; последние лучи заходящего солнца играли в его золотистых волосах.
– Почему бы и нет? – ответила Мона.
И вдруг заплакала. Слезы беззвучно текли по ее лицу, ветер срывал их и уносил назад, в прошлое. Все быстрее и быстрее они мчались в Лондон.
Глава пятая
Однако юное сердце упруго – разбить его нелегко. Несколько дней Мона рыдала и мечтала умереть – а затем утерла слезы, разорвала письмо Лайонела на мелкие кусочки и, в приступе романтизма, отправилась с ним на развалины старинного замка.
Здесь она раскинула руки – и белоснежные клочки бумаги, подхваченные легким ветерком, закружились вокруг нее, словно лепестки отцветших цветов.
Потом Мона накрасила губы алой помадой, вздернула подбородок – и вышла на поединок с целым светом.
Одним из первых ей встретился Майкл.
Как и все остальные, он неверно истолковал и ее смех, и беззаботно-равнодушный тон в разговорах о происшедшем, и нежную улыбчивую красоту, ничем не выдававшую ее тайного горя.
Он сурово ее осуждал, и каждое его слово жалило израненную душу Моны, словно удар кнута.
Она насмехалась над Майклом, жестоко его «отбривала»; и в то же время что-то в ней страстно желало, чтобы он понял ее и пожалел.
Но Майкл ничего не понял, а больше Мона ни к кому не могла обратиться за утешением.
Вот почему, когда в деревню, рыча мотором, распугивая голубей на крышах и кур во дворах, въехал на сверкающем гоночном автомобиле Нед Карсдейл, Мона поспешила ему навстречу.
По крайней мере, это друг, который ее не осудит! Друг, взявший на себя труд разыскать ее и приехать за ней сюда.
– Возвращайся в Лондон, – предложил он. – Зачем ты здесь торчишь?
– Не знаю… – ответила Мона.
В самом деле, она уже не понимала, зачем вернулась в деревню. Зачем плакала над письмом, обрывки которого унес ветер. Зачем слушала Майкла и позволяла ему причинять ей боль.
– Возвращайся! – сказал Нед, и она согласилась.
Он сказал, что друзья не понимают, куда она пропала, что без нее на самых шикарных вечеринках стало скучно, словно на похоронах, – и она не слушала больше ни уговоров матери, ни ворчливых упреков няни.
Она собрала вещи, и в тот же вечер они уехали.
Нед восседал за рулем, словно юный золотоволосый викинг на палубе своего драккара. Без шляп, в открытой машине, с ревом промчались они по тихим деревенским улочкам. Многие смотрели им вслед – но сами они видели только друг друга. Обоими владел дух бесшабашной юности, презирающей опасность, рвущейся в бой с судьбой, – юности, еще не знающей и не желающей знать, что за все приходится платить.
Автомобиль, словно сказочная колесница, нес их прочь из скучного мира законов и правил – в туманное, но полное соблазнов будущее.
Своей машиной Нед очень гордился.
– Доедем до Большого Северного шоссе, и я разгоню свою крошку на полную мощность! – прокричал он, перекрикивая рев мотора.
– Давай! – ответила Мона.
Они неслись по проселочным дорогам, не без труда вписываясь в повороты. Лишь раз Мона оглянулась назад. На теплом фоне заката темнел силуэт особняка Меррилов с его островерхой крышей и многочисленными трубами – мрачный, даже угрожающий.
«Да не все ли мне равно, что подумает Майкл?» – сказала себе Мона.
И все же она понимала: Майкл многое значит в ее жизни. Пусть с ним связаны лишь воспоминания детства – это хорошие воспоминания: память о смехе и играх, о чистосердечном веселье, о ничем не омраченном товариществе.
Но теперь Майкл стал ей врагом – а друзья ждут ее в Лондоне.
Хотя… друзья ли они ей? Всех этих людей Мона почти не знала, да и они не особенно стремились ее узнать. Суетные, жадные до новостей и развлечений, они интересовались ею, потому что она «вошла в моду». Нет, она совсем одна… может быть, только Нед… да, кажется, Неду она в самом деле нравится.
Мона укуталась покрывалом, которое Нед бросил ей на колени, вдохнула запах привезенного им букета тубероз.
Эти цветы она приколола к воротнику своего твидового пальто: они соблазнили ее странным экзотическим ароматом.
Цветы казались ей частью той жизни, к которой мчал ее автомобиль, – жизни, состоящей из веселья, восторгов и сюрпризов, полной музыки, шампанского и наслаждений.
Жизнь, где важны только развлечения, где никого не интересует ворчание консервативных стариков. Где такие, как Майкл, считаются безнадежными занудами.
Мир, где перед тобой стоит один-единственный вопрос: куда бы сегодня пойти повеселиться, чтобы было еще круче, чем вчера?
Лайонел этого не одобряет, подумалось ей вдруг. Но что ей теперь до Лайонела и его одобрения?
Он скоро женится. Быть может, сейчас он обнимает Энн Уэлвин. Никогда больше его руки – изящные, чувственные руки, которые она так любила, – не прикоснутся к ней.
На миг Мона зажмурилась, подставив лицо ветру. Остро, как наяву, встали перед ней воспоминания: губы Лайонела, слитые в поцелуе с ее губами, его голос, называющий ее «милая», говорящий о ее красоте.
Лайонел нежно касается пальцами ее шеи, отбрасывает назад кудри, чтобы найти ушко…
Лайонел любит ее – и любовь его такова, что словами ее не описать…
Но что толку об этом думать? Мона открыла глаза, придвинулась к Неду, положила руку ему на колено. С широкой улыбкой он обернулся к ней; глаза его горели радостным возбуждением.
– Сейчас я ее разгоню! – крикнул он. – На хорошей дороге моя малышка выдает девяносто в час!
– Отлично! – ответила Мона. Ветер сорвал ответ с ее губ и унес прочь.
– Ты такая классная! – прокричал Нед. – Слушай, Мона, давай поженимся, а?
Мир несся мимо них со страшной скоростью: дома, деревья, запряженная в телегу лошадь, ребятишки на велосипедах…
– Скажи «да»! – прокричал он, не отрывая глаз от дороги.
Он улыбался; последние лучи заходящего солнца играли в его золотистых волосах.
– Почему бы и нет? – ответила Мона.
И вдруг заплакала. Слезы беззвучно текли по ее лицу, ветер срывал их и уносил назад, в прошлое. Все быстрее и быстрее они мчались в Лондон.
Глава пятая
Покинув берег озера, Мона направилась в деревню тропинкой, ведущей мимо заднего церковного двора.
Дойдя до приступки у ограды, она присела и окинула взглядом расстилавшийся перед ней пейзаж. Обширные пастбища плавно спускались к реке Уз, а та, разлившись, залила пойменные луга и превратила их в гладкие озера, в которых отражалось серо-голубое небо и бледные солнечные лучи.
«Какая тишина и покой во всем! – думала Мона. – Быть может, и я здесь обрету мир?»
Она поднялась; в этот миг порыв мартовского ветра взъерошил ее густые кудри, в беспорядке бросил их на лоб – и мужчине, идущему в этот миг по аллее от церкви, она показалась воплощением самой Весны, вечно юной и прекрасной.
Услышав шаги, она обернулась в его сторону, а затем быстрым шагом пошла к нему навстречу.
– Здравствуйте, викарий! – поздоровалась она, протягивая ему руку.
– Я слышал, что вы вернулись, – ответил он, – и как раз собирался заглянуть в Аббатство сегодня после обеда, надеясь, что одним из первых скажу вам: «Добро пожаловать!»
– Благодарю вас, – ответила Мона. – Как поживаете? И как жил наш Литтл-Коббл без меня?
– У нас здесь все по-прежнему, – ответил он, но невольно улыбнулся – и при этой улыбке в чертах его унылого, изборожденного ранними морщинами лица мелькнуло и исчезло что-то мальчишеское.
А ведь еще не так уж давно Стенли Гантер был настоящим красавцем: высокий и стройный, с точеным лицом, широкими плечами и спортивной фигурой.
В Оксфорде он пользовался всеобщей любовью, и многие преподаватели говорили, что он далеко пойдет. Однако он совершил роковую ошибку: на втором году службы в должности младшего священника женился на дочери своего викария.
Мейвис Гантер была из тех женщин, каких в былые времена, не обинуясь, отправляли на костер. Но в наш просвещенный век в ведьм уже никто не верит – и, может быть, напрасно.
Мрачная, злобная, вечно всем недовольная, единственное удовольствие находила она в том, чтобы властвовать над окружающими и отравлять им жизнь.
Молодой и симпатичный помощник отца привлек Мейвис, и она решила: он должен стать ее мужем. А дальше со всей целеустремленностью и решимостью сильного характера повела дело так, что избежать женитьбы ему оказалось просто невозможно.
Стенли Гантер никогда не мог вспомнить, как же они с Мейвис оказались помолвлены. Делал ли он предложение? Вряд ли: должно быть, она сама все сказала за него. Ведь Мейвис контролировала каждое его действие, каждое движение и почти что каждое слово.
Итак, она заполучила мужчину, которого хотела. Но, не удовлетворившись тем, что он согласен исполнять все обязанности супруга и, быть может, даже готов постепенно к ней привязаться, решила заставить его себя полюбить.
Увы, Мейвис даже отдаленно не представляла себе, что такое любовь и где ее искать – ведь ей самой это чувство было неведомо. Своими усилиями она лишь задушила в муже первые робкие ростки нежности.
Будучи проницательна, она поняла, что произошло, – и принялась мстить мужу за свою неудачу, мстить изощренно и жестоко.
Через год после брака Мейвис разродилась мертвым ребенком. Она долго болела, и врачи объявили, что детей у нее больше не будет. Тогда-то она и начала бичевать своего мужа за недостаток любви, которой так жаждала – и которая, как считала она, полагалась ей по праву.
Она объявила: по ее твердому убеждению, в глазах Церкви брак необходим лишь для произведения на свет детей. Ей Бог в этом благословении отказал, значит, они с мужем должны вместе трудиться на благо Церкви, должны жить вместе, как муж и жена, однако отказаться от физической близости, от единения тел.
Навязать безбрачие здоровому мужчине двадцати пяти лет от роду – поистине чудовищная жестокость. А ведь Стенли Гантер был силен, крепок телом, самой природой создан для того, чтобы стать хорошим мужем и отцом, чтобы прожить жизнь в любви и семейном счастье!
Безупречно порядочный и мягкий по характеру, он не мог ни навязывать себя жене, ни обойтись с ней так, как она того заслуживала. Он подчинился ее решению – и медленно, исподволь, ненормальность их семейной жизни начала сказываться на нем.
Что-то как бы иссохло и умерло в молодом священнике; все чаще те, кто обращался к нему в трудную минуту, не встречали в нем ни сочувствия, ни даже понимания.
Проповеди его сделались монотонны и тусклы, плечи согнулись, словно под невидимым бременем. Задолго до срока он превратился в старика – безразличного ко всему, бредущего по жизни как автомат, почти отгородившегося от людей и едва ли сознающего, чего он себя лишает. От Стенли Гантера, каким он был когда-то, осталась лишь бледная тень.
Ничто его не интересовало, все вокруг казалось серым и нудным – плоским, как равнины, среди которых он живет, неизменным, как поля и неспешные воды мутной реки.
Только одна цель, один рубеж остался у него в жизни – смерть. А между смертью и днем сегодняшним тянулись серые дни, серые часы, в которых ему составляли компанию лишь его собственные серые мысли.
Но сейчас, глядя Моне в лицо, он вдруг почувствовал: что-то в нем всколыхнулось.
Он всегда считал, что красивее женщины не встречал, но сейчас ее нежное овальное личико освещалось какой-то новой, одухотворенной красотой, словно прелестные черты его стали прозрачными и сквозь них просвечивало неугасимое, бьющее ключом пламя жизни.
– Как я рад, что вы вернулись!
Эти простые слова он произнес так, как иззябший путник протягивает руки к огню.
– Спасибо за добрые слова, – ответила Мона. – Я сомневалась, что меня здесь встретят радостно.
– Почему же? – ответил он. – Без вас здесь было тоскливо. Некоторые очень скучали – например, ваша матушка: она считала дни до вашего возвращения.
– Бедная мамочка! Пожалуйста, не упрекайте меня, – мне и так перед ней стыдно. Няня мне уже высказала все, что думает по этому поводу, – вы, должно быть, представляете, что это значит.
– Еще бы! – рассмеялся Стенли Гантер. – Рядом с вашей няней я всегда чувствую себя маленьким мальчиком. На прошлой неделе она пришла ко мне сообщить, что на могилах на кладбище лежат давно увядшие цветы, – и казалось, вот-вот поставит меня в угол за то, что я не позаботился их убрать!
– Милая няня! Мне кажется, все мы для нее дети. Вообще, нянюшки, по-моему, это такая особая порода женщин – ни Бога, ни человека не боятся. Хорошо им живется, наверное!
– А вы… неужели вы кого-то боитесь? – спросил Стенли Гантер.
– Разумеется! – живо ответила Мона. – Боюсь множества людей – и, должна признаться, особенно женщин.
«А из них особенно – вашу жену», – подумала она, но вслух этого, конечно, добавлять не стала.
– Куда вы идете? – спросила она.
– Да вот… гм… иду в Коббл-Парк спросить майора Меррила, нельзя ли устроить у него в поместье вечеринку для девушек из Земледельческих дружин?[6]
На самом деле ничего подобного Стенли Гантер делать не собирался. Верно, временами ему приходило в голову, что «земледельческих дружинниц» в округе много, жизнь у них нелегкая и монотонная, и, может быть, стоило бы организовать для них что-нибудь этакое… но вялость и безразличие ко всему мешали додумать эту мысль до конца.
Да и не все ли равно, будет он что-то делать или нет? Даже когда он ничего не делает, все идет своим чередом.
Но сейчас он вдруг ощутил прилив энергии и интереса к жизни. Почему бы в самом деле не сделать то, что он давно собирался, но все откладывал на потом?
Эти новые чувства вызвала в нем Мона. Теперь он вспомнил: она всегда обладала этим странным свойством – умела заряжать энергией и побуждать к деятельности его самого, а быть может, и других.
Она ничего не требовала, даже не предлагала, но каждый мужчина, оказавшись с ней рядом, загорался страстным желанием жить и жаждой свершений.
– Вечеринку? Отличная мысль! – воскликнула Мона. – Обязательно приду – не забудьте меня пригласить! Хочу посмотреть на Майкла в окружении прекрасных дам!
– Многие из них работают на его землях, – ответил Стенли Гантер. – Мы рады, что он вернулся, хоть мне и известно, что он тоскует по армии.
– Он сильно хромает.
– Да, и боюсь, что хромота останется на всю жизнь, – ответил викарий. – Но он совершил настоящий подвиг, и я рад, что правительство оценило его по заслугам.
– О чем это вы? – поинтересовалась Мона.
– А разве вам не говорили? Он получил орден «За выдающиеся заслуги».
– Нет, я ничего об этом не слышала. А что он сделал?
– Уже раненный, прополз почти четверть мили к брошенному пулемету и с помощью лишь одного сержанта – того потом убили – сдерживал вражеские силы почти двадцать минут, пока не подоспело подкрепление и позиция не была спасена.
– Как это похоже на Майкла! – заметила Мона. – Он никогда не сдается. Кажется, ничто не способно его сломить.
– Гм… не знаю, никогда об этом не думал, – проговорил Стенли Гантер. – Впрочем, я вообще не большой знаток характеров и часто не понимаю людей, даже хорошо знакомых.
– Быть может, для некоторых из нас это и к лучшему, – с улыбкой ответила Мона; однако от викария не укрылось, что взгляд ее омрачился.
«Неужто и она боится людей?» – подумалось ему.
Как и все прочие, он привык думать, что Мона идет по жизни смеясь, словно актриса на сцене, не слушая ни аплодисментов, ни свиста зрителей.
Но сейчас он вдруг ощутил, что совсем ее не понимает. Хотел сказать ей что-то утешительное, ободряющее – и не мог найти слов.
«Ну и болван же я! – сердито думал он. – За ее внешней беззаботностью что-то кроется – быть может, какая-то трагедия, – а я ничего не могу понять!»
Удушающее чувство своей ничтожности нахлынуло на священника. Что он за пастырь душ, если самые обыкновенные люди из маленького деревенского прихода остаются для него тайной за семью печатями! Сжав кулаки, Стенли Гантер мысленно поклялся себе это исправить.
«Я не позволю всему этому взять надо мной верх!» – говорил он себе и в глубине души знал, что неопределенное «все это» следовало бы заменить местоимением в женском роде.
Он судорожно искал слова – и наконец нашел, хоть и не те, которые хотелось бы услышать Моне:
– Я часто вспоминаю вашу свадьбу. Это был прекрасный праздник для всей деревни.
– Правда? – ответила Мона, и горькая улыбка тронула ее губы.
Ничего там не было «прекрасного», и Стенли Гантер кривил душой. Свадьба Моны была шумной, роскошной – и фальшивой от начала до конца.
Поначалу они с Недом хотели пожениться тихо, без огласки. Точнее, этого хотела она, а Нед согласился с тем, что после всей газетной шумихи, связанной с ее именем, лучше всего будет обвенчаться в деревенской церкви, в присутствии лишь ее матери и шафера.
Вот только Нед ничего не умел делать тихо.
Разумеется, он проболтался! Все рассказал нескольким друзьям и пригласил их на свадьбу.
С самого утра на деревенской улочке один за другим припарковывались шикарные автомобили. А когда Мона, в простеньком, второпях купленном атласном платье и старинной фате, в которой венчались ее бабушка и прабабушка, вошла в церковь, там уже яблоку было негде упасть.
Были здесь, разумеется, и деревенские; но кроме них – друзья Неда, такие же бесшабашные юные аристократы, спортсмены, жокеи, случайные знакомые со скачек, из баров и ночных клубов и разряженные женщины с букетами орхидей.
Нед был богат и денег не считал, так что все наперебой спешили доказать ему свою дружбу и сделаться для его молодой супруги такими же незаменимыми, как и для самого Неда в его холостяцкие деньки.
А уж для репортеров эта свадьба стала просто манной небесной:
Но бежать было некуда, да еще и Нед, вовсе о том не думая, постоянно подливал масла в огонь:
Когда ему звонили и просили комментариев, он обыкновенно отвечал:
– Заезжайте ко мне, старина, – выпьем рюмочку, и я вам все расскажу!
Среди журналистов даже ходила шутка: если тебе не хватает абзаца для светской хроники, смело звони Карсдейлам!
«Какой была свадьба, такой же стала и семейная жизнь», – думала Мона.
Ей помнилось, что Стенли Гантер нервничал. Рука его дрожала, когда он соединял ее руку с рукой Неда. Но сама она оставалась спокойной.
Да и что теперь могло бы ее расстроить? Все ее чувства погасли, исчезло все – остались только безразличие и отстраненность, словно она смотрела на мир сквозь толстое стекло.
Свадьба Лайонела была назначена через неделю. Что ж, хотя бы в этом она его опередила.
Он первым услышит о ее свадьбе, первым представит ее в объятиях Неда Карсдейла – а потом уж настанет ее черед думать о нем в объятиях Энн Уэлвин.
В газетах, вместе с объявлением о его помолвке, она нашла фотографии этой Энн. Мона внимательно их изучила. Милое, но заурядное лицо, глуповатая улыбка, открытый взгляд.
«Идеальная жена дипломата, – думала Мона. – Никогда не уронит честь мужа. Лучше всего она будет выглядеть лет в пятьдесят, когда малость округлится и поднаберется уверенности в себе».
«Надеюсь, Лайонел доволен! – с внезапной яростью мысленно добавила она. – Доволен, что женится на простушке, которая будет ему в рот смотреть!..»
Но сможет ли она целовать его так, как Мона? Будет ли он рядом с ней задыхаться от волнения и терять дар речи? Сможет ли она воспламенить его так, что он, забыв, о чем только что говорил, будет тянуться к ее губам… к нежному изгибу шеи… к щеке, на которую падает кружевная тень ресниц?
Одну фотографию Энн она вырезала из «Татлера» и сожгла в камине. Но это не помогло.
Пустота и какое-то внутреннее онемение, ощущение себя куклой на кукольной свадьбе – все это осталось с ней.
Однако ни свинцовая тяжесть на сердце, ни оцепенение души не сказались на сиянии ее красоты: подходя к алтарю и уверенно соединяя свою руку с рукой Неда, Мона была прекрасна как никогда.
И Стенли Гантеру, и многим другим, собравшимся в церкви, она казалась сказочной красавицей.
Лицо ее окаймляла старинная, чуть пожелтевшая от времени кружевная фата, складки платья вторили мягким изгибам тела.
Она держала обычный букетик лилий; но в руках у Моны даже эти простые цветы – символ девической чистоты – превращались во что-то экзотическое и завораживающее.
Когда служба закончилась, загремел марш Мендельсона в исполнении миссис Гантер (играла она, надо сказать, из рук вон плохо) и процессия двинулась прочь из церкви, Мона заметила, что мать и еще несколько деревенских жительниц смахивают слезы с глаз.
Ей это показалось глупой сентиментальностью; она не понимала, что это слезы восхищения красотой молодой пары.
Оба они, на взгляд простодушных зрителей, словно вышли из сказки. Золотоволосый юный принц, с бесстрашной улыбкой взирающий в будущее, и рядом с ним – принцесса, прекрасная, как сама мечта… Разумеется, теперь они должны «жить долго и счастливо»!
Что ж, Нед был счастлив. Он любил Мону – по-своему, как умел; а семейную жизнь воспринимал как новое приключение – и наслаждался каждым его мгновением.
Именно так он старался жить, каждый свой шаг превращая в театральное представление с самим собой в главной роли.
Он пожимал руки жителям Литтл-Коббла, говорил каждому именно то, что полагается слышать от жениха. Поцеловал няню и сообщил миссис Вейл, что считает себя счастливейшим из смертных.
Щедрой рукой выставил несколько ящиков шампанского, привезенного из Лондона, чтобы вся деревня веселилась и пила за его здоровье.
Словом, думала Мона, свадьба получилась на редкость успешная – по стандартам сценического шоу.
А потом они вдвоем сели в машину Неда; гости осыпали их рисом и лепестками роз, а на багажник повесили с полдюжины подков и старых ботинок.
Автомобиль взревел и рванулся с места. Когда они отъехали от деревни, Мона попросила Неда остановиться и снять с багажника свидетельства их недавней свадьбы, но тот лишь рассмеялся в ответ.
– Вот еще! – ответил он. – Милая, я не собираюсь скрывать, что мы с тобой муж и жена. Я этим горжусь!
Они прибыли на аэродром, оттуда улетели в Париж – и в Париже встретили не только целое собрание друзей Неда, но и вторую – еще больше, чем в Литтл-Коббле, – толпу журналистов и фоторепортеров.
«Что за комедия!» – думала Мона.
Но Нед был доволен, и все вокруг считали их идеальной парой.
Она старалась не вспоминать, что в Париже они остановились в «Рице», всего в нескольких улицах от английского посольства, где жил Лайонел.
«Скучает ли он по Энн?» – спрашивала она себя.
Пишет ли ей такие же письма, какие часто случалось в прошлом получать ей, – записочки из нескольких слов, написанные вечером, уже в постели, полные любви и нежности?
И вот она в Париже! Как мечтала она сюда попасть! Мечта сбылась… но принесла ей только муку.
Она выглянула в окно. Силуэты темных крыш мягко вырисовывались на фоне неба, не черного по-ночному, а скорее сияющего мягким синим светом. Луны не было – лишь робко блестели несколько звезд. Снизу доносился отдаленный уличный шум и клаксоны такси.
Париж! Как хотела она здесь побывать!
Желание ее сбылось – но и красота, и веселье этого чудного города обернулись кошмаром, ибо любимого ее не было с ней рядом.
«Горек мед медового месяца», – подумалось Моне.
Но тут же она тряхнула головой и громко рассмеялась, не желая поддаваться судьбе.
В этот миг в спальню вошел Нед. Его молодая жена стояла у окна, запрокинув голову, смеясь, словно юная вакханка; порыв ветра, подхватив ее шифоновую ночную рубашку, ясно обрисовал контуры тела.
Он сжал ее в объятиях, повторяя снова и снова:
Дойдя до приступки у ограды, она присела и окинула взглядом расстилавшийся перед ней пейзаж. Обширные пастбища плавно спускались к реке Уз, а та, разлившись, залила пойменные луга и превратила их в гладкие озера, в которых отражалось серо-голубое небо и бледные солнечные лучи.
«Какая тишина и покой во всем! – думала Мона. – Быть может, и я здесь обрету мир?»
Она поднялась; в этот миг порыв мартовского ветра взъерошил ее густые кудри, в беспорядке бросил их на лоб – и мужчине, идущему в этот миг по аллее от церкви, она показалась воплощением самой Весны, вечно юной и прекрасной.
Услышав шаги, она обернулась в его сторону, а затем быстрым шагом пошла к нему навстречу.
– Здравствуйте, викарий! – поздоровалась она, протягивая ему руку.
– Я слышал, что вы вернулись, – ответил он, – и как раз собирался заглянуть в Аббатство сегодня после обеда, надеясь, что одним из первых скажу вам: «Добро пожаловать!»
– Благодарю вас, – ответила Мона. – Как поживаете? И как жил наш Литтл-Коббл без меня?
– У нас здесь все по-прежнему, – ответил он, но невольно улыбнулся – и при этой улыбке в чертах его унылого, изборожденного ранними морщинами лица мелькнуло и исчезло что-то мальчишеское.
А ведь еще не так уж давно Стенли Гантер был настоящим красавцем: высокий и стройный, с точеным лицом, широкими плечами и спортивной фигурой.
В Оксфорде он пользовался всеобщей любовью, и многие преподаватели говорили, что он далеко пойдет. Однако он совершил роковую ошибку: на втором году службы в должности младшего священника женился на дочери своего викария.
Мейвис Гантер была из тех женщин, каких в былые времена, не обинуясь, отправляли на костер. Но в наш просвещенный век в ведьм уже никто не верит – и, может быть, напрасно.
Мрачная, злобная, вечно всем недовольная, единственное удовольствие находила она в том, чтобы властвовать над окружающими и отравлять им жизнь.
Молодой и симпатичный помощник отца привлек Мейвис, и она решила: он должен стать ее мужем. А дальше со всей целеустремленностью и решимостью сильного характера повела дело так, что избежать женитьбы ему оказалось просто невозможно.
Стенли Гантер никогда не мог вспомнить, как же они с Мейвис оказались помолвлены. Делал ли он предложение? Вряд ли: должно быть, она сама все сказала за него. Ведь Мейвис контролировала каждое его действие, каждое движение и почти что каждое слово.
Итак, она заполучила мужчину, которого хотела. Но, не удовлетворившись тем, что он согласен исполнять все обязанности супруга и, быть может, даже готов постепенно к ней привязаться, решила заставить его себя полюбить.
Увы, Мейвис даже отдаленно не представляла себе, что такое любовь и где ее искать – ведь ей самой это чувство было неведомо. Своими усилиями она лишь задушила в муже первые робкие ростки нежности.
Будучи проницательна, она поняла, что произошло, – и принялась мстить мужу за свою неудачу, мстить изощренно и жестоко.
Через год после брака Мейвис разродилась мертвым ребенком. Она долго болела, и врачи объявили, что детей у нее больше не будет. Тогда-то она и начала бичевать своего мужа за недостаток любви, которой так жаждала – и которая, как считала она, полагалась ей по праву.
Она объявила: по ее твердому убеждению, в глазах Церкви брак необходим лишь для произведения на свет детей. Ей Бог в этом благословении отказал, значит, они с мужем должны вместе трудиться на благо Церкви, должны жить вместе, как муж и жена, однако отказаться от физической близости, от единения тел.
Навязать безбрачие здоровому мужчине двадцати пяти лет от роду – поистине чудовищная жестокость. А ведь Стенли Гантер был силен, крепок телом, самой природой создан для того, чтобы стать хорошим мужем и отцом, чтобы прожить жизнь в любви и семейном счастье!
Безупречно порядочный и мягкий по характеру, он не мог ни навязывать себя жене, ни обойтись с ней так, как она того заслуживала. Он подчинился ее решению – и медленно, исподволь, ненормальность их семейной жизни начала сказываться на нем.
Что-то как бы иссохло и умерло в молодом священнике; все чаще те, кто обращался к нему в трудную минуту, не встречали в нем ни сочувствия, ни даже понимания.
Проповеди его сделались монотонны и тусклы, плечи согнулись, словно под невидимым бременем. Задолго до срока он превратился в старика – безразличного ко всему, бредущего по жизни как автомат, почти отгородившегося от людей и едва ли сознающего, чего он себя лишает. От Стенли Гантера, каким он был когда-то, осталась лишь бледная тень.
Ничто его не интересовало, все вокруг казалось серым и нудным – плоским, как равнины, среди которых он живет, неизменным, как поля и неспешные воды мутной реки.
Только одна цель, один рубеж остался у него в жизни – смерть. А между смертью и днем сегодняшним тянулись серые дни, серые часы, в которых ему составляли компанию лишь его собственные серые мысли.
Но сейчас, глядя Моне в лицо, он вдруг почувствовал: что-то в нем всколыхнулось.
Он всегда считал, что красивее женщины не встречал, но сейчас ее нежное овальное личико освещалось какой-то новой, одухотворенной красотой, словно прелестные черты его стали прозрачными и сквозь них просвечивало неугасимое, бьющее ключом пламя жизни.
– Как я рад, что вы вернулись!
Эти простые слова он произнес так, как иззябший путник протягивает руки к огню.
– Спасибо за добрые слова, – ответила Мона. – Я сомневалась, что меня здесь встретят радостно.
– Почему же? – ответил он. – Без вас здесь было тоскливо. Некоторые очень скучали – например, ваша матушка: она считала дни до вашего возвращения.
– Бедная мамочка! Пожалуйста, не упрекайте меня, – мне и так перед ней стыдно. Няня мне уже высказала все, что думает по этому поводу, – вы, должно быть, представляете, что это значит.
– Еще бы! – рассмеялся Стенли Гантер. – Рядом с вашей няней я всегда чувствую себя маленьким мальчиком. На прошлой неделе она пришла ко мне сообщить, что на могилах на кладбище лежат давно увядшие цветы, – и казалось, вот-вот поставит меня в угол за то, что я не позаботился их убрать!
– Милая няня! Мне кажется, все мы для нее дети. Вообще, нянюшки, по-моему, это такая особая порода женщин – ни Бога, ни человека не боятся. Хорошо им живется, наверное!
– А вы… неужели вы кого-то боитесь? – спросил Стенли Гантер.
– Разумеется! – живо ответила Мона. – Боюсь множества людей – и, должна признаться, особенно женщин.
«А из них особенно – вашу жену», – подумала она, но вслух этого, конечно, добавлять не стала.
– Куда вы идете? – спросила она.
– Да вот… гм… иду в Коббл-Парк спросить майора Меррила, нельзя ли устроить у него в поместье вечеринку для девушек из Земледельческих дружин?[6]
На самом деле ничего подобного Стенли Гантер делать не собирался. Верно, временами ему приходило в голову, что «земледельческих дружинниц» в округе много, жизнь у них нелегкая и монотонная, и, может быть, стоило бы организовать для них что-нибудь этакое… но вялость и безразличие ко всему мешали додумать эту мысль до конца.
Да и не все ли равно, будет он что-то делать или нет? Даже когда он ничего не делает, все идет своим чередом.
Но сейчас он вдруг ощутил прилив энергии и интереса к жизни. Почему бы в самом деле не сделать то, что он давно собирался, но все откладывал на потом?
Эти новые чувства вызвала в нем Мона. Теперь он вспомнил: она всегда обладала этим странным свойством – умела заряжать энергией и побуждать к деятельности его самого, а быть может, и других.
Она ничего не требовала, даже не предлагала, но каждый мужчина, оказавшись с ней рядом, загорался страстным желанием жить и жаждой свершений.
– Вечеринку? Отличная мысль! – воскликнула Мона. – Обязательно приду – не забудьте меня пригласить! Хочу посмотреть на Майкла в окружении прекрасных дам!
– Многие из них работают на его землях, – ответил Стенли Гантер. – Мы рады, что он вернулся, хоть мне и известно, что он тоскует по армии.
– Он сильно хромает.
– Да, и боюсь, что хромота останется на всю жизнь, – ответил викарий. – Но он совершил настоящий подвиг, и я рад, что правительство оценило его по заслугам.
– О чем это вы? – поинтересовалась Мона.
– А разве вам не говорили? Он получил орден «За выдающиеся заслуги».
– Нет, я ничего об этом не слышала. А что он сделал?
– Уже раненный, прополз почти четверть мили к брошенному пулемету и с помощью лишь одного сержанта – того потом убили – сдерживал вражеские силы почти двадцать минут, пока не подоспело подкрепление и позиция не была спасена.
– Как это похоже на Майкла! – заметила Мона. – Он никогда не сдается. Кажется, ничто не способно его сломить.
– Гм… не знаю, никогда об этом не думал, – проговорил Стенли Гантер. – Впрочем, я вообще не большой знаток характеров и часто не понимаю людей, даже хорошо знакомых.
– Быть может, для некоторых из нас это и к лучшему, – с улыбкой ответила Мона; однако от викария не укрылось, что взгляд ее омрачился.
«Неужто и она боится людей?» – подумалось ему.
Как и все прочие, он привык думать, что Мона идет по жизни смеясь, словно актриса на сцене, не слушая ни аплодисментов, ни свиста зрителей.
Но сейчас он вдруг ощутил, что совсем ее не понимает. Хотел сказать ей что-то утешительное, ободряющее – и не мог найти слов.
«Ну и болван же я! – сердито думал он. – За ее внешней беззаботностью что-то кроется – быть может, какая-то трагедия, – а я ничего не могу понять!»
Удушающее чувство своей ничтожности нахлынуло на священника. Что он за пастырь душ, если самые обыкновенные люди из маленького деревенского прихода остаются для него тайной за семью печатями! Сжав кулаки, Стенли Гантер мысленно поклялся себе это исправить.
«Я не позволю всему этому взять надо мной верх!» – говорил он себе и в глубине души знал, что неопределенное «все это» следовало бы заменить местоимением в женском роде.
Он судорожно искал слова – и наконец нашел, хоть и не те, которые хотелось бы услышать Моне:
– Я часто вспоминаю вашу свадьбу. Это был прекрасный праздник для всей деревни.
– Правда? – ответила Мона, и горькая улыбка тронула ее губы.
Ничего там не было «прекрасного», и Стенли Гантер кривил душой. Свадьба Моны была шумной, роскошной – и фальшивой от начала до конца.
Поначалу они с Недом хотели пожениться тихо, без огласки. Точнее, этого хотела она, а Нед согласился с тем, что после всей газетной шумихи, связанной с ее именем, лучше всего будет обвенчаться в деревенской церкви, в присутствии лишь ее матери и шафера.
Вот только Нед ничего не умел делать тихо.
Разумеется, он проболтался! Все рассказал нескольким друзьям и пригласил их на свадьбу.
С самого утра на деревенской улочке один за другим припарковывались шикарные автомобили. А когда Мона, в простеньком, второпях купленном атласном платье и старинной фате, в которой венчались ее бабушка и прабабушка, вошла в церковь, там уже яблоку было негде упасть.
Были здесь, разумеется, и деревенские; но кроме них – друзья Неда, такие же бесшабашные юные аристократы, спортсмены, жокеи, случайные знакомые со скачек, из баров и ночных клубов и разряженные женщины с букетами орхидей.
Нед был богат и денег не считал, так что все наперебой спешили доказать ему свою дружбу и сделаться для его молодой супруги такими же незаменимыми, как и для самого Неда в его холостяцкие деньки.
А уж для репортеров эта свадьба стала просто манной небесной:
Глупое прозвище приклеилось к ней и теперь повторялось под ее фотографиями на каждой газетной странице:ЯЗЫЧЕСКАЯ БОГИНЯ ТАЙКОМ ВЕНЧАЕТСЯ С БОГАТЫМ БАРОНЕТОМ!
Леди Карсдейл, чья прелесть языческой богини задает новые стандарты современной красоты… Леди Карсдейл, более известная как Языческая Богиня… Античная красота в современных нарядах – леди Карсдейл в…Как же она устала от всего этого!
Но бежать было некуда, да еще и Нед, вовсе о том не думая, постоянно подливал масла в огонь:
Сэр Эдвард и леди Карсдейл совершили вынужденную посадку на частном самолете… Сэр Эдвард и леди Карсдейл организуют автопробег на вершину Сноудона… Яхта Неда Карсдейла терпит крушение в заливе Монте-Карло! Языческая Богиня чудом избежала гибели!Авантюрам Неда не было конца – и из каждого его приключения, удачей ли оно заканчивалось или неудачей, выходила отличная газетная новость. А Нед любил появляться на первых страницах газет – или, по крайней мере, любил хвастаться своими подвигами репортерам.
Когда ему звонили и просили комментариев, он обыкновенно отвечал:
– Заезжайте ко мне, старина, – выпьем рюмочку, и я вам все расскажу!
Среди журналистов даже ходила шутка: если тебе не хватает абзаца для светской хроники, смело звони Карсдейлам!
«Какой была свадьба, такой же стала и семейная жизнь», – думала Мона.
Ей помнилось, что Стенли Гантер нервничал. Рука его дрожала, когда он соединял ее руку с рукой Неда. Но сама она оставалась спокойной.
Да и что теперь могло бы ее расстроить? Все ее чувства погасли, исчезло все – остались только безразличие и отстраненность, словно она смотрела на мир сквозь толстое стекло.
Свадьба Лайонела была назначена через неделю. Что ж, хотя бы в этом она его опередила.
Он первым услышит о ее свадьбе, первым представит ее в объятиях Неда Карсдейла – а потом уж настанет ее черед думать о нем в объятиях Энн Уэлвин.
В газетах, вместе с объявлением о его помолвке, она нашла фотографии этой Энн. Мона внимательно их изучила. Милое, но заурядное лицо, глуповатая улыбка, открытый взгляд.
«Идеальная жена дипломата, – думала Мона. – Никогда не уронит честь мужа. Лучше всего она будет выглядеть лет в пятьдесят, когда малость округлится и поднаберется уверенности в себе».
«Надеюсь, Лайонел доволен! – с внезапной яростью мысленно добавила она. – Доволен, что женится на простушке, которая будет ему в рот смотреть!..»
Но сможет ли она целовать его так, как Мона? Будет ли он рядом с ней задыхаться от волнения и терять дар речи? Сможет ли она воспламенить его так, что он, забыв, о чем только что говорил, будет тянуться к ее губам… к нежному изгибу шеи… к щеке, на которую падает кружевная тень ресниц?
Одну фотографию Энн она вырезала из «Татлера» и сожгла в камине. Но это не помогло.
Пустота и какое-то внутреннее онемение, ощущение себя куклой на кукольной свадьбе – все это осталось с ней.
Однако ни свинцовая тяжесть на сердце, ни оцепенение души не сказались на сиянии ее красоты: подходя к алтарю и уверенно соединяя свою руку с рукой Неда, Мона была прекрасна как никогда.
И Стенли Гантеру, и многим другим, собравшимся в церкви, она казалась сказочной красавицей.
Лицо ее окаймляла старинная, чуть пожелтевшая от времени кружевная фата, складки платья вторили мягким изгибам тела.
Она держала обычный букетик лилий; но в руках у Моны даже эти простые цветы – символ девической чистоты – превращались во что-то экзотическое и завораживающее.
Когда служба закончилась, загремел марш Мендельсона в исполнении миссис Гантер (играла она, надо сказать, из рук вон плохо) и процессия двинулась прочь из церкви, Мона заметила, что мать и еще несколько деревенских жительниц смахивают слезы с глаз.
Ей это показалось глупой сентиментальностью; она не понимала, что это слезы восхищения красотой молодой пары.
Оба они, на взгляд простодушных зрителей, словно вышли из сказки. Золотоволосый юный принц, с бесстрашной улыбкой взирающий в будущее, и рядом с ним – принцесса, прекрасная, как сама мечта… Разумеется, теперь они должны «жить долго и счастливо»!
Что ж, Нед был счастлив. Он любил Мону – по-своему, как умел; а семейную жизнь воспринимал как новое приключение – и наслаждался каждым его мгновением.
Именно так он старался жить, каждый свой шаг превращая в театральное представление с самим собой в главной роли.
Он пожимал руки жителям Литтл-Коббла, говорил каждому именно то, что полагается слышать от жениха. Поцеловал няню и сообщил миссис Вейл, что считает себя счастливейшим из смертных.
Щедрой рукой выставил несколько ящиков шампанского, привезенного из Лондона, чтобы вся деревня веселилась и пила за его здоровье.
Словом, думала Мона, свадьба получилась на редкость успешная – по стандартам сценического шоу.
А потом они вдвоем сели в машину Неда; гости осыпали их рисом и лепестками роз, а на багажник повесили с полдюжины подков и старых ботинок.
Автомобиль взревел и рванулся с места. Когда они отъехали от деревни, Мона попросила Неда остановиться и снять с багажника свидетельства их недавней свадьбы, но тот лишь рассмеялся в ответ.
– Вот еще! – ответил он. – Милая, я не собираюсь скрывать, что мы с тобой муж и жена. Я этим горжусь!
Они прибыли на аэродром, оттуда улетели в Париж – и в Париже встретили не только целое собрание друзей Неда, но и вторую – еще больше, чем в Литтл-Коббле, – толпу журналистов и фоторепортеров.
«Что за комедия!» – думала Мона.
Но Нед был доволен, и все вокруг считали их идеальной парой.
Она старалась не вспоминать, что в Париже они остановились в «Рице», всего в нескольких улицах от английского посольства, где жил Лайонел.
«Скучает ли он по Энн?» – спрашивала она себя.
Пишет ли ей такие же письма, какие часто случалось в прошлом получать ей, – записочки из нескольких слов, написанные вечером, уже в постели, полные любви и нежности?
Мона, любимая моя, что за нудный день! Но солнце, играющее на волнах Сены, напомнило мне о тебе – о том, как сияют твои глаза, когда я приезжаю нежданно. Целую прядь твоих волос, солнце мое, и надеюсь через несколько недель поцеловать тебя в губы.Много, много таких записок получила она – свидетельств любви столь глубокой, столь всепоглощающей, что ее и не выразишь словами.
И вот она в Париже! Как мечтала она сюда попасть! Мечта сбылась… но принесла ей только муку.
Она выглянула в окно. Силуэты темных крыш мягко вырисовывались на фоне неба, не черного по-ночному, а скорее сияющего мягким синим светом. Луны не было – лишь робко блестели несколько звезд. Снизу доносился отдаленный уличный шум и клаксоны такси.
Париж! Как хотела она здесь побывать!
Желание ее сбылось – но и красота, и веселье этого чудного города обернулись кошмаром, ибо любимого ее не было с ней рядом.
«Горек мед медового месяца», – подумалось Моне.
Но тут же она тряхнула головой и громко рассмеялась, не желая поддаваться судьбе.
В этот миг в спальню вошел Нед. Его молодая жена стояла у окна, запрокинув голову, смеясь, словно юная вакханка; порыв ветра, подхватив ее шифоновую ночную рубашку, ясно обрисовал контуры тела.
Он сжал ее в объятиях, повторяя снова и снова: