Страница:
Причиняю много боли и страданий любимому человеку. Я хочу его порадовать, хочу быть здоровой и веселой (ведь это все, что ему нужно), но не в силах. Ни в физических, ни в моральных. Где ты, червячок?
Тебя убила мамочка. Бывший супруг-с? Как было сказано в замечательном фильме: «Он – всего лишь орудие». Не более того. Любимый говорит, что мою мать оправдывает ее собственная болезнь, он отчего-то убежден, что она не вполне нормальна. Видимо, просто не видел человек прежде такие экземпляры, вот и не верит, что это может быть очень даже нормой.
В любом случае это оправдание «не катит» в моих глазах. Пусть меня разобьет самый страшный паралич, если я так разрушу жизнь своей дочери, как разбомбила мою моя мать. Ошибки могут быть у каждого, но стратегия и тактика «страдай и мучайся, дитя мое» – это я даже не знаю, как назвать. Боже, как я любила ее, как верила! Все детство, всю юность мою… Потом появились сомнения, потом я почувствовала ее железную руку на моей шее. Потом она стала эту руку сжимать. Господи, сколько силы и злости в ее руке! И какой мама оказалась двуличной – вот о чем я никогда прежде не догадывалась! Никто, как она, не умеет притворяться доброй, нежной, слабой и беззащитной! Она всегда умела сделать «бедненькие» глазки так, что все вокруг рыдали. А в ней силы и агрессии – на пятерых хватит. За что она ненавидит любимого моего человека, за что так растоптала нас? Да, он – умный (умнее ее), образованный (поболе, чем она). Это даже неинтересно разбирать, тут все и так ясно. Но заодно она возненавидела и меня. Или все-таки никогда и не любила, а всю жизнь играла? Не верю. Да, она любила меня все меньше и меньше, по ходу того как я не оправдывала ее честолюбивых надежд, но последний удар оказался самым страшным: я выбрала не того человека. Не того, который был нужен ей.
Возможно, она сама не осознает своей силы, но факт остается фактом: червячка прикончила она. Не прощу ей этого никогда. Мне без него – смерть.
Мама-педагог
Записки нездоровой женщины
Я не вундеркинд, и маме очень грустно
Тебя убила мамочка. Бывший супруг-с? Как было сказано в замечательном фильме: «Он – всего лишь орудие». Не более того. Любимый говорит, что мою мать оправдывает ее собственная болезнь, он отчего-то убежден, что она не вполне нормальна. Видимо, просто не видел человек прежде такие экземпляры, вот и не верит, что это может быть очень даже нормой.
В любом случае это оправдание «не катит» в моих глазах. Пусть меня разобьет самый страшный паралич, если я так разрушу жизнь своей дочери, как разбомбила мою моя мать. Ошибки могут быть у каждого, но стратегия и тактика «страдай и мучайся, дитя мое» – это я даже не знаю, как назвать. Боже, как я любила ее, как верила! Все детство, всю юность мою… Потом появились сомнения, потом я почувствовала ее железную руку на моей шее. Потом она стала эту руку сжимать. Господи, сколько силы и злости в ее руке! И какой мама оказалась двуличной – вот о чем я никогда прежде не догадывалась! Никто, как она, не умеет притворяться доброй, нежной, слабой и беззащитной! Она всегда умела сделать «бедненькие» глазки так, что все вокруг рыдали. А в ней силы и агрессии – на пятерых хватит. За что она ненавидит любимого моего человека, за что так растоптала нас? Да, он – умный (умнее ее), образованный (поболе, чем она). Это даже неинтересно разбирать, тут все и так ясно. Но заодно она возненавидела и меня. Или все-таки никогда и не любила, а всю жизнь играла? Не верю. Да, она любила меня все меньше и меньше, по ходу того как я не оправдывала ее честолюбивых надежд, но последний удар оказался самым страшным: я выбрала не того человека. Не того, который был нужен ей.
Возможно, она сама не осознает своей силы, но факт остается фактом: червячка прикончила она. Не прощу ей этого никогда. Мне без него – смерть.
Мама-педагог
У моей мамы педагогическое образование. Советское. Провинциальное. Поэтому в семье она – педагог никакой.
Мамочка моя всегда была великой труженицей, просто какой-то рабочей лошадкой. Если она не сидела за письменным столом, то непременно делала в доме уборку, готовила обеды-ужины, мучительно бродила по магазинам, добывая хоть какую-то еду и возвращаясь домой с тяжеленными сумками, – до сих пор ума не приложу, как она таскала подобные тяжести! А в сумках были, как водится, гнилые овощи, жалкие мясные обрезки, кусок вареной колбасы, молоко, хлеб… Ну, всем известен сей советский кошмарный набор корма для людского скота, ежели приобретаешь пищу не с «заднего кирильца» магазинов. Заднее же крыльцо – это было не из нашей жизни. Мои родители принципиально этого не умели и не хотели делать.
– Мерзость, гадость, спекуляция.
Не понимаю, почему добывать еду с помощью денег – это гадость? Но для них, видимо, как для настоящих советских людей (несмотря на все их якобы антисоветское диссидентство), важно было отдавать деньги именно в руки государства, но ни в коем случае не какого-то частника. Государство за их деньги бросало им в лицо гнилье и тухлятину, а они, честные и чистые интеллигенты, волокли это домой, детям. И гордо презирали тех «непорядочных» людей, которые умели «достать», а на самом деле – купить из-под прилавка для своих детей доброкачественные продукты. И я бы не осуждала за это родителей, даже отца не осуждала бы (ну, бывают такие мужчины, не умеют они добывать мамонта для семьи, что ж поделать, не действует безотказно в наше время механизм естественного отбора), но вот только гордиться собой им в этом случае не стоило бы… Тоже мне – хранители социалистических идеалов!
…И вот приходит мама домой, лицо зеленое, глаза несчастные. Тащит эти чертовы сумки-авоськи на кухню, где сама их разбирает, все рассовывает, расставляет. Никогда к этому занятию она почему-то не привлекала ни меня, ни брата. И не только к этому…
Так и осталось для меня загадкой, отчего мама абсолютно не приучала нас к помощи по дому. Максимум – сбегать в магазин за хлебом. Никогда ни я, ни Сашка не помогали ей с уборкой или готовкой, сроду не таскали сумок. Все она сама.
Правда, иногда у нее случались срывы.
– Да что же это такое! – орала она со слезами. – Я бьюсь как рыба об лед, и ни одна сволочь никогда не поможет!
Интересно, что эти крики всегда относились только ко мне. Брата, как правило, в такие моменты не бывало дома. Мне становилось ужасно стыдно, я тут же хваталась за тряпку и начинала вытирать пыль с пианино… Сашка же не делал ничего и никогда. Или от меня это тщательно скрывали (шутка). Но я действительно не помню братика ни в одной ситуации «помочь в уборке квартиры» или «сбегать за хлебом».
Что ж, спасибо тебе, мама, на домашнем фронте ты меня не эксплуатировала никогда. Хотя есть один нюанс: готовить я так и не научилась, всю домашнюю каторгу, когда сама стала хозяйкой, осваивала так, будто я из детского дома вышла. Кое-что освоила. Например, преуспела в уборке помещений: мой дом друзья в шутку называли «операционной», настолько в нем всегда было чисто, может даже чересчур.
Я повторила твою ошибку, мама: я тоже никогда не заставляла свою дочь что-то делать в доме, и тоже выросла неумеха еще та. Теперь мой взрослый уже пупс заявляет:
– Своим будущим детям я бездельничать не дам. А то они к двадцати годам не будут уметь ни полы вымыть, ни пуговицу пришить, – и с укором смотрит на меня.
Абсолютно права моя девочка! Пусть только хватит ей на это сил и не сработает дурная наследственность. В общем, посмотрим, как у нее получится…
Это плохо, очень плохо, когда ребенок вырастает, ничего не умея, не зная ни про домашнее хозяйство, ни про отношения мужчины и женщины (мужа и жены), ни про рождение и воспитание детей. Я случайно нашла точный образ себя – юной девушки и начинающей хозяйки: девица из детского дома. Ничего не умевшая и не знавшая. Не могшая отличить любовь от увлечения, не способная строить отношения и ничего не понимающая в том, как надо подходить к созданию семьи. Когда родилась дочка, я не имела понятия об элементарных вещах, которым учат именно мамы, а, к примеру, пеленать младенца, держать ребеночка на руках, делать подгузники меня учила сестра мужа.
Посмотрите на кошку с котятами, сучку со щенками, да любую тварь с детенышами: все мамки учат практической жизни своих детей, все им что-то мурлычат, мяучат, лают, показывают, рассказывают… Ну что ж, меня учили чему-то другому, пожалуй, тоже важному и нужному, но не имеющему никакого отношения к обыденной, практической, каждодневной жизни. А ведь надо было жить именно каждый день, просто – жить. Этому-то я и не научилась…
Иногда представляю себе картинку, как мама зовет меня, девочку:
– Доча, иди сюда, будем вместе готовить борщик, я тебя научу, расскажу секретики, а заодно поболтаем…
Неужто бы я отказалась? Да ни за что на свете! Но мама предпочитала все делать сама, в мрачном одиночестве, с трагически поджатыми губами. Она говорила, что любит ДУМАТЬ во время готовки, мытья посуды… То есть она была в эти моменты очень занята своими мыслями, наверно, сюжетами своих произведений. Похвально. Красиво. Все интеллигенты ахают. Мамочка всегда либо писа´ла, либо думала, либо читала. На меня у нее, работающей дома и не ходящей никогда «в присутствие», времени совершенно не оставалось. Интеллектуалка!
О, если бы мама учила меня, как надо пеленать ребеночка, как надо учить малыша говорить, читать, ходить и так далее, я была бы счастлива. Я не наделала бы столько ошибок, сколько наляпала «выпускница детского дома». Самое грустное, что мои ошибки в воспитании дочки были очень глупыми, ужасно стыдными! Я их давным-давно самостоятельно осознала и что-то даже попыталась исправить, но обидно, что я могла бы избежать стольких глупостей, если бы мама научила меня самым простым материнским премудростям.
Я не знаю, почему она этого не делала. Возможно, из дикого «совкового» ханжества: как это возможно говорить с дочерью о ее будущих детях? О ее замужестве? Боже, это же разврат какой-то! Советская педагогика, очевидно, была рассчитана на воспитание бесполых существ. А может, моя мать сама была «девицей из детского дома»? Тогда привет тебе, бабушка! Что ж, в таком случае эта порочная цепь, надеюсь, прервется на мне. То есть я сама ее порву.
Кромешная зимняя тьма. Яростно звенит будильник, как гнусный палач, как гестаповский мясник, как распоследняя сволочь. И дело даже не в том, что я, как всегда, не выспалась, а в том, что его отвратительное верещание знаменует собой начало очередного мучительного дня – дня, полного тревоги, страхов и то и дело подступающей к горлу тошноты.
А сегодня день вообще особенный: контрольная по математике. Я по-прежнему одна из лучших учениц в классе (лучше меня только Олечка, подружка моя дорогая, до сих пор родной человечек), но вот с точными науками у меня любви не сложилось. Кое-что вроде бы ясно, а что-то почему-то ускользает, не хочет вкладываться в мои извилины, все время выпирает непонятками и выливается в проблемы при решении задач и примеров. А потому к моему постоянному тупому, как хроническая зубная боль, страху перед школой в дни всяких проверок и испытаний добавляется острейшее страдание от дырявого и воспаленного зуба. У-уф, сравнила… Но, ей-богу, примерно так оно и чувствовалось.
У меня редко возникали проблемы с уроками дома, но порой что-то не очень склеивалось с той же математикой, физикой или химией, а я, как ребенок обязательный и ответственный, просто обязана была разобраться в теме. И вот я шла с учебником к старшим товарищам, жившим со мной на одной жилплощади. Как я уже говорила, моя суперотличница мама НИ РАЗУ в моей жизни, начиная с четвертого класса, не смогла мне помочь ни по одному предмету… кроме русского языка, где мне помощь была не нужна (ха-ха-ха).
– Дождись папу, он тебе поможет, – нахмуренно посмотрев в учебник, говорила мама. Или: – Сашка сейчас дома, обратись к нему.
Простое умозаключение я, очевидно в силу особенной своей тупости (не зря же проблемы с математикой!), сделать не смогла: вот, оказывается, чего стоили все ее пятерки, золотые медали, награды и доски почета. В «Пындровке» (условно говоря) среди необразованных, нечитающих людей не очень сложно быть первой. И наверное, с маминой стороны было не слишкомто умно постоянно бахвалиться этим своим вечным первенством на деревне. Но мама страстно и любой ценой жаждала моих пятерок, золотой медали, наград и досок почета, таких же, какие были у нее, не считаясь ни с логикой, ни со здравым смыслом, не желая думать и рассуждать на эту тему. Видимо, только все это могло оправдать в ее глазах мое ненужное появление на свет.
Музыкалка превратилась в пытку: четыре раза в неделю я ездила на троллейбусе на все эти сольфеджио, хоры, музлитературы и прочую муру, совершенно не понимая – зачем?
– Так надо! – твердила мама. – Бросить не позволю.
Музыкалку я тоже боялась, тем более что дважды в год с самого первого класса там были экзамены. Каждый раз испытание, каждый раз потные ладони, больной живот, тошнота и рвота в туалете, чтоб, не дай бог, никто не увидел.
Сладкие мечты: приезжаю на занятия, а музыкалка сгорела. Или умерла моя училка по игре на фортепиано, и пока мне не могут подобрать новую. Или… Однажды утром я не проснулась от будильника. Потому что умерла… Первый раз я удивилась этой мысли. А потом она стала приходить ко мне все чаще, как очень привлекательная альтернатива этой серой жизни, в которой нет места и времени для гуляний с подружками, нет радости от общения со сверстниками, ибо все и всегда напрочь перебито страхом: как и что будет с учебой? Какие я получу отметки? Сумею ли ответить на уроке на пятерку, в крайнем случае на четверку. Потому что когда я получаю четверки, мама всегда спрашивает:
– А почему же не «пять»?
И часто в такие моменты возникают «другие дети».
– Вот у Инны Николаевны дочка учится во французской школе, и, между прочим, в музыкальной тоже. У нее одни пятерки и там и там.
– А дочь Льва Семеновича заняла первое место на олимпиаде по ботанике. Такая умничка!
– Ты плохо выучила, потому что вчера устала после музыкальной школы? Я не понимаю, а как ДРУГИЕ ДЕТИ справляются и с тем и с этим? Ты какая-то особенная, что ли?
Мне стыдно, мне ужасно стыдно, чувство вины душит меня. И я опять понимаю, что маме не повезло с дочкой. Так, может, всем было бы лучше, чтоб меня не было?
Когда моя дочь пошла в школу, для меня было совершенно ясно, что я никогда, ни за что на свете не буду ругать ее за плохие отметки. И это данное себе слово я держала крепко! Когда у дочки что-то не ладилось в учебе и я видела ее огорчение или озабоченность, моими главными эмоциями были жалость и желание ей помочь, освободить от дискомфорта. Я сделала все, чтобы она вообще не боялась уроков, учителей и оценок.
– Даже не думай бояться завтрашней контрольной! Подумаешь, двойку получишь! Нет, я тебя ругать не буду. Никто тебя ругать не будет. Так чего ты боишься? Сама не знаешь? Хорошо, давай договоримся так: если ты получишь двойку, я покупаю торт и мы это дело заедим. ОК? Чего хихикаешь-то? Не-е-ет, за тройку только шоколадку подарю, не больше…
Ни разу за 10 лет школы я не ругала ее и даже особо не контролировала. Я боялась только одного: чтобы, не дай бог, у дочери не случилось никаких психозов или неврозов, чтобы ее не тошнило по утрам и не мучила бессонница. Пожалуй, я перестаралась: в старших классах девочке стало до такой степени плевать на учебу и отметки, что это перешло границы нормы. Но я все же не жалею. Сейчас она уже совершенно взрослый и самостоятельный человек, который НЕ БОИТСЯ никого и ничего: ни ситуаций, ни людей, ни чиновников, ни начальников. И еще она любит жизнь и умеет получать от нее удовольствие. А детство у нее, как мне кажется, было полноценным, потому и вырос человек без комплексов и страхов. Слава богу! Слава мне – любящей маме (это шутка)! Но я действительно очень и очень рада. Я старалась, и у меня получилось.
Мамочка моя всегда была великой труженицей, просто какой-то рабочей лошадкой. Если она не сидела за письменным столом, то непременно делала в доме уборку, готовила обеды-ужины, мучительно бродила по магазинам, добывая хоть какую-то еду и возвращаясь домой с тяжеленными сумками, – до сих пор ума не приложу, как она таскала подобные тяжести! А в сумках были, как водится, гнилые овощи, жалкие мясные обрезки, кусок вареной колбасы, молоко, хлеб… Ну, всем известен сей советский кошмарный набор корма для людского скота, ежели приобретаешь пищу не с «заднего кирильца» магазинов. Заднее же крыльцо – это было не из нашей жизни. Мои родители принципиально этого не умели и не хотели делать.
– Мерзость, гадость, спекуляция.
Не понимаю, почему добывать еду с помощью денег – это гадость? Но для них, видимо, как для настоящих советских людей (несмотря на все их якобы антисоветское диссидентство), важно было отдавать деньги именно в руки государства, но ни в коем случае не какого-то частника. Государство за их деньги бросало им в лицо гнилье и тухлятину, а они, честные и чистые интеллигенты, волокли это домой, детям. И гордо презирали тех «непорядочных» людей, которые умели «достать», а на самом деле – купить из-под прилавка для своих детей доброкачественные продукты. И я бы не осуждала за это родителей, даже отца не осуждала бы (ну, бывают такие мужчины, не умеют они добывать мамонта для семьи, что ж поделать, не действует безотказно в наше время механизм естественного отбора), но вот только гордиться собой им в этом случае не стоило бы… Тоже мне – хранители социалистических идеалов!
…И вот приходит мама домой, лицо зеленое, глаза несчастные. Тащит эти чертовы сумки-авоськи на кухню, где сама их разбирает, все рассовывает, расставляет. Никогда к этому занятию она почему-то не привлекала ни меня, ни брата. И не только к этому…
Так и осталось для меня загадкой, отчего мама абсолютно не приучала нас к помощи по дому. Максимум – сбегать в магазин за хлебом. Никогда ни я, ни Сашка не помогали ей с уборкой или готовкой, сроду не таскали сумок. Все она сама.
Правда, иногда у нее случались срывы.
– Да что же это такое! – орала она со слезами. – Я бьюсь как рыба об лед, и ни одна сволочь никогда не поможет!
Интересно, что эти крики всегда относились только ко мне. Брата, как правило, в такие моменты не бывало дома. Мне становилось ужасно стыдно, я тут же хваталась за тряпку и начинала вытирать пыль с пианино… Сашка же не делал ничего и никогда. Или от меня это тщательно скрывали (шутка). Но я действительно не помню братика ни в одной ситуации «помочь в уборке квартиры» или «сбегать за хлебом».
Что ж, спасибо тебе, мама, на домашнем фронте ты меня не эксплуатировала никогда. Хотя есть один нюанс: готовить я так и не научилась, всю домашнюю каторгу, когда сама стала хозяйкой, осваивала так, будто я из детского дома вышла. Кое-что освоила. Например, преуспела в уборке помещений: мой дом друзья в шутку называли «операционной», настолько в нем всегда было чисто, может даже чересчур.
Я повторила твою ошибку, мама: я тоже никогда не заставляла свою дочь что-то делать в доме, и тоже выросла неумеха еще та. Теперь мой взрослый уже пупс заявляет:
– Своим будущим детям я бездельничать не дам. А то они к двадцати годам не будут уметь ни полы вымыть, ни пуговицу пришить, – и с укором смотрит на меня.
Абсолютно права моя девочка! Пусть только хватит ей на это сил и не сработает дурная наследственность. В общем, посмотрим, как у нее получится…
Это плохо, очень плохо, когда ребенок вырастает, ничего не умея, не зная ни про домашнее хозяйство, ни про отношения мужчины и женщины (мужа и жены), ни про рождение и воспитание детей. Я случайно нашла точный образ себя – юной девушки и начинающей хозяйки: девица из детского дома. Ничего не умевшая и не знавшая. Не могшая отличить любовь от увлечения, не способная строить отношения и ничего не понимающая в том, как надо подходить к созданию семьи. Когда родилась дочка, я не имела понятия об элементарных вещах, которым учат именно мамы, а, к примеру, пеленать младенца, держать ребеночка на руках, делать подгузники меня учила сестра мужа.
Посмотрите на кошку с котятами, сучку со щенками, да любую тварь с детенышами: все мамки учат практической жизни своих детей, все им что-то мурлычат, мяучат, лают, показывают, рассказывают… Ну что ж, меня учили чему-то другому, пожалуй, тоже важному и нужному, но не имеющему никакого отношения к обыденной, практической, каждодневной жизни. А ведь надо было жить именно каждый день, просто – жить. Этому-то я и не научилась…
Иногда представляю себе картинку, как мама зовет меня, девочку:
– Доча, иди сюда, будем вместе готовить борщик, я тебя научу, расскажу секретики, а заодно поболтаем…
Неужто бы я отказалась? Да ни за что на свете! Но мама предпочитала все делать сама, в мрачном одиночестве, с трагически поджатыми губами. Она говорила, что любит ДУМАТЬ во время готовки, мытья посуды… То есть она была в эти моменты очень занята своими мыслями, наверно, сюжетами своих произведений. Похвально. Красиво. Все интеллигенты ахают. Мамочка всегда либо писа´ла, либо думала, либо читала. На меня у нее, работающей дома и не ходящей никогда «в присутствие», времени совершенно не оставалось. Интеллектуалка!
О, если бы мама учила меня, как надо пеленать ребеночка, как надо учить малыша говорить, читать, ходить и так далее, я была бы счастлива. Я не наделала бы столько ошибок, сколько наляпала «выпускница детского дома». Самое грустное, что мои ошибки в воспитании дочки были очень глупыми, ужасно стыдными! Я их давным-давно самостоятельно осознала и что-то даже попыталась исправить, но обидно, что я могла бы избежать стольких глупостей, если бы мама научила меня самым простым материнским премудростям.
Я не знаю, почему она этого не делала. Возможно, из дикого «совкового» ханжества: как это возможно говорить с дочерью о ее будущих детях? О ее замужестве? Боже, это же разврат какой-то! Советская педагогика, очевидно, была рассчитана на воспитание бесполых существ. А может, моя мать сама была «девицей из детского дома»? Тогда привет тебе, бабушка! Что ж, в таком случае эта порочная цепь, надеюсь, прервется на мне. То есть я сама ее порву.
Кромешная зимняя тьма. Яростно звенит будильник, как гнусный палач, как гестаповский мясник, как распоследняя сволочь. И дело даже не в том, что я, как всегда, не выспалась, а в том, что его отвратительное верещание знаменует собой начало очередного мучительного дня – дня, полного тревоги, страхов и то и дело подступающей к горлу тошноты.
А сегодня день вообще особенный: контрольная по математике. Я по-прежнему одна из лучших учениц в классе (лучше меня только Олечка, подружка моя дорогая, до сих пор родной человечек), но вот с точными науками у меня любви не сложилось. Кое-что вроде бы ясно, а что-то почему-то ускользает, не хочет вкладываться в мои извилины, все время выпирает непонятками и выливается в проблемы при решении задач и примеров. А потому к моему постоянному тупому, как хроническая зубная боль, страху перед школой в дни всяких проверок и испытаний добавляется острейшее страдание от дырявого и воспаленного зуба. У-уф, сравнила… Но, ей-богу, примерно так оно и чувствовалось.
У меня редко возникали проблемы с уроками дома, но порой что-то не очень склеивалось с той же математикой, физикой или химией, а я, как ребенок обязательный и ответственный, просто обязана была разобраться в теме. И вот я шла с учебником к старшим товарищам, жившим со мной на одной жилплощади. Как я уже говорила, моя суперотличница мама НИ РАЗУ в моей жизни, начиная с четвертого класса, не смогла мне помочь ни по одному предмету… кроме русского языка, где мне помощь была не нужна (ха-ха-ха).
– Дождись папу, он тебе поможет, – нахмуренно посмотрев в учебник, говорила мама. Или: – Сашка сейчас дома, обратись к нему.
Простое умозаключение я, очевидно в силу особенной своей тупости (не зря же проблемы с математикой!), сделать не смогла: вот, оказывается, чего стоили все ее пятерки, золотые медали, награды и доски почета. В «Пындровке» (условно говоря) среди необразованных, нечитающих людей не очень сложно быть первой. И наверное, с маминой стороны было не слишкомто умно постоянно бахвалиться этим своим вечным первенством на деревне. Но мама страстно и любой ценой жаждала моих пятерок, золотой медали, наград и досок почета, таких же, какие были у нее, не считаясь ни с логикой, ни со здравым смыслом, не желая думать и рассуждать на эту тему. Видимо, только все это могло оправдать в ее глазах мое ненужное появление на свет.
Музыкалка превратилась в пытку: четыре раза в неделю я ездила на троллейбусе на все эти сольфеджио, хоры, музлитературы и прочую муру, совершенно не понимая – зачем?
– Так надо! – твердила мама. – Бросить не позволю.
Музыкалку я тоже боялась, тем более что дважды в год с самого первого класса там были экзамены. Каждый раз испытание, каждый раз потные ладони, больной живот, тошнота и рвота в туалете, чтоб, не дай бог, никто не увидел.
Сладкие мечты: приезжаю на занятия, а музыкалка сгорела. Или умерла моя училка по игре на фортепиано, и пока мне не могут подобрать новую. Или… Однажды утром я не проснулась от будильника. Потому что умерла… Первый раз я удивилась этой мысли. А потом она стала приходить ко мне все чаще, как очень привлекательная альтернатива этой серой жизни, в которой нет места и времени для гуляний с подружками, нет радости от общения со сверстниками, ибо все и всегда напрочь перебито страхом: как и что будет с учебой? Какие я получу отметки? Сумею ли ответить на уроке на пятерку, в крайнем случае на четверку. Потому что когда я получаю четверки, мама всегда спрашивает:
– А почему же не «пять»?
И часто в такие моменты возникают «другие дети».
– Вот у Инны Николаевны дочка учится во французской школе, и, между прочим, в музыкальной тоