Страница:
Этьен Кассе
Исповедь меча, или Путь самурая
Японское, но почти не-самурайское предисловие
С этой страной связано множество самых разных ассоциаций и довольно часто стереотипов и всевозможных клише. Вероятно, именно поэтому Япония предстает как земля загадочная и сказочная. Когда мне предложили отправиться в Японию, я не посмел отказаться.
Летели мы долго и счастливо – следуя за восходящим солнцем. Когда наш самолет начал снижаться, в Японии было утро и яркие лучи великого светила освещали блестящую гладь океана. Поверхность воды стремительно приближалась, и казалось, что еще несколько метров, – и наш «боинг» плюхнется прямо в мировые волны… Водная рябь от двигателей наводила панику на некоторых наиболее впечатлительных пассажиров.
И тут все почувствовали резкий толчок снизу и услышали звук соприкосновения резины шасси с асфальтом. Только после этого мы увидели землю, вернее, остров. Аэропорт располагался на искусственном острове, построенном на огромной горе… переработанного мусора.
Это был первый шок. Мое пребывание в стране-сказке началось. И именно здесь я понял: все то, что так или иначе навязывается нам массовой культурой (гейши, суши и даже самураи), все то, что у японистов вызывает приступ если не тошноты, то законного стенания, – неправда. В тайнах Японии, в тайнах самураев есть нечто большее, чем просто клишированная поверхностная оболочка.
На каждом шагу в этой стране мне довелось сталкиваться одновременно и с современностью типа скоростных поездов «Синкансен», и с небывалой древностью, что взрезает душу острым самурайским мечом.
Честно признаюсь, до своей поездки и серьезных занятий историей тех самых крушащих все и вся самураев у меня тоже сложилась вполне стереотипная картинка: обольстительные гейши играют яростным воинам на древних струнных инструментах, а те спешат с чайной церемонии домой и с обиженным видом совершают над собой харакири. Эти картины, возможно, карикатурны. Но беда карикатур как раз всегда и состоит в том, что они напоминают оригинал гораздо больше, чем нам хотелось бы признать. Так как провести тонкую грань между карикатурой на реальность и самой реальностью?
Летели мы долго и счастливо – следуя за восходящим солнцем. Когда наш самолет начал снижаться, в Японии было утро и яркие лучи великого светила освещали блестящую гладь океана. Поверхность воды стремительно приближалась, и казалось, что еще несколько метров, – и наш «боинг» плюхнется прямо в мировые волны… Водная рябь от двигателей наводила панику на некоторых наиболее впечатлительных пассажиров.
И тут все почувствовали резкий толчок снизу и услышали звук соприкосновения резины шасси с асфальтом. Только после этого мы увидели землю, вернее, остров. Аэропорт располагался на искусственном острове, построенном на огромной горе… переработанного мусора.
Это был первый шок. Мое пребывание в стране-сказке началось. И именно здесь я понял: все то, что так или иначе навязывается нам массовой культурой (гейши, суши и даже самураи), все то, что у японистов вызывает приступ если не тошноты, то законного стенания, – неправда. В тайнах Японии, в тайнах самураев есть нечто большее, чем просто клишированная поверхностная оболочка.
На каждом шагу в этой стране мне довелось сталкиваться одновременно и с современностью типа скоростных поездов «Синкансен», и с небывалой древностью, что взрезает душу острым самурайским мечом.
Честно признаюсь, до своей поездки и серьезных занятий историей тех самых крушащих все и вся самураев у меня тоже сложилась вполне стереотипная картинка: обольстительные гейши играют яростным воинам на древних струнных инструментах, а те спешат с чайной церемонии домой и с обиженным видом совершают над собой харакири. Эти картины, возможно, карикатурны. Но беда карикатур как раз всегда и состоит в том, что они напоминают оригинал гораздо больше, чем нам хотелось бы признать. Так как провести тонкую грань между карикатурой на реальность и самой реальностью?
О самураях сказано:Как провести тонкую грань?
«Самурай – в феодальной Японии, в широком смысле – светские феодалы, начиная от крупных владетельных князей (даймё) и кончая мелкими дворянами; в узком и наиболее часто употребляемом значении – военно-феодальное сословие мелких дворян. Хотя слова „самурай“ и „буси“ очень близки по значению, но все же „буси“ (воин) – это более широкое понятие, и оно не всегда относится к самураю. Так же как в некоторых определениях самурай — это японский рыцарь».
А в памятной записке для московского посла в Пекине Николая Сафария от 1675 года сказано:
«За китайским государством на востоце во окияне море от китайских рубежей верст с семьсот лежит остров зело велик, именем Иапония. И в том острове большее богатство, нежели в китайском государстве, обретается… И хотя обычай их и письмо тожде с китайским, однако же они люди свирепии суть и того ради многих езуитов казнили, которые для проповедования веры приезжали»[1].
Рай самураев
Говорят, по следам Сацудзо кто-то идет…
В такие времена, как эти, когда войнам больше не нужны славные имена и ни к чему даже повод для начала, просека, оставляемая Сацудзо по всей земле, служит лучшим дорожным ориентиром. Просека та не очень широка, разве что пара шагов, но столь же ужасающа, как и то, что творит Сацудзо и что люди в почтительном трепете называют: «словно плугом прошел».
Если встретится тебе во время твоих странствий или бегства твоего такая просека, помни: у тебя всего лишь две возможности последовать по ней. Ступай туда, куда ведут свежие следы Сацудзо, и тогда тебя по праву назовут воином-самураем, и возможно, в самом конце пути ты встретишь Сацудзо, и эта встреча будет для тебя последней, а просека Сацудзо потянется дальше, твоя же могила станет незаметной вехой на его пути. Но если ты отправишься к самому началу просеки, возможно, тебе удастся отыскать то место, о котором сам он уже давным-давно позабыл. Тогда тебе приведется увидеть сон, мечту, потому что в самом начале просеки Сацудзо скрывается чудесное сокровище, или Рай Самураев.
Так что у тебя есть право выбора, каким путем отравляться – путем начала или путем конца. Некоторые до тебя уже решались положиться на свою удачу и не вернулись.
У поселения, случайно лежавшего на пути Сацудзо, была только одна харчевня. Ее легко было распознать еще издалека. Деревянная табличка над дверьми заведения уныло покачивалась на ветру: олень, пронзенный копьем, выцвел от времени, и кровь, когда-то ярко и завлекающе сочащаяся из его ран, теперь превратилась в грязное пятно.
Хозяин харчевни досадливо взглянул на появившегося в дверях широкоплечего человека, подивившись про себя той цепи, что тащил за собой незнакомец. А потом этот «плуг» зацепился за дверной косяк, но хозяин успел-таки помешать Сацудзо снести замшелый фасад дома. Корчмарь освободил зацепившиеся железные зубья цепи и подал Сацудзо напиться, затем принес сыра и лепешек из недавно промолотого риса. Сацудзо расплатился странными на вид монетами, но были они из чистого серебра, и только это на самом деле имело значение. Сацудзо жадно пил и ел, поглядывал на свой «плуг», потом принялся чистить его. Ветки, комья земли и трава во множестве застряли меж зубьями и клинками «плуга». То-то Сацудзо чувствовал по дороге, как его оружие становится все более тяжелым.
Сегодня меж зубьев «плуга» застряли цветы из небольшого сада на самой окраине поселения и кусок пожелтевшего пергамента, на который Сацудзо долго смотрел, задумчиво сведя брови, ибо не знал он, сколько дней подряд носил его за собой.
– Эй, хозяин, ты умеешь читать?
– Довольно сносно для того, чтобы вести дела, господин.
– Вот и прочитай мне это.
– Со всем моим удовольствием, мой господин.
Корчмарь схватил в руки пергамент и поднес его к свету:
– Это указ сёгуна, мой господин. «Великие состязания воинов в Осаке! Шестнадцать человек борются не на жизнь, а на смерть за звание самурая и за золотой меч. Придите и победите! Придите и увидите!» Это праздничные состязания сёгуна, мой господин. Каждый год льется кровь. До начала состязаний осталось четыре дня. Хотите взглянуть?
– А я успею пешком за четыре дня добраться до Осаки?
– Уж точно, мой господин. Вы и в три дня доберетесь туда. Собрать вам провизии в дорогу?
– Нет. Лишь дорогу покажи.
– Просто следуйте по течению Зеленой реки, мой господин. Осаку вы тогда точно не минуете.
Сацудзо утер рукой рот, молча поднялся и двинулся к выходу. Пергамент и выцарапанный из «плуга» мусор он оставил корчмарю. Тот уже стоял у порога, внимательно следя за тем, чтобы «плуг» не разнес его заведение. Но на этот раз помощь не потребовалась: Сацудзо взвалил свое чудовищное ржавое орудие на плечо.
Кормарь долго смотрел на глубокие царапины, оставленные в деревянном настиле клинками «плуга», но на этот раз и тени досады не мелькнуло на его лице. Он даже слегка улыбнулся краешком рта.
Ибо кто-то двинется по следам Сацудзо, и эти следы приведут его теперь в ту самую харчевню.
Глава первая
Как все начиналось, или Первый взмах меча
А начиналось все, собственно говоря, от… сохи. Даже самураи именно от нее. И поверьте, я вовсе не собираюсь просто шокировать вас ради красного словца!
Дело в том, что само слово «самурай» происходит от древнего глагола «самурау» или «сабурахи» и в японском «Словаре древнего языка» истолковывается следующим образом: «служить великому человеку, человеку высшего сословия» либо же «служить хозяину, защищать хозяина». Поразительно то, что для графического обозначения данного слова японцы воспользовались китайским иероглифом «дзи», который разбивается на две составные: «рэн» – человек и «си» – храм. Представляете, что получается по смыслу? Самурай = дзи = человек и храм одновременно. Это и в самом деле говорит о Служении[2].
Они и служили. Причем до начала правления клана Токугава самураем мог стать любой удачливый человек. Даже человек от сохи, то есть крестьянин.
Время то было непростое – VI–VII века н. э. В 645 году после победы в борьбе за власть двух кланов Сумэраги и Накатоми на престоле Японии оказался император Котоку (645–650), гордо именовавший себя «сыном Неба» (тэнно). Случилась «Великая перемена». Страна и в самом деле изменялась – у нее возникала регулярная армия, гарант безопасности и надежности, в которой оказалась приблизительно V3 мужского населения Японии в возрасте от двадцати до шестидесяти лет. Армия в действительности была нужна «сыну Неба», словно воздух. На северо-востоке страны шла почти вечная война с айнами или эдзо – потомками древнейшего населения Японских островов. Жизнь была опасной везде. В прибрежных японских водах уже несколько столетий промышляли пираты. В лесах и горах бесчинствовали разбойничьи банды. Вот и набирали специальные отряды из зажиточных крестьян, «ловких в стрельбе из лука и верховой езде». Мужчине-японцу буквально на роду был написан «путь лука и скакуна» («кюба-но мити»).
Ты первым взобрался на стену вражеской крепости? Ты был первым, кто вступил в бой с противником? Значит, ты выдержал испытание, значит, ты – самурай.
Но не только нестабильностью ситуации в стране можно объяснить появление касты самураев. Я думаю, в образовании сословия самураев «виновата» вечная японская жажда причастности, более того, тяга к зависимости. Уже в XX веке Всеволод Овчинников справедливо отметит: «Когда два японца встречаются впервые, они, прежде всего, стараются выяснить принадлежность друг друга, а также положение, которое занимает в своей группе каждый из них. Без этих сведений им трудно найти основу для общения»[3]. Самурай – это член группы или, выражаясь современным языком, гигантской ассоциации, и принадлежность к ней, а также преданность ей, что превыше всех личных убеждений, во все века считались почетными и желанными.
Дело в том, что само слово «самурай» происходит от древнего глагола «самурау» или «сабурахи» и в японском «Словаре древнего языка» истолковывается следующим образом: «служить великому человеку, человеку высшего сословия» либо же «служить хозяину, защищать хозяина». Поразительно то, что для графического обозначения данного слова японцы воспользовались китайским иероглифом «дзи», который разбивается на две составные: «рэн» – человек и «си» – храм. Представляете, что получается по смыслу? Самурай = дзи = человек и храм одновременно. Это и в самом деле говорит о Служении[2].
Они и служили. Причем до начала правления клана Токугава самураем мог стать любой удачливый человек. Даже человек от сохи, то есть крестьянин.
Время то было непростое – VI–VII века н. э. В 645 году после победы в борьбе за власть двух кланов Сумэраги и Накатоми на престоле Японии оказался император Котоку (645–650), гордо именовавший себя «сыном Неба» (тэнно). Случилась «Великая перемена». Страна и в самом деле изменялась – у нее возникала регулярная армия, гарант безопасности и надежности, в которой оказалась приблизительно V3 мужского населения Японии в возрасте от двадцати до шестидесяти лет. Армия в действительности была нужна «сыну Неба», словно воздух. На северо-востоке страны шла почти вечная война с айнами или эдзо – потомками древнейшего населения Японских островов. Жизнь была опасной везде. В прибрежных японских водах уже несколько столетий промышляли пираты. В лесах и горах бесчинствовали разбойничьи банды. Вот и набирали специальные отряды из зажиточных крестьян, «ловких в стрельбе из лука и верховой езде». Мужчине-японцу буквально на роду был написан «путь лука и скакуна» («кюба-но мити»).
Ты первым взобрался на стену вражеской крепости? Ты был первым, кто вступил в бой с противником? Значит, ты выдержал испытание, значит, ты – самурай.
Но не только нестабильностью ситуации в стране можно объяснить появление касты самураев. Я думаю, в образовании сословия самураев «виновата» вечная японская жажда причастности, более того, тяга к зависимости. Уже в XX веке Всеволод Овчинников справедливо отметит: «Когда два японца встречаются впервые, они, прежде всего, стараются выяснить принадлежность друг друга, а также положение, которое занимает в своей группе каждый из них. Без этих сведений им трудно найти основу для общения»[3]. Самурай – это член группы или, выражаясь современным языком, гигантской ассоциации, и принадлежность к ней, а также преданность ей, что превыше всех личных убеждений, во все века считались почетными и желанными.
Экскурс. Великие покорители варваров
Первый император появился на Японских островах в 660 году до н. э. и получил титул Дзиммутэнно, что означает «Правитель Дзимму». С ним началась «земная» история Японии. Несмотря на то, что император почитался как недосягаемый потомок богов, в его окружении все же находилось немало дерзновенных смельчаков, жаждущих любой ценой занять его трон. Одними из первых, кому еще в IX веке удалось узурпировать верховную власть и фактически удерживать ее вплоть до XII столетия, были члены клана Фудзивара. Высокие посты, занимаемые ими при дворе, позволили им довольно быстро взять власть в свои руки. Выдавая женщин своего клана за императоров, Фудзивара тем самым не только приобретали неограниченное влияние при дворе, но и соединялись с верховными правителями кровными узами. От таких «небесных» браков рождались наследные принцы, которые в будущем могли претендовать на императорский престол. Фудзивара буквально организовали в Японии институт регентства, и реальная власть ушла от «небесных правителей». Но власть, как песок, вполне может просочиться меж пальцами. И Фудзивара изо всех сил старались обезопасить себя от возможных соперников, высылая их в отдаленные районы страны, мотивируя это необходимостью защиты территорий от нападений айнов и морских пиратов.
Среди таких «ссыльных» конкурентов особенно ярко выделялись представители двух сильных линий императорского рода – Тайра и Минамото. Довольно скоро Минам ото начали контролировать север и северо-восток государства, а клан Тайра – его юго-западную островную часть.
Вот только дружбы между этими двумя кланами не было, хотя они вполне могли объединиться для свержения власти Фудзивара. Но нет, они постоянно враждовали друг с другом. Начиная с 1051 года почти полтора века страну раздирали смуты и восстания. Одним из них, определившим дальнейшую судьбу могущественных кланов, стало восстание Хэйдзи, поднятое в 1160 году полководцем Минамото-но Ёситомо против Тайра. Восстание окончилось поражением, а сам Ёситомо был убит. Но его третьего сына, тринадцатилетнего Ёритомо, глава рода Тайра пощадил и сослал на восток страны в Идзумо. Так Тайра совершили роковую ошибку. Спустя двадцать лет после гибели отца Ёритомо так и не забыл поражения клана. Собрав под свои знамена несколько тысяч человек, он начал вместе со сводными братьями настоящую войну на уничтожение противника. После ряда побед клан Минамото в апреле 1185 года в битве, проходившей в бухте Данноура, полностью разгромил клан Тайра.
С того самого времени Минамото Ёритомо начал укреплять свою военную власть ив 1192 году получил от императора Японии титул сэйи тайсегун – «великий главнокомандующий, покоритель варваров». Так он стал военным правителем империи. А император полностью лишился власти. Такой тип правления продержался в Японии около семи веков, вплоть до 1867 года, когда последний сёгун Токугава Ёсинобу отрекся от власти.
И все эти века главными действующими лицами в пьесе японской истории были потомки бога войны Хатимана – самураи. Им было предначертано Служение…
Но для Служения следовало получить определенное воспитание и пройти по вертикали «ОЯ – КО», что дословно переводится как «отец – сын», а в более широком смысле – как «учитель – ученик» или «покровитель – подопечный».
Среди таких «ссыльных» конкурентов особенно ярко выделялись представители двух сильных линий императорского рода – Тайра и Минамото. Довольно скоро Минам ото начали контролировать север и северо-восток государства, а клан Тайра – его юго-западную островную часть.
Вот только дружбы между этими двумя кланами не было, хотя они вполне могли объединиться для свержения власти Фудзивара. Но нет, они постоянно враждовали друг с другом. Начиная с 1051 года почти полтора века страну раздирали смуты и восстания. Одним из них, определившим дальнейшую судьбу могущественных кланов, стало восстание Хэйдзи, поднятое в 1160 году полководцем Минамото-но Ёситомо против Тайра. Восстание окончилось поражением, а сам Ёситомо был убит. Но его третьего сына, тринадцатилетнего Ёритомо, глава рода Тайра пощадил и сослал на восток страны в Идзумо. Так Тайра совершили роковую ошибку. Спустя двадцать лет после гибели отца Ёритомо так и не забыл поражения клана. Собрав под свои знамена несколько тысяч человек, он начал вместе со сводными братьями настоящую войну на уничтожение противника. После ряда побед клан Минамото в апреле 1185 года в битве, проходившей в бухте Данноура, полностью разгромил клан Тайра.
С того самого времени Минамото Ёритомо начал укреплять свою военную власть ив 1192 году получил от императора Японии титул сэйи тайсегун – «великий главнокомандующий, покоритель варваров». Так он стал военным правителем империи. А император полностью лишился власти. Такой тип правления продержался в Японии около семи веков, вплоть до 1867 года, когда последний сёгун Токугава Ёсинобу отрекся от власти.
И все эти века главными действующими лицами в пьесе японской истории были потомки бога войны Хатимана – самураи. Им было предначертано Служение…
Но для Служения следовало получить определенное воспитание и пройти по вертикали «ОЯ – КО», что дословно переводится как «отец – сын», а в более широком смысле – как «учитель – ученик» или «покровитель – подопечный».
«ОЯ – КО» / «отец – сын», или Воспитание самурая
С раннего детства в семьях самураев юного буен (воина) следовало воспитывать. В мальчике, будущем самурае, надо было выработать комплекс особенностей, которые необходимы в Служении в первую очередь: предписывалось воспитывать человека физически сильного, сведущего в военном искусстве и моральных принципах.
В домашней иерархии семьи самурая каждый имел четко определенное место и как бы свой титул. Почести воздавались не только главе семьи. Когда сестры обращались к братьям, они обязаны были употреблять иные, более учтивые выражения, чем те, с которыми сами братья обращались к сестрам.
Еще когда мать по древнему обычаю носила младенца у себя за спиной, она при каждом своем поклоне как бы заставляла кланяться и его. Так в семьях самураев давались самые первые уроки почитания старших. Чувство субординации укоренялось в душе юного самурая не из нравоучений, а из жизненной практики. Малыш видел, как его мать кланяется отцу, средний брат – старшему брату, а сестра – всем братьям независимо от их возраста.
Именно сын самурая наследовал или землю отца, или рисовый паек, за который его родитель служил у феодала. Если же в семье самурая не было наследника, а он по каким-то причинам не мог взять себе наложницу либо же она не могла родить ему сына, феодал со спокойной совестью мог конфисковать у своего верного буен надел и лишить родового имени. Вот почему в 1615 году самураям было даже разрешено усыновление наследников из родственников, носящих то же самое родовое имя. И это было на руку самураям: ведь при первых сёгунах Токугава в период между временами Кэнте (1601) и Кэннан (1651) около шестидесяти самурайских родов потеряли свои владения по данной причине.
Исходя даже из одного этого, рождение ребенка мужского пола в японской семье считалось праздником.
В домашней иерархии семьи самурая каждый имел четко определенное место и как бы свой титул. Почести воздавались не только главе семьи. Когда сестры обращались к братьям, они обязаны были употреблять иные, более учтивые выражения, чем те, с которыми сами братья обращались к сестрам.
Еще когда мать по древнему обычаю носила младенца у себя за спиной, она при каждом своем поклоне как бы заставляла кланяться и его. Так в семьях самураев давались самые первые уроки почитания старших. Чувство субординации укоренялось в душе юного самурая не из нравоучений, а из жизненной практики. Малыш видел, как его мать кланяется отцу, средний брат – старшему брату, а сестра – всем братьям независимо от их возраста.
«Кодекс Бусидо» гласил:Сын самурая вообще с самого своего дня рождения окружался исключительной заботой. К нему относились буквально как к наследнику престола, он считался продолжателем рода, хранителем и наследником его традиций. Именно сын самурая имел право совершать религиозные обряды по отправлению культа предков. Исполнять обряды и возносить благодарность духам предков, «успокаивая» тем самым их души, в Японии могли только мужчины.
«Существуют правила воспитания ребенка в семье самурая. С младенчества нужно поощрять в нем смелость, никогда не дразнить и не запугивать. Ведь если ребенок с детства привыкнет бояться, он пронесет этот недостаток через всю жизнь. Ошибку совершают те родители, которые учат детей бояться молнии, запрещают им ходить в темноте или рассказывают ужасы, чтобы те перестали плакать. Кроме того, если ребенка много бранить, он станет застенчивым. Нужно избегать формирования у детей плохих привычек. Ведь если плохая привычка укоренилась, сколько ни упрекай ребенка, он не исправится».
Именно сын самурая наследовал или землю отца, или рисовый паек, за который его родитель служил у феодала. Если же в семье самурая не было наследника, а он по каким-то причинам не мог взять себе наложницу либо же она не могла родить ему сына, феодал со спокойной совестью мог конфисковать у своего верного буен надел и лишить родового имени. Вот почему в 1615 году самураям было даже разрешено усыновление наследников из родственников, носящих то же самое родовое имя. И это было на руку самураям: ведь при первых сёгунах Токугава в период между временами Кэнте (1601) и Кэннан (1651) около шестидесяти самурайских родов потеряли свои владения по данной причине.
Исходя даже из одного этого, рождение ребенка мужского пола в японской семье считалось праздником.
Жизнь-путь как праздник?
В средневековой Японии существовали четыре церемонии, следовавшие сразу после рождения малыша и отмечавшие его приход в мир: вечер первого, третьего, пятого и, наконец, седьмого дня. Особо важной считалась сития (седьмая ночь), или же надзукэ-но иваи, – церемония седьмого дня. Это и в самом деле был ответственный день. В этот самый день будущего самурая в пеленках впервые показывали родственникам и друзьям и отец объявлял им имя ребенка. Вернее, объявлялось детское имя – ёмэй или ёмё, то есть «имя в детстве». Мать будущего самурая на церемонии сития никогда не присутствовала. Гости приносили мальчику подарки, среди которых обязательно были два веера изогнутой формы, рассматривавшиеся как предвестники двух мечей будущего буен и символ храбрости.
Сто двадцатый день со дня рождения будущего самурая отмечался церемонией табэ-дзомэ, дословно переводящейся как «еда первого раза». Поскольку до этого новорожденный не пробовал твердой пищи, церемония табэ-дзомэ в сознании общества самураев становилась рубежом, когда ребенок впервые приобщался к миру взрослых. Табэ-дзомэ было для самураев своего рода пожеланием своему будущему собрату крепкого здоровья, быстрого роста и безбедной жизни. И подарки теперь сын воина получал другие – один или два (все зависело от ранга его отца) маленьких игрушечных меча, вырезанных из дерева. Это с малолетства приучало совсем юного самурая любить свое оружие – мечи, принадлежность сословия воинов.
Торжественная церемония табэ-дзомэ предполагала обязательное наличие отдельного маленького столика для ребенка. Накрывали его так же, как и для взрослых самураев: ставили блюда с рисом и супом и выкладывали хаси (палочки для еды). Сам стол на церемонии и то был маленьким чудом. Для мальчика, будущего буси-самурая, все – и набор миниатюрных чашечек, и хаси, и сам столик – покрывали черным лаком. (Для девочек чаши изнутри обязательно крыли красным лаком, а снаружи – черным.)
После того как гости садились за накрытый стол, к ним выходила мать ребенка – в этот день она впервые участвовала в семейном торжестве в честь маленького буси – и, низко кланяясь, благодарила пришедших за проявленное к ее сыну внимание. Затем, взяв малыша на колени, она присаживалась к маленькому столику и крошечными хаси прихватывала несколько зерен риса, после чего отправляла их в рот ребенку. Это была не только первая твердая пища самурая, но и своего рода ритуальное действо: крупинки риса являлись символом, залогом твердости. Отныне твердость должна была стать чертой характера маленького буси.
Развивать в детях самураев воинский дух, почитание воинской доблести «себу» и твердость были также призваны ежегодные праздники мальчиков – танго-но сэкку, которые отмечались в пятый день пятого месяца по лунному календарю и получили широкое распространение в период Эдо. Во время этого праздника в доме выставляли искусно созданные миниатюрные доспехи, надетые иногда на специально изготовленных для этой цели кукол (кабуто-нингё), мечи, луки и стрелы, стараясь подобным образом воспитать в будущем самурае воинственность, уважение и благоговейное отношение к военному снаряжению и к самому ремеслу самурая. Играть такими мечами и доспехами детям запрещалось: на них можно было только смотреть, так как демонстрация игрушек приравнивалась к самурайской практике показа мечей и доспехов.
Еще одним непременным аксессуаром на празднике мальчиков были коинбори – изображения карпов, сделанные из цветной ткани или бумаги и поднимавшиеся на шестах из бамбука над каждым домом, где жили один или больше мальчиков (число вывешиваемых коинбори соответствовало числу мальчиков в семье). Карпы символизировали «мужественную добродетель», подразумевающую «добродетель воинскую». По сей день в Японии карпы олицетворяют… самураев водного мира. Это символ энергии, храбрости и непреклонной твердости. В Средние века детям буен внушали, что и от них требуются такие же упорство в достижении цели, стоицизм и бесстрашие, какие демонстрирует карп, преодолевая бурные потоки.
Пять лет считались этапом, который был особенно важен для мальчиков. В феодальной Японии, когда сын самурая достигал этого возраста, его официально вводили в состав высшего сословия. По этому поводу существовала даже специальная церемония надевания в первый день хакама – шаровар.
Но только ли для воспитания твердости и доблести юному буен были нужны все эти церемонии? Отнюдь нет. В сословии самураев считалось важным, что ребенок во время этих праздников получает первые уроки эстетики и понимания красоты окружающего мира – природы, одежды, праздничного угощения. Возможно, именно поэтому самураи разрешали своим мальчикам на протяжении тысячелетий хина-асаби, то есть игры в… куклы.
Я уже упоминал, что для самураев демонстрация игрушек была сродни демонстрации мечей и доспехов. Вот почему в токугавский период, более трехсот лет тому назад, для «праздника кукол», или хина-мацури, был выделен особый день, 3 марта. Дети самураев играли с двумя маленькими куклами, представляющими мужчину и женщину. Для торжества в домах буси использовались бумажные, деревянные, глиняные и тряпичные куклы. Самыми древними были бумажные. Издавна повелось, что 3 марта мужчины, женщины и дети из семей самураев делали огромное количество бумажных кукол: они «передавали» им свои несчастья, неудачи и болезни, а затем бросали кукол в ближайший пруд, ручей или реку. Участвующие в церемонии самураи – и взрослые, и совсем еще дети – верили, что таким образом уничтожается и разнообразное зло, присутствующее в окружающей их жизни. Единственным нерушимо соблюдающимся с далекого Средневековья условием было то, что куклы обязательно должны были быть представлены парой: справа стоит мужчина, слева – женщина.
Но не думайте, что жизнь будущих самураев была сплошным праздником. Какое там! Наоборот, жизнь каждого маленького буси была сплошным испытанием.
Сто двадцатый день со дня рождения будущего самурая отмечался церемонией табэ-дзомэ, дословно переводящейся как «еда первого раза». Поскольку до этого новорожденный не пробовал твердой пищи, церемония табэ-дзомэ в сознании общества самураев становилась рубежом, когда ребенок впервые приобщался к миру взрослых. Табэ-дзомэ было для самураев своего рода пожеланием своему будущему собрату крепкого здоровья, быстрого роста и безбедной жизни. И подарки теперь сын воина получал другие – один или два (все зависело от ранга его отца) маленьких игрушечных меча, вырезанных из дерева. Это с малолетства приучало совсем юного самурая любить свое оружие – мечи, принадлежность сословия воинов.
Торжественная церемония табэ-дзомэ предполагала обязательное наличие отдельного маленького столика для ребенка. Накрывали его так же, как и для взрослых самураев: ставили блюда с рисом и супом и выкладывали хаси (палочки для еды). Сам стол на церемонии и то был маленьким чудом. Для мальчика, будущего буси-самурая, все – и набор миниатюрных чашечек, и хаси, и сам столик – покрывали черным лаком. (Для девочек чаши изнутри обязательно крыли красным лаком, а снаружи – черным.)
После того как гости садились за накрытый стол, к ним выходила мать ребенка – в этот день она впервые участвовала в семейном торжестве в честь маленького буси – и, низко кланяясь, благодарила пришедших за проявленное к ее сыну внимание. Затем, взяв малыша на колени, она присаживалась к маленькому столику и крошечными хаси прихватывала несколько зерен риса, после чего отправляла их в рот ребенку. Это была не только первая твердая пища самурая, но и своего рода ритуальное действо: крупинки риса являлись символом, залогом твердости. Отныне твердость должна была стать чертой характера маленького буси.
Развивать в детях самураев воинский дух, почитание воинской доблести «себу» и твердость были также призваны ежегодные праздники мальчиков – танго-но сэкку, которые отмечались в пятый день пятого месяца по лунному календарю и получили широкое распространение в период Эдо. Во время этого праздника в доме выставляли искусно созданные миниатюрные доспехи, надетые иногда на специально изготовленных для этой цели кукол (кабуто-нингё), мечи, луки и стрелы, стараясь подобным образом воспитать в будущем самурае воинственность, уважение и благоговейное отношение к военному снаряжению и к самому ремеслу самурая. Играть такими мечами и доспехами детям запрещалось: на них можно было только смотреть, так как демонстрация игрушек приравнивалась к самурайской практике показа мечей и доспехов.
Еще одним непременным аксессуаром на празднике мальчиков были коинбори – изображения карпов, сделанные из цветной ткани или бумаги и поднимавшиеся на шестах из бамбука над каждым домом, где жили один или больше мальчиков (число вывешиваемых коинбори соответствовало числу мальчиков в семье). Карпы символизировали «мужественную добродетель», подразумевающую «добродетель воинскую». По сей день в Японии карпы олицетворяют… самураев водного мира. Это символ энергии, храбрости и непреклонной твердости. В Средние века детям буен внушали, что и от них требуются такие же упорство в достижении цели, стоицизм и бесстрашие, какие демонстрирует карп, преодолевая бурные потоки.
Пять лет считались этапом, который был особенно важен для мальчиков. В феодальной Японии, когда сын самурая достигал этого возраста, его официально вводили в состав высшего сословия. По этому поводу существовала даже специальная церемония надевания в первый день хакама – шаровар.
Но только ли для воспитания твердости и доблести юному буен были нужны все эти церемонии? Отнюдь нет. В сословии самураев считалось важным, что ребенок во время этих праздников получает первые уроки эстетики и понимания красоты окружающего мира – природы, одежды, праздничного угощения. Возможно, именно поэтому самураи разрешали своим мальчикам на протяжении тысячелетий хина-асаби, то есть игры в… куклы.
Я уже упоминал, что для самураев демонстрация игрушек была сродни демонстрации мечей и доспехов. Вот почему в токугавский период, более трехсот лет тому назад, для «праздника кукол», или хина-мацури, был выделен особый день, 3 марта. Дети самураев играли с двумя маленькими куклами, представляющими мужчину и женщину. Для торжества в домах буси использовались бумажные, деревянные, глиняные и тряпичные куклы. Самыми древними были бумажные. Издавна повелось, что 3 марта мужчины, женщины и дети из семей самураев делали огромное количество бумажных кукол: они «передавали» им свои несчастья, неудачи и болезни, а затем бросали кукол в ближайший пруд, ручей или реку. Участвующие в церемонии самураи – и взрослые, и совсем еще дети – верили, что таким образом уничтожается и разнообразное зло, присутствующее в окружающей их жизни. Единственным нерушимо соблюдающимся с далекого Средневековья условием было то, что куклы обязательно должны были быть представлены парой: справа стоит мужчина, слева – женщина.
Но не думайте, что жизнь будущих самураев была сплошным праздником. Какое там! Наоборот, жизнь каждого маленького буси была сплошным испытанием.
Рай самураев
Корабль было больше не спасти. Темно-красное пламя взмыло над синими парусами, а разбойники – низкорослые, в кожаных набедренных повязках и вывернутых мехом наружу жилетках – несли всем страшную, но быструю смерть. Слышен был звон оружия, от нападавших не было спасения.
Молодой монах выскочил на палубу горящего корабля. Когда остальные путники после столкновения с суденышком морских разбойников бросились из трюма наверх, чтобы в отчаянии искать спасения или милости у нападавших, монах по-прежнему оставался сидеть, нашептывая двадцать шестую молитву учителю Фань-Ли. Было бы признаком непростительной слабости и дурным предзнаменованием на ближайшие дни прервать молитву на середине.
Глядя теперь на тяжелые, чадные нити дыма, монах увидел пирата с развевающимися растрепанными волосами, что бежал на него с занесенным для смертоносного удара мечом. Монах быстро схватил боевой посох и ловко ударил дико кричавшего разбойника.
Из огня появились еще два пирата, подобные жутким демонам преисподней. Монах отступил на полшага и подпрыгнул в воздухе. Дальнейшее происходило столь мгновенно, что рухнувшие на палубу разбойники так ничего и не поняли.
Обрывки горящего паруса куда-то нес ставший черным и зримым ветер. В пяти шагах от монаха молодая женщина коротким мечом оборонялась от пиратов. Монах тут же избрал вместо пятишагового более сложный восьмишаговый вариант и, подскочив сбоку к пирату, нанес ему два практически незаметных быстрых удара посохом, после чего пират рухнул в воду.
– С… спасибо… – задыхаясь, поблагодарила девушка, одергивая мужские одежды, в какие всегда рядятся искатели приключений. – Уходим, здесь есть лодка.
Монах отвернулся:
– Возьми ее себе. Где капитан?
– Забудь о нем, человек. Капитан и его команда сейчас больше всего на свете напоминают ежей, утыканных вместо иголок стрелами. Пиратов слишком много!
С кормы еще доносились слабые крики сопротивляющихся.
– Я должен помочь им! – воскликнул монах, собираясь броситься в клубы едкого дыма, но девушка намертво вцепилась в рукав его широкой рясы.
– Не будь дураком! Видишь вон те тени справа? Пираты напали на двух кораблях. Ты чертовски хорошо владеешь посохом, но против сорока-пятидесяти противников даже тебе не устоять. Лучше помоги мне спустить лодку. Корабль все равно скоро пойдет ко дну.
Она была права. Горящие обрывки паруса то тут, то там распаляли новые очаги пожара. Жар, искры и дым были лишь на руку морским разбойникам. Монах все еще колебался, но к ним уже бежали два пирата. У одного из них в руках был устрашающих размеров якорь, с которым разбойник, судя по всему, обходился шутя. Монах напал на второго, отбил удар, проскочил под якорем, ударил концом посоха в лоб пирата, перехватил посох двумя руками, нанес ряд ударов в лоб, нос, подбородок и кадык морского разбойника, и силач с якорем наконец зашатался.
Молодой монах выскочил на палубу горящего корабля. Когда остальные путники после столкновения с суденышком морских разбойников бросились из трюма наверх, чтобы в отчаянии искать спасения или милости у нападавших, монах по-прежнему оставался сидеть, нашептывая двадцать шестую молитву учителю Фань-Ли. Было бы признаком непростительной слабости и дурным предзнаменованием на ближайшие дни прервать молитву на середине.
Глядя теперь на тяжелые, чадные нити дыма, монах увидел пирата с развевающимися растрепанными волосами, что бежал на него с занесенным для смертоносного удара мечом. Монах быстро схватил боевой посох и ловко ударил дико кричавшего разбойника.
Из огня появились еще два пирата, подобные жутким демонам преисподней. Монах отступил на полшага и подпрыгнул в воздухе. Дальнейшее происходило столь мгновенно, что рухнувшие на палубу разбойники так ничего и не поняли.
Обрывки горящего паруса куда-то нес ставший черным и зримым ветер. В пяти шагах от монаха молодая женщина коротким мечом оборонялась от пиратов. Монах тут же избрал вместо пятишагового более сложный восьмишаговый вариант и, подскочив сбоку к пирату, нанес ему два практически незаметных быстрых удара посохом, после чего пират рухнул в воду.
– С… спасибо… – задыхаясь, поблагодарила девушка, одергивая мужские одежды, в какие всегда рядятся искатели приключений. – Уходим, здесь есть лодка.
Монах отвернулся:
– Возьми ее себе. Где капитан?
– Забудь о нем, человек. Капитан и его команда сейчас больше всего на свете напоминают ежей, утыканных вместо иголок стрелами. Пиратов слишком много!
С кормы еще доносились слабые крики сопротивляющихся.
– Я должен помочь им! – воскликнул монах, собираясь броситься в клубы едкого дыма, но девушка намертво вцепилась в рукав его широкой рясы.
– Не будь дураком! Видишь вон те тени справа? Пираты напали на двух кораблях. Ты чертовски хорошо владеешь посохом, но против сорока-пятидесяти противников даже тебе не устоять. Лучше помоги мне спустить лодку. Корабль все равно скоро пойдет ко дну.
Она была права. Горящие обрывки паруса то тут, то там распаляли новые очаги пожара. Жар, искры и дым были лишь на руку морским разбойникам. Монах все еще колебался, но к ним уже бежали два пирата. У одного из них в руках был устрашающих размеров якорь, с которым разбойник, судя по всему, обходился шутя. Монах напал на второго, отбил удар, проскочил под якорем, ударил концом посоха в лоб пирата, перехватил посох двумя руками, нанес ряд ударов в лоб, нос, подбородок и кадык морского разбойника, и силач с якорем наконец зашатался.