Каштанов Арнольд. Каньон-а-Шарон

   Кладбищенские рабочие торопливо выкидывали наверх землю, и согласованные движения двух лопат напомнили давнее. Мы еще не вселились в наш дом, делали фундамент для новой кухни, братья работали, подошел Яков, что-то ему не понравилось, он спрыгнул в котлован, показывал, Ицик, сморщив лоб, пытался понять, чем недоволен отец, наконец понял, и лицо просияло от этого понимания. Я так живо все это увидел, что усилие Ицика понять передалось мне, я что-то понял, как тогда на стройке понял он. Я не знал, что я понял, но это не имело значения.
   Нас окружили люди. Я видел Якова и Ноэми. Видел четырех братьев Ицика. Ира вытащила из сумочки кипу и надела мне на голову. Читали молитву, я увидел в толпе Таню, дочь Фимы и Жанны. Они с Ициком служили в Ливане в одно время, приезжали на его "понто" на конец недели. Однажды, когда вся семья шла на субботнюю молитву в синагогу, Таня прошла по улице навстречу им в короткой юбочке - не все ж Ицику видеть ее в военной форме. Она оказалась перед ним как бы случайно, но я-то видел, каким торжеством сияли ее глаза, когда, миновав соседей, она вошла в нашу калитку. Теперь глаза были красными.
   Телевизионщики со своей техникой, потеснив раввина, совали микрофон в лицо Ноэми. Она послушно произнесла несколько простых фраз - Ицик был хорошим и справедливым человеком, хорошим братом и сыном, он собирался учиться в университете... Мы с Ирой встретились взглядами: зачем Ноэми говорит эти ненужные слова, похожие на чтение по шпаргалке? Может быть, это привычка верующих, с детства выражающих чувства в чтении молитв, обязательных для всех, будто чувства принадлежат не человеку, а народу. А ведь это так и есть, хоть избываем мы их каждый порознь. Ноэми замолчала - оператор сделал медленную панораму с ее лица на белый город под голубым небом.
   Мы пошли к воротам, толпа растеклась на ручейки между надгробиями, мы положили по камню на черную гранитную плиту Векслера. Цветы тут не принято приносить, люди должны покоиться лишь под камнями, как их предки на каменистой этой земле, которую не берет заступ, тысячелетия назад просто придавленные валунами, чтобы не потревожили враждебные племена, стервятники и злые духи. Когда-то на плите Векслера я нашел придавленную камнем записку Лилечки. Наверно, Лилечка, зная, что у Стены Плача оставляют записки, решила, что можно и так тоже, ее Стена Плача - здесь. Она положила письмецо в мае, возвращаясь в Москву, я нашел записку в конце лета, буквы все выгорели.
   12. Международный семинар памяти Векслера
   Я позвонил Илье, желчному малому, с которым на похоронах Векслера меня познакомили Штильман и Володя. Тогда речь шла об архиве великого математика папках, тетрадках и дискетах. Это все казалось безумно важным, Штильман возглавил специальную комиссию, изучающую наследие, Лилечка опасалась, что кто-нибудь присвоит себе работы мужа, и однажды я целую ночь помогал ей наводить порядок, записывать на дискеты компьютерные файлы и разбирать записи на полях распечаток. А потом все исчезли, и приехал этот Илья, раздраженный тем, что его заставили делать чужую работу. Посидел часа два за компьютером, полистал бумаги, остался ими недоволен, но что-то отобрал и вместе с десятком дискет сложил в папку. Лилечка пыталась выяснить его планы, он пробурчал в ответ что-то невнятное, взяв папку, уехал и больше не показывался. Лилечка звонила ему, Штильману, Володе в Германию и отказывалась верить очевидному: то, на что Векслер потратил последние годы жизни, то, чему она приносила жертвы, было никому не нужно. По ее просьбе я тоже позвонил Илье. Он сказал: "Чего она хочет? Я все сдал в университетский архив. Будет там лежать, сколько положено, потом спишут. Это все вообще не математика". - "А что это?" - "Я знаю? Пространство, время, нуль, бесконечность..." Он сказал это пренебрежительно, словно подчеркивая, что речь идет о старческой причуде Векслера.
