Кашева Елена. Рассмешить бога

Елена Владимировна Кашева. Рассмешить бога

   В воскресенье мой муж потерял память.
   Я узнала об этом во вторник.
   Поздно вечером, когда мая семья уже легла спать, меня поднял с кровати настойчивый звонок междугородки. Это из Москвы звонила Дежуля.
   Дежуля – моя московская приятельница. Откуда у нее такое странное прозвище? Во-первых, это уменьшительно-ласкательное от ее нежного имени Надежда. А во-вторых (и, пожалуй, в главных), из-за ее манеры так быстро говорить, что разговор ее кажется похожим на жужжание пчелы. Кроме того, Дежуля сопровождает свою болтовню активной жестикуляцией. В жару она с успехом заменяет вентилятор. Возможно, в пятом колене ее предки были итальянцами. Вот и сейчас я только подняла трубку, а она уже зажужжала, захлебываясь свежими впечатлениями и, наверное, размахивая свободной рукой с сигаретой, зажатой тонкими смуглыми пальцами с остро отточенными ногтями:
   – Слышь, Светка, бросай все и дуй в Москву. Со Стасиком беда. Он лежит в Склифосовского, и у него начисто отшибло память. Помнит только свое имя, а фамилию уже нет, представляешь? Я к нему в палату захожу, а у него глаза стеклянные. Ни фига меня не помнит. Я думала, прикалывается. А он правда отшибленный.
   – Не жужжи! – рассердилась я. – Рассказывай по порядку. Что со Стаськой?
   – Поехал в Питер за товаром, а его по дороге обчистили и с поезда скинули. Сутки на насыпи пролежал без сознания, потом его подобрали менты. Им сказали, труп у дороги. А он живой, только ничего не помнит.
   – А ты откуда все знаешь?
   – А у него никаких документов с собой не оказалось, только моя визитка за подкладку куртки завалилась. Ну и позвонили мне. Я тут же приехала его опознавать. Точно, говорю, это Стаська Голованов. А он смотрит на меня, и мозги у него работают, как процессор 286 компьютера, – со скрипом.
   – Когда это случилась?
   – Сегодня, сегодня меня менты туда вызвали, в Склифосовского. Я только что вернулась, и сразу давай тебе звонить.
   – А мать его знает?
   – Да никто еще не знает! Ты – первая.
   – Что ж, у него никаких переломов нет?
   – Почему нет? – обиделась Дежуля. – Кто ж его без переломов будет в Склифе держать? Ребра вроде сломал. И башку пробил. А так ничего, легко отделался. – А про память ты мне наврала? – Не веришь – сама звони в Склифа. Вот телефон. Приезжай, менты тобой очень интересуются.
   Я записала номер, положила трубку. Отправилась на кухню ставить чайник на плиту. Из комнаты выглянула мама:
   – Кто звонил в такой неурочный час?
   – Дежуля.
   – Вот болтушка! Ты ей напомнила, что в доме маленький ребенок?
   – Мам, со Стасом беда.
   – С ним всегда беда.
   – Его с поезда скинули.
   Мама охнула.
   – Дежуля сказала, он в Москве, в Склифосовского лежит. Надо звонить туда.
   Девушка, поднявшая трубку на том конце провода, любезно подтвердила: да, Станислав Голованов в самом деле лежит у них. Диагноз по телефону не сообщают. Все.
   – Мам, у нас деньги есть?
   – Найдем.
   – Тогда я за билетами.
   – Ночь на дворе, куда ты?
   – Мам, ну мне же не пятнадцать лет!»
   Шла по улице быстрым шагом – почти бегом. Меня просто распирало от злости – так, что ребра изнутри болели не меньше Стаськиных.
   Я злилась на Дежулю. Вот жужжалка! Как начнет жужжать, не поймешь, где правду сказала, а где от себя добавила.
   Я злилась на Стаса. Сто раз говорила: держи язык при себе. Наверняка про деньги наболтал первому встречному. А тот не дурак, – дал ему по тыкве, да и с поезда. Теперь Стас лежит в больнице, а мне, стоит только показать нос в Москве, тут же достанется от его кредиторов: возвращай долги. Ох, я ему!
   Я злилась на себя. Купилась, как ребенок, на Дежулину трепотню! Память он потерял! Если б ей, Дежуле, так по тыкве дали, неизвестно еще вспомнила бы она хотя бы свое имя от боли!
   У кассы никого не было. До закрытия оставались считанные минуты. Я еле достучалась до кассирши, которая вышла, наконец, из какого-то закутка, уже при полном параде: собралась домой. Она с раздражением оформила мне билеты, швырнула сдачу. В другое время я бы схамила, но сейчас моя голова была занята исключительно Стасом.
   Из нашего захолустья в Москву можно попасть только на двух поездах. Оба пятичасовые. Один утренний, другой вечерний. Трястись десять часов.
   Ненавижу поезда. Перестук колес навевает на меня уныние. Мне все кажется, что этот таймер отсчитывает уходящие минуты моей молодости.
   Мне уже двадцать пять. Уже! Первые морщинки возле глаз. Первые признаки увядания кожи. А ведь я так трясусь над собой! Стас, трепло, говорит, что будет любить меня и старую, морщинистую, как черепаха. Наверное, будет. Да только я себя такую любить не смогу. Я нужна себе только молодой и здоровой.
   Билеты купила на утренний поезд. Бегом назад, собирать вещи. Хотя много ли мне надо?
   Я живу на два дома. Один в Москве, у Стаса. Мы снимаем квартиру. Впрочем, "мы" – это громко сказано. Ведь в последнее время я почти постоянно живу у матери. Стас и мама не любят друг друга. На дух не выносят. Ненавидят. Стас считает, что мама не может смириться, что единственная ее дочь вышла замуж за разведенного мужчину.
   Я – вторая жена Стаса.
   Первый раз он женился в девятнадцать лет, на втором курсе института. Как он объяснил мне: постоянно хотелось. Потом расхотелось. Выяснил, что семья – это больше, чем постель.
   Спустя два года после свадьбы у них родилась девочка. При родах обмоталась пуповиной и задохнулась. Ее спасли, но необратимые процессы в головном мозге уже начались. Жена плакала, но не хотела оставлять ребенка в роддоме. Принесла домой. Стас посмотрел на них обеих и понял, что сойдет с ума. Развелся. Алименты не платил, но каждый месяц исправно возил туда деньги. Потом встретил меня. Ходил за мной три года, как телок на привязи. Караулил после лекций. Подлизывался к моим подружкам, и они приглашали его в компании независимо от меня. Я злилась. Его выходки не влезали ни в какие рамки. Увидел, что меня стал провожать из института однокурсник – подошел ко мне на его глазах расслабленной походкой идиота. Глаза выпучены. С уголка губ слюна течет. Тычет в себя пальцем: "Б-б-б-брат". Однокурсник сбежал. Я была готова убить Стаса. Шут. Паяц.
   Потом привыкла к нему. И даже начала скучать по его клоунским выходкам. Он почувствовал, не дурак. Пригласил в гости. Мы напились до поросячьего визга. Проснулись утром в одной постели. А спустя месяц выяснилось, что у нас будет ребенок.
   Стас об этом узнал от Дежули. Явился ко мне, рухнул в ноги: выходи замуж! Люблю! Буду верным и преданным! Ноги буду целовать! Едва ли не в первый раз в жизни я видела его серьезным.
   Я только спросила: " А если урод родится?" Ответил: "От тебя – хоть крокодил. Только будь моей!". Я подумала и согласилась. Не из-за будущего ребенка: мои моральные убеждения не отвергают аборты. Я согласилась по трем причинам.
   Первая: пора замуж. Все приятельницы и бывшие одноклассницы, и бывшие однокурсницы замужем. Разве я хуже их?
   Вторая: других кандидатов на место Стаса не намечалось.
   Третья и, пожалуй, самая главная: Стас – это Москва. Это далеко от надоедливой опеки мамы. Я сказала: «Да».
   Мама очень плакала. Говорила, что замуж надо выходить только по любви. Иначе не будет счастья.
   Я сказала:
   – А если любви не будет никогда? Что же, сидеть в старых девах?
   – Сидеть. Потому что не дай Бог влюбишься не в своего мужа! Всем будет плохо.
   – Будет плохо, – разведусь.
   – Ох, как легко ты это говоришь!
   – Но ты же развелась!
   – Дурой была, – говорит мама. – хотела его попугать, а он и в самом деле ушел. Мама убеждала, что Стас – не мое. Мое – где-то там, впереди.
   Я пожимала плечами: кто и как может определить – «мое – не мое»? Мама говорила: чувствую.
   Мы ни на чем не сошлись. Я только сказала:
   – Все равно будет по-моему.
   Мама ответила излюбленной фразой:
   – Хочешь рассмешить Бога, – расскажи ему о своих планах.
   Несмотря на атеистическое воспитание и годы, прожитые при тоталитарном режиме, мама считает, что не человек управляет судьбой, а судьба человекам. Ты можешь только строить планы, но будет так, как задумано свыше.
   Я не понимала ее опасений в данной ситуации: любовь, страсть сегодня есть, завтра нет. Они – достаточно посмотреть на Дежулю – застят глаза. Куда умнее выйти замуж в трезвом уме и здравой памяти.
   И потом, что такое любовь?
   Я знаю любовь к матери и к дочери. Знаю, как любят цветы и море. Но я ничего не знаю о любви к мужчине.
   Кто виноват в том, что я никогда не любила? В школе мне нравился мальчик из параллельно класса, сердце сбивалось с ритма, когда он подходил ко мне на перемене и спрашивал какую-то ерунду. Мы стали встречаться, бродили до позднего вечера по тихим улицам, и нам никто не был нужен. Но это была не любовь – влюбленность, невесомая, несерьезная, нестойкая в испытаниях. Мы поссорились из- за ерунды, и на том расстались: он – с разбитым сердцем, я – с уязвленным самолюбием.
   Потом, уже в институте, у меня случился первый мужчина. Именно случился, потому что душа моя, потянувшаяся к нему вслед за телом, – дотянуться до мужской души не успела: в какой-то из вечеров я просто зажмурилась и смирилась с чужими руками на своем теле.
   Зачем?
   Так было надо. Потому что стыдно быть девственницей в восемнадцать лет. Потому девчонки на курсе только и говорили о сексе, закатывая глаза, гримасничая и вздыхая. Я была в стороне, бесчувственная, неопытная, и больше всего на свете хотела быть вместе со всеми. Не выделяться.
   Мама, кстати, всегда говорила мне, что главное в человеке – личность, индивидуальность. Но ее собственный пример «белой вороны» меня не впечатлял.
   Чужие руки в ту ночь так и остались для меня чужими. Я не смогла общаться с этим человеком до утра, тихо оделась и ушла, разочарованная, с неведомым доселе ощущением стыда.
   Никто не виноват в том, что я до сих пор пребываю в состоянии спячки. Я не способна ни на любовь, ни на ненависть. Я существую рядом со Стасом три долгих года, и по-своему счастлива. «По- своему» – значит, неполноценно, убого.
   Если быть честной с собой, то я иногда завидую той же Дежуле; она хотя бы воображает, что мужчина, с которым она сегодня ложится в постель, любим ею. А у меня нет даже этого.
   Моросит мелкий августовский дождик. Расплывчато мерцают окна чужих бессонных квартир. За ними – неведомая мне жизнь.
   Я люблю подглядывать в чужие окна. Хотя бы из любопытства. Чужая жизнь рождает во мне завистливые чувства. Все кажутся счастливее меня.
   Я хочу иметь свою собственную квартиру. Дом. Засыпая, представляю, каким он будет: какие обои я поклею, какие шторы повешу. И эти мечты плавно перетекают в счастливые сны. Но в ближайшие два года квартира мне не светит. Ну, если только Стас не втюхает какому-нибудь простофиле старую рухлядь за баснословные деньги. Но мой муж – увы! – не настолько умен. И мы кочуем по чужим квартирам с обтрепанными обоями и скрипучими диванами. Я чувствую себя временщицей, и это ужасно.
   Я хочу иметь призвание. Но до сих пор никаких талантов во мне обнаружить не удалось, хотя мама честно водила меня за руку по всем кружкам города: от хореографического до конструкторского. По образованию я филолог. Звучит как насмешка. Ведь я обычно даже разговариваю на жаргоне. И не люблю чужих детей – от них много шума и визга. Какой из меня педагог?
   "Бесполезный для общества человек". Так говорит моя мама. Сама она – преподаватель английского языка в средней (я люблю поправлять: очень средней) школе. Ученики ее любят. Ходят к ней иногда в гости на чай. Тогда у мамы счастливо светятся глаза, и она буквально порхает по дому. Я рада за нее и в тоже время отчаянно завидую ей.
   Стас говорит, что двадцать пять – еще не возраст. Некоторые находят свое призвание под старость. Вот Астрид Линдгрен – та, которая придумала Карлсона на крыше. До 37 лет – типичная шведская учительница. А потом заболела ангиной – и придумала от скуки первую книжку. Интересно, может контузия Стаса чем-нибудь поможет мне в жизни? Вдруг во мне проснется страсть к медицине?
   Дома тепло и пахнет яблочным пирогом – мама пекла его вечером, когда все было мирно. Спит в своей кроватке Катюшка. Выставила из-под одеяла розовую ступню с аккуратными толстенькими пальчиками, похожими на нежные горошины, которые я так люблю целовать. Мое продолжение. В общем-то, это она во всем виновата: в том, что мы со Стасом вместе.
   Но игра стоила свеч. Стас не чает души в дочери. Я тоже. И это не единственное обстоятельство, связывающее нас в жизни.
   Мама встревожена: Ну. – Утром еду. Начинаем лихорадочно укладывать вещи. Мама:
   – Возьми банку вишневого варенья.
   – Мам, зачем?
   – Стаса побалуешь.
   – Ему не до варенья, У него башка пробита.
   – Пойдет на поправку – вдруг захочет?
   – Не захочет. Он не любит варенье. Он пиво любит.
   Отворачиваюсь и краем глаза вижу, как мама запихивает злополучную банку в сумку.
   – Может, из лекарств что возьмешь? – маму снова осеняет.
   – Цианистый калий, – шиплю я.
   – Бессердечная, – обижается мама.
   Сумка наконец уложена. Катюшка спит. Сажусь в кресло напротив.
   Скоро начнет светать. И мелкой дрожью противно трясется сердце. Боже, как я боюсь!
 

***

 
   – Милочка, а вы будете чай?
   Это меня спрашивает старушка, попутчица. Мы в купе с ней вдвоем. Хорошо. Есть с кем поговорить и в тоже время никого лишнего.
   Старушка хипповая. Молодежная блузка немыслимой расцветки с низким вырезом. Джинсы (ну кто бы мог подумать!). Очечки стильные болтаются на цепочке на высохшей груди. Наверное, бывшая актриса.
   У старушки ясные насмешливые глаза в лучиках морщин. Молодая душа в дряхлом теле в полной гармонии и согласии друг с другом. Если я доживу до ее возраста, моя душа будет протестовать против старого тела и морщин. Примириться со старостью – это удел немногих.
   Попутчица уже наливает мне в пластмассовый стакан кипятка из термоса. Опускает пакетик фруктового чая. По купе разносится ненормально насыщенный запах банана. – Я от подружки еду.
   – А куда? – спрашиваю я.
   – К подружке.
   – А дома разве вас никто не ждет?
   – Никто. Все умерли.
   Она говорит это так просто, привычно, но мне понятно, что ей очень больно – жить одной.
   – А вы себе кота заведите, – предлагаю я.
   Старушка фыркает:
   – Если он меня переживет, кто о нем будет заботиться? А если я, еще одна смерть мне не нужна. Так и так плохо.
   – А не боитесь ездить одна?
   – Все, 'что могло случиться со мной плохого, уже случилось, – смеется старушка. – Но я не ропщу. Каждому свыше отпущены какие-то испытания. Мне – одинокая старость. Повадился тут ходить ко мне один старичок. В мужья напрашивается. Мол, две головешки дольше тлеют. А я так говорю: всех у меня забрали, значит, и тебя заберут. Так что живи спокойно сам по себе, и я – сама по себе.
   – Вы считаете, что мы не вправе распоряжаться собой? – удивилась я.
   – Короля играет свита, а человека – обстоятельства. И вот эти самые обстоятельства мы выбирать не в силах. Живем в том, что дадут. Глупо сопротивляться, Там, – старушка тычет пальцем в потолок купе, – лучше знают, что нам нужно. Иногда кажется – лучше в петлю, но все, что ни делается, к лучшему. Поверьте мне, деточка, я это точно знаю.
   – У меня мама примерно тоже самое говорит: хочешь рассмешить Бога – расскажи ему о своих планах.
   – Хорошее выражение, – согласно кивает попутчица. – Точное.
   – Неужели мы живем по написанному сценарию? – я все еще сопротивляюсь такому странному мнению.
   Старушка улыбается моей горячности:
   – Нет, определенная свобода выбора у нас есть. Но она – как ходьба по лабиринту: ты можешь идти налево или направо, все равно – по лабиринту. По строго заданной траектории.
   – Не понимаю.
   – Вы еще молоды. Подождите, вас тоже однажды сыграют обстоятельства, – предупреждает старушка. У меня возникает чувство, что она сливает мне засекреченную информацию.
   – У меня уже эти самые обстоятельства не ахти, – приоткрываю я карты. – Мой муж попал в Склифосовского. С поезда скинули. Ограбили и выбросили. Думали, наверное, что он умрет, а он выжил. Только головой сильно стукнулся, и потерял память. Любопытно, как можно объяснить эту ситуацию с точки зрения вашей теории «обстоятельств свыше»?
   Попутчица снова улыбается – уголками рта, легко и мудро. Улыбкой Джоконды.
   – Я не знаю предыстории вашего супружества и вашей жизни вообще, говорит она. – Но беды никогда не приходят просто так, случайно. У них тоже есть сверхзадача. Думаю, вы сами поймете, что к чему. Только будьте внимательны, ничего не упускайте. Анализируйте, взвешивайте, и все поймете. Бедная, бедная девочка!
   – Бедный мальчик, – поправляю я ее.
   – Бедная девочка, – настаивает старушка. – Ему-то все равно пока, если он ничего не помнит. Тяжко придется именно вам. Вы-то помните и хорошее, что было в вашей супружеской жизни, и плохое. А он не помнит ничего. Вся жизнь с нуля.
   – Я сделаю его счастливым.
   – Никого нельзя сделать счастливым насильно. Чтобы быть счастливым, нужно просто этого очень сильно захотеть.
   – Я очень хочу. Но что-то не видать его, этого счастья. Вы его не понимаете. Вы молоды, красивы, здоровы, полны сил. У вас есть муж. Это прекрасно. Некоторые за такое счастье готовы отдать полжизни. Вот я, к примеру, охотно поменялась бы с вами местами.
   Мне смешно. Я не представляю себя в ее возрасте. Старушка довольна, что заставила меня снова улыбнуться, и на этот раз искренне.
   – Посмотрите на свои проблемы под другим углом зрения, – настаивает она. – Муж болен? Но ведь жив! Не хватает любви? Боже, какая борьба за счастье вас ожидает! Какая интрига!
   Она наклоняется ко мне и доверительно шепчет:
   – Знаете, о чем я иногда сожалела в супружестве? Что не могу снова познакомиться со своим мужем!
   Она смеется.
   – Страсть прекрасна! Первый поцелуй – это момент узнавания: еще не близкие, но уже не чужие люди. Если бы мне снова было двадцать лет, я бы ценила драгоценные моменты ухаживания, если хотите обольщения. А первая ночь? Это же собственное расследование! Под тобой или над тобой (не имеет значения) целый мир! Ах, милочка, милочка, если бы молодость знала!
   Я напилась чаю и медленно клонюсь в дремоту. Старушка достает откуда-то детектив Марининой и погружается в чтение.
   А я думаю сквозь дрему, что, может быть, и в самом деле у нас со Стасом есть шанс.
 

***

 
   Стас оказался слабым человеком. Через несколько месяцев замужества я пришла к выводу, что его жизнью управляет кто угодно, только не он сам. Стас ходил на коротком поводке у мамы. И только ее позиция поощрения сына на самостоятельные поступки («ты – взрослый мальчик, сам разберешься в своих проблемах») позволила ему жениться в первый раз, развестись и жениться снова. Ей достаточно было сказать свое слово, и Стас отказался бы от меня. Нет, не с легким сердцем – с мучительной болью, но – отказался бы. Бизнесом управлял Глеб. И хотя магазин принадлежал им в равной степени, Стас буквально смотрел в рот Глебу. Тот – ухватистый, зацепистый. Муж наивно надеялся, что Глеб ухватит что-нибудь и для него. Домом распоряжалась я. В первые дни семейной жизни я поделилась с мужем планами, как лучше распорядиться нашим бюджетом. Стас удивился: «При чем тут я?». Он не хотел брать на себя ответственность даже за это. Хотел жить легко и беззаботно. Любил меня за то, что я взвалила на себя тяжелую ношу главы семьи, и преклонялся.
   Так мы и жили:Стас в вечном полупоклоне, и я, замершая в позе сфинкса.
   Шапка Мономаха оказалась тяжела. Я надеялась, что со временем Стас снимет с меня роль идола, и всем станет легче. Но я ошибалась. Однажды возникло ощущение, что я в этих четырех стенах московской квартиры – как в психиатрической клинике: дни похожи один на другой. Дежуля уверяла меня, что это из-за беременности, мол, у всех такие проблемы, но ничего, рожу, переживу еще и послеродовую депрессию и стану, наконец, счастлива, подчинившись внешним обстоятельствам.
   Рождение ребенка ничего не исправило. Меня умиляло, как Стас, вернувшись с работы, первым делом шел целовать дочку. Они возились до изнеможения. Катюшка засыпала на груди отца. Но что мне с того? Стас видел мою чеховскую тоску.
   Предложил: хочешь, наймем няню и освободим тебя от этой рутины? Я отказалась.
   Во-первых, Стас не понял бы меня: для него Катюшка – свет в окне, она никогда не была для него тягость, как для меня. Он не уставал от нее. Я могла бы приписать это тому, что он мало видел дочь (у него, как раз, началась пора заработков), но правда в другом – Стас выплескивал на Катюшку чувства, которые не смог отдать своему ребенку-инвалиду.
   Во-вторых, мне не нужна была свобода от дочери. На что бы я стала тратить время? На шейпинг? На косметичку? На бессмысленное шатание по выставкам или магазинам? Какая разница, где скучать.
   Я отказалась от предложения мужа. И видела, как радостно блеснули его глаза.
   Дежуля сказала:
   – Зря. Нельзя сидеть в четырех стенах. Надо регулярно получать свежие впечатления.
   Стас согласился с ней. И мы стали ходить в гости к друзьям. Началась череда бесконечных, бессмысленных визитов. Мне были неинтересны люди, окружающие нас с мужем. Мне никто не был нужен. Я застывала в своей тоске, как мушка в янтаре. Я понимала причину своей тоски. Я не знаю, для чего живу. У меня нет цели. Нет цели, – нет смысла. Я ем, сплю, занимаюсь любовью, но для чего? Это ни к чему меня не приближает, ни от чего не отдаляет. Бессмысленность убивала меня, и вместе со мной – наш брак.
   Наконец, я уехала к матери – на чуть-чуть. Первые ночи не могла спать, – не хватало Стаса. Потом привыкла. Вскоре выяснилось, что мне проще приезжать в Москву на несколько дней, хлебать этих самых свежих впечатлений половником, а потом возвращаться к матери и жить этими эмоциями еще несколько недель. Я дрессировала свою душу, как проститутки дрессируют тело: в Москву надо ехать, когда сильно соскучилась, а возвращаться оттуда с ощущением сытости, но не переедания. Тогда мне было радостно видеть Стаса и грустно уезжать от него. Стас уставал от моих разъездов. Его душа была располовинена, когда я жила у матери. А человек не может жить в таком состоянии. Стас стал злиться: живи подле меня. Я срывалась в в ответ: я не собачка дворовая, сидеть возле твоей ноги на привязи. Стас убеждал: ты – моя жена. А жена должна за мужем как нитка за иголкой. Я орала: истукан каменный, сорвись, накричи на меня! Стас зажимался. Его воспитали в семье, где кричать было не принято. Принято было хлопать дверью и идти пить пиво на лавочке у подъезда.
   Обиды нарастали как снежный ком. А потом свершилось то, что должно было свершиться, то, о чем меня предупреждала мама.
   …Это были самые тяжелые дни в моей жизни – минувший февраль. Я вообще не люблю зиму. Холод нагоняет на меня усталость и сон. Все раздражает: люди, вещи, домашние хлопоты. Особенно в эти дни меня доставал Стас. Мы цеплялись друг к другу по мелочам, напрашиваясь на ссору.
   А потом я потеряла интерес даже к ссорам.
   Я отчетливо помню день, когда это произошло.
   С утра я еще хоть что-то испытывала к Стасу, и мы в очередной раз поругались из-за грязной посуды. Я хлопнула дверью и пошла гулять.
   Мело. Через пятнадцать минут я перестала чувствовать кончики пальцев: верный признак будущей простуды. Свернула к ближайшему кафе. Вошла и увидела в зеркале синие губы и красный сопливый нос. Печальное зрелище.
   Я заказала большую чашку кофе и пирожное. Села в дальний угол: мне не улыбалось демонстрировать всем подмороженную свою красоту.
   Через два столика от меня сидел молодой человек, старше меня буквально на пару лет. Белокурый, хорошо сложенный, и до меня как будто долетел тонкий запах его одеколона. По его осанке, по тому, как он держал чашку кофе, как стряхивал пепел сигареты легким щелчком указательного пальца, было видно, что мальчик этот из очень и очень приличной семьи, где на обеденный стол ставят супницу, а мясо едят ножом и вилкой. И еще было видно, что все у этого мальчика складывается в жизни легко и просто, что он уверен в своих силах, что с ним надежно и, наверное, весело. Но главное – этот человек умеет отвечать за свои поступки. Он – мужчина. Настоящий. Подлинный.
   Один взгляд – и перехватило дыхание. Не знаю почему, но впервые в жизни я почувствовала неодолимое желание прижаться щекой к мужской ладони и замереть, впитывая чужое тепло. Я была уверена, что под его неброский серым джемпером и белоснежной футболкой гладкая нежная кожа, немного соленая при поцелуе, жаркая. Я увидела, как медленно и нежно он двигается в любви, ощутила желанную тяжесть его тела и даже шепот губ, едва касающихся мочки уха: "Да-а…" Вот, оказывается, какой он, грех прелюбодеяния: томительный и сладкий, упоительной судорогой сводящий сердце!
   Я чувствовала, что мальчик исподволь разглядывает меня. Но чем бы я могла его прельстить? Синими губами? Однако его изучающие глаза мне не снились и не мерещились. Достаточно было одного жеста, и мальчик пересел бы – как остро я это чувствовала! – из- за своего столика ко мне. И я могла бы прожить другую жизнь. Ложиться в постель, лопаясь от желания, просыпаться с радостью, что впереди еще один счастливый день вдвоем. Мы бы жили страстно, иногда бы даже дрались, возможно, он изменял бы мне. Но это была бы жизнь, а не тихое прозябание.
   Думаю, что каждый человек в жизни однажды оглядывается назад и жалеет об упущенных возможностях, о той жизни, которую он мог бы прожить, но не прожил. В этом мальчике из кафе воплотились все мои подростковые мечты о счастливом супружестве.