Я задержал дыхание. Ни звука, ни дуновения.
   — ГОСПОЖА!
   Она не пришла, ее здесь не было. Я крепко ухватился за полированный завиток на спинке кровати. Не надо мне кричать таким сорванным, беспомощным голосом. Это голос ребенка, потерявшегося и несчастного.
   Я не ребенок. Я сдернул с кровати простыни, швырнул их на пол и принялся трясти, а уши все ждали звука, которого, как я уже знал, не будет. Я пробирался к двери, спотыкаясь обо что-то, чего здесь раньше никогда не было. Я перебирал руками по стене, пока не нашел дверную ручку — бронзовую голову сатира, сработанную горными гномами, потянул на себя тяжеленную дверь и шагнул в зал.
   Эльфийские звезды сияли через высокое окно, тени от колонн рассекали пол черными провалами. Там тоже никого не было. Я услышал болезненный тоскливый стон. Он мог исходить только от меня. Я стиснул зубы и задержал дыхание — на миг, еще на миг — надо было во что бы то ни стало овладеть собой.
   — Они ушли, — произнес рядом со мной безжизненный голос. — Все ушли. Сегодня Ночь Танцев.
   Я даже не повернул головы, там бы все равно обнаружилась лишь пустота. Я и так знал, кто это.
   Как ни глупо, я на всякий случай откинул волосы за спину и пригладил их. Я был совершенно раздет и дрожал от холода.
   — Нас не взяли, — сказал мой слуга. — Меня они давно уже не берут. Пойдемте, сэр, вы должны лечь.
   О, я должен лечь, думал я, и хохотал про себя, а потом смех собрался в какой-то молот у меня в груди, он рвался из горла и вбивал меня в землю. Я услышал свой собственный крик, почувствовал резкие толчки в легких. Я сжался в клубок, вцепился сам в себя, пережидая истерический припадок.
   — О, сэр, — встревоженно заговорил мой слуга, — пожалуйста, не надо. Пожалуйста, не плачьте.
   Я почувствовал у себя на плече маленькую руку, теплую и чуть-чуть влажную. Это участливое прикосновение взорвало меня. Я вскочил и бешено замахнулся, чтобы отшвырнуть его прочь.
   — Простите! — завизжал мой слуга, и голос у него оказался таким же жалким, как и у меня. — Все хорошо… я не буду больше… простите, пожалуйста, простите…
   Только это и могло меня пронять.
   Я поднял обе руки умиротворяющим жестом и Кивнул, показывая, что все в порядке. Дыхание у меня еще не восстановилось, живот ныл, и я опять дрожал от холода.
   — Пойдемте, сэр, — кротко проговорил бестелесный голос. Но, видно, его тоже потрясло происшедшее, и он ушел, не взяв ничего, что показывало бы мне путь. Я ждал, безгласный и терпеливый, как скот, пока, наконец, он не вернулся со свечой.
   — Нам нельзя тратить настоящий огонь, — сообщил он, — но сегодня никто не заметит.
   Мои комнаты тоже тонули во мраке. Однако со свечой сразу стало уютно. Сначала я отправился в свой гардероб и взял длинный шерстяной халат, чтобы согреться. Хотелось пить, но кувшин был пуст.
   — Там ничего нет, сэр, — сказал слуга. Я не знал, что он все еще здесь. Но вы не беспокойтесь, завтра все опять будет в порядке.
   В небе над садом висели огромные, словно игрушечные, звезды. Я взял арфу, единственную вещь, которую на самом деле ощущал своей. И поскольку говорить я не мог, я пропел свой вызов.
 
Что белее молока,
Что помягче, чем шелка?
Что острей, чем острый терн,
Что звучит мощней, чем горн?
 
   Словно заклятие, я пропел подряд все загадки, какие знал, без отгадок. Бросая вызов эльфийским звездам, я ничего не давал там, где ничего не получал в ответ.
 
Кто отыщет земли плодородный слой
Между дном морским и морской водой?
Миллер Мозера спросил:
Далеко ли ты ходил?
Кто там, кто, у окошка спальни,
Кто тревожит мой сон печальный?
 
   Я пел до самого рассвета, до угрюмого серого рассвета без красок, без солнца.
* * *
   Королева не прислала за мной в тот день.
   Я уже привык встречаться с ней, когда захочу, и мне все больше и больше хотелось ее с тех пор, как я потерял кольцо. Без нее я только ел и спал.
   Словно клетку, я мерил шагами свои апартаменты и все ждал, ждал ее. Эльфы вернулись, я слышал в залах их голоса. Ко мне никто не пришел.
   Мне все никак не удавалось унять беспокойство, и я начал обшаривать комнаты в поисках кольца. Опустошил карманы, смел пыль с верхних полок, поискал среди инструментов… Кольца не было.
   Арфа казалась слишком тяжелой, она начала звучать каким-то грубым, визгливым, невыносимым тоном.
   Я стоял, уткнувшись лбом в холодную стену, когда, наконец, послышался стук. Сердце заколотилось, кровь ударила в голову.
   Мне казалось, что вслед за слугой к Королеве Эльфов шагаю по залам не я, а совсем новый ее любовник.
* * *
   Она сидела у себя в спальне, читая книгу. Я и не догадывался, что она умеет читать. Остановясь у двери, я ждал. Она протянула руку; я подошел, опустился на колени и поцеловал ее. Она потрепала меня по голове.
   — Томас, ты скучал по мне?
   Ее голос пронзил меня, как копье. Оказывается, я успел забыть эту пронизывающую сладость и теперь задохнулся, словно от удара.
   — Да. Конечно. Ты же знаешь.
   — Я была занята, — небрежно объяснила она. Я чувствовал, что тону, и только ее рука может меня спасти.
   — Я люблю тебя, — сказал я, прижимая к щеке узкую ладонь. — Можно я теперь получу назад свое кольцо, прекрасная госпожа?
   — Ах, нет, Томас. Кольцо останется у меня. Я просто дала тебе его поносить.
   Я вскочил и навис над этой изящной, утонченной, невозмутимой красавицей, как коршун над цыпленком.
   — Будь ты проклята! Дразнишь меня, как болотный огонь. — Я занес кулак и на какой-то миг даже поверил, что ударю ее.
   Королева Эльфов рассмеялась мне в лицо.
   — О, ты смог бы, Томас? Действительно смог бы? Рука моя упала.
   — Смог бы, — сказал я холодно, чувствуя, как по всему телу разливается оцепенение. — Если бы это помогало, если бы так можно было удержать тебя…
   — Ну, ты не смог, и хорошо, теперь ты это знаешь. Иди ко мне, Томас, иди, потеряй себя во мне. — Я отпрянул. — Ты не можешь поступить по-другому. Ты знаешь теперь, что не можешь. В этом нет твоей вины, и так гораздо легче.
   Она раскинула руки, и я пошел к ней. Мне было уютней, чем младенцу на руках матери, ибо что может знать младенец о горе мужчины или о голоде мужчины?
   — Я люблю тебя, — невнятно пробормотал я.
   — Да, — сказала она, — вот теперь все правильно.
   И мир опять стал простым.
   Да, я любил сидеть рядом с ней, смотреть, как она двигается, слушать ее голос. Иногда мы ласкали друг друга, а иногда она рассказывала мне об Эльфийской Стране или с удовольствием расспрашивала меня о моей родине. Со мной она смеялась так, как ни с кем другим.
   Но она не всегда звала меня.
   Кольцо с зеленым камнем снова сияло у нее на пальце.
   Когда на нее нападала меланхолия, мне приходилось очень тщательно выбирать слова. Когда ей было легко и спокойно, я мог нести любую околесицу. Я ворчал на нее, подшучивал, требовал, как-то раз даже спросил ее настоящее имя.
   — Зови меня Мэгги, — она улыбнулась и потянулась так знакомо, по-кошачьи. — Зови меня Лиззи, как любую из девчонок, которые ублажали тебя. Ты же как-то называл меня до сих пор?
   — «Госпожа», — ответил я, — или «королева». Не слишком романтично.
   — Поверь мне, если бы ты знал мое настоящее имя, было бы не намного романтичней.
* * *
   Охотник вернулся. Я играл на пиру, пел, потом сидел и слушал других, и все это время он не сводил с меня глаз. Под этим взглядом я чувствовал себя словно голым, как будто своим молчанием я красноречивее слов объяснял всем, что значит для меня королева. Но я никогда не штурмовал крепостей в лоб, если существовала возможность обойти их, не то бы точно подошел прямо к нему и потребовал объяснений: чего он хочет от меня — на этом свете или на любом другом. Мэг была права: эльфы не похожи на нас. По сравнению с эльфом даже цыган-лудильщик покажется братом.
   Он смотрел на меня, но ни разу не заговорил. Мне было не по себе. Я же не знал, чего он добивается, и вот мысли мои поневоле обратились к его истории о рыцаре и вдове-дворецком. Что стало с рыцарем?
   В те хмурые дни, когда я сидел в своих комнатах и напрасно ждал зова, я не раз вспоминал рассказ Охотника.
   «Не правосудия искала она, а службы. И в конце концов получила должность дворецкого… Был некогда рыцарь. Он женился на прекрасной даме…»
   Я не мог выбросить эту историю из головы. Ничего не скажешь, красиво и трагично, только вот конца нет. Может, именно поэтому и красиво. А может, это все та же эльфийская магия. Я уже испытал их чары, когда поцеловал королеву под Эйлдонским Деревом, хотя она и предупреждала меня, что моему телу придется теперь последовать за ней. И ведь знал же я, чем дело кончится, но ослепленный ее красотой забыл, забыл все истории, которые сам же и рассказывал. Странно, что даже в тот момент, на пиру, я не подумал, что и сам стал персонажем подобной истории. То ли Охотник вовлекал меня в нее все дальше и дальше, то ли я просто скучал и томился?
   Надо бы мне спросить королеву, но когда я бывал с ней, все это казалось таким неважным.
   «И все у них было хорошо, но ее мать наняла шайку разбойников…»
   Теперь в одиночестве я думал об этом постоянно. Что стало с рыцарем? Откуда — на земле или под ней — мне это знать?
   Но история крепко вцепилась в меня, и тогда я решил поиграть с ней. Из нее могла бы получиться неплохая баллада или хотя бы часть, та, где так грустно говорится о ревности и убийстве. Эти образы трогали меня: юная жена ночью, одна, отправляется хоронить мужа и младенца… ее усталые шаги у королевской двери… Взяв арфу, я начал подбирать слова и музыку.
   Мотив пришел быстро, скорбный, но настойчивый. Припомнилась мне одна история — там воины копают мечами могилы для своих собственных товарищей.
 
Ей не осталось ничего,
Чем рыть могилу для него.
Лишь меч, где запеклась их кровь.
Был муж, был сын, была любовь…
Теперь на саван ей пришлось
Пеленку взять, не смывши кровь.
 
   Мрачновато, но начало положено. Теперь уже хватит телесных бед, самое время для сердечных страданий.
 
На свете не сыщется горшей доли,
Чем вечная мука сердечной боли,
 
   Впервые за последние дни мне стало спокойно в этом саду. Я закончу балладу, думал я с мрачным удовлетворением, а потом сыграю ее лорду-охотнику прямо на пиру, перед всем эльфийским двором. Будет знать, как обходится настоящий менестрель с его загадками!
   Я вернулся к началу. Начало должно быть таким же крепким, как то, что я уже сочинил, и ему надлежит быть столь же светлым, сколь мрачна смерть.
 
Любовь подарила ей радостный дом,
Вьюнки и ромашки цвели под окном.
Прекраснее дома на свете нет,
Чем тот, который любовью согрет.
 
   Вполне годится. Дом, влюбленные, предстоящая разлука… Но чего-то не хватало. Может, мне уже не дано? — с беспокойством подумал я. Может, я уже сложил все хорошие песни, которые были мне отпущены? Может, лучшего мне не достичь?..
   Конечно, складывать балладу труднее, чем рассказывать историю. Дело не в рифмах. Я искал некий свежий поворот, чтобы захватить внимание слушателя и притянуть его поближе.
 
Любимый построил мне чудный дом,
Цветами убрали его мы вдвоем,
Красивее дома я не встречала,
Чем тот, где я сына его качала.
 
   Это же так просто! Я должен был знать, что решение лежит на виду. Надо как следует разозлиться на себя, иначе ничего путного не получится. А всего и дел-то: пойти вслед за дамой, жить ее сердцем, чувствовать вместе с ней.
 
Матери ревность тому виной:
Убийц прислала темной порой,
Слуги в страхе бежали прочь.
Погибли сын и мой рыцарь в ту ночь.
 
   В конце концов это ее история, это ее любовь убивали.
 
Убили сына, не тронув мать.
Горшую участь едва ли сыскать.
В кровавый лоскут я укрыла его,
Вот так в одночасье лишившись всего.
 
   Я спел раз и другой, пока не удостоверился, что запомнил слова. Я снова и снова наигрывал мелодию, поправляя тональность, а потом отважился даже добавить кое-где аранжировку.
   — Сэр… — Это слуга появился у меня за спиной. — Ваш обед, сэр.
   Я только головой покачал. Ну не мог я сейчас остановиться.
   «Обрезала косы, сменила одежды… надежды… прежде… вежды…» Нет, «сменила платье»… — нет, не бальные же наряды она меняет.
 
Сменила одежды, сменила имя,
Обрезала косы, подобно мужчине, …
Искать исполненье надежды…
 
   Нет, нет, нет. Я начал петь снова, иногда, если просто споешь то, что уже наработано, следующие строчки приходят сами по себе.
 
Когда от могилы уходишь прочь,
И от рыданий дышать невмочь.
 
   Обрезала косы, сменила имя… Сменила… что-то на что-то.
   Я даже не слышал, как прилетел белый голубь. Сфальшивив, я с досадой поднял голову и увидел, что он сидит на краю фонтана и внимательно наблюдает за мной.
   «Любимый построил мне чудный дом, — снова начал я, — его мы цветами убрали вдвоем…»
   Я пел, и тут голубь опять заплакал своими жуткими слезами. «Не любишь музыку, — раздраженно подумал я, — мог бы приискать себе другой фонтан». Но играть при этом не перестал. «Сменила имя, сменила одежды… искала надежды… бывшего прежде…»
   — Сэр, — снова раздался у меня за спиной настойчивый и даже немножко раздраженный голос слуги, — вы должны поесть.
   Яростно обернувшись к подносу, висевшему в воздухе, я хотел выбить его из невидимых рук, но промахнулся, наткнулся большим пальцем на острие ножа для фруктов и затряс рукой от боли. Капельки крови разбрызгались по двору. Пришлось отложить арфу и зажать палец рукой. Меня удивило, что слуга до сих пор не превратился в сплошные извинения и перевязки. Может, он вообще удрал от греха подальше — я что-то не замечал подноса поблизости. Зато голубь мигом прекратил плакать. Он неуклюже соскочил с фонтана и, поддерживая крыльями равновесие, заковылял к одному из пятнышек крови — моей крови! Так вот чем кормится эта птица!
   Я встал, собираясь спугнуть его. Отвращение и легкий страх не помешали мне пожалеть о том, что я пытался развлекать этого вурдалака хорошей музыкой.
   — Нет, сэр, не надо!
   От крика слуги голубь даже не вздрогнул. А у меня в голове от этого крика все мысли разом заледенели. До сих пор мой незримый услужающий не пытался ни мешать, ни указывать мне.
   И тут голубь заговорил.
   — Горе тому дню… Элеанор… — Это был голос человека, и человека из моих краев. — Элеанор… Горе тому дню…
   Уж не знаю, какими силами я сам удержался от крика. Конечно, я забыл о своей раненой руке и опустил ее вниз. Белый голубь ковылял ко мне на своих коротеньких ножках, а я стоял столбом и тупо смотрел, как он приближается. Остановившись рядом со мной, он покивал головой и омочил клюв в крови, продолжавшей капать из моего порезанного пальца.
   — Элеанор, Элеанор, любовь моя… Наконец-то до меня дошло. Моя кровь дала птице голос. Я быстро сдавил ранку на пальце, и еще несколько крупных красных капель сорвались вниз. Голубь пил.
   Но он по-прежнему только стенал.
   Дико озираясь, я заметил рядом поднос и схватил, злополучный нож. Пальцы мне еще пригодятся для игры, поэтому я надрезал вену на руке. Капли застучали по плитам двора, и голубь наконец напился.
   — Время! — горестно воскликнул он. — Время мое почти вышло. Я не смогу заставить их увидеть, я не смогу заставить их услышать. Элеанор, любовь моя, радость сердца моего, это ради тебя отказался я от дороги в рай, ради тебя пересек кровавый поток, ради тебя принял этот облик и скоро потеряю свою душу, для тебя, для тебя, для тебя… — Голос перешел в голубиное воркование.
   Я сделал еще один надрез на руке, но, пожалуй, это было лишним, я уже знал его историю.
   — Слезы Элеанор на моей могиле! Я не мог их, вынести. Мой только что отлетевший дух был охвачен жалостью и жаждой мести. Месть, месть… Ее мать должна умереть, умереть; моя Элеанор должна жить, жить… должна вернуть себе молодость и женственность…
   «Жил некогда рыцарь. Он женился на прекрасной даме… и они были счастливы».
 
Обрезала косы, сменила имя,
Из Элеанор я стала…
 
   Вот тебе. Охотник, твои загадки! Что же стало с рыцарем? Ты охотился на него в эльфийском лесу на огромном вороном жеребце, ты, завистливый лицедей!
   Я снова выжал кровь.
   — На Земле я могу только плакать, но не могу говорить… Я мертвый, Элеанор, я не могу помочь тебе, мертвый и навеки пропащий, нет больше времени…
   — Есть у тебя время! — Это опять был голос моего слуги, но уже звенящий, взволнованный и совсем не бесполый. — Ты не понимаешь. Возвращайся в Срединный Мир, там время течет медленней.
   Что толку этому бедняге даже от вечности, подумал я, если он не может говорить? «Бедный, бессловесный голубь… Ты бы смеялась до колик, если бы его видела… Одолжим ему голос Томаса…»
   Я бы с радостью одолжил ему свой голос, но мне и самому позволено лишь петь. Но я мог бы сложить для него песню. И, возможно, она дошла бы до короля, которому служит Элеанор. Злая мать была бы разоблачена. Тогда рыцарь обрел бы покой, и судьба его свершилась бы сполна.
   Не в силах сказать ему это, я снова взял арфу и заиграл. Мне казалось, он поймет…
   — Да, — взволнованно проговорил мой слуга (а может, все-таки служанка?), именно так. А теперь возвращайся. Томас закончит твою песню. Не отчаивайся.
   Вот, значит, как… «Томас»? Этот голос принадлежал уже не столько слуге, сколько другу. И, конечно, он знал мое имя. Королева или даже Охотник должны были сказать ему. Это неважно. Отныне мы были заодно, кому бы он ни подчинялся.
* * *
   Теперь я знал ответ на загадку Охотника, да только вопросов у меня не убавилось. Охотник жаждет добраться до голубя, это ясно с тех самых пор, когда мы с королевой встретили его в лесу. Он хотел, чтобы рыцарь не справился со своей задачей, чтобы душа его навеки осталась в голубином обличье, игрушкой для его охотничьих забав.
   А дух убиенного рыцаря, видно, сам отыскал путь в Эльфийскую Страну, заключил сделку со здешними силами, желая отомстить. Либо у него не было выбора, либо ему обманом навязали обличье немого голубя и отвели сколько-то времени, чтобы восстановить справедливость. Если он не уложится в срок, то не обретет покоя и станет добычей эльфа. Я и думать не хотел, что случится с его душой, если краснобровый Охотник все-таки пристрелит голубя.
   Но с какой стати вздумалось эльфийскому лорду посвящать меня в свои развлечения? Может, он заодно решил позабавиться и моей неудачей? Ведь если бы не голубь, мне бы век этой загадки не разгадать.
   И что я могу сделать? Только слушать да складывать песни. Я не чародей, нет у меня ни эльфийских чар, ни времени. А оно нужно мне, нужно, чтобы закончить песню Элеанор. Я невольно пытался представить, хорошенькая ли она?
   — Король любит ее, — внезапно сказал голубь. — Я ночевал у нее за окошком. Она плачет по ночам. Элеанор, нет у меня времени…
   Склонив голову на бок, он сразу стал похожим на обычного лесного голубя и улетел.
   Я медленно поднялся на ноги. Голова кружилась, видно, от потери крови. Я поболтал рукой в фонтане, и скоро холодная вода остановила кровь.
   Я собирался снова заняться песней, но вдруг почувствовал, что устал, так устал, что едва могу двигаться. Пристроив арфу в безопасное место, я разделся, собираясь залечь спать.
   И тут за мной прислала королева.
   Я завернулся в длинный халат и пошел за посланцем. Мы добрались до какого-то помещения, то ли беседки, то ли спальни, то ли огороженной части сада, где розы и вьюнки, жимолость и жасмин стояли стеной, образуя живой, благоуханный занавес. Королева полулежала под ним, одетая в накидку легчайшего шелка. Она раскрыла объятия, и я упал в них с тем яростным взрывом страсти, который предшествует полному изнеможению.
   Ее прикосновения и мои ответные ласки мигом вытеснили у меня из головы всякие мысли о голубе и его бедах. А потом я неожиданно заснул, зарывшись лицом в ее волосы.
   Долго спать мне не дали. Королева чувствительно пощипывала меня за руку над локтем. Ее пальцы быстро прошлись по засыхающим струпикам на порезах.
   — Томас, — сказала она твердо, но пока еще нежно, — мне это не нравится. Или кто-то из моего народа обманул тебя, или ты кормил призраков, Томас?
   Я не знал, что отвечать. Но ее руки продолжали похлопывать и поглаживать меня, вроде бы и не требуя немедленного ответа и все же ожидая его.
   Призрак бедного рыцаря казался мне в тот миг далеким-далеким. Трудно было думать о нем, вдыхая аромат сияющего тела, касаясь нежнейшей, шелковистой кожи.
   — Я люблю тебя, — твердил я снова и снова, пока слова не стали просто еще одним ощущением, ничего не значащим звуком. Во мне не осталось никакой гордости; я никогда еще не любил сильнее ни одну женщину. Впрочем, женщиной-то она как раз и не была.
* * *
   Она безжалостно вытряхнула меня из забытья и резко проговорила:
   — Томас! Ты должен сказать мне, кому давал свою кровь!
   — Нет, — попытался я отбиться, — не могу, не хочу.
   — Не пытайся обманывать меня. Не вздумай вести со мной двойную игру. Ты здесь — только мой союзник. Это мне ты должен служить, никому больше. Ты не забыл об этом. Рифмач?
   — Нет, госпожа.
   — Ты думаешь, я желаю тебе зла? Твоя судьба — в моих руках. И если ты мне не доверяешь, то кому же еще ты можешь доверять здесь?
   Все это верно. Но вот Король, который ждет, — я подумал сейчас о нем потому, что он назвал меня братом. Мы двое, и голубь, бедный, коварно умерщвленный наш соотечественник. Я зависел только от нее, и ни от кого больше, но это не делало ее одной из нас.
   Имя Охотника так и вертелось на кончике языка. Обвинить во всем его; предоставить ей разбираться с ним, и пусть себе сражаются по своим собственным, сверхъестественным правилам. Нет, это мой вызов, не ее.
   Я вспомнил, как она говорила в лесу: «Эта птица — одна из моих». Значит, рыцарь заключил сделку с королевой? Значит, это моя прекрасная госпожа облекла его неприкаянную душу в птичьи перья? Вряд ли это намеренная жестокость: кому, как не мне, знать, что она видит мир иначе, чем смертные. Я слыхал, у магии строгие правила. Даже если она сама определила его участь, то это вовсе не значит, что она может изменить ее.
   — Ну, Томас?
   Спасение оказалось простым. Королева изучала хитрости смертных, но я-то знал их с рождения. Сжавшись самым жалким образом, я зарылся в ее объятия.
   — Я только тебе доверяю, госпожа, — я судорожно сглотнул. — Ты мне так нужна… Пожалуйста, не сердись на меня, я не вынесу этого!
   — Ладно, — сказала королева помягче, — ладно… но ты не должен лгать мне, ненаглядный мой…
   — Госпожа моя, — сказал я, — прекрасная моя леди, как могли вы подумать, что я хоть словом, хоть жестом захочу прогневить вас? Чтобы я по собственной воле сотворил такое, что разъединит нас?
   Тогда, помнится, ничто не мешало нам целый эльфийский день, или целую ночь. Я сужу по тому, что, вернувшись в свое всегдашнее утро, нашел на месте порезов только едва заметные шрамы. Раны мои успели зажить.
   Я снова принялся за песню. Мотив меня все еще устраивал, а это — хороший признак.
 
Обрезала косы. сменила имя,
Элеанор превратилась в Виллима,
Ушла ко двору послужить королю,
Как редкий цветок меж придворных живу.
 
   А потом на меня явился поглядеть Охотник. Он пришел под руку с оленеглазым эльфом, но особой любезности я меж ними не заметил. Когда я вышел из сада. Охотник как раз закатил своему спутнику оплеуху.
   — А ну. Зяблик, обожди-ка снаружи. Ты никогда не умел держать рот на замке.
   Юноша двинулся прочь, легкий, как воздух, но остановился на пороге.
   — О Пламень, как же я могу оставить тебя с этой тварью?
   — Не беспокойся, Томас защитит меня. — Как всегда, Охотнику нравилось называть меня по имени. Интересно, если «эта тварь» — не я, то тогда кто? Мой бедный слуга? — Иди-ка отсюда, но жди меня где-нибудь поблизости.
   Стоило Оленеглазому выйти за дверь, как невидимая рука (мой слуга?) с треском ее захлопнула. Я улыбнулся: кажется, они не ладили.
   — А теперь, Томас, — Охотник без приглашения устроился в одном из кресел, — скажи-ка, удалось тебе справиться с моей загадкой?
   Я рассердился, но тут же и спохватился, чтобы не проболтаться ненароком, и только покачал головой.
   — И думать забыл? — лениво предположил Охотник. — Я знал, что он не может повредить мне. Королева не позволит повредить мне, а, Томас?
   Он здорово напоминал зануду-учителя, проводившего душеспасительную беседу с каким-нибудь сорванцом. Никто его сюда не звал, я давно не мальчишка, и мне не нравится, когда меня донимают в моих собственных комнатах.
   Дверная ручка вспыхнула, едва я коснулся ее.
   — Немного позже, — благодушно произнес Охотник. — Разве тебе не интересно узнать, где я был?
   Между его руками возник стеклянный шар. В шаре появилась картинка. Подумаешь, просто раскрашенная эльфийская игрушка! Но пока я смотрел, картинка вдруг обрела подвижность. Я увидел молодого человека с мягкими чертами лица. Он спокойно стоял в розовом саду и держал золотой кубок. Пепельно-каштановые волосы падали почти до плеч, а дорогая одежда не скрывала очертаний стройного тела. Внезапно он взглянул вверх, словно услышал что-то — прямо в шар, так, что на мгновение его широко открытые серые глаза встретились с моими. Потом показался всадник в охотничьем наряде, в сопровождении многочисленной свиты. Юноша встретил господина, протянул ему кубок, мужчина принял его и выпил. Чем-то он был возбужден, размахивая руками, видимо, описывал юноше перипетии охоты. Порой мужчина, словно для убедительности, клал руку на плечо юноши (на мой придирчивый взгляд, чаще, чем нужно). Все это время юноша твердо глядел на него ясными, серыми глазами.