Страница:
пустил зеленый росток. Бледненький и нежный, с зыбкими листочками, он
протянулся под потолок. В двух местах его поддерживали белые тесемочки,
приколотые кнопками к потолочине.
- Понимаете? - заговорил Тарасников.- Все время росла. Такая славная
веточка вымахнула. А тут стали мы с вами топить часто, а ей, видно, не
нравится. Я вот тут зарубочки делал на бревне, и даты у меня
проставлены. Видите, как сперва быстро росла. Иной день по два
сантиметра вытягивала. Даю вам честное благородное слово! А как стали мы
с вами чадить тут, вот уже три дня не наблюдаю роста. Так ей и захиреть
недолго. Давайте уж воздержимся. И курить бы надо поменьше.
Стебелечек-то нежненький, на него все влияет. А меня, знаете,
интересует: доберется он до выхода? А? Ведь так, чертенок, и тянется
поближе к воздуху, где солнце, чует из-под земли.
И мы легли спать в нетопленной, сырой землянке. На другой день я,
чтобы снискать расположение Тарасникова, сам уже заговорил с ним о его
веточке.
- Ну как,- спросил я, сбрасывая с себя мокрую плащ-палатку,- растет?
Тарасников выскочил из-за стола, посмотрел мне внимательно в глаза,
желая проверить, не смеюсь ли я над ним, но, увидев, что я говорю
серьезно, с тихим восторгом поднял лампу, отвел ее чуточку в сторону,
чтобы не закоптить свою веточку, и почти шепотом сообщил мне:
- Представьте себе, почти на полтора сантиметра вытянулась. Я же
говорил, топить не надо. Просто удивительное это явление природы!..
Ночью немцы обрушили на наше расположение массированный
артиллерийский огонь. Я проснулся от грохота близких разрывов,
выплевывая землю, которая от сотрясения обильно посыпалась на нас сквозь
бревенчатый потолок. Тарасников тоже проснулся и зажег лампочку. Все
ухало, дрожало и тряслось вокруг нас. Тарасников поставил лампочку на
середину стола, откинулся на койке, заложив руки за голову:
- Я так думаю, что большой опасности нет. Не повредит ее? Конечно,
сотрясение, но тут над нами три наката. Разве уж только прямое
попадание. А я ее, видите, подвязал. Словно предчувствовал...
Я с интересом поглядел на него.
Он лежал, запрокинув голову на подложенные за затылок руки, и с
нежной заботой смотрел на зеленый слабенький росточек, вившийся под
потолком. Он просто забыл, видимо, о том, что снаряд может обрушиться на
нас самих, разорваться в землянке, похоронить нас заживо под землей.
Нет, он думал только о бледной зеленой веточке, протянувшейся под
потолком нашей халупы. Только за нее беспокоился он.
И часто теперь, когда я встречаю на фронте и в тылу взыскательных,
очень занятых, суховатых на первый взгляд, малоприветливых как будто
людей, я вспоминаю техника-интенданта Тарасникова и его зеленую веточку.
Пусть грохочет огонь над головой, пусть промозглая сырость земли
проникает в самые кости, все равно - лишь бы уцелел, лишь бы дотянулся
до солнца, до желанного выхода робкий, застенчивый зеленый росток.
И кажется мне, что есть у каждого из нас своя заветная зеленая
веточка. Ради нее готовы мы перенести все мытарства и невзгоды военной
поры, потому что твердо знаем: там, за выходом, завешенным сегодня
отсыревшей плащ-палаткой, солнце непременно встретит, согреет и даст
новые силы дотянувшейся, нами выращенной и сбереженной ветке нашей.
Написан в начале войны на основе личных фронтовых впечатлений
писателя. Рассказ посвящен С. Л. С., то есть Светлане Леонидовне
Собиновой, жене писателя. Напечатан был в сборнике "Есть такие люди",
М., 1943, и в других сборниках Л. Кассиля.
Человек забыл все. Кто он? Откуда? Ничего не было - ни имени, ни
прошлого. Сумрак, густой и вязкий, обволакивал его сознание. Окружающие
не могли помочь ему. Они сами ничего не знали о раненом. Его подобрали в
одном из районов, очищенных от немцев; его нашли в промерзшем подвале
тяжело избитым, метавшимся в бреду. Документов при нем не оказалось.
Раненые красноармейцы, брошенные немцами в один подвал вместе с ним,
тоже не знали, кто он такой... Его отправили с эшелоном в глубокий тыл,
поместили там в госпиталь. На пятый день, еще в дороге, он пришел в
себя. Но когда спросили его, из какой он части, как его фамилия, он
растерянно оглядел сестер и военврача, так напряженно свел брови, что
побелела кожа в морщине на лбу, и проговорил вдруг глухо, медленно и
безнадежно:
- Не знаю я ничего... забыл я все. Это что же такое, товарищи? А,
доктор? Как же теперь? Куда ж делось все? Запамятовал все как есть...
Как же теперь?..
Он беспомощно посмотрел на доктора, схватился обеими руками за
стриженую голову, нащупал бинт и боязливо отнял руки.
- Ну, выскочило, все как есть выскочило. Вот вертится тут,- он
покрутил пальцем перед своим лбом,- а как к нему повернешься, так оно и
уплывет... Что же это со мной сделалось, доктор?
- Вы успокойтесь, успокойтесь,- стал уговаривать его молодой врач
Аркадий Львович и подал знак сестре, чтобы та вышла,- все пройдет, все
вспомните, все вернется. Только не волноваться, не волноваться. Оставьте
свою голову в покое, дадим отпуск памяти. А пока, разрешите, мы вас
зачислим товарищем Непомнящим. Можно?
Так и над койкой надписали: "Непомнящий. Ранение головы, повреждение
затылочной кости, многоместные ушибы тела..."
Молодого врача очень заинтересовал редкий случай такого тяжелого
поражения памяти. Он внимательно следил за Непомнящим. Как терпеливый
следопыт, он по отрывочным словам больного, по рассказам раненых,
подобранных вместе с ним, постепенно добрался до истоков болезни.
- Это человек с огромной волей,- говорил врач начальнику госпиталя.-
Я понимаю, как все это произошло. Немцы его допрашивали, пытали. А он
ничего не хотел сообщить им. Он старался как бы забыть все, что ему было
известно. Характерно: один из красноармейцев, из тех, что были при том
допросе, рассказал потом, что Непомнящий так и отвечал немцам: "Ничего
не знаю. Не помню..." Дело рисуется мне в таком виде: он запер на ключ
свою память в тот час и ключ закинул подальше. Он заставил себя на
допросе забыть все, что могло интересовать немцев, все, что он знал. Но
его безжалостно били по голове и на самом деле отшибли память. В
результате - полная амнезия. Но я уверен, что у него все восстановится.
Громадная воля! Она заперла память на ключ, она и отомкнет ее.
Молодой врач подолгу беседовал с Непомнящим. Он осторожно переводил
разговор на темы, которые могли бы что-то напомнить больному. Он говорил
о женах, которые писали другим раненым, рассказывал о детях. Но
Непомнящий оставался безучастным. Иногда в памяти оживала острая боль,
которая вспыхивала в перебитых суставах. Боль возвращала его к чему-то,
не совсем забытому. Он видел перед собой тускло светящую лампочку в
избе, вспоминал, что у него о чем-то упорно и жестоко допытывались, а он
не отвечал. И его били, били... Но, как только он пытался
сосредоточиться, эта сцена, слабо освещенная в сознании огоньком
коптящей лампы, разом туманилась, все оставалось неразглядимым,
сдвигалось куда-то в сторону от сознания, подобно тому, как исчезает,
неуловимо прячась от взора, пятнышко, только что плававшее перед
глазами. Все случившееся казалось Непомнящему ушедшим в конец длинного,
плохо освещенного коридора. Он пытался войти в этот узкий проход,
протиснуться в глубь его как можно дальше, но туннель становился все
уже, все душнее. Раненый глох и задыхался во мраке. Тяжелые головные
боли были результатом этих усилий.
Доктор попробовал читать Непомнящему газеты, но раненый начинал
тяжело ворочаться, и врач понял, что он бередит какие-то самые больные
места пораженной памяти. Тогда врач решил попробовать другие, более
безобидные способы. Он принес где-то раздобытые святцы [1] и подряд
прочел вслух Непомнящему все имена: Агафон, Агамемнон, Аггей,
Анемподист... Непомнящий выслушал все святцы с одинаковым равнодушием и
не откликнулся ни на одно имя. Врач решил испытать еще одно, придуманное
им средство. Однажды он пришел к Непомнящему, который уже вставал с
постели, и принес ему военную гимнастерку, брюки, сапоги. Взяв
выздоравливающего за руку, доктор повел его за собой по коридору,
внезапно остановился у одной из дверей и резко распахнул ее. Перед
Непомнящим блеснуло высокое трюмо. Худой человек в военной гимнастерке и
сапогах походного образца, коротко остриженный, уставился на вошедшего
из зеркала.
- Ну, как? - спросил врач.- Не узнаете?
- Нет,- отрывисто сказал Непомнящий, вглядываясь в зеркало,- личность
незнакомая. Новый, что ли? - И он стал беспокойно оглядываться, ища
глазами человека, который отражался в зеркале.
К Новому году начали прибывать в госпиталь посылки с гостинцами.
Стали готовить елку. Аркадий Львович умышленно вовлек в дело
Непомнящего. Врач рассчитывал, что милая возня с игрушками, мишурой и
сверкающими шарами, душистый запах хвои породят у все позабывшего
человека хоть какие-то воспоминания о днях, которые всеми людьми
запоминаются на долгую жизнь и, пока живет сознание, искрятся в нем, как
блестки, прячущиеся в елочных ветвях. Непомнящий аккуратно наряжал елку.
Послушно, не улыбаясь, развешивал он на смолистых ветках безделушки, но
все это ему ничего не напоминало.
Чтобы лишний шум не тревожил больного, врач перевел Непомнящего в
небольшую палату. Палата эта была крайней в коридоре. Крыло
госпитального корпуса выходило здесь на заросший лесом холм. Ниже, под
холмом, начинался уже заводской район города.
Рано утром Аркадий Львович пришел к Непомнящему. Больной еще спал.
Врач осторожно поправил на нем одеяло, подошел к окну и открыл большую
форточку-фрамугу. Было половина восьмого, и мягкий ветерок оттепели
принес снизу, из-под холма, гудок густого, бархатного тона. Это звал на
работу один из ближайших заводов. Он то гудел в полную мощь, то как
будто утихал чуточку, подчиняясь взмахам ветра, как мановениям невидимой
дирижерской руки; вторя ему, откликнулись соседние заводы, а потом
затрубили дальние гудки на рудниках...
... И внезапно Непомнящий сел на койке.
- Час который? - спросил он озабоченно, не открывая глаз, но спуская
ноги с койки.- Уже наш гудел? Ох ты, черт, проспал я...
Он потер слипшиеся веки, крякнул, помотал головой, сгоняя сон, потом
вскочил и стал ворошить госпитальный халат. Он взрыл всю постель, ища
одежду. Ворчал, что задевал куда-то гимнастерку и брюки. Аркадий Львович
вихрем вылетел из палаты и тотчас вернулся, неся костюм, в который он
облачал Непомнящего в день эксперимента с зеркалом. Не глядя на врача,
Непомнящий торопливо одевался, прислушивался к гудку, который все еще
широко и властно входил в палату, вваливаясь через открытую фрамугу. На
ходу оправляя пояс, Непомнящий побежал по коридору к выходу. Аркадий
Львович последовал за ним и успел в раздевалке накинуть на плечи
Непомнящего чью-то шинель. Непомнящий шел по улице, не глядя по
сторонам. Не память еще, но лишь давняя привычка вела его сейчас по
улице, которую он вдруг узнал. Много лет подряд каждое утро слышал он
этот гудок, вскакивал в полусне с постели и тянулся к одежде. Аркадий
Львович шел сперва позади Непомнящего. Он уже сообразил, что произошло.
Счастливое совпадение! Раненого, как это уже не раз случалось, привезли
в его родной город, и теперь он узнал гудок своего завода. Убедившись,
что Непомнящий уверенно идет к заводу, врач опередил его и вбежал в
табельную будку. Пожилая табельщица проходной обомлела, увидев
Непомнящего.
- Егор Петрович,- зашептала она,- господи боже, живой, здоровый!..
Непомнящий коротко кивнул ей:
- Здорова была, товарищ Лахтина. Задержался я маленько сегодня.
Он стал рыться в карманах, беспокойно ища пропуск. Но из караульной
будки вышел вахтер, что-то шепнул табельщице. Непомнящего пропустили.
И вот он пришел в свой цех и направился прямиком к своему станку.
Быстро, хозяйским глазом осмотрел он станок, оглянулся, поискал глазами
в молчаливой толпе рабочих, в отдалении деликатно смотревших на него,
наладчика, подозвал его пальцем.
- Здорово, Константин Андреевич, поправь-ка мне диск на делительной
головке.
Как ни упрашивал Аркадий Львович, народу интересно было поглядеть на
знаменитого фрезеровщика, так неожиданно, так необычно вернувшегося на
свой завод. "Барычев тут..." - пронеслось по всем цехам. Егора Петровича
Барычева считали погибшим. Давно не было никаких вестей о нем. Аркадий
Львович издали присматривал за своим пациентом.
Барычев еще раз критически оглядел свой станок, одобрительно крякнул,
и врач услышал, как облегченно вздохнул стоявший около него молодой
парень, видимо заменявший Барычева у станка. Но вот затрубил над цехом
бас заводского гудка. Егор Петрович Барычев вставил в оправку деталь,
укрепил, как он всегда делал, сразу два фреза большого диаметра, пустил
станок вручную, потом мягко включил подачу. Брызнула эмульсия,
затопорщилась металлическая стружка. "По-своему работает, по-прежнему,
по-барычевски",- с уважением шептали вокруг. Память уже вернулась рукам
мастера.
- Что это сегодня на всех стих какой нашел? - проговорил он,
обращаясь к другу-наладчику.- Гляди-ка ты, Константин Андреевич,
молодые-то наши из ранних.
- Ты уж больно стар,- отшутился наладчик.- Тридцати еще не стукнуло,
а тоже дедушкой заговорил. А что касаемо продукции, то у нас теперь весь
цех по-барычевски работать взялся. Двести двадцать процентов даем. Сам
понимаешь, тянуть не время. Как ты в действующую отбыл...
- Погоди,- тихо сказал Егор Петрович и выронил из рук гаечный ключ.
Звонко ударился металл о кафель пола. На этот звук поспешил Аркадий
Львович. Он увидел, как сперва побагровели, а потом медленно отошли,
побелели скулы Барычева.
- Костя... Константин Андреевич, доктор... а жена как? Ребята мои?
Ведь я же их с первого дня не видел, как на фронт ушел...
И память ворвалась в него, обернувшись живой тоской по дому. Память
ударила в сердце жгучей радостью возвращения и нестерпимой яростной
обидой на тех, кто пытался у него похитить все добытое жизнью! Вернулось
все.
Драматическая история, описанная в рассказе, произошла в одном
госпитале на Урале вскоре после начала войны. Писатель узнал о ней от
врача этого госпиталя. Тогда же рассказ был передан по радио и
опубликован в сборнике Л. Кассиля "Линия связи", М., 1942.
1. Святцы - список "святых" людей, почитаемых христианской церковью,
и праздников в их честь в календарном или алфавитном порядке.
Про учительницу Ксению Андреевну Карташову говорили, что у нее руки
поют. Движения у нее были мягкие, неторопливые, округлые, и, когда она
объясняла урок в классе, ребята следили за каждым мановением руки
учительницы, и рука пела, рука объясняла все, что оставалось непонятным
в словах. Ксении Андреевне не приходилось повышать голос на учеников, ей
не надо было прикрикивать. Зашумят в классе, она подымет свою легкую
руку, поведет ею - и весь класс словно прислушивается, сразу становится
тихо.
- Ух, она у нас и строгая же! - хвастались ребята.- Сразу все
замечает...
Тридцать два года учительствовала в селе Ксения Андреевна. Сельские
милиционеры отдавали ей честь на улице и, козыряя, говорили:
- Ксения Андреевна, ну как мой Ванька у вас по науке двигает? Вы его
там покрепче.
- Ничего, ничего, двигается понемножку,- отвечала учительница,-
хороший мальчуган. Ленится вот только иногда. Ну, это и с отцом бывало.
Верно ведь?
Милиционер смущенно оправлял пояс: когда-то он сам сидел за партой и
отвечал у доски Ксении Андреевне и тоже слышал про себя, что малый он
неплохой, да только ленится иногда... И председатель колхоза был
когда-то учеником Ксении Андреевны, и директор машинно-тракторной
станции учился у нее. Много людей прошло за тридцать два года через
класс Ксении Андреевны. Строгим, но справедливым человеком прослыла она.
Волосы у Ксении Андреевны давно побелели, но глаза не выцвели и были
такие же синие и ясные, как в молодости. И всякий, кто встречал этот
ровный и светлый взгляд, невольно веселел и начинал думать, что, честное
слово, не такой уж он плохой человек и на свете жить безусловно стоит.
Вот какие глаза были у Ксении Андреевны!
И походка у нее была тоже легкая и певучая. Девочки из старших
классов старались перенять ее. Никто никогда не видел, чтобы учительница
заторопилась, поспешила. А в то же время всякая работа быстро спорилась
и тоже словно пела в ее умелых руках. Когда писала она на классной доске
условия задачи или примеры из грамматики, мел не стучал, не скрипел, не
крошился и ребятам казалось, что из мелка, как из тюбика, легко и вкусно
выдавливается белая струйка, выписывая на черной глади доски буквы и
цифры. "Не спеши! Не скачи, подумай сперва как следует!" - мягко
говорила Ксения Андреевна, когда ученик начинал плутать в задаче или в
предложении и, усердно надписывая и стирая написанное тряпкой, плавал в
облачках мелового дыма.
Не заспешила Ксения Андреевна и в этот раз. Как только послышалась
трескотня моторов, учительница строго оглядела небо и привычным голосом
сказала ребятам, чтобы все шли к траншее, вырытой в школьном дворе.
Школа стояла немножко в стороне от села, на пригорке. Окна классов
выходили к обрыву над рекой. Ксения Андреевна жила при школе. Занятий не
было. Фронт проходил совсем недалеко от села. Где-то рядом громыхали
бои. Части Красной Армии отошли за реку и укрепились там. А колхозники
собрали партизанский отряд и ушли в ближний лес за селом. Школьники
носили им туда еду, рассказывали, где и когда были замечены немцы. Костя
Рожков - лучший пловец школы - не раз доставлял на тот берег
красноармейцам донесения от командира лесных партизан. Шура Капустина
однажды сама перевязала раны двум пострадавшим в бою партизанам - этому
искусству научила ее Ксения Андреевна. Даже Сеня Пичугин, известный
тихоня, высмотрел как-то за селом немецкий патруль и, разведав, куда он
идет, успел предупредить отряд.
Под вечер ребята собирались у школы и обо всем рассказывали
учительнице. Так было и в этот раз, когда совсем близко заурчали моторы.
Фашистские самолеты не раз уже налетали на село, бросали бомбы, рыскали
над лесом в поисках партизан. Косте Рожкову однажды пришлось даже целый
час лежать в болоте, спрятав голову под широкие листы кувшинок. А совсем
рядом, подсеченный пулеметными очередями самолета, валился в воду
камыш... И ребята уже привыкли к налетам.
Но теперь они ошиблись. Урчали не самолеты. Ребята еще не успели
спрятаться в щель, как на школьный двор, перепрыгнув через невысокий
палисад, забежали три запыленных немца. Автомобильные очки со
створчатыми стеклами блестели на их шлемах. Это были
разведчики-мотоциклисты. Они оставили свои машины в кустах. С трех
разных сторон, но все разом они бросились к школьникам и нацелили на них
свои автоматы.
- Стой! - закричал худой длиннорукий немец с короткими рыжими
усиками, должно быть начальник.- Пионирен? - спросил он.
Ребята молчали, невольно отодвигаясь от дула пистолета, который немец
по очереди совал им в лицо.
Но жесткие, холодные стволы двух других автоматов больно нажимали
сзади в спины и шеи школьников.
- Шнеллер, шнеллер, бистро! - закричал фашист.
Ксения Андреевна шагнула вперед прямо на немца и прикрыла собой
ребят.
- Что вы хотите? - спросила учительница и строго посмотрела в глаза
немцу. Ее синий и спокойный взгляд смутил невольно отступившего фашиста.
- Кто такое ви? Отвечать сию минуту... Я кой-чем говорить по-русски.
- Я понимаю и по-немецки,- тихо отвечала учительница,- но говорить
мне с вами не о чем. Это мои ученики, я учительница местной школы. Вы
можете опустить ваш пистолет. Что вам угодно? Зачем вы пугаете детей?
- Не учить меня! - зашипел разведчик.
Двое других немцев тревожно оглядывались по сторонам. Один из них
сказал что-то начальнику. Тот забеспокоился, посмотрел в сторону села и
стал толкать дулом пистолета учительницу и ребят по направлению к школе.
- Ну, ну, поторапливайся,- приговаривал он,- мы спешим...- Он
пригрозил пистолетом.- Два маленьких вопроса - и все будет в порядке.
Ребят вместе с Ксенией Андреевной втолкнули в класс. Один из фашистов
остался сторожить па школьном крыльце. Другой немец и начальник загнали
ребят за парты.
- Сейчас я вам буду давать небольшой экзамен,- сказал начальник.-
Сидеть на место!
Но ребята стояли, сгрудившись в проходе, и смотрели, бледные, на
учительницу.
- Садитесь, ребята,- своим негромким и обычным голосом сказала Ксения
Андреевна, как будто начинался очередной урок.
Ребята осторожно расселись. Они сидели молча, не спуская глаз с
учительницы. Они сели, по привычке, на свои места, как сидели обычно в
классе: Сеня Пичугин и Шура Капустина впереди, а Костя Рожков сзади
всех, на последней парте. И, очутившись на своих знакомых местах, ребята
понемножку успокоились.
За окнами класса, на стеклах которых были наклеены защитные полоски,
спокойно голубело небо, на подоконнике в банках и ящиках стояли цветы,
выращенные ребятами. На стеклянном шкафу, как всегда, парил ястреб,
набитый опилками. И стену класса украшали аккуратно наклеенные гербарии.
Старший немец задел плечом один из наклеенных листов, и на пол
посыпались с легким хрустом засушенные ромашки, хрупкие стебельки и
веточки.
Это больно резнуло ребят по сердцу. Все было дико, все казалось
противным привычно установившемуся в этих стенах порядку. И таким
дорогим показался ребятам знакомый класс, парты, на крышках которых
засохшие чернильные подтеки отливали, как крыло жука-бронзовика.
А когда один из фашистов подошел к столу, за которым обычно сидела
Ксения Андреевна, и пнул его ногой, ребята почувствовали себя глубоко
оскорбленными.
Начальник потребовал, чтобы ему дали стул. Никто из ребят не
пошевелился.
- Ну! - прикрикнул фашист.
- Здесь слушаются только меня,- сказала Ксения Андреевна.- Пичугин,
принеси, пожалуйста, стул из коридора.
Тихонький Сеня Пичугин неслышно соскользнул с парты и пошел за
стулом. Он долго не возвращался.
- Пичугин, поскорее! - позвала Сеню учительница.
Тот явился через минуту, волоча тяжелый стул с сиденьем, обитым
черной клеенкой. Не дожидаясь, пока он подойдет поближе, немец вырвал у
него стул, поставил перед собой и сел. Шура Капустина подняла руку:
- Ксения Андреевна... можно выйти из класса?
- Сиди, Капустина, сиди.- И, понимающе взглянув на девочку, Ксения
Андреевна еле слышно добавила: - Там же все равно часовой.
- Теперь каждый меня будет слушать! - сказал начальник.
И, коверкая слова, фашист стал говорить ребятам о том, что в лесу
скрываются красные партизаны, и он это прекрасно знает, и ребята тоже
это прекрасно знают. Немецкие разведчики не раз видели, как школьники
бегали туда-сюда в лес. И теперь ребята должны сказать начальнику, где
спрятались партизаны. Если ребята скажут, где сейчас партизаны,-
натурально, все будет хорошо. Если ребята не скажут,- натурально, все
будет очень плохо.
- Теперь я буду слушать каждый! - закончил свою речь немец.
Тут ребята поняли, чего от них хотят. Они сидели не шелохнувшись,
только переглянуться успели и снова застыли на своих партах.
По лицу Шуры Капустиной медленно ползла слеза. Костя Рожков сидел,
наклонившись вперед, положив крепкие локти на откинутую крышку парты.
Короткие пальцы его рук были сплетены. Костя слегка покачивался,
уставившись в парту. Со стороны казалось, что он пытается расцепить
руки, а какая-то сила мешает ему сделать это.
Ребята сидели молча.
Начальник подозвал своего помощника и взял у него карту.
- Прикажите им,- сказал он по-немецки Ксении Андреевне,- чтобы они
показали мне на карте или на плане это место. Ну, живо! Только смотрите
у меня...- Он заговорил опять по-русски: - Я вам предупреждаю, что я
понятен русскому языку и что вы будете сказать детей...
Он подошел к доске, взял мелок и быстро набросал план местности -
реку, село, школу, лес... Чтобы было понятней, он даже трубу нарисовал
на школьной крыше и нацарапал завитушки дыма.
- Может быть, вы все-таки подумаете и сами скажете мне все, что надо?
- тихо спросил начальник по-немецки у учительницы, вплотную подойдя к
ней.- Дети не поймут, говорите по-немецки.
- Я уже сказала вам, что никогда не была там и не знаю, где это.
Фашист, схватив своими длинными руками Ксению Андреевну за плечи,
грубо потряс ее:
- Смотри, я буду пока очень добрый, но дальше...
Ксения Андреевна высвободилась, сделала шаг вперед, подошла к партам,
оперлась обеими руками на переднюю и сказала:
- Ребята! Этот человек хочет, чтобы мы сказали ему, где находятся
наши партизаны. Я не знаю, где они находятся. Я там никогда не была. И
вы тоже не знаете. Правда?
- Не знаем, не знаем!..- зашумели ребята.- Кто их знает, где они!
Ушли в лес - и все.
- Вы совсем скверные учащиеся,- попробовал пошутить немец,- не может
отвечать на такой простой вопрос. Ай, ай...
Он с деланной веселостью оглядел класс, но не встретил ни одной
улыбки. Ребята сидели строгие и настороженные. Тихо было в классе,
только угрюмо сопел на первой парте Сеня Пичугин.
Немец подошел к нему:
- Ну, ты, как звать?.. Ты тоже не знаешь?
- Не знаю,- тихо ответил Сеня.
- А это что такое, знаешь? - И немец ткнул дулом пистолета в
опущенный подбородок Сени.
- Это знаю,- сказал Сеня.- Пистолет-автомат системы "вальтер"...
- А ты знаешь, сколько он может убивать таких скверных учащихся?
протянулся под потолок. В двух местах его поддерживали белые тесемочки,
приколотые кнопками к потолочине.
- Понимаете? - заговорил Тарасников.- Все время росла. Такая славная
веточка вымахнула. А тут стали мы с вами топить часто, а ей, видно, не
нравится. Я вот тут зарубочки делал на бревне, и даты у меня
проставлены. Видите, как сперва быстро росла. Иной день по два
сантиметра вытягивала. Даю вам честное благородное слово! А как стали мы
с вами чадить тут, вот уже три дня не наблюдаю роста. Так ей и захиреть
недолго. Давайте уж воздержимся. И курить бы надо поменьше.
Стебелечек-то нежненький, на него все влияет. А меня, знаете,
интересует: доберется он до выхода? А? Ведь так, чертенок, и тянется
поближе к воздуху, где солнце, чует из-под земли.
И мы легли спать в нетопленной, сырой землянке. На другой день я,
чтобы снискать расположение Тарасникова, сам уже заговорил с ним о его
веточке.
- Ну как,- спросил я, сбрасывая с себя мокрую плащ-палатку,- растет?
Тарасников выскочил из-за стола, посмотрел мне внимательно в глаза,
желая проверить, не смеюсь ли я над ним, но, увидев, что я говорю
серьезно, с тихим восторгом поднял лампу, отвел ее чуточку в сторону,
чтобы не закоптить свою веточку, и почти шепотом сообщил мне:
- Представьте себе, почти на полтора сантиметра вытянулась. Я же
говорил, топить не надо. Просто удивительное это явление природы!..
Ночью немцы обрушили на наше расположение массированный
артиллерийский огонь. Я проснулся от грохота близких разрывов,
выплевывая землю, которая от сотрясения обильно посыпалась на нас сквозь
бревенчатый потолок. Тарасников тоже проснулся и зажег лампочку. Все
ухало, дрожало и тряслось вокруг нас. Тарасников поставил лампочку на
середину стола, откинулся на койке, заложив руки за голову:
- Я так думаю, что большой опасности нет. Не повредит ее? Конечно,
сотрясение, но тут над нами три наката. Разве уж только прямое
попадание. А я ее, видите, подвязал. Словно предчувствовал...
Я с интересом поглядел на него.
Он лежал, запрокинув голову на подложенные за затылок руки, и с
нежной заботой смотрел на зеленый слабенький росточек, вившийся под
потолком. Он просто забыл, видимо, о том, что снаряд может обрушиться на
нас самих, разорваться в землянке, похоронить нас заживо под землей.
Нет, он думал только о бледной зеленой веточке, протянувшейся под
потолком нашей халупы. Только за нее беспокоился он.
И часто теперь, когда я встречаю на фронте и в тылу взыскательных,
очень занятых, суховатых на первый взгляд, малоприветливых как будто
людей, я вспоминаю техника-интенданта Тарасникова и его зеленую веточку.
Пусть грохочет огонь над головой, пусть промозглая сырость земли
проникает в самые кости, все равно - лишь бы уцелел, лишь бы дотянулся
до солнца, до желанного выхода робкий, застенчивый зеленый росток.
И кажется мне, что есть у каждого из нас своя заветная зеленая
веточка. Ради нее готовы мы перенести все мытарства и невзгоды военной
поры, потому что твердо знаем: там, за выходом, завешенным сегодня
отсыревшей плащ-палаткой, солнце непременно встретит, согреет и даст
новые силы дотянувшейся, нами выращенной и сбереженной ветке нашей.
Написан в начале войны на основе личных фронтовых впечатлений
писателя. Рассказ посвящен С. Л. С., то есть Светлане Леонидовне
Собиновой, жене писателя. Напечатан был в сборнике "Есть такие люди",
М., 1943, и в других сборниках Л. Кассиля.
Человек забыл все. Кто он? Откуда? Ничего не было - ни имени, ни
прошлого. Сумрак, густой и вязкий, обволакивал его сознание. Окружающие
не могли помочь ему. Они сами ничего не знали о раненом. Его подобрали в
одном из районов, очищенных от немцев; его нашли в промерзшем подвале
тяжело избитым, метавшимся в бреду. Документов при нем не оказалось.
Раненые красноармейцы, брошенные немцами в один подвал вместе с ним,
тоже не знали, кто он такой... Его отправили с эшелоном в глубокий тыл,
поместили там в госпиталь. На пятый день, еще в дороге, он пришел в
себя. Но когда спросили его, из какой он части, как его фамилия, он
растерянно оглядел сестер и военврача, так напряженно свел брови, что
побелела кожа в морщине на лбу, и проговорил вдруг глухо, медленно и
безнадежно:
- Не знаю я ничего... забыл я все. Это что же такое, товарищи? А,
доктор? Как же теперь? Куда ж делось все? Запамятовал все как есть...
Как же теперь?..
Он беспомощно посмотрел на доктора, схватился обеими руками за
стриженую голову, нащупал бинт и боязливо отнял руки.
- Ну, выскочило, все как есть выскочило. Вот вертится тут,- он
покрутил пальцем перед своим лбом,- а как к нему повернешься, так оно и
уплывет... Что же это со мной сделалось, доктор?
- Вы успокойтесь, успокойтесь,- стал уговаривать его молодой врач
Аркадий Львович и подал знак сестре, чтобы та вышла,- все пройдет, все
вспомните, все вернется. Только не волноваться, не волноваться. Оставьте
свою голову в покое, дадим отпуск памяти. А пока, разрешите, мы вас
зачислим товарищем Непомнящим. Можно?
Так и над койкой надписали: "Непомнящий. Ранение головы, повреждение
затылочной кости, многоместные ушибы тела..."
Молодого врача очень заинтересовал редкий случай такого тяжелого
поражения памяти. Он внимательно следил за Непомнящим. Как терпеливый
следопыт, он по отрывочным словам больного, по рассказам раненых,
подобранных вместе с ним, постепенно добрался до истоков болезни.
- Это человек с огромной волей,- говорил врач начальнику госпиталя.-
Я понимаю, как все это произошло. Немцы его допрашивали, пытали. А он
ничего не хотел сообщить им. Он старался как бы забыть все, что ему было
известно. Характерно: один из красноармейцев, из тех, что были при том
допросе, рассказал потом, что Непомнящий так и отвечал немцам: "Ничего
не знаю. Не помню..." Дело рисуется мне в таком виде: он запер на ключ
свою память в тот час и ключ закинул подальше. Он заставил себя на
допросе забыть все, что могло интересовать немцев, все, что он знал. Но
его безжалостно били по голове и на самом деле отшибли память. В
результате - полная амнезия. Но я уверен, что у него все восстановится.
Громадная воля! Она заперла память на ключ, она и отомкнет ее.
Молодой врач подолгу беседовал с Непомнящим. Он осторожно переводил
разговор на темы, которые могли бы что-то напомнить больному. Он говорил
о женах, которые писали другим раненым, рассказывал о детях. Но
Непомнящий оставался безучастным. Иногда в памяти оживала острая боль,
которая вспыхивала в перебитых суставах. Боль возвращала его к чему-то,
не совсем забытому. Он видел перед собой тускло светящую лампочку в
избе, вспоминал, что у него о чем-то упорно и жестоко допытывались, а он
не отвечал. И его били, били... Но, как только он пытался
сосредоточиться, эта сцена, слабо освещенная в сознании огоньком
коптящей лампы, разом туманилась, все оставалось неразглядимым,
сдвигалось куда-то в сторону от сознания, подобно тому, как исчезает,
неуловимо прячась от взора, пятнышко, только что плававшее перед
глазами. Все случившееся казалось Непомнящему ушедшим в конец длинного,
плохо освещенного коридора. Он пытался войти в этот узкий проход,
протиснуться в глубь его как можно дальше, но туннель становился все
уже, все душнее. Раненый глох и задыхался во мраке. Тяжелые головные
боли были результатом этих усилий.
Доктор попробовал читать Непомнящему газеты, но раненый начинал
тяжело ворочаться, и врач понял, что он бередит какие-то самые больные
места пораженной памяти. Тогда врач решил попробовать другие, более
безобидные способы. Он принес где-то раздобытые святцы [1] и подряд
прочел вслух Непомнящему все имена: Агафон, Агамемнон, Аггей,
Анемподист... Непомнящий выслушал все святцы с одинаковым равнодушием и
не откликнулся ни на одно имя. Врач решил испытать еще одно, придуманное
им средство. Однажды он пришел к Непомнящему, который уже вставал с
постели, и принес ему военную гимнастерку, брюки, сапоги. Взяв
выздоравливающего за руку, доктор повел его за собой по коридору,
внезапно остановился у одной из дверей и резко распахнул ее. Перед
Непомнящим блеснуло высокое трюмо. Худой человек в военной гимнастерке и
сапогах походного образца, коротко остриженный, уставился на вошедшего
из зеркала.
- Ну, как? - спросил врач.- Не узнаете?
- Нет,- отрывисто сказал Непомнящий, вглядываясь в зеркало,- личность
незнакомая. Новый, что ли? - И он стал беспокойно оглядываться, ища
глазами человека, который отражался в зеркале.
К Новому году начали прибывать в госпиталь посылки с гостинцами.
Стали готовить елку. Аркадий Львович умышленно вовлек в дело
Непомнящего. Врач рассчитывал, что милая возня с игрушками, мишурой и
сверкающими шарами, душистый запах хвои породят у все позабывшего
человека хоть какие-то воспоминания о днях, которые всеми людьми
запоминаются на долгую жизнь и, пока живет сознание, искрятся в нем, как
блестки, прячущиеся в елочных ветвях. Непомнящий аккуратно наряжал елку.
Послушно, не улыбаясь, развешивал он на смолистых ветках безделушки, но
все это ему ничего не напоминало.
Чтобы лишний шум не тревожил больного, врач перевел Непомнящего в
небольшую палату. Палата эта была крайней в коридоре. Крыло
госпитального корпуса выходило здесь на заросший лесом холм. Ниже, под
холмом, начинался уже заводской район города.
Рано утром Аркадий Львович пришел к Непомнящему. Больной еще спал.
Врач осторожно поправил на нем одеяло, подошел к окну и открыл большую
форточку-фрамугу. Было половина восьмого, и мягкий ветерок оттепели
принес снизу, из-под холма, гудок густого, бархатного тона. Это звал на
работу один из ближайших заводов. Он то гудел в полную мощь, то как
будто утихал чуточку, подчиняясь взмахам ветра, как мановениям невидимой
дирижерской руки; вторя ему, откликнулись соседние заводы, а потом
затрубили дальние гудки на рудниках...
... И внезапно Непомнящий сел на койке.
- Час который? - спросил он озабоченно, не открывая глаз, но спуская
ноги с койки.- Уже наш гудел? Ох ты, черт, проспал я...
Он потер слипшиеся веки, крякнул, помотал головой, сгоняя сон, потом
вскочил и стал ворошить госпитальный халат. Он взрыл всю постель, ища
одежду. Ворчал, что задевал куда-то гимнастерку и брюки. Аркадий Львович
вихрем вылетел из палаты и тотчас вернулся, неся костюм, в который он
облачал Непомнящего в день эксперимента с зеркалом. Не глядя на врача,
Непомнящий торопливо одевался, прислушивался к гудку, который все еще
широко и властно входил в палату, вваливаясь через открытую фрамугу. На
ходу оправляя пояс, Непомнящий побежал по коридору к выходу. Аркадий
Львович последовал за ним и успел в раздевалке накинуть на плечи
Непомнящего чью-то шинель. Непомнящий шел по улице, не глядя по
сторонам. Не память еще, но лишь давняя привычка вела его сейчас по
улице, которую он вдруг узнал. Много лет подряд каждое утро слышал он
этот гудок, вскакивал в полусне с постели и тянулся к одежде. Аркадий
Львович шел сперва позади Непомнящего. Он уже сообразил, что произошло.
Счастливое совпадение! Раненого, как это уже не раз случалось, привезли
в его родной город, и теперь он узнал гудок своего завода. Убедившись,
что Непомнящий уверенно идет к заводу, врач опередил его и вбежал в
табельную будку. Пожилая табельщица проходной обомлела, увидев
Непомнящего.
- Егор Петрович,- зашептала она,- господи боже, живой, здоровый!..
Непомнящий коротко кивнул ей:
- Здорова была, товарищ Лахтина. Задержался я маленько сегодня.
Он стал рыться в карманах, беспокойно ища пропуск. Но из караульной
будки вышел вахтер, что-то шепнул табельщице. Непомнящего пропустили.
И вот он пришел в свой цех и направился прямиком к своему станку.
Быстро, хозяйским глазом осмотрел он станок, оглянулся, поискал глазами
в молчаливой толпе рабочих, в отдалении деликатно смотревших на него,
наладчика, подозвал его пальцем.
- Здорово, Константин Андреевич, поправь-ка мне диск на делительной
головке.
Как ни упрашивал Аркадий Львович, народу интересно было поглядеть на
знаменитого фрезеровщика, так неожиданно, так необычно вернувшегося на
свой завод. "Барычев тут..." - пронеслось по всем цехам. Егора Петровича
Барычева считали погибшим. Давно не было никаких вестей о нем. Аркадий
Львович издали присматривал за своим пациентом.
Барычев еще раз критически оглядел свой станок, одобрительно крякнул,
и врач услышал, как облегченно вздохнул стоявший около него молодой
парень, видимо заменявший Барычева у станка. Но вот затрубил над цехом
бас заводского гудка. Егор Петрович Барычев вставил в оправку деталь,
укрепил, как он всегда делал, сразу два фреза большого диаметра, пустил
станок вручную, потом мягко включил подачу. Брызнула эмульсия,
затопорщилась металлическая стружка. "По-своему работает, по-прежнему,
по-барычевски",- с уважением шептали вокруг. Память уже вернулась рукам
мастера.
- Что это сегодня на всех стих какой нашел? - проговорил он,
обращаясь к другу-наладчику.- Гляди-ка ты, Константин Андреевич,
молодые-то наши из ранних.
- Ты уж больно стар,- отшутился наладчик.- Тридцати еще не стукнуло,
а тоже дедушкой заговорил. А что касаемо продукции, то у нас теперь весь
цех по-барычевски работать взялся. Двести двадцать процентов даем. Сам
понимаешь, тянуть не время. Как ты в действующую отбыл...
- Погоди,- тихо сказал Егор Петрович и выронил из рук гаечный ключ.
Звонко ударился металл о кафель пола. На этот звук поспешил Аркадий
Львович. Он увидел, как сперва побагровели, а потом медленно отошли,
побелели скулы Барычева.
- Костя... Константин Андреевич, доктор... а жена как? Ребята мои?
Ведь я же их с первого дня не видел, как на фронт ушел...
И память ворвалась в него, обернувшись живой тоской по дому. Память
ударила в сердце жгучей радостью возвращения и нестерпимой яростной
обидой на тех, кто пытался у него похитить все добытое жизнью! Вернулось
все.
Драматическая история, описанная в рассказе, произошла в одном
госпитале на Урале вскоре после начала войны. Писатель узнал о ней от
врача этого госпиталя. Тогда же рассказ был передан по радио и
опубликован в сборнике Л. Кассиля "Линия связи", М., 1942.
1. Святцы - список "святых" людей, почитаемых христианской церковью,
и праздников в их честь в календарном или алфавитном порядке.
Про учительницу Ксению Андреевну Карташову говорили, что у нее руки
поют. Движения у нее были мягкие, неторопливые, округлые, и, когда она
объясняла урок в классе, ребята следили за каждым мановением руки
учительницы, и рука пела, рука объясняла все, что оставалось непонятным
в словах. Ксении Андреевне не приходилось повышать голос на учеников, ей
не надо было прикрикивать. Зашумят в классе, она подымет свою легкую
руку, поведет ею - и весь класс словно прислушивается, сразу становится
тихо.
- Ух, она у нас и строгая же! - хвастались ребята.- Сразу все
замечает...
Тридцать два года учительствовала в селе Ксения Андреевна. Сельские
милиционеры отдавали ей честь на улице и, козыряя, говорили:
- Ксения Андреевна, ну как мой Ванька у вас по науке двигает? Вы его
там покрепче.
- Ничего, ничего, двигается понемножку,- отвечала учительница,-
хороший мальчуган. Ленится вот только иногда. Ну, это и с отцом бывало.
Верно ведь?
Милиционер смущенно оправлял пояс: когда-то он сам сидел за партой и
отвечал у доски Ксении Андреевне и тоже слышал про себя, что малый он
неплохой, да только ленится иногда... И председатель колхоза был
когда-то учеником Ксении Андреевны, и директор машинно-тракторной
станции учился у нее. Много людей прошло за тридцать два года через
класс Ксении Андреевны. Строгим, но справедливым человеком прослыла она.
Волосы у Ксении Андреевны давно побелели, но глаза не выцвели и были
такие же синие и ясные, как в молодости. И всякий, кто встречал этот
ровный и светлый взгляд, невольно веселел и начинал думать, что, честное
слово, не такой уж он плохой человек и на свете жить безусловно стоит.
Вот какие глаза были у Ксении Андреевны!
И походка у нее была тоже легкая и певучая. Девочки из старших
классов старались перенять ее. Никто никогда не видел, чтобы учительница
заторопилась, поспешила. А в то же время всякая работа быстро спорилась
и тоже словно пела в ее умелых руках. Когда писала она на классной доске
условия задачи или примеры из грамматики, мел не стучал, не скрипел, не
крошился и ребятам казалось, что из мелка, как из тюбика, легко и вкусно
выдавливается белая струйка, выписывая на черной глади доски буквы и
цифры. "Не спеши! Не скачи, подумай сперва как следует!" - мягко
говорила Ксения Андреевна, когда ученик начинал плутать в задаче или в
предложении и, усердно надписывая и стирая написанное тряпкой, плавал в
облачках мелового дыма.
Не заспешила Ксения Андреевна и в этот раз. Как только послышалась
трескотня моторов, учительница строго оглядела небо и привычным голосом
сказала ребятам, чтобы все шли к траншее, вырытой в школьном дворе.
Школа стояла немножко в стороне от села, на пригорке. Окна классов
выходили к обрыву над рекой. Ксения Андреевна жила при школе. Занятий не
было. Фронт проходил совсем недалеко от села. Где-то рядом громыхали
бои. Части Красной Армии отошли за реку и укрепились там. А колхозники
собрали партизанский отряд и ушли в ближний лес за селом. Школьники
носили им туда еду, рассказывали, где и когда были замечены немцы. Костя
Рожков - лучший пловец школы - не раз доставлял на тот берег
красноармейцам донесения от командира лесных партизан. Шура Капустина
однажды сама перевязала раны двум пострадавшим в бою партизанам - этому
искусству научила ее Ксения Андреевна. Даже Сеня Пичугин, известный
тихоня, высмотрел как-то за селом немецкий патруль и, разведав, куда он
идет, успел предупредить отряд.
Под вечер ребята собирались у школы и обо всем рассказывали
учительнице. Так было и в этот раз, когда совсем близко заурчали моторы.
Фашистские самолеты не раз уже налетали на село, бросали бомбы, рыскали
над лесом в поисках партизан. Косте Рожкову однажды пришлось даже целый
час лежать в болоте, спрятав голову под широкие листы кувшинок. А совсем
рядом, подсеченный пулеметными очередями самолета, валился в воду
камыш... И ребята уже привыкли к налетам.
Но теперь они ошиблись. Урчали не самолеты. Ребята еще не успели
спрятаться в щель, как на школьный двор, перепрыгнув через невысокий
палисад, забежали три запыленных немца. Автомобильные очки со
створчатыми стеклами блестели на их шлемах. Это были
разведчики-мотоциклисты. Они оставили свои машины в кустах. С трех
разных сторон, но все разом они бросились к школьникам и нацелили на них
свои автоматы.
- Стой! - закричал худой длиннорукий немец с короткими рыжими
усиками, должно быть начальник.- Пионирен? - спросил он.
Ребята молчали, невольно отодвигаясь от дула пистолета, который немец
по очереди совал им в лицо.
Но жесткие, холодные стволы двух других автоматов больно нажимали
сзади в спины и шеи школьников.
- Шнеллер, шнеллер, бистро! - закричал фашист.
Ксения Андреевна шагнула вперед прямо на немца и прикрыла собой
ребят.
- Что вы хотите? - спросила учительница и строго посмотрела в глаза
немцу. Ее синий и спокойный взгляд смутил невольно отступившего фашиста.
- Кто такое ви? Отвечать сию минуту... Я кой-чем говорить по-русски.
- Я понимаю и по-немецки,- тихо отвечала учительница,- но говорить
мне с вами не о чем. Это мои ученики, я учительница местной школы. Вы
можете опустить ваш пистолет. Что вам угодно? Зачем вы пугаете детей?
- Не учить меня! - зашипел разведчик.
Двое других немцев тревожно оглядывались по сторонам. Один из них
сказал что-то начальнику. Тот забеспокоился, посмотрел в сторону села и
стал толкать дулом пистолета учительницу и ребят по направлению к школе.
- Ну, ну, поторапливайся,- приговаривал он,- мы спешим...- Он
пригрозил пистолетом.- Два маленьких вопроса - и все будет в порядке.
Ребят вместе с Ксенией Андреевной втолкнули в класс. Один из фашистов
остался сторожить па школьном крыльце. Другой немец и начальник загнали
ребят за парты.
- Сейчас я вам буду давать небольшой экзамен,- сказал начальник.-
Сидеть на место!
Но ребята стояли, сгрудившись в проходе, и смотрели, бледные, на
учительницу.
- Садитесь, ребята,- своим негромким и обычным голосом сказала Ксения
Андреевна, как будто начинался очередной урок.
Ребята осторожно расселись. Они сидели молча, не спуская глаз с
учительницы. Они сели, по привычке, на свои места, как сидели обычно в
классе: Сеня Пичугин и Шура Капустина впереди, а Костя Рожков сзади
всех, на последней парте. И, очутившись на своих знакомых местах, ребята
понемножку успокоились.
За окнами класса, на стеклах которых были наклеены защитные полоски,
спокойно голубело небо, на подоконнике в банках и ящиках стояли цветы,
выращенные ребятами. На стеклянном шкафу, как всегда, парил ястреб,
набитый опилками. И стену класса украшали аккуратно наклеенные гербарии.
Старший немец задел плечом один из наклеенных листов, и на пол
посыпались с легким хрустом засушенные ромашки, хрупкие стебельки и
веточки.
Это больно резнуло ребят по сердцу. Все было дико, все казалось
противным привычно установившемуся в этих стенах порядку. И таким
дорогим показался ребятам знакомый класс, парты, на крышках которых
засохшие чернильные подтеки отливали, как крыло жука-бронзовика.
А когда один из фашистов подошел к столу, за которым обычно сидела
Ксения Андреевна, и пнул его ногой, ребята почувствовали себя глубоко
оскорбленными.
Начальник потребовал, чтобы ему дали стул. Никто из ребят не
пошевелился.
- Ну! - прикрикнул фашист.
- Здесь слушаются только меня,- сказала Ксения Андреевна.- Пичугин,
принеси, пожалуйста, стул из коридора.
Тихонький Сеня Пичугин неслышно соскользнул с парты и пошел за
стулом. Он долго не возвращался.
- Пичугин, поскорее! - позвала Сеню учительница.
Тот явился через минуту, волоча тяжелый стул с сиденьем, обитым
черной клеенкой. Не дожидаясь, пока он подойдет поближе, немец вырвал у
него стул, поставил перед собой и сел. Шура Капустина подняла руку:
- Ксения Андреевна... можно выйти из класса?
- Сиди, Капустина, сиди.- И, понимающе взглянув на девочку, Ксения
Андреевна еле слышно добавила: - Там же все равно часовой.
- Теперь каждый меня будет слушать! - сказал начальник.
И, коверкая слова, фашист стал говорить ребятам о том, что в лесу
скрываются красные партизаны, и он это прекрасно знает, и ребята тоже
это прекрасно знают. Немецкие разведчики не раз видели, как школьники
бегали туда-сюда в лес. И теперь ребята должны сказать начальнику, где
спрятались партизаны. Если ребята скажут, где сейчас партизаны,-
натурально, все будет хорошо. Если ребята не скажут,- натурально, все
будет очень плохо.
- Теперь я буду слушать каждый! - закончил свою речь немец.
Тут ребята поняли, чего от них хотят. Они сидели не шелохнувшись,
только переглянуться успели и снова застыли на своих партах.
По лицу Шуры Капустиной медленно ползла слеза. Костя Рожков сидел,
наклонившись вперед, положив крепкие локти на откинутую крышку парты.
Короткие пальцы его рук были сплетены. Костя слегка покачивался,
уставившись в парту. Со стороны казалось, что он пытается расцепить
руки, а какая-то сила мешает ему сделать это.
Ребята сидели молча.
Начальник подозвал своего помощника и взял у него карту.
- Прикажите им,- сказал он по-немецки Ксении Андреевне,- чтобы они
показали мне на карте или на плане это место. Ну, живо! Только смотрите
у меня...- Он заговорил опять по-русски: - Я вам предупреждаю, что я
понятен русскому языку и что вы будете сказать детей...
Он подошел к доске, взял мелок и быстро набросал план местности -
реку, село, школу, лес... Чтобы было понятней, он даже трубу нарисовал
на школьной крыше и нацарапал завитушки дыма.
- Может быть, вы все-таки подумаете и сами скажете мне все, что надо?
- тихо спросил начальник по-немецки у учительницы, вплотную подойдя к
ней.- Дети не поймут, говорите по-немецки.
- Я уже сказала вам, что никогда не была там и не знаю, где это.
Фашист, схватив своими длинными руками Ксению Андреевну за плечи,
грубо потряс ее:
- Смотри, я буду пока очень добрый, но дальше...
Ксения Андреевна высвободилась, сделала шаг вперед, подошла к партам,
оперлась обеими руками на переднюю и сказала:
- Ребята! Этот человек хочет, чтобы мы сказали ему, где находятся
наши партизаны. Я не знаю, где они находятся. Я там никогда не была. И
вы тоже не знаете. Правда?
- Не знаем, не знаем!..- зашумели ребята.- Кто их знает, где они!
Ушли в лес - и все.
- Вы совсем скверные учащиеся,- попробовал пошутить немец,- не может
отвечать на такой простой вопрос. Ай, ай...
Он с деланной веселостью оглядел класс, но не встретил ни одной
улыбки. Ребята сидели строгие и настороженные. Тихо было в классе,
только угрюмо сопел на первой парте Сеня Пичугин.
Немец подошел к нему:
- Ну, ты, как звать?.. Ты тоже не знаешь?
- Не знаю,- тихо ответил Сеня.
- А это что такое, знаешь? - И немец ткнул дулом пистолета в
опущенный подбородок Сени.
- Это знаю,- сказал Сеня.- Пистолет-автомат системы "вальтер"...
- А ты знаешь, сколько он может убивать таких скверных учащихся?