Эррол прижимал к себе арфу, подаренное кольцо было у него на пальце. Он стоял перед Томасом и, казалось, не находил слов. Со мной он распрощался подобающе учтивыми словами, а Тому сказал напоследок:
— Мой отец послал дары прорицателю, но я сам должен сделать подарок арфисту. — И он отстегнул от плаща золотую заколку с рубиновой головкой и протянул моему мужу. — Моя мать любила говорить, что ваша музыка зачаровывает. Но теперь я знаю не только это.
Томас принял брошь.
— Благодарю. Похвала истинного арфиста — лестна. Я буду носить это у сердца и всегда помнить дарителя.
Я не осталась даже посмотреть, обнимет ли он сына на прощание. Я спустилась с башни, прошла через весь город и углубилась в холмы, как любила делать в девичестве. Ветер ярился на открытых пространствах, колючий терн стлался у самой земли. Вдали виднелся отряд Эррола — сверкающий и призрачный, как далекая весна, он уходил в сторону Роксбурга.
Я вернулась домой, вымокшая и окоченевшая.
Томас пришел в мою комнату, когда я пыталась отогреть у огня замерзшие ноги.
За каминной решеткой потрескивал огонь. Его длинные волосы касались моих коленей.
— Почему ты ничего мне не сказал? — спросила я.
Может, он решил сделать вид, что не понял меня.
— Я не знал, что у меня есть еще один сын. Я узнал об этом, только когда увидел его. А ты поняла все за обедом.
— Но ты не перестал бояться после того, как увидел его. А когда вы играли, хотел унизить…
— Нет, — быстро сказал он. — Нет, не так. Я только хотел посмотреть, насколько… насколько он и вправду мой.
— Что ж, ты получил ответ. Доволен? Он промолчал.
— Неужели ты считаешь меня способной обидеть мальчика, который тебе дорог?
Его рука остановилась, стискивая мою лодыжку.
— Пожалуйста, не надо. — Говорил он тихо, но я хорошо его расслышала.
— Почему не надо? Что ты от меня скрываешь? — я боялась, поэтому начала злиться. — Чего нужно бояться? И кого ты собрался защищать? — я схватила его за волосы. — Чей он бастард? Какой-такой незамужней девицы? В чьей постели ты его сделал?
— Это важно? — взмолился он. — Она мертва.
— Важно, потому что я спрашиваю, — яростно выкрикнула я. — Разве я тебя когда-нибудь о чем-нибудь спрашивала? Укоряла в чем? Днем или ночью, часто я тебя расспрашивала? Томас, я столько раз прикусывала язык, чтобы уберечь тебя от ненужных вопросов, а теперь, когда это действительно важно, ты молчишь, как каменный!
— Мы что, на рынке? — взорвался он. — За каждую сотню незаданных вопросов ты требуешь права задать один по своему выбору? По каким правилам мы с тобой играем в эту игру?
— Это не игра! — крикнула я. — Или для тебя все на свете — только игра? Вот как ты всех нас видишь? Мы для тебя игрушки?
— Нет, — сказал он, и кончик носа у него побелел от ярости. — Но я намерен оставлять кое-что при себе, когда сочту нужным.
— Ну и пожалуйста, — отозвалась я. — Сколько угодно. Спи один и ешь тоже. Мне и смотреть -на тебя опостылело.
Он поднялся и вышел из комнаты. Мы не разговаривали два дня. На вторую ночь даже до меня дошло, что любая правда все равно лучше моих выдумок, что чудовище, в которое я превращала его днем, не может быть тем самым Томасом, который прижимал меня к себе по ночам. Я встала и отправилась на розыски.
Он сидел один в моей пустой комнате, наигрывая на арфе и напевая «Прекрасную Анни»:
— Прямо как в балладе, — сказал он. — Ты так и рассчитывала появиться, когда я буду петь свою исповедь?
— Нет, — сказала я, — просто не могла заснуть.
— Я пойду к себе, если хочешь.
— Нет, не хочу.
Арфа вздохнула, когда он откладывал ее.
— Ты все еще сердишься из-за Хью?
— Я никогда не сердилась из-за Хью, — виновато проговорила я. — Глупый же ты, если и вправду так думаешь.
Я села рядом с ним. Мы оба дрожали; камин почти потух. Он обнял меня, а я накинула халат на нас обоих.
— Она была придворной дамой, — заговорил он, глядя на краснеющие угольки. — Я так и не узнал тогда, что она понесла от меня, а ее обручили с Эрролом сразу после того, как… мы были с ней, той весной. Она была не глупа; она вполне могла пустить его к себе и до свадьбы, как только поняла, что произошло, чтобы ребенок мог сойти за его.
— Она любила тебя? Он пожал плечами.
— Не думаю. Она хотела меня. А я — ее. Хотя когда мне пришлось убраться оттуда, удовольствия вроде как поубавилось. На нас начали обращать внимание.
А бежал он, конечно, к Мэг и Гэвину. Я не стала спрашивать, в какой его приход все это случилось. В общем, теперь мне уже и не хотелось это знать.
— Перед смертью она пыталась сообщить мне о Хью, но меня не было на Земле. Она отослала это кольцо с Норасом Бэвисом. Я решил, будет лучше, если оно останется у Хью.
Я кивнула.
— Он хороший паренек, Томас. Я рада, что мы знаем, кто он, даже если он сам не знает. Ты еще будешь гордиться им.
— Я бы хотел никогда не встречаться с ним, — сказал Том. — Никогда не знать.
— Ради Бога, Том, почему?
— Потому что он умрет меньше чем через год. Холод пробрал меня до самых костей.
— Ох, Том, нет.
— Да, — хрипло сказал он. — Да. Как будто я в этом виноват. Как будто я мог сказать по-другому. — Он сглотнул, тяжело вздохнул. — Он заболеет и умрет, скажу я об этом или нет.
— Прости меня, — прошептала я, как девочка, разлившая молоко.
— Он пришел спросить у меня, сможет ли Элизабет родить ему здорового наследника, если он женится на ней, — слезы текли у него по лицу. — Я сказал ему: да. Но он так и не увидит своего сына. Этого я ему не сказал.
Я задала вопрос и получила ответ, но такого вопроса и такого ответа даже представить себе не могла. Зато теперь ему стало посвободнее в моих объятиях. Он пытался нести это скорбное знание в одиночестве; хорошо, что мне удалось облегчить для него хоть это бремя.
Оставался последний вопрос, который я никак не могла не задать, потому что каким бы ни был ответ, теперь я должна была его получить. Я знала, что мы можем никогда больше не вернуться к этой теме; и я знала, что эта рана должна стать чистой для нас обоих. Я тихо сказала:
— Кем была эта дама, когда ты ее знал, пока она еще не стала женой Эррола?
Томас сидел у моих ног, положив голову мне на колени. Он поднял лицо, мокрое от слез.
— Ты не могла ее знать. Она умерла, пока я был у эльфов.
Он страдал из-за сына; теперь он должен страдать еще и из-за его матери.
— И все же скажи.
Снова смотрел он в умирающее пламя.
— Лилиас, — сказал он. — Ее звали Лилиас Драммонд.
«Лилиас». Я тогда была девчонкой и насмехалась над темноволосым ухажером в домике Мэг. «Все, кроме одной, которую звали Лилиас». Та единственная из всех швей королевы, которая сумела не заснуть из-за любви к красивому арфисту.
Сейчас ко мне пришли двое деревенских с рассказом о двух странных белых оленях, явно надеясь, что Рифмач прольет свет на это загадочное явление, но из вежливости не решаясь прямо попросить об этом. Я заверила их, что непременно передам это мужу, и сдержала слово. Слишком уж красивое было зрелище: обычное деревенское утро, и внезапно — два белоснежных оленя, он и она, бесстрашно и гордо шагают посреди главной улицы, а народ толпится за ними и глазеет, пока они не скрываются в лесу.
Рассказ походил на пьяную болтовню, я расхохоталась (когда они ушли), как давно уже не смеялась,
Они сочли это предзнаменованием. Для них все было предзнаменованием — от стаи ворон до собственного чиха. Наверно, жизнь с провидцем из Эльфийской Страны научила меня так прозаически относиться к предсказаниям. Я надеялась, что Томас посмеется тоже.
Дверь была распахнута, я с удивлением расслышала голоса. Входить туда кому бы то ни было без моего ведома строжайше запрещалось. Там был не один Томас, бормочущий так, как он иногда бормотал в бреду — я отчетливо слышала и женский голос.
Я поставила поднос на подоконник и приготовилась учинить разнос, в которых поднаторела за двадцать один год супружеской жизни с Рифмачом — но меня остановил странный аромат. Я не сразу узнала его, а когда узнала, не поверила: свежий ветерок ранней весны, запах сырой земли и быстро текущей воды, и благоухание цветущих садов.
Я стояла ни жива, ни мертва и не могла заставить себя распахнуть дверь. Весенний запах шел из комнаты Томаса, оттуда же слышались голоса.
Я узнала его голос, слабый, но более уверенный, чем за все последние недели.
— Если бы я был мертвым, то чувствовал бы себя лучше, чем сейчас. Если это сон, то ты, наверное, превратишься в розу или, скажем, в стул. Поэтому буду радоваться пока тому, что есть. Я уже забыл, как ты прекрасна.
— Вот, — в голосе слышалось свежее тепло весны.
— Чувствуешь, Томас? Я — не сон.
— Нет. Не сон. А ты понимаешь, что я женатый человек?
— Я знаю, что вы обещали друг другу перед деревенским приходом. Но смерть все равно разлучит вас.
— Почему ты пришла? — голос его звучал хрипло.
— У меня больше нет… больше нет песен.
— О Честный Томас, разве ты забыл мое обещание? Я пришла помочь тебе. Послышался сдавленный стон.
— Все хорошо, — сказала она, и голос ее звучал так утешающе, что даже я почти смягчилась. — Осталось недолго. Еще чуть-чуть, мой любимый..
— Помоги мне…
— Да. сейчас…
Он стонал так, как никогда не позволял себе, если я была рядом. Я прижала костяшки пальцев к губам.
— Уже скоро, — шептала она, — окончится твой срок. Окончатся ожидание и печаль, и ты пойдешь по прекрасной дороге, которую сам для себя выбрал. Тихонько, тихонько. Рифмач мой, все будет так, как я сказала.
— Я не могу…
— Все хорошо. Я с тобой. Держись за меня… Вот так… Еще чуть-чуть…
Больше я не могла этого вынести. Я распахнула дверь в комнату. Ослепительно прекрасная женщина сидела на кровати и обнимала Томаса. Его лицо исказилось от боли, тонкие кисти рук судорожно метались. Он словно потемнел и стал меньше, полускрытый ее длинными золотистыми волосами; осунувшееся лицо прижимается к ее зеленому плащу.
Женщина повернулась ко мне и улыбнулась. Потом бережно опустила его на подушки.
По крайней мере, так это выглядело. Но я видела, что другая рука ее согнута в локте, что складки зеленого плаща обрисовывают призрачную мужскую фигуру рядом с ней. Потом они исчезли. Запах цветущих яблонь еще миг висел в воздухе.
А холодное и безжизненное тело моего мужа осталось мне.
Я разглядывала его лицо, знакомое до малейших подробностей, замершее в восковой неподвижности смерти.
Все правильно. Должны же они были оставить что-то взамен?
Я рада, что знаю об этом. Скорбь моя не стала меньше, но я все равно рада. Я рада, что она пришла на помощь, как пришла бы и я, если б могла; пришла снова любить его, как пришла бы любая из тех, кого он любил раньше.
Моя любовь пребудет с ним до самой моей смерти. И, может, мы еще встретимся с ним в каком-нибудь краю за смертной рекой. А может быть, он был сужден мне всего на трижды семь лет. Не знаю.
Наверное, он бродит сейчас под цветущими яблонями в старом-старом саду. Наверное, играет для эльфов.
И, наверное, поет.
— Мой отец послал дары прорицателю, но я сам должен сделать подарок арфисту. — И он отстегнул от плаща золотую заколку с рубиновой головкой и протянул моему мужу. — Моя мать любила говорить, что ваша музыка зачаровывает. Но теперь я знаю не только это.
Томас принял брошь.
— Благодарю. Похвала истинного арфиста — лестна. Я буду носить это у сердца и всегда помнить дарителя.
Я не осталась даже посмотреть, обнимет ли он сына на прощание. Я спустилась с башни, прошла через весь город и углубилась в холмы, как любила делать в девичестве. Ветер ярился на открытых пространствах, колючий терн стлался у самой земли. Вдали виднелся отряд Эррола — сверкающий и призрачный, как далекая весна, он уходил в сторону Роксбурга.
Я вернулась домой, вымокшая и окоченевшая.
Томас пришел в мою комнату, когда я пыталась отогреть у огня замерзшие ноги.
За каминной решеткой потрескивал огонь. Его длинные волосы касались моих коленей.
— Почему ты ничего мне не сказал? — спросила я.
Может, он решил сделать вид, что не понял меня.
— Я не знал, что у меня есть еще один сын. Я узнал об этом, только когда увидел его. А ты поняла все за обедом.
— Но ты не перестал бояться после того, как увидел его. А когда вы играли, хотел унизить…
— Нет, — быстро сказал он. — Нет, не так. Я только хотел посмотреть, насколько… насколько он и вправду мой.
— Что ж, ты получил ответ. Доволен? Он промолчал.
— Неужели ты считаешь меня способной обидеть мальчика, который тебе дорог?
Его рука остановилась, стискивая мою лодыжку.
— Пожалуйста, не надо. — Говорил он тихо, но я хорошо его расслышала.
— Почему не надо? Что ты от меня скрываешь? — я боялась, поэтому начала злиться. — Чего нужно бояться? И кого ты собрался защищать? — я схватила его за волосы. — Чей он бастард? Какой-такой незамужней девицы? В чьей постели ты его сделал?
— Это важно? — взмолился он. — Она мертва.
— Важно, потому что я спрашиваю, — яростно выкрикнула я. — Разве я тебя когда-нибудь о чем-нибудь спрашивала? Укоряла в чем? Днем или ночью, часто я тебя расспрашивала? Томас, я столько раз прикусывала язык, чтобы уберечь тебя от ненужных вопросов, а теперь, когда это действительно важно, ты молчишь, как каменный!
— Мы что, на рынке? — взорвался он. — За каждую сотню незаданных вопросов ты требуешь права задать один по своему выбору? По каким правилам мы с тобой играем в эту игру?
— Это не игра! — крикнула я. — Или для тебя все на свете — только игра? Вот как ты всех нас видишь? Мы для тебя игрушки?
— Нет, — сказал он, и кончик носа у него побелел от ярости. — Но я намерен оставлять кое-что при себе, когда сочту нужным.
— Ну и пожалуйста, — отозвалась я. — Сколько угодно. Спи один и ешь тоже. Мне и смотреть -на тебя опостылело.
Он поднялся и вышел из комнаты. Мы не разговаривали два дня. На вторую ночь даже до меня дошло, что любая правда все равно лучше моих выдумок, что чудовище, в которое я превращала его днем, не может быть тем самым Томасом, который прижимал меня к себе по ночам. Я встала и отправилась на розыски.
Он сидел один в моей пустой комнате, наигрывая на арфе и напевая «Прекрасную Анни»:
Я поплотнее запахнулась в стеганый халат и открыла дверь. Томас поглядел на меня поверх арфы.
Коль зайцами станут семь сыновей,
Я гончей по следу пойду.
Мышатами станут семь сыновей,
Я кошкой их норку найду.
— Прямо как в балладе, — сказал он. — Ты так и рассчитывала появиться, когда я буду петь свою исповедь?
— Нет, — сказала я, — просто не могла заснуть.
— Я пойду к себе, если хочешь.
— Нет, не хочу.
Арфа вздохнула, когда он откладывал ее.
— Ты все еще сердишься из-за Хью?
— Я никогда не сердилась из-за Хью, — виновато проговорила я. — Глупый же ты, если и вправду так думаешь.
Я села рядом с ним. Мы оба дрожали; камин почти потух. Он обнял меня, а я накинула халат на нас обоих.
— Она была придворной дамой, — заговорил он, глядя на краснеющие угольки. — Я так и не узнал тогда, что она понесла от меня, а ее обручили с Эрролом сразу после того, как… мы были с ней, той весной. Она была не глупа; она вполне могла пустить его к себе и до свадьбы, как только поняла, что произошло, чтобы ребенок мог сойти за его.
— Она любила тебя? Он пожал плечами.
— Не думаю. Она хотела меня. А я — ее. Хотя когда мне пришлось убраться оттуда, удовольствия вроде как поубавилось. На нас начали обращать внимание.
А бежал он, конечно, к Мэг и Гэвину. Я не стала спрашивать, в какой его приход все это случилось. В общем, теперь мне уже и не хотелось это знать.
— Перед смертью она пыталась сообщить мне о Хью, но меня не было на Земле. Она отослала это кольцо с Норасом Бэвисом. Я решил, будет лучше, если оно останется у Хью.
Я кивнула.
— Он хороший паренек, Томас. Я рада, что мы знаем, кто он, даже если он сам не знает. Ты еще будешь гордиться им.
— Я бы хотел никогда не встречаться с ним, — сказал Том. — Никогда не знать.
— Ради Бога, Том, почему?
— Потому что он умрет меньше чем через год. Холод пробрал меня до самых костей.
— Ох, Том, нет.
— Да, — хрипло сказал он. — Да. Как будто я в этом виноват. Как будто я мог сказать по-другому. — Он сглотнул, тяжело вздохнул. — Он заболеет и умрет, скажу я об этом или нет.
— Прости меня, — прошептала я, как девочка, разлившая молоко.
— Он пришел спросить у меня, сможет ли Элизабет родить ему здорового наследника, если он женится на ней, — слезы текли у него по лицу. — Я сказал ему: да. Но он так и не увидит своего сына. Этого я ему не сказал.
Я задала вопрос и получила ответ, но такого вопроса и такого ответа даже представить себе не могла. Зато теперь ему стало посвободнее в моих объятиях. Он пытался нести это скорбное знание в одиночестве; хорошо, что мне удалось облегчить для него хоть это бремя.
Оставался последний вопрос, который я никак не могла не задать, потому что каким бы ни был ответ, теперь я должна была его получить. Я знала, что мы можем никогда больше не вернуться к этой теме; и я знала, что эта рана должна стать чистой для нас обоих. Я тихо сказала:
— Кем была эта дама, когда ты ее знал, пока она еще не стала женой Эррола?
Томас сидел у моих ног, положив голову мне на колени. Он поднял лицо, мокрое от слез.
— Ты не могла ее знать. Она умерла, пока я был у эльфов.
Он страдал из-за сына; теперь он должен страдать еще и из-за его матери.
— И все же скажи.
Снова смотрел он в умирающее пламя.
— Лилиас, — сказал он. — Ее звали Лилиас Драммонд.
«Лилиас». Я тогда была девчонкой и насмехалась над темноволосым ухажером в домике Мэг. «Все, кроме одной, которую звали Лилиас». Та единственная из всех швей королевы, которая сумела не заснуть из-за любви к красивому арфисту.
* * *
Этой осенью все словно сговорились переплюнуть друг друга, лишь бы ублажить твой желудок. И про охоту забыли, и про медведей. Варенье у нас — от графини Map, дичь на суп — из Дунбара с наилучшими пожеланиями; Дункан из деревни прислал флягу со своим знаменитым пивом и собственноручного изготовления овечий бальзам.Сейчас ко мне пришли двое деревенских с рассказом о двух странных белых оленях, явно надеясь, что Рифмач прольет свет на это загадочное явление, но из вежливости не решаясь прямо попросить об этом. Я заверила их, что непременно передам это мужу, и сдержала слово. Слишком уж красивое было зрелище: обычное деревенское утро, и внезапно — два белоснежных оленя, он и она, бесстрашно и гордо шагают посреди главной улицы, а народ толпится за ними и глазеет, пока они не скрываются в лесу.
Рассказ походил на пьяную болтовню, я расхохоталась (когда они ушли), как давно уже не смеялась,
Они сочли это предзнаменованием. Для них все было предзнаменованием — от стаи ворон до собственного чиха. Наверно, жизнь с провидцем из Эльфийской Страны научила меня так прозаически относиться к предсказаниям. Я надеялась, что Томас посмеется тоже.
* * *
Я подхватила поднос с разогретым бульоном и понесла наверх.Дверь была распахнута, я с удивлением расслышала голоса. Входить туда кому бы то ни было без моего ведома строжайше запрещалось. Там был не один Томас, бормочущий так, как он иногда бормотал в бреду — я отчетливо слышала и женский голос.
Я поставила поднос на подоконник и приготовилась учинить разнос, в которых поднаторела за двадцать один год супружеской жизни с Рифмачом — но меня остановил странный аромат. Я не сразу узнала его, а когда узнала, не поверила: свежий ветерок ранней весны, запах сырой земли и быстро текущей воды, и благоухание цветущих садов.
Я стояла ни жива, ни мертва и не могла заставить себя распахнуть дверь. Весенний запах шел из комнаты Томаса, оттуда же слышались голоса.
Я узнала его голос, слабый, но более уверенный, чем за все последние недели.
— Если бы я был мертвым, то чувствовал бы себя лучше, чем сейчас. Если это сон, то ты, наверное, превратишься в розу или, скажем, в стул. Поэтому буду радоваться пока тому, что есть. Я уже забыл, как ты прекрасна.
— Вот, — в голосе слышалось свежее тепло весны.
— Чувствуешь, Томас? Я — не сон.
— Нет. Не сон. А ты понимаешь, что я женатый человек?
— Я знаю, что вы обещали друг другу перед деревенским приходом. Но смерть все равно разлучит вас.
— Почему ты пришла? — голос его звучал хрипло.
— У меня больше нет… больше нет песен.
— О Честный Томас, разве ты забыл мое обещание? Я пришла помочь тебе. Послышался сдавленный стон.
— Все хорошо, — сказала она, и голос ее звучал так утешающе, что даже я почти смягчилась. — Осталось недолго. Еще чуть-чуть, мой любимый..
— Помоги мне…
— Да. сейчас…
Он стонал так, как никогда не позволял себе, если я была рядом. Я прижала костяшки пальцев к губам.
— Уже скоро, — шептала она, — окончится твой срок. Окончатся ожидание и печаль, и ты пойдешь по прекрасной дороге, которую сам для себя выбрал. Тихонько, тихонько. Рифмач мой, все будет так, как я сказала.
— Я не могу…
— Все хорошо. Я с тобой. Держись за меня… Вот так… Еще чуть-чуть…
Больше я не могла этого вынести. Я распахнула дверь в комнату. Ослепительно прекрасная женщина сидела на кровати и обнимала Томаса. Его лицо исказилось от боли, тонкие кисти рук судорожно метались. Он словно потемнел и стал меньше, полускрытый ее длинными золотистыми волосами; осунувшееся лицо прижимается к ее зеленому плащу.
Женщина повернулась ко мне и улыбнулась. Потом бережно опустила его на подушки.
По крайней мере, так это выглядело. Но я видела, что другая рука ее согнута в локте, что складки зеленого плаща обрисовывают призрачную мужскую фигуру рядом с ней. Потом они исчезли. Запах цветущих яблонь еще миг висел в воздухе.
А холодное и безжизненное тело моего мужа осталось мне.
Я разглядывала его лицо, знакомое до малейших подробностей, замершее в восковой неподвижности смерти.
Все правильно. Должны же они были оставить что-то взамен?
Я рада, что знаю об этом. Скорбь моя не стала меньше, но я все равно рада. Я рада, что она пришла на помощь, как пришла бы и я, если б могла; пришла снова любить его, как пришла бы любая из тех, кого он любил раньше.
Моя любовь пребудет с ним до самой моей смерти. И, может, мы еще встретимся с ним в каком-нибудь краю за смертной рекой. А может быть, он был сужден мне всего на трижды семь лет. Не знаю.
Наверное, он бродит сейчас под цветущими яблонями в старом-старом саду. Наверное, играет для эльфов.
И, наверное, поет.