   И вот, вернувшись домой с похорон Ицика, я позвонил этому Илье: на семинар приехали ученики и друзья Григория Соломоновича, неужели никому из них не интересна многолетняя его работа? Вдова оставила мне материалы... Разговаривал Илья по телефону нетерпеливо и хамски, но я решил не обращать на это внимания, и он наконец согласился встретиться на следующий день у входа в кампус математического факультета.
   Как я и думал, он не пришел в назначенное им самим время. Я ждал на нежно-зеленой лужайке перед кампусом. На траве, как в американских колледжах, валялись студенты с книжками. В центре лужайки красовалась модернистская статуя, справа возвышался, как храм, Музей Диаспоры.
   Лужайку пересекал, шаркая волосатыми ногами в сандалиях, толстяк в темной майке и шортах. Он ел на ходу питу с шуармой, неся ее перед собой в правой руке, потом помогал левой, чтобы поднести к лицу, и вгрызался, стараясь захватить одновременно и овощи, и мясо, и тесто. Губы и щеки блестели жиром. Курчавые волосы слиплись от пота. Человек внезапно остановился, переложил питу из одной руки в другую и почесал толстую ногу. Его отвлекла пробегающая кошка, и он замер, скособоченный, с полуоткрытым ртом. Распрямился, впился губами в питу и пошел, поглощенный едой, не имея привычки проверять себя сторонним взглядом, не зная, что это такое. Шаркая, он поднялся по мраморным ступеням и исчез за дверью математического кампуса.
   Шесть или семь лет назад мы с оператором Витей снимали на этой лужайке фильм о приехавших из России, и каждому я задавал вопрос:
   - Зачем вы сюда приехали?
   Один математик тогда сказал:
   - Я здесь, потому что у этой страны есть будущее.
   Витя похвалил:
   - Нарядно сказано.
   Может быть, мы ехали не за будущим, а за прошлым. Тоже нарядно сказано, но это, скорее всего, так.
   Передо мной возвышался суровый Музей Диаспоры. Я мог войти в него и оказаться в прошлом, на улочках средневековых гетто, в бедных еврейских местечках Волыни и Литвы, среди текстов, написанных язычками черного замерзшего пламени. Мне не хотелось. Мое прошлое - детские книги, мушкетеры господина де Тревиля, алмазные подвески, Версаль и Лувр. Пусть всего этого никогда не было нигде, кроме как в воображении, но ведь и прошлое лишь там, и променять Версаль на бедное местечко? Даже те, кто вышел из них и не знал ничего другого, стали называть рестораны "Версалями". В каждом городке - свой "Версаль", ампир и барокко, мебель под какого-нибудь Людовика...
   Мне не хотелось вникать в этот мир униженной нищеты, но когда мы с Витей кончили съемку и не знали, куда деть три часа до прихода машины, я предложил зайти в музей - вот же рядом, надо же знать свое прошлое, - и Витя, злой с похмелья, сказал:
   - Зачем мне, на хрен, прошлое, я и с настоящим-то справиться не могу.
   Когда-то, когда меня унижали разговорами о корнях и предках, я ответил: "Вам важны предки, а мне - потомки, моя дочь, мои корни не в прошлом, а в будущем".
   Витя бы посмеялся: "Нарядно сказано".
   Колыхнулась дверь математического кампуса, и я увидел свои корни. На крыльце стояла Дашка. Она повернулась к отражению в дверном стекле, осмотрела себя и приняла небрежную позу. Я окликнул.
   - Папа? - Дашка насторожилась. - Ты что здесь делаешь?
   Она подумала, что я тут из-за нее. Поняв, что из-за Векслера, подошла, присела рядом, откинула волосы, задумалась: сказать мне все, не сказать... Решила не говорить:
   - Тут напротив дешевая студенческая забегаловка, булка с рыбой и гарниром - три шестьдесят.
   Из кампуса вышел Илья. Сумрачный, с выражением брезгливой иронии на худом лице. Вместе с ним вышел второй, мне не знакомый, бородатый, пошире в плечах и поплотнее. Оба - в джинсах и распахнутых на груди теннисках. Они подошли к нам.
   - Удрали? - спросила Дашка.
   - Там нечего слушать.
   Илья и не подумал представить бородатого. Тот был культурнее, испытывал из-за этого неудобство, предупредительно улыбался.
   - Это мой папа, - сказала Дашка.
   Парень назвался:
   - Боря.
   Илья объяснил ему:
   - Господин Волков, друг Векслера, хочет привлечь внимание мировой общественности к трудам великого математика. Наш скорбный труд не пропадет. Ничто на земле не проходит бесследно. Векслер много работал последние годы. Вдова бережно собрала наследие.
   - Может быть, в университет сдать? - предложил Боря.
   - Да я уже сдал туда в архив. Кто там будет читать?
   - Болдин приехал. Может, с ним поговорить? - снова предложил Боря и счел нужным сообщить мне: - А мы вышли перекусить что-нибудь, я, понимаете, толстый.
   - Боря, сбегай, забегаловка рядом, - сказал Илья, - принеси на всех.
   - Почему я?
   - Потому что ты американец. Вы должны оказывать нам материальную помощь. Мы тут за вас кровь проливаем, противостоим мусульманскому миру.
   Мимо нас прошли спортивный мужчина и высокая девушка. Илья взглядом показал другу на них:
   - Видел? Вот какие математики требуются. Будь же логичным. Мы не требуемся не потому, что нас оттирают, а потому, что для нас нет задач. Если задачу может решить девчонка с куриными мозгами и длинными ногами, Штильман возьмет на работу ее, а не тебя с...
   - Ну, ну, договаривай.
   - Договариваю: куриными ногами.
   - Думаешь, у нас не так?
   - Да, но есть разница между маленькой страной и большой.
   - Я не замечаю, - сказал Боря, - хотя три года прожил в Израиле, а теперь вот живу в Штатах.
   Я подумал, в самом деле, где он мог заметить разницу между континентами? На работе, глядя в компьютер? На автостраде по пути домой, где в машине работает кондиционер и даже хиты в магнитофоне те же самые? Дома, за едой из супермаркета или перед телевизором с американскими фильмами? Что для него прошлое?
   По аллее, занимая всю ширину, медленно подкатил туристский автобус с затемненными стеклами высокого обзора. Остановился у входа. Из двери кампуса высыпали математики. Среди них был Володя, и Дашка, вскочив с травы, замахала ему рукой.
   Мне показалось, за шесть лет он не изменился.
   - Очень рад вас видеть, - он пожал мне руку. - Как Ира Николаевна?
   - Спасибо.
   - Как жару переносит?
   Безупречный был малый - ничего лишнего и все, что требуется. Я начал поддаваться его обаянию. Все-таки Гай очень был похож на отца.
   Румяный дядька в российской велосипедной шапочке выскочил на крыльцо и что-то кричал. Все подтянулись поближе, чтобы слышать. Мы тоже прислушались.
   - В нашей программе произошли изменения! - кричал человек в шапочке. Запланированная экскурсия в Старый город и к Стене Плача, к сожалению, не состоится в связи с опасностью террористических акций! Вместо нее мы решили предложить вам не менее интересную экскурсию в Яд ва-Шем, Музей Катастрофы европейского еврейства! Господа, кто не был там, я очень рекомендую поехать! Эта трагедия нашего народа запечатлена в оригинальном незабываемом проекте! Те, кто уже был там или не может поехать по состоянию здоровья, могут посетить выставку художественной фотографии "Эротика цветов"! Напоминаю, что вечером, в семь часов, мы все встретимся на общем ужине в ресторане гостиницы! Желающих поехать в Яд ва-Шем прошу занять места в автобусе! Перекусить мы можем там, к вашим услугам великолепные буфеты и кафе!
   - Кто это? - спросил я Дашку.
   - Краснопольский. Он делает сборник памяти Григория Соломоновича.
   - Ничто на земле не проходит бесследно, - повторил Илья. - Вот и оригинальный незабываемый проект у нас есть.
   - Что ты вдруг? - недовольно сказал Боря. - Яд ва-Шем тебя не устраивает?
   - Меня не устраивает эта незабудка в шапочке.
   Он начинал мне нравиться.
   - Ты едешь? - спросила Дашка Володю.
   Тот пожал плечами:
   - Вообще-то сегодня я не настроен...
   - Зачем ему, - сказал Илья. - У него есть Дахау. Ты хоть был там? спросил он Володю.
   - Был, - ответил тот спокойно.
   - Ну и как тебе проект?
   Володя сделал вид, что не услышал.
   - Посидим в кафе, - предложила Дашка. - Там прохладно, выпьем чего-нибудь.
   Она привела нас куда-то, где за плечами буфетчика поблескивали бутылки спиртного. Я знал, что Володя не пьет, но Дашка заказала водку, и он пил со всеми. Илья опьянел и стал приставать к Володе.
   - Как тебе здесь?
   - Жарко, - Володя все время был начеку.
   - Это еще май.
   - Представляю. У нас тоже бывает жарко.
   Мы все отметили "у нас". Илья начал раздражаться, но не знал, к чему прицепиться.
   - Ну а... как тебе все остальное?
   - Грязновато, - Володя понимал, что его провоцируют, и старался не давать повода.
   - Я был в Йене, - вставил Боря, - у них там брусчатку на улицах шампунем моют. По ней еще Гете ходил.
   - Наверно, плюнуть негде?
   - У них мостовые чище, чем этот стол, - не успокаивался Боря. - И эта чистота - несколько веков.
   - Да плевать я на них хотел.
   - Ну, здесь ты можешь плевать, где угодно, - сказала Дашка. - Но не надо так уж злоупотреблять. Чистота - это тоже не так плохо.
   - Я не понимаю. Грязно, жарко - чего сюда было ехать?
   - Друзей повидать, - сказал Володя. - Тебя, например.
   - А там друзей нет?
   - Есть.
   - Представляешь, - громко сказала мне Дашка, отвлекая разговор на себя, с первого дня, как они приехали, их стала опекать одна старая немка. Едет в Италию - берет их с собой, в Испанию - тоже берет. Да, Володя?
   Их - то есть Володю и его жену. Мне стало жалко Дашку.
   - Эта немка считала их русскими или евреями? - спросил Илья.
   - Антисемитизма сейчас нет, - хладнокровно ответил Володя. - Даже наоборот.
   - Что значит, наоборот?
   - У нас есть приятель, в теннис вместе играем, он когда узнал, что я еврей, знаешь, что спросил?
   - Ну?
   - А вы не боитесь, спрашивает, что все снова повторится?
   - Потрясающе, - сказал Илья. - Беспокоится за евреев?
   - Нормальный культурный человек.
   - Представляю чувства того немца. Ладно, думает, Гитлер - чудовище, но проблема снята, все это ужасно, но мы хотя бы уверены, что этого больше не повторится - нет в Германии евреев. И тут здрасьте - давно не виделись.
   - Ты считаешь, может повториться? - снисходительно улыбнулся Володя.
   - Но вот он же спросил тебя. Видит, знающий человек, дай, думает, спрошу.
   - Кончайте, - сказал Боря. - Чего это вы тему нашли? Илья, кончай про немцев.
   - Разве я про них? Кто говорит о немцах?
   - Ты, - сказала Дашка.
   - Ладно, - сказал он. - Уговорила. Кто сегодня заказывает кофе? Американцы или - извините, в последний раз, - немцы?
   - Кофе мы пьем в Яффо. Настоящий арабский.
   - Ты что, на машине?
   - Мы едем к морю, искупаемся.
   - Что ж ты пьешь, если за рулем? - возмутился Боря. - Я в твою машину не сяду.
   - А я тебя и не приглашала, - сказала Дашка, поднимаясь.
   Вокруг сидели студенты, было несколько солдат с оружием, два или три столика занимали математики. Среди них был москвич Болдин. Илья, столкнувшись с ним, когда мы входили, сказал, что у меня архив Векслера, и Болдин предложил, когда перекусим, встретиться у входа. Я видел, как он что-то обсуждал за столиком с коллегами, как отодвинул тарелку, положил блокнот и стал чиркать карандашом.
   Ожидая его в вестибюле с цветными витражами, я сел на диван. В нишах стояли огромные аквариумы, было тихо. Болдин вышел из кафе и остановился, в смущении ероша рукой короткие, седые с желтизной волосы. Я понял, что он забыл про меня, но помнит, что кому-то что-то обещал, и пытается вспомнить, кому и что. Увидел, вспомнил, обрадовался и пошел навстречу:
   - Извините, закрутился, сумасшедший день, ничего не соображаю, вы - друг Григория Соломоновича?
   - Я слышал вашу фамилию от Векслера, - сказал я.
   - Это отец. Они были друзьями. Значит, - Болдин уточнял во избежание недоразумений, - в семь вы меня доставляете в ресторан, так? Полагаюсь на вас.
   - Хотите выпить?
   - В такую жару?
   - Кофе.
   - Это с удовольствием.
   Илья и Боря еще не уехали, и я попросил подбросить нас в старый Яффо. В машине Илья сказал:
   - Туда я бы тоже не ездил. Те же арабы, что в Иерусалиме.
   - А куда бы ты ездил? В Нетанию? - спросил я.
   - Тоже верно. Кто-нибудь знакомый погиб?
   - Да, - сказал я и удивился: как быстро ко всему привыкаешь.
   - Такая страна, - заметил Илья. - У каждого есть знакомые погибшие и каждого хоть раз показывали по телевизору.
   Болдин копался в бумажнике, вытаскивал какие-то записочки.
   - Меня просили купить нательный крестик... со Святой Земли, понимаете... на... - отставив руку, как дальнозоркие старики, прочел: - вот: Виа Долороза.
   - Это Иерусалим.
   - Купите в Яффо, - сказал Илья. - Все святое делается...
   - На Малой Арнаутской в Одессе, - докончил Боря за друга.
   - Молодец, - похвалил Илья. - Не забыл в своем Принстоне... географию.
   ...Мы сидели под тентом за грязным столом. Кафе примыкало к древней крепостной стене, и совсем рядом с нами качались на море парусные яхты. Вокруг кричали торговцы, и по узкой полоске между стеной и морем медленно двигалась толпа. Если Дашка с Володей и были где-то тут, едва ли мы бы встретились, да я и не хотел - зачем?
   -...у него тогда были неприятности. Мой отец был академиком, он хотел взять его к себе в институт, обком не разрешал, помните, какое тогда было время, пятый пункт, отец поехал к министру обороны Устинову, тот в этом смысле тоже был тяжелый человек, но позвонил прямо при отце, сказал: "Сегодняшним числом оформишь, завтра доложишь об исполнении". Он тут работал?
   - Недолго. Понимаете, - решил я осторожно предупредить разочарование, кажется, это не совсем математика...
   - А что?
   - Не знаю.
   - Я посмотрю то, что вы мне дали. А вечером в ресторане поговорим еще с одним человеком, он сейчас в Штатах. Я все время боюсь забыть, вы мне напомните, пожалуйста, купить крестик.
   Спросив дорогу у хозяина кафе, мы дошли до магазинчика неподалеку. Болдин выбрал крестики, я поторговался и купил еще какие-то сувенирчики, которым Болдин обрадовался. Мне нравилось, как ответственно он относится к самым мелким поручениям. Проверив записочки в бумажнике, остался удовлетворен. По узким переулочкам мы выбрались в еврейский район. У светофора переходила улицу молодая парочка: солдат в форме ел на ходу мороженое, девушка в короткой юбке и майке со шлейками несла на груди его автомат. Ремень его был перекинут через голову девушки. Она была такой хорошенькой, что Болдин засмеялся от удовольствия:
   - Жаль, оставил фотоаппарат в гостинице.
   Мы остановили такси и поехали в гостиницу. У себя в номере Болдин пошел в душ, а я включил телевизор. Работал кондиционер, уличная жара не проникала сквозь закрытые окна. По израильским каналам шли фильмы, я переключил на CNN. Новости начались с нас: с воем промчался "амбуланс", тенистую улицу перекрыла полосатая запретительная ленточка, полицейские склонились над кем-то или чем-то... Не зная английского, я ничего не понял. Болдин прошлепал босиком, обмотанный полотенцем и мокрый, вслушался.
   - Плохо понимаю, - сказал он. - Фарасаба? Палестина?
   - Кфар-Саба. Это рядом с Нетанией.
   - По-моему, теракт, но жертв нет. Легко раненные.
   Показывали следующий сюжет, выборы где-то в Европе.
   - Чем, по-вашему, все тут кончится? - спросил Болдин.
   Я пожал плечами.
   - Вы извините, что я так, голышом? Может, и вы душ примете? Посидим, остынем. Мой сосед только вечером появится. Вы его видели - с бородой.
   - Боря.
   - Он жил в Израиле. Говорит, арабов надо задавить.
   - Он не сказал, как это сделать?
   - Но ведь и так, как есть, нельзя. Честно говоря... вы не обидитесь?
   - Нет, конечно.
   - Их ведь тоже можно понять, правда?
   - Всех можно понять, - сказал я.
   - Уничтожить палестинцев невозможно, значит, нужна нормальная граница. Как может существовать государство без границы?
   Я слушал с изумлением: сколько раз мы спорили об этом с Айзенштадтом и Векслером!
   - Поставьте забор, чтобы ни один террорист не проник, и живите спокойно, говорил Болдин. - Что вам даст соглашение, если нет границ? А если они есть, не нужно и соглашения - можно подождать.
   - Там, где я живу, ширина страны - двадцать километров, - сказал я. - При такой географии нужен сосед, которому можно верить.
   - И вы думаете, оккупация способствует этому?
   - Нет, не думаю. Я не знаю, что мне думать.
   Он лег на кровать, вытянулся и сказал:
   - Н-нда.
   В ту же секунду он заснул. Посидев перед телевизором, я, чтобы его не будить, вышел в коридор. Он кончался голубоватой стеклянной стеной. Перед ней стояли столик с пепельницей и диван, я сел и позвонил Ире и маме, чтобы не волновались.
   - Не могу дозвониться Дашке, - сказала Ира. - Телефон отключает.
   - Я ее видел, - сказал я, - она с Володей.
   - Что она еще затеяла? Не нравится мне это...
   Сидя на диване, можно было смотреть на море и небо, получившие от стекла немыслимую голубизну. Я курил и думал про Дашку. Она затеяла. У каждого свой глагол. Мы с Ирой всегда делали. Дашка затевала. Я всегда уважал тех, кто делал, и не уважал затевающих. Но время изменилось.
   Хлопнула ближайшая дверь, молодая женщина вышла и, мельком на меня взглянув, села на диван. Я слышал ее взволнованное дыхание: что-то у нее случилось. Мне казалось, где-то я ее уже видел. Следом вышел жирный мужчина в халате и шлепанцах, картинно, со звуком - эхе-хе-хе - вздохнул и сел рядом. Диван продавился. Женщина потеснилась. Мужчина молчал. Его не смущало, что сидит в халате в коридоре четырехзвездочной гостиницы, где ходят люди. У него были моржовые седеющие усы, и я узнал - это была московская телезвезда, легендарный человек, перед которым заискивали сильные мира сего в Москве и все русские звездочки здесь. Когда-то, когда он был московским неудачником, хоть и своим парнем повсюду, а я - более-менее известным спесивым писателем, мы были хорошо знакомы. Он не работал, но знал всех, а потом стали работать связи, и он круто взмыл к самым вершинам известности. Я испугался, что сейчас он меня узнает. Что я ему скажу? Что нищий маляр? Да для него это что-то вроде рака, проказы и спида! Я отворачивался к окну и, чтобы не покидать убежища, закурил вторую сигарету. Но он, кажется, не обратил на меня внимания.
   - Я пойду домой, - сказала женщина.
   - М-мм... Эх-х-х... Э-э-э... Как тебя зовут...
   Так спрашивают, проснувшись в похмелье, но он не был пьян.
   Стало тихо. Женщина, наверно, опешила. Мне-то его штучки были хорошо знакомы, память на имена у него была профессиональная, редкая, а она приняла всерьез и печально сказала:
   - Меня зовут Элла, - помолчала и добавила: - Смешно, но, кажется, я в тебя влюбилась.
   Он зевнул лениво:
   - Врешь.
   Она сменила тон, на этот раз удачней:
   - Слушай, отвяжись. Что ты пристал? Я же тебя ни о чем не спрашиваю.
   - Хамить, значит, начинаем, - констатировал он.
   "Хамство" подлежало наказанию. И оно не замедлило:
   - Надо душ принять, - сказал шоумен, поднимаясь. - Иди потри мне спину.
   Она помедлила и пошла за ним. Я вспомнил, где ее видел, имя Элла подсказало - на газетных фотографиях, которыми сопровождались ее статьи. Я давно перестал их читать, потому что заболевал от развинченного, расхлябанного языка. Эстрадная певица в них именовалась "певичкой", известный московский кинорежиссер - "кумиром продавщиц и парикмахерш", другой режиссер - "кумиром московских снобов", а коренные израильтяне - "фалафельщиками" и "израильскими обывателями". Для усиления сарказма перед каждым таким определением журналистка ставила местоимения "наш" или "некий". Рядом с этой местечковой манией величия шоумен был цивилизатором. Он и приезжал к нам как цивилизатор, делал про нас снисходительно-сочувственные передачи, в которые все мечтали попасть.
   В семь часов мы с Болдиным добрались до ресторана. Я хотел проститься, но он сказал:
   - Глупо не выпить на халяву. Наверняка кто-нибудь из наших не придет, зачем оставлять водку хозяину?
   Я уже знал, что он не большой охотник выпить, но какие еще он мог привести аргументы, выдерживая стиль? Я хотел видеть Дашку. Может быть, она провела время в той же гостинице, где я. В конце концов, я все-таки отец и, может быть, обязан вмешаться. И добираться тремя автобусами, заплатив двадцать шекелей, в то время как она на машине, - это было еще глупее, чем не пить "на халяву".
   Болдина тут же перехватил Штильман, а меня позвала Дашка. Она сидела рядом с Володей, и какие-то люди за их столом пересели, освободив место. Сосед Володи говорил с ним по-немецки, а Дашка, забытая мужчинами, отпила глоток из фужера. Я не сомневался, что в фужере водка.
   - Все в порядке, папа?
   - Да, в порядке. Мы вместе поедем?
   - Я старая, папа.
   В полумраке ресторана она казалась молодой и очень красивой. А ведь ей уже сорок, сообразил я и удивился.
   Звучала тихая музыка - в конце небольшого зала лохматый крепыш в черной рубашке импровизировал на скрипке, перетекая из одной меланхоличной мелодии в другую. Он делал это с кокетливым юмором, и когда Монти перелился в известное танго из эротического фильма, кто-то засмеялся и захлопал. Штильман и еще несколько человек побежали ко входу: Илья и Боря под руки вводили-вносили горбатого старика в черном костюме. Штильман, оттеснив Илью, собственноручно повел старика к пустому столику. В это время за другим столиком поднялся могучий человек с большим животом. Раскинув руки и выставив живот вперед, он пошел на старика, который доходил ему до подмышек и утонул в объятиях. Штильман, не теряя элегантности, подстраховывал сползающего вниз старика и шутливо сетовал: