— Послушай, Роза, — начал я. — Не буду ходить вокруг да около. Чем раньше ты об этом узнаешь, тем лучше. Годо умер.
Розины пальцы замерли, за окном закапал дождь. Дождевая вода забрызгала стекла, а вскоре уже текла по ним, размывая пейзаж за окном. Я решил не упоминать об отрезанном пальце.
— Его убили те же самые люди, от которых скрывается Эльза. Это люди Гарсиа.
Секунд тридцать или сорок мы молчали. Глаза Розы, блестящие, как отполированные лесные орехи, наполнились слезами, и два тоненьких соленых ручейка побежали по ее нежному личику. По-прежнему шел дождь, волнами набегавшие дождевые шквалы стекали по окнам бара. Было время, я не переносил вида плачущих женщин, но потом решил, что женские слезы — как роса, мгновенно высыхающая под солнцем.
— Не плачь, — попросил я наконец, — твои слезы кажутся мне такими же чистыми, как этот дождь. Не могу видеть, как ты плачешь.
Я взял ее руку и мягко сжал. Рука была хрупкой и холодной. Я подумал, что мог бы раздавить ее, как орех
— Кто такой Гарсиа? — спросила она.
Только теперь я сообразил, что Эльза не посвящала Розу во все эти перипетии, и мысленно поблагодарил ее за это.
— Один тип, влюбленный в Эльзу. Это по его милости я стал хромым. Ты была влюблена в Годо?
— Не знаю, — покачала она головой. Она перестала плакать и вытерла лицо непорочно белым платком Я смотрел в окно. Дождь тоже прекратился, так же внезапно, как и начался. Словно разозленный кот, он исцарапал оконные стекла острыми когтями. — Пожалуй, нет. По ночам он вздрагивал, как птичка. У него тоже не было родителей. Наверное, я просто жалела его. — Она говорила, не глядя на меня, а теперь подняла глаза. — Как ты думаешь, можно любить человека, к которому испытываешь жалость?
— Думаю, да, — ответил я и отпустил ее руку.
Вот я, например. Чтобы далеко не ходить, я жалел себя и любил, а временами — просто обожал.
Я поднял стакан и залпом опорожнил. Кроме женщины, доставляющей удовольствие, это единственное известное мне болеутоляющее средство.
— Расскажи мне о себе, — попросила Роза. — Ты вдруг бесследно исчез. Ты мог бы написать мне или… — рука, которую я гладил, выскользнула, чтобы нарисовать что-то неопределенное в воздухе, — ну хоть что-то.
— Прости, — сказал я. — Когда мы познакомились, у меня все было хорошо. Я работал телохранителем у мафиози, банкиров, бизнесменов, иногда все эти три ипостаси соединялись в одном человеке, к тому же пьянице и бабнике. Иногда даже доводилось иметь дело с честными людьми. Это служило для меня стимулом. Я получил пулю в колено, потерял Эльзу и скатился во второй эшелон. Я служил вышибалой на дискотеках, начал пить. Неприглядная история, но другой у меня нет. Мне жаль, что я не мог подать тебе весточку, но ничего хорошего я бы и не смог рассказать. Ну а ты? Как жила ты?
Я чувствовал себя выпотрошенным, в горле пересохло. Давненько мне не приходилось говорить так долго.
— Мне было пятнадцать лет. Я делала над собой усилие, чтобы не назвать тебя дядей, помнишь? Из всех, кого я знала, ты больше всего подходил на роль отца. — Ее глаза пленительно блестели. Она опять была готова заплакать. — Ты исчез, а Эльза ничего не стала объяснять. Пять лет я жила за границей. Мы получили наследство от одной пятиюродной бабушки, и Эльза захотела, чтобы я учила английский и французский.
Я спросил себя, правда ли Роза проглотила историю о наследстве? В пятнадцать лет — да, вполне возможно, но сейчас…
— Потом я вернулась сюда, познакомилась с Го-до, а… его ведь убили? — Она растерянно посмотрела на меня. — Я пока не пойму, что это означает, никак не могу поверить. Мои родители умерли, когда мне было всего два месяца, я их и не знала, так что это совсем другое. Наверное, я плакала, потому что неосознанно понимала, что так положено, чувствовала себя обязанной плакать…
— Роза, — сказал я, опять завладевая ее рукой, — ты совсем скоро станешь женщиной, то есть ты и так уже женщина, но для меня ты всегда останешься ребенком, о котором я должен заботиться. Я никогда тебя не предам, потому что ты единственное чистое и достойное, что по счастливой случайности появилось в моей жизни.
Пока мы говорили, в бар зашел головастый коротышка с фотоаппаратом. Пару раз он стрельнул глазами в нашу сторону и, конечно, пристал с предложениями.
— Не желаете сфотографироваться? Всего двести пятьдесят песет.
— Нет, — отрезал я, обретая обычную категоричность и возвращая руки на место.
— Да, — возразила Роза. Она обернулась ко мне. — Одну фотографию двух грустных историй всего за двести пятьдесят песет. Разве это цена?
Мы посмотрели на фотографа, вспышка настигла Розу, когда она улыбалась мне улыбкой игрока в покер.
— Я плачу, — сказала Роза. — Нам нужно две копии.
Я записал адрес на обрывке штрафа, а Роза тем временем положила на стол пятьсот песет и получила квитанцию. Мне было немножко неудобно, но я подумал, что у нее наверняка лучше с деньгами, да еще мне пришлось выложить 7500 монет в чертовом борделе, в обмен на известие о прискорбной кончине. Приставучка, довольный и веселый, как кастаньеты в руках умелой цыганки, спрятал заработанное. На мой взгляд, глупо так радоваться, заработав сущие гроши.
— Это рядом с моим домом, — прокомментировал он. — Завтра же получите ваши фотографии. Спасибо, огромное спасибо!
— Ладно, будет тебе, приятель, — ответил я. Роза подошла ко мне, пересчитывая монетки на
ладони, и тут же аккуратно прибрала их в кошелек. Она тоже выглядела довольной.
— Пообещай мне! — попросила она.
— Что?
— Поужинать вместе на Рождество.
Я утвердительно кивнул, и Роза в восторге чмокнула меня в щеку, точь-в-точь как если бы я был ее добрым папочкой, тем отцом, о котором она ничего не знала, кроме выдуманных историй, рассказанных ей старшей сестрой.
— Готовить буду я! — подвела итог Роза.
25
26
Розины пальцы замерли, за окном закапал дождь. Дождевая вода забрызгала стекла, а вскоре уже текла по ним, размывая пейзаж за окном. Я решил не упоминать об отрезанном пальце.
— Его убили те же самые люди, от которых скрывается Эльза. Это люди Гарсиа.
Секунд тридцать или сорок мы молчали. Глаза Розы, блестящие, как отполированные лесные орехи, наполнились слезами, и два тоненьких соленых ручейка побежали по ее нежному личику. По-прежнему шел дождь, волнами набегавшие дождевые шквалы стекали по окнам бара. Было время, я не переносил вида плачущих женщин, но потом решил, что женские слезы — как роса, мгновенно высыхающая под солнцем.
— Не плачь, — попросил я наконец, — твои слезы кажутся мне такими же чистыми, как этот дождь. Не могу видеть, как ты плачешь.
Я взял ее руку и мягко сжал. Рука была хрупкой и холодной. Я подумал, что мог бы раздавить ее, как орех
— Кто такой Гарсиа? — спросила она.
Только теперь я сообразил, что Эльза не посвящала Розу во все эти перипетии, и мысленно поблагодарил ее за это.
— Один тип, влюбленный в Эльзу. Это по его милости я стал хромым. Ты была влюблена в Годо?
— Не знаю, — покачала она головой. Она перестала плакать и вытерла лицо непорочно белым платком Я смотрел в окно. Дождь тоже прекратился, так же внезапно, как и начался. Словно разозленный кот, он исцарапал оконные стекла острыми когтями. — Пожалуй, нет. По ночам он вздрагивал, как птичка. У него тоже не было родителей. Наверное, я просто жалела его. — Она говорила, не глядя на меня, а теперь подняла глаза. — Как ты думаешь, можно любить человека, к которому испытываешь жалость?
— Думаю, да, — ответил я и отпустил ее руку.
Вот я, например. Чтобы далеко не ходить, я жалел себя и любил, а временами — просто обожал.
Я поднял стакан и залпом опорожнил. Кроме женщины, доставляющей удовольствие, это единственное известное мне болеутоляющее средство.
— Расскажи мне о себе, — попросила Роза. — Ты вдруг бесследно исчез. Ты мог бы написать мне или… — рука, которую я гладил, выскользнула, чтобы нарисовать что-то неопределенное в воздухе, — ну хоть что-то.
— Прости, — сказал я. — Когда мы познакомились, у меня все было хорошо. Я работал телохранителем у мафиози, банкиров, бизнесменов, иногда все эти три ипостаси соединялись в одном человеке, к тому же пьянице и бабнике. Иногда даже доводилось иметь дело с честными людьми. Это служило для меня стимулом. Я получил пулю в колено, потерял Эльзу и скатился во второй эшелон. Я служил вышибалой на дискотеках, начал пить. Неприглядная история, но другой у меня нет. Мне жаль, что я не мог подать тебе весточку, но ничего хорошего я бы и не смог рассказать. Ну а ты? Как жила ты?
Я чувствовал себя выпотрошенным, в горле пересохло. Давненько мне не приходилось говорить так долго.
— Мне было пятнадцать лет. Я делала над собой усилие, чтобы не назвать тебя дядей, помнишь? Из всех, кого я знала, ты больше всего подходил на роль отца. — Ее глаза пленительно блестели. Она опять была готова заплакать. — Ты исчез, а Эльза ничего не стала объяснять. Пять лет я жила за границей. Мы получили наследство от одной пятиюродной бабушки, и Эльза захотела, чтобы я учила английский и французский.
Я спросил себя, правда ли Роза проглотила историю о наследстве? В пятнадцать лет — да, вполне возможно, но сейчас…
— Потом я вернулась сюда, познакомилась с Го-до, а… его ведь убили? — Она растерянно посмотрела на меня. — Я пока не пойму, что это означает, никак не могу поверить. Мои родители умерли, когда мне было всего два месяца, я их и не знала, так что это совсем другое. Наверное, я плакала, потому что неосознанно понимала, что так положено, чувствовала себя обязанной плакать…
— Роза, — сказал я, опять завладевая ее рукой, — ты совсем скоро станешь женщиной, то есть ты и так уже женщина, но для меня ты всегда останешься ребенком, о котором я должен заботиться. Я никогда тебя не предам, потому что ты единственное чистое и достойное, что по счастливой случайности появилось в моей жизни.
Пока мы говорили, в бар зашел головастый коротышка с фотоаппаратом. Пару раз он стрельнул глазами в нашу сторону и, конечно, пристал с предложениями.
— Не желаете сфотографироваться? Всего двести пятьдесят песет.
— Нет, — отрезал я, обретая обычную категоричность и возвращая руки на место.
— Да, — возразила Роза. Она обернулась ко мне. — Одну фотографию двух грустных историй всего за двести пятьдесят песет. Разве это цена?
Мы посмотрели на фотографа, вспышка настигла Розу, когда она улыбалась мне улыбкой игрока в покер.
— Я плачу, — сказала Роза. — Нам нужно две копии.
Я записал адрес на обрывке штрафа, а Роза тем временем положила на стол пятьсот песет и получила квитанцию. Мне было немножко неудобно, но я подумал, что у нее наверняка лучше с деньгами, да еще мне пришлось выложить 7500 монет в чертовом борделе, в обмен на известие о прискорбной кончине. Приставучка, довольный и веселый, как кастаньеты в руках умелой цыганки, спрятал заработанное. На мой взгляд, глупо так радоваться, заработав сущие гроши.
— Это рядом с моим домом, — прокомментировал он. — Завтра же получите ваши фотографии. Спасибо, огромное спасибо!
— Ладно, будет тебе, приятель, — ответил я. Роза подошла ко мне, пересчитывая монетки на
ладони, и тут же аккуратно прибрала их в кошелек. Она тоже выглядела довольной.
— Пообещай мне! — попросила она.
— Что?
— Поужинать вместе на Рождество.
Я утвердительно кивнул, и Роза в восторге чмокнула меня в щеку, точь-в-точь как если бы я был ее добрым папочкой, тем отцом, о котором она ничего не знала, кроме выдуманных историй, рассказанных ей старшей сестрой.
— Готовить буду я! — подвела итог Роза.
25
Мы вышли из бара и медленно, наслаждаясь прогулкой, побрели к машине. Оставшиеся после дождя лужи так и сверкали в свете фонарей. Ни слова не говоря, Роза ухватилась за мою руку, и мы так и шли, не нарушая молчания. У выхода со стадиона СЕУ спиной к нам маячил темный силуэт.
— Обычно Годо ждет меня тут после тренировок, — сказала Роза. — То есть ждал, — поправилась она упавшим голосом и выпустила мою руку.
Мы прошли через железные ворота. Темный силуэт обернулся, но не стал светлее: это был негр выше меня ростом, но поуже в плечах. С мрачным выражением лица он направлялся прямо к нам. Не глядя на меня, он схватил Розу за руку.
— Ты должна прийти, Роза, — сказал он на сносном испанском.
— Пусти меня, — дернулась Роза и стряхнула его руку. Она отступила на шаг назад, он сделал шаг вперед.
— Кто это? — спросил я.
— Не знаю, — ответила Роза.
— Знаешь, — сказал неизвестный (по крайней мере, неизвестный мне). — Я Хулио Сесар. Годо знакомил нас. Мы встречались четыре раза.
— Не помню.
— Помнишь. — Негр нервничал и то и дело оглядывался. — Не ври. Ночью месяц назад. Мы иметь дело с Годо. Теперь Годо нет. Он должен много денег. Ты идешь со мной.
— Я не одна, — сказала Роза и кивнула на меня.
— Ты жди, — бросил негр, не удостоив меня взглядом. — Ты играть с игрой, Роза.
— Наверное, он имеет в виду, что я играю с огнем, — пояснила Роза.
— Не дури, ты не понимаешь, что делаешь. Ты идешь со мной. — И он опять схватил ее за руку. — Я показать тебе видео.
— Послушай, — вмешался я, — пусть она сама решит.
— Ты молчи. — Он по-прежнему не смотрел в мою сторону и говорил сквозь зубы, едва сдерживая нарастающее бешенство. — Идешь со мной. Ты должна видеть это. Не отказывайся.
Он достал из кармана пальто видеокассету.
— Что это? — спросила Роза.
— Не знаю, — уперся негр. — Видео. Ты должна смотреть.
Он сильнее сжал Розину руку, намереваясь тащить ее волоком. Цветочек вскрикнул. Мое терпение было на исходе.
— Отпусти ее, — сказал я, — ты делаешь ей больно. Я сказал, чтобы ты отпустил ее.
— Ты, сукин сын, — отозвался он и в первый раз изволил взглянуть на меня. — Убирайся, или тебе будет очень плохо. Она знает Годо. Годо должен много денег. Она врет.
— Ты всегда такой сердитый, парень?
— Нет, иногда бывает намного хуже. — В его словах слышалось позвякивание хорошо заточенного ножа, в глазах вспыхнул нехороший огонь.
Я воспринял это как сигнал, и, поскольку было ясно, что парень глух к голосу разума, я пошел на опережение. В «честном» бою я бы, конечно, поставил на черного. Преимущество белой расы — миф, ошибка коллективного сознания. Но сейчас был совсем другой случай. Я ударил его в челюсть, и она хрустнула, как будто была сделана из богемского хрусталя. Черномазый не упал, но отпустил Розу и слегка обалдел. Мне это было на руку. Не хотелось уродовать парню лицо моими перстнями, и следующий удар был нацелен вниз и явно относился к разряду запрещенных в любом виде спорта, достойном называться спортом. Я ведь советовал всем не ставить на черного? Поясняю: я врезал ему коленом (здоровым коленом, как вы понимаете) между ног. Роза наблюдала сцену боя, остолбенев от ужаса и нервно кусая ногти. Картины насилия не в ее вкусе. Хулио Сесар застонал и упал. Да, я вел себя как настоящий изверг. Я наклонился и сообщил ему на ухо:
— Не знаю, что у тебя есть при себе, но не ходи за нами. Предупреждаю, что у меня есть вот это.
Длина ствола 96,5 мм, общая длина оружия — 180 мм, мушка на стволе, в общем, все как положено. Я всего на мгновение показал ему мою «астру» и сразу же спрятал ее. Забрал у него из-за пояса кассету, чтобы парню было легче передвигаться, и повернулся к Розе.
— Не обижайся, но похоже, Годо сам искал приключений на свою задницу.
В молчании мы направились к машине. Я обнял ее за талию, и она меня не оттолкнула. Мы напоминали двух подростков на первом свидании. Не сомневаюсь, что, если бы мимо проходил один из этих политкорректных недоумков, он бы не спрашивая кинулся на защиту черномазого. Только давайте поставим точки над г: я врезал ему не потому, что он негр, а потому, что он козел, и потому, что я должен был защищать себя и цветок, вокруг стебля которого я обвивался сейчас. Я был не рад, что Роза присутствовала при безобразной сцене. Мы подошли к машине, и только тут я решился взглянуть на нее. Она выдержала мой взгляд не мигая. Я не знал, как она расценила мое поведение, и предпочел не задавать лишних вопросов. Незнание — несчастье глупцов и спасение умных.
— Я должен посмотреть эту кассету, Роза. А тебе, пожалуй, лучше ее не видеть.
Поблизости жил один приятель моих родителей, которого мне довелось разок вытащить из — скажем так — критической ситуации. Помнится, он сказал, что я могу обращаться к нему в любое время дня и ночи с любой просьбой. Момент настал. Восемь лет спустя я попрошу его разрешить мне воспользоваться на полчаса видеомагнитофоном.
— Обычно Годо ждет меня тут после тренировок, — сказала Роза. — То есть ждал, — поправилась она упавшим голосом и выпустила мою руку.
Мы прошли через железные ворота. Темный силуэт обернулся, но не стал светлее: это был негр выше меня ростом, но поуже в плечах. С мрачным выражением лица он направлялся прямо к нам. Не глядя на меня, он схватил Розу за руку.
— Ты должна прийти, Роза, — сказал он на сносном испанском.
— Пусти меня, — дернулась Роза и стряхнула его руку. Она отступила на шаг назад, он сделал шаг вперед.
— Кто это? — спросил я.
— Не знаю, — ответила Роза.
— Знаешь, — сказал неизвестный (по крайней мере, неизвестный мне). — Я Хулио Сесар. Годо знакомил нас. Мы встречались четыре раза.
— Не помню.
— Помнишь. — Негр нервничал и то и дело оглядывался. — Не ври. Ночью месяц назад. Мы иметь дело с Годо. Теперь Годо нет. Он должен много денег. Ты идешь со мной.
— Я не одна, — сказала Роза и кивнула на меня.
— Ты жди, — бросил негр, не удостоив меня взглядом. — Ты играть с игрой, Роза.
— Наверное, он имеет в виду, что я играю с огнем, — пояснила Роза.
— Не дури, ты не понимаешь, что делаешь. Ты идешь со мной. — И он опять схватил ее за руку. — Я показать тебе видео.
— Послушай, — вмешался я, — пусть она сама решит.
— Ты молчи. — Он по-прежнему не смотрел в мою сторону и говорил сквозь зубы, едва сдерживая нарастающее бешенство. — Идешь со мной. Ты должна видеть это. Не отказывайся.
Он достал из кармана пальто видеокассету.
— Что это? — спросила Роза.
— Не знаю, — уперся негр. — Видео. Ты должна смотреть.
Он сильнее сжал Розину руку, намереваясь тащить ее волоком. Цветочек вскрикнул. Мое терпение было на исходе.
— Отпусти ее, — сказал я, — ты делаешь ей больно. Я сказал, чтобы ты отпустил ее.
— Ты, сукин сын, — отозвался он и в первый раз изволил взглянуть на меня. — Убирайся, или тебе будет очень плохо. Она знает Годо. Годо должен много денег. Она врет.
— Ты всегда такой сердитый, парень?
— Нет, иногда бывает намного хуже. — В его словах слышалось позвякивание хорошо заточенного ножа, в глазах вспыхнул нехороший огонь.
Я воспринял это как сигнал, и, поскольку было ясно, что парень глух к голосу разума, я пошел на опережение. В «честном» бою я бы, конечно, поставил на черного. Преимущество белой расы — миф, ошибка коллективного сознания. Но сейчас был совсем другой случай. Я ударил его в челюсть, и она хрустнула, как будто была сделана из богемского хрусталя. Черномазый не упал, но отпустил Розу и слегка обалдел. Мне это было на руку. Не хотелось уродовать парню лицо моими перстнями, и следующий удар был нацелен вниз и явно относился к разряду запрещенных в любом виде спорта, достойном называться спортом. Я ведь советовал всем не ставить на черного? Поясняю: я врезал ему коленом (здоровым коленом, как вы понимаете) между ног. Роза наблюдала сцену боя, остолбенев от ужаса и нервно кусая ногти. Картины насилия не в ее вкусе. Хулио Сесар застонал и упал. Да, я вел себя как настоящий изверг. Я наклонился и сообщил ему на ухо:
— Не знаю, что у тебя есть при себе, но не ходи за нами. Предупреждаю, что у меня есть вот это.
Длина ствола 96,5 мм, общая длина оружия — 180 мм, мушка на стволе, в общем, все как положено. Я всего на мгновение показал ему мою «астру» и сразу же спрятал ее. Забрал у него из-за пояса кассету, чтобы парню было легче передвигаться, и повернулся к Розе.
— Не обижайся, но похоже, Годо сам искал приключений на свою задницу.
В молчании мы направились к машине. Я обнял ее за талию, и она меня не оттолкнула. Мы напоминали двух подростков на первом свидании. Не сомневаюсь, что, если бы мимо проходил один из этих политкорректных недоумков, он бы не спрашивая кинулся на защиту черномазого. Только давайте поставим точки над г: я врезал ему не потому, что он негр, а потому, что он козел, и потому, что я должен был защищать себя и цветок, вокруг стебля которого я обвивался сейчас. Я был не рад, что Роза присутствовала при безобразной сцене. Мы подошли к машине, и только тут я решился взглянуть на нее. Она выдержала мой взгляд не мигая. Я не знал, как она расценила мое поведение, и предпочел не задавать лишних вопросов. Незнание — несчастье глупцов и спасение умных.
— Я должен посмотреть эту кассету, Роза. А тебе, пожалуй, лучше ее не видеть.
Поблизости жил один приятель моих родителей, которого мне довелось разок вытащить из — скажем так — критической ситуации. Помнится, он сказал, что я могу обращаться к нему в любое время дня и ночи с любой просьбой. Момент настал. Восемь лет спустя я попрошу его разрешить мне воспользоваться на полчаса видеомагнитофоном.
26
При виде меня старый друг семьи побледнел и с огромным облегчением вздохнул, узнав, что я хотел бы всего лишь в течение получаса воспользоваться его видеомагнитофоном. Он спросил меня о родителях, я ответил уклончиво, и он вместе со своей женой и Розой ушли в кафе на углу, оставив меня наедине с видиком. Запись длилась ровно десять минут. Судя по тому, что рассказывала Эльза и подтверждала запись, Альфредо Гарсиа жил в настоящем доме, а не гнил в клоповнике, как я последние пять лет. Бывший телохранитель процветал. Сначала он организовал охранное агентство, но, поняв, что на торговле охранными системами и прочей ерундой миллионером не станешь, решил посвятить себя деятельности менее прозрачной, но гораздо более прибыльной. Для этого он воспользовался полезными связями и деньжатами, которые он подворовывал там, где, как предполагалось, должен был бы обеспечивать их сохранность. Ничего не удалось доказать. Думаю, он урвал свое и от известной мне переделки шестилетней давности. Стены гостиной с высоченными потолками украшала пара больших абстрактных картин. Вряд ли они нравились Гарсиа, да и вообще, скорей всего, он ни черта не смыслил в искусстве, но, видимо, полагал, что они придают солидность его дому. Или дому Эльзы, кто знает. Эльза вполне способна думать, что быть культурным значит предпочитать бесформенные пятна фигурам. В гостиную выходили окна верхнего этажа, через которые Гарсиа с бутылкой виски «Чивас» в руке и блюдечком жареного соленого миндаля с показным равнодушием наблюдал за допросом, если, конечно, заснятое действо можно назвать таким словом. Гарсиа было сейчас около пятидесяти. Рост по-прежнему метр семьдесят восемь, но мне показалось, что он стал толще, а лысина — шире, чем шесть лет тому назад. У него были большие тяжелые руки, коротковатые относительно туловища ноги и такая густая растительность на подбородке, что ради презентабельного вида следовало браться за «жилет» дважды в день. Он представал перед зрителями в трех видах: одетым в костюм, облаченным в халат и голышом. Мысль, что Эльза видела его во всех трех ипостасях, вызывала рвотные спазмы. В восемнадцать он был боксером-любителем, и не из последних. В те времена боксеры в кровь разбивали себе кулаки на тренировках о мешки, набитые землей. Как ни странно, сломанный нос не портил его. Мы с ним схлестнулись всего однажды, и делокончилось ничьей, но справедливости ради замечу, что он был еще пьяней меня. В тот раз я вступился за официантку, к которой он тянул лапы. После этой стычки он повсюду заявлял, что мы с ним закадычные друзья. Он курил сигары, обильно заливал обеды и ужины вином и с завидной регулярностью наведывался к проституткам. Все это называлось «хорошо жить». Альфредо Гарсиа был bоп vivant. Нужно уметь красиво жить, приятель! Поскольку волосы стали заметно редеть, он зачесывал их назад и втирал в голову чудодейственные снадобья, которые, может быть, и способствовали росту авокадо, но никак не сказывались на состоянии его шевелюры.
Его наемники вошли через дверь, выходившую в сад. Первым появился Кувшин. Следом за ним влетел Годо — Однорукий дал ему хорошего пинка. Замыкало шествие упомянутое милейшее, но несколько дефектное создание. Молчун не промелькнул ни разу, и я решил, что он-то и снимал занимательный фильм. Должен признать, снято вполне прилично, хотя камера так и мечется туда-сюда, то взлетает вверх, где устроился Гарсиа, то опускается вниз, к палачам и жертве. Порой герои оказываются не в фокусе. Если бы сцена длилась дольше, у меня бы наверняка разболелась голова. Сама камера была отменной. Гарсиа был из тех, кто в магазине сразу требует товар класса люкс, а если он при этом не оказывается и самым дорогим, то считает, что его обманывают. Годо оказался невысок ростом, неплохо сложен, франтоват. Нормальной комплекции, темноволосый, лет двадцати пяти. Одет в кроссовки, голубые джинсы и черную кожаную куртку. Он был сильно напуган, что вполне простительно, принимая во внимание ситуацию.
— Какого черта вы так задержались? — поинтересовался с верхотуры облаченный в халат Гарсиа, перетиравший миндаль мощными челюстями. — Что у вас приключилось?
— Молчуну приспичило купить какую-то дребедень детишкам, — залебезил Кувшин. — На Рафаэль-Кальво.
— Что еще за Рафаэль-Кальво? — скривился Гарсиа и почесал макушку.
— Это такая улица, — поспешил ответить Кувшин.
— Точно? — вопросил Гарсиа.
Донеслось урчание, очевидно, утвердительное и подтверждающее мою догадку относительно того, что Молчун держал в руках камеру.
— Мать вашу так! — ругнулся Гарсиа. — В один прекрасный день я пошлю вас всех разгружать вагоны. Мне до лампочки, что вы делаете по выходным, но в рабочее время извольте работать на меня. И не забывайте об этом. Можно начинать.
Ни слова не говоря, Кувшин схватил Годо, а Однорукий единственной лапой сжал указательный палец на его правой руке и дернул назад, намереваясь сломать. Звук хабанеры из «Кармен» заглушил хруст костей. Гарсиа прибавил громкость. В моем сознании он никак не увязывался с Визе, с оперой. В прежние времена он увлекался совсем другой музыкой — той, что играют на танцульках, и народными севильянас [12]. Его любимая песня посвящалась некой грудастой Рамоне. Вот так. Возможно, мелодии из «Кармен» казались ему вполне фольклорными и выражающими национальный испанский характер. Гарсиа опять убавил звук. Кувшин выпустил Годо, который, стоя на ковре на коленях и с выражением абсолютного непонимания происходящего, здоровой рукой сжимал сломанный палец.
— Отлично, Годо, вот мы и начали задавать вопросы, — сказал Гарсиа за кадром. Молчун, похоже, наслаждался зрелищем корчившегося на полу Годо, а может, ему просто надоело водить камерой из стороны в сторону. — Теперь твоя очередь говорить, если только ты не хочешь, чтобы мы продолжили расспросы. Понимаешь меня?
Как я уже говорил, дело происходило во время Рождества, а Гарсиа был по-своему верен традициям. Среди столов, кресел, ламп и диванов высилась небольшая елочка, украшенная мигающими огоньками, серебристыми шариками — знаете, такими, отражаясь в которых любой красавчик превращается в Квазимодо, а Квазимодо — в страшного паука. Возле камина, в котором уютно мерцал огонь, — скульптурки, изображающие сцену Рождества: пастухи, овцы, речка, мостик, волхвы, портал, Святое семейство, бык, мул и иже с ними. В центре стола — корзина с марципанами и рождественскими печеньицами, обсыпанными сахарной пудрой. Тут же нетронутый туррон [13].
Годо вовсе не был героем, да и сама его физическая конституция не предполагала особой мужественности, а тем более теперь, когда он был до смерти напуган, со сломанным пальцем. Тем не менее он встал с колен, демонстрируя известное достоинство, и посмотрел на Гарсиа. По крайней мере, у него хватило духу сделать это.
— Я ничего не брал, — сказал он зло, — я ни у кого ничего не брал.
— Как вчера сыграл «Мадрид»? — спросил Однорукий, не обращая внимания на Годо.
— Вничью, — ответил Кувшин.
— Обделались!
— Да это был товарищеский матч, — попробовал успокоить его Кувшин.
— Товарищеский? Товарищеских матчей не бывает, просто этих молокососов опять уделали.
Однорукий метнул убийственный взгляд в сторону Годо, который в оцепенении слушал абсурдный разговор.
— Ладно, парень, — заговорил Гарсиа. Похоже, ему уже все наскучило. — Сделай нормальное лицо, а то сдается, что тебе засунули огурец в задницу. Мы приличные люди, а не людоеды. Ты уж совсем сдрейфил. Почему бы это? Где мои шесть кило?
Годо посмотрел наверх.
— Я не знаю. Все это дерьмо, в котором ты копаешься…
Гарсиа включил музыку на всю мощь. Для Однорукого и Кувшина это прозвучало как приказ. Действуя в паре, они сломали ему следующий палец. На сей раз — средний на той же руке. Когда они отпустили Годо, он, как зомби, зашатался и сбил две фигурки из скульптурной композиции «Рождество»: два волхва упали и сломали шеи. Гарсиа уменьшил громкость. Годо плакал, стоя на коленях. Жалкий мальчик на побегушках, приторговывающий наркотой в розницу, ворующий из автомобилей магнитолы и прочую мелочь. Если ему вздумалось подпрыгнуть повыше или скакнуть в сторону, это была самая большая ошибка в его жизни. Однорукий заметил урон, нанесенный рождественской композиции, выдвинул ящик столика, на котором стоял телефон, и достал тюбик с клеем. Должен признать, картина была не из приятных, она вряд ли доставила бы удовольствие даже самым бывалым и привычным к насилию, вроде меня, но мне было полезно увидеть в деле тех, кого предстояло убить.
— Ты закончишь свои дни в корзине с грязным бельем, малыш, — с угрозой произнес Гарсиа, опять оказавшийся в фокусе камеры. — Подумай хорошенько, прежде чем сделать это. Не надо бояться. Два пальчика — это так, ерунда, ты их быстро вылечишь. Ты ведь не увлекаешься ни баскетболом, ни регби? Мы еще и не рассердились как следует. Настоящие проблемы появятся, если эти шесть килограммов так и не обнаружатся, но уж тогда все, кранты, тебя действительно возьмут за задницу. Три недели тому назад некий Хуан шатался тут, предлагал всем кокаин. И мне сразу рассказали об этом. По чистой случайности описание этого самого Хуана сильно напомнило мне твою внешность ободранного кота, мальчик. Не так уж много тебе отпущено везенья, не израсходуй весь запас слишком быстро. Советую тебе выложить все, что знаешь, а вздумаешь петь, как Монтсеррат Кабалье в д?ше, — сам увидишь, мне плевать на сто тысяч малюток святого Луиса и на их мамашу.
Пока Гарсиа говорил, Однорукий зубами открыл тюбик с клеем, щедро намазал шею белобородого волхва и прямо-таки нежно пристроил отвалившуюся голову на законное место. Камера, утомленная разглагольствованиями Гарсиа, добросовестно засняла всю сцену. Потом он взял в руку черного волхва Бальтазара, оглядел его с явным презрением, решил так и оставить безголовым, закрыл тюбик с клеем и положил на место.
— Я ничего не знаю, — защищался Годо. — Я ничего не сделал. Может, этот Хуан действительно похож на меня.
— У него тоже растут волосы на заднице? Долго будешь выделываться? — поинтересовался Гарсиа со свойственной ему деликатностью. — Ты злоупотребляешь своей везучестью и моим терпением, мальчик. Смотри, как бы и то и другое не закончилось одновременно. Очередь за твоим большим пальцем. Если он у тебя застрахован, ты получишь втрое больше, чем за другие пальчики. Видно, неспроста его так ценят. Я не собираюсь валандаться с тобой весь день. Четыре взрослых человека заняты одним тобой. Рабочий день четырех человек, понимаешь, о чем я толкую? Это очень дорого стоит, мы ведь не безработные бездельники, да и с голоду не умираем.
Замурлыкал кот, просочившийся в приоткрытую дверь из сада.
— Мать вашу, — разозлился Гарсиа, — закройте эту чертову дверь. Сразу видно, что вы не платите ни за отопление, ни за дрова. Сию минуту уберите отсюда эту тварь!
— Кис, кис, кис…
Опустившись на корточки, Кувшин пытался привлечь внимание кота, подобрался на расстояние вытянутой руки, схватил за шкирку и поднял. Беззащитный перепуганный кот прекратил мяукать. Все четыре лапы вытянулись вперед и напряглись, твердые, как электрический кабель, а шерсть встала дыбом.
— Можно дать ему молока, шеф? — спросил Кувшин.
— Конечно, старик, напои его молоком до отрыжки, если так тебе полегчает, — вздохнул Гарсиа, изображая безграничное терпение. — Видно, рождественская атмосфера превращает вас всех в сердобольных сестер-монашек.
Кувшин сгреб кота и скрылся за дверью, ведущей, по моим предположениям, в кухню. Если так, то он должен был услышать из кухни, как музыка «Кармен» загремела на всю мощь. Минуту камера оставалась неподвижной, уставившись в стену. Наверное, Молчун был вынужден отложить ее, пока Кувшин занимался котом, чтобы лишить Годо всякой возможности улизнуть.
Когда Кувшин вернулся в гостиную, Годо рыдал, прижимая к себе руку. Ноготь большого пальца прокричал «пока!» покинутой руке. Молчун вернулся к своей работе домашнего кинодокументалиста. Кувшин оставил за дверью блюдечко с молоком, и кот принялся лакать его. С помощью пульта дистанционного управления Гарсиа убавил звук до нормального. В наступившей тишине безутешный Годо оплакивал, опустив голову, свою руку и несчастную судьбу.
— Смотри на меня, — сказал Гарсиа, — смотри на меня, когда я говорю!
Годо поднял голову. Он был сам не свой, но, видно, все надеялся вывернуться из переделки живым.
— Ты хочешь плавать, не замочив одежды, а так не бывает. Ты показал, что ты парень предприимчивый. Отлично, я оценил. Но никто не начинает сразу сверху, не заплатив за это сполна. Нельзя прыгать через ступеньки.
Прозвучало невнятно, больше похоже на «рыгать», чем «прыгать», но в эту минуту всем было не до мелочных придирок, и я не заметил на лицах и тени усмешки.
— Ты ввязался в серьезную переделку, — продолжал человек, за чьей головой я охотился. — Кое-кто видел, как ты входил в дом с сумкой, а потом выходил оттуда. Откуда ты знал, что там было шесть кило порошка?
— Я ничего не знал, — ответил Годо. — Это была спортивная сумка Розы. Я прослушал послание на автоответчике. Роза потом сказала, что это была не она.
— А ты не узнал голос?
— Звонили из бара. Было очень шумно. Я ушел оттуда.
— И унес шесть килограммов.
— Почему вы хотите навесить на меня шесть кило? Было только три.
Гарсиа приглушил музыку, тишину нарушало только тиканье настенных часов, сделанных, как огромные наручные.
— Три? А ты почем знаешь, что было три? Я всегда говорил, что было шесть. Понимаешь, о чем я толкую, парень?
Годо замолчал. Он вляпался. Однорукий проглотил марципан и взялся за упакованную плитку «Туррона 1880» [14].
— Будешь туррон? — предложил он. — Видел рекламу: «самый твердый туррон в мире»? Хочешь попробовать?
Гарсиа опять прибавил звук. Годо понял, что терять ему уже нечего. Он сиганул к кочерге и попытался дотянуться до нее. Только это он и успел. Ловкий, как обезьяна, несмотря на выпитую водку, Кувшин скрутил его, а Однорукий принялся лупить плиткой туррона. Годо неудачно увернулся от удара в нос, и туррон рикошетом попал ему по уху. Однорукий ударил его по голове, из носа закапала кровь.
Его наемники вошли через дверь, выходившую в сад. Первым появился Кувшин. Следом за ним влетел Годо — Однорукий дал ему хорошего пинка. Замыкало шествие упомянутое милейшее, но несколько дефектное создание. Молчун не промелькнул ни разу, и я решил, что он-то и снимал занимательный фильм. Должен признать, снято вполне прилично, хотя камера так и мечется туда-сюда, то взлетает вверх, где устроился Гарсиа, то опускается вниз, к палачам и жертве. Порой герои оказываются не в фокусе. Если бы сцена длилась дольше, у меня бы наверняка разболелась голова. Сама камера была отменной. Гарсиа был из тех, кто в магазине сразу требует товар класса люкс, а если он при этом не оказывается и самым дорогим, то считает, что его обманывают. Годо оказался невысок ростом, неплохо сложен, франтоват. Нормальной комплекции, темноволосый, лет двадцати пяти. Одет в кроссовки, голубые джинсы и черную кожаную куртку. Он был сильно напуган, что вполне простительно, принимая во внимание ситуацию.
— Какого черта вы так задержались? — поинтересовался с верхотуры облаченный в халат Гарсиа, перетиравший миндаль мощными челюстями. — Что у вас приключилось?
— Молчуну приспичило купить какую-то дребедень детишкам, — залебезил Кувшин. — На Рафаэль-Кальво.
— Что еще за Рафаэль-Кальво? — скривился Гарсиа и почесал макушку.
— Это такая улица, — поспешил ответить Кувшин.
— Точно? — вопросил Гарсиа.
Донеслось урчание, очевидно, утвердительное и подтверждающее мою догадку относительно того, что Молчун держал в руках камеру.
— Мать вашу так! — ругнулся Гарсиа. — В один прекрасный день я пошлю вас всех разгружать вагоны. Мне до лампочки, что вы делаете по выходным, но в рабочее время извольте работать на меня. И не забывайте об этом. Можно начинать.
Ни слова не говоря, Кувшин схватил Годо, а Однорукий единственной лапой сжал указательный палец на его правой руке и дернул назад, намереваясь сломать. Звук хабанеры из «Кармен» заглушил хруст костей. Гарсиа прибавил громкость. В моем сознании он никак не увязывался с Визе, с оперой. В прежние времена он увлекался совсем другой музыкой — той, что играют на танцульках, и народными севильянас [12]. Его любимая песня посвящалась некой грудастой Рамоне. Вот так. Возможно, мелодии из «Кармен» казались ему вполне фольклорными и выражающими национальный испанский характер. Гарсиа опять убавил звук. Кувшин выпустил Годо, который, стоя на ковре на коленях и с выражением абсолютного непонимания происходящего, здоровой рукой сжимал сломанный палец.
— Отлично, Годо, вот мы и начали задавать вопросы, — сказал Гарсиа за кадром. Молчун, похоже, наслаждался зрелищем корчившегося на полу Годо, а может, ему просто надоело водить камерой из стороны в сторону. — Теперь твоя очередь говорить, если только ты не хочешь, чтобы мы продолжили расспросы. Понимаешь меня?
Как я уже говорил, дело происходило во время Рождества, а Гарсиа был по-своему верен традициям. Среди столов, кресел, ламп и диванов высилась небольшая елочка, украшенная мигающими огоньками, серебристыми шариками — знаете, такими, отражаясь в которых любой красавчик превращается в Квазимодо, а Квазимодо — в страшного паука. Возле камина, в котором уютно мерцал огонь, — скульптурки, изображающие сцену Рождества: пастухи, овцы, речка, мостик, волхвы, портал, Святое семейство, бык, мул и иже с ними. В центре стола — корзина с марципанами и рождественскими печеньицами, обсыпанными сахарной пудрой. Тут же нетронутый туррон [13].
Годо вовсе не был героем, да и сама его физическая конституция не предполагала особой мужественности, а тем более теперь, когда он был до смерти напуган, со сломанным пальцем. Тем не менее он встал с колен, демонстрируя известное достоинство, и посмотрел на Гарсиа. По крайней мере, у него хватило духу сделать это.
— Я ничего не брал, — сказал он зло, — я ни у кого ничего не брал.
— Как вчера сыграл «Мадрид»? — спросил Однорукий, не обращая внимания на Годо.
— Вничью, — ответил Кувшин.
— Обделались!
— Да это был товарищеский матч, — попробовал успокоить его Кувшин.
— Товарищеский? Товарищеских матчей не бывает, просто этих молокососов опять уделали.
Однорукий метнул убийственный взгляд в сторону Годо, который в оцепенении слушал абсурдный разговор.
— Ладно, парень, — заговорил Гарсиа. Похоже, ему уже все наскучило. — Сделай нормальное лицо, а то сдается, что тебе засунули огурец в задницу. Мы приличные люди, а не людоеды. Ты уж совсем сдрейфил. Почему бы это? Где мои шесть кило?
Годо посмотрел наверх.
— Я не знаю. Все это дерьмо, в котором ты копаешься…
Гарсиа включил музыку на всю мощь. Для Однорукого и Кувшина это прозвучало как приказ. Действуя в паре, они сломали ему следующий палец. На сей раз — средний на той же руке. Когда они отпустили Годо, он, как зомби, зашатался и сбил две фигурки из скульптурной композиции «Рождество»: два волхва упали и сломали шеи. Гарсиа уменьшил громкость. Годо плакал, стоя на коленях. Жалкий мальчик на побегушках, приторговывающий наркотой в розницу, ворующий из автомобилей магнитолы и прочую мелочь. Если ему вздумалось подпрыгнуть повыше или скакнуть в сторону, это была самая большая ошибка в его жизни. Однорукий заметил урон, нанесенный рождественской композиции, выдвинул ящик столика, на котором стоял телефон, и достал тюбик с клеем. Должен признать, картина была не из приятных, она вряд ли доставила бы удовольствие даже самым бывалым и привычным к насилию, вроде меня, но мне было полезно увидеть в деле тех, кого предстояло убить.
— Ты закончишь свои дни в корзине с грязным бельем, малыш, — с угрозой произнес Гарсиа, опять оказавшийся в фокусе камеры. — Подумай хорошенько, прежде чем сделать это. Не надо бояться. Два пальчика — это так, ерунда, ты их быстро вылечишь. Ты ведь не увлекаешься ни баскетболом, ни регби? Мы еще и не рассердились как следует. Настоящие проблемы появятся, если эти шесть килограммов так и не обнаружатся, но уж тогда все, кранты, тебя действительно возьмут за задницу. Три недели тому назад некий Хуан шатался тут, предлагал всем кокаин. И мне сразу рассказали об этом. По чистой случайности описание этого самого Хуана сильно напомнило мне твою внешность ободранного кота, мальчик. Не так уж много тебе отпущено везенья, не израсходуй весь запас слишком быстро. Советую тебе выложить все, что знаешь, а вздумаешь петь, как Монтсеррат Кабалье в д?ше, — сам увидишь, мне плевать на сто тысяч малюток святого Луиса и на их мамашу.
Пока Гарсиа говорил, Однорукий зубами открыл тюбик с клеем, щедро намазал шею белобородого волхва и прямо-таки нежно пристроил отвалившуюся голову на законное место. Камера, утомленная разглагольствованиями Гарсиа, добросовестно засняла всю сцену. Потом он взял в руку черного волхва Бальтазара, оглядел его с явным презрением, решил так и оставить безголовым, закрыл тюбик с клеем и положил на место.
— Я ничего не знаю, — защищался Годо. — Я ничего не сделал. Может, этот Хуан действительно похож на меня.
— У него тоже растут волосы на заднице? Долго будешь выделываться? — поинтересовался Гарсиа со свойственной ему деликатностью. — Ты злоупотребляешь своей везучестью и моим терпением, мальчик. Смотри, как бы и то и другое не закончилось одновременно. Очередь за твоим большим пальцем. Если он у тебя застрахован, ты получишь втрое больше, чем за другие пальчики. Видно, неспроста его так ценят. Я не собираюсь валандаться с тобой весь день. Четыре взрослых человека заняты одним тобой. Рабочий день четырех человек, понимаешь, о чем я толкую? Это очень дорого стоит, мы ведь не безработные бездельники, да и с голоду не умираем.
Замурлыкал кот, просочившийся в приоткрытую дверь из сада.
— Мать вашу, — разозлился Гарсиа, — закройте эту чертову дверь. Сразу видно, что вы не платите ни за отопление, ни за дрова. Сию минуту уберите отсюда эту тварь!
— Кис, кис, кис…
Опустившись на корточки, Кувшин пытался привлечь внимание кота, подобрался на расстояние вытянутой руки, схватил за шкирку и поднял. Беззащитный перепуганный кот прекратил мяукать. Все четыре лапы вытянулись вперед и напряглись, твердые, как электрический кабель, а шерсть встала дыбом.
— Можно дать ему молока, шеф? — спросил Кувшин.
— Конечно, старик, напои его молоком до отрыжки, если так тебе полегчает, — вздохнул Гарсиа, изображая безграничное терпение. — Видно, рождественская атмосфера превращает вас всех в сердобольных сестер-монашек.
Кувшин сгреб кота и скрылся за дверью, ведущей, по моим предположениям, в кухню. Если так, то он должен был услышать из кухни, как музыка «Кармен» загремела на всю мощь. Минуту камера оставалась неподвижной, уставившись в стену. Наверное, Молчун был вынужден отложить ее, пока Кувшин занимался котом, чтобы лишить Годо всякой возможности улизнуть.
Когда Кувшин вернулся в гостиную, Годо рыдал, прижимая к себе руку. Ноготь большого пальца прокричал «пока!» покинутой руке. Молчун вернулся к своей работе домашнего кинодокументалиста. Кувшин оставил за дверью блюдечко с молоком, и кот принялся лакать его. С помощью пульта дистанционного управления Гарсиа убавил звук до нормального. В наступившей тишине безутешный Годо оплакивал, опустив голову, свою руку и несчастную судьбу.
— Смотри на меня, — сказал Гарсиа, — смотри на меня, когда я говорю!
Годо поднял голову. Он был сам не свой, но, видно, все надеялся вывернуться из переделки живым.
— Ты хочешь плавать, не замочив одежды, а так не бывает. Ты показал, что ты парень предприимчивый. Отлично, я оценил. Но никто не начинает сразу сверху, не заплатив за это сполна. Нельзя прыгать через ступеньки.
Прозвучало невнятно, больше похоже на «рыгать», чем «прыгать», но в эту минуту всем было не до мелочных придирок, и я не заметил на лицах и тени усмешки.
— Ты ввязался в серьезную переделку, — продолжал человек, за чьей головой я охотился. — Кое-кто видел, как ты входил в дом с сумкой, а потом выходил оттуда. Откуда ты знал, что там было шесть кило порошка?
— Я ничего не знал, — ответил Годо. — Это была спортивная сумка Розы. Я прослушал послание на автоответчике. Роза потом сказала, что это была не она.
— А ты не узнал голос?
— Звонили из бара. Было очень шумно. Я ушел оттуда.
— И унес шесть килограммов.
— Почему вы хотите навесить на меня шесть кило? Было только три.
Гарсиа приглушил музыку, тишину нарушало только тиканье настенных часов, сделанных, как огромные наручные.
— Три? А ты почем знаешь, что было три? Я всегда говорил, что было шесть. Понимаешь, о чем я толкую, парень?
Годо замолчал. Он вляпался. Однорукий проглотил марципан и взялся за упакованную плитку «Туррона 1880» [14].
— Будешь туррон? — предложил он. — Видел рекламу: «самый твердый туррон в мире»? Хочешь попробовать?
Гарсиа опять прибавил звук. Годо понял, что терять ему уже нечего. Он сиганул к кочерге и попытался дотянуться до нее. Только это он и успел. Ловкий, как обезьяна, несмотря на выпитую водку, Кувшин скрутил его, а Однорукий принялся лупить плиткой туррона. Годо неудачно увернулся от удара в нос, и туррон рикошетом попал ему по уху. Однорукий ударил его по голове, из носа закапала кровь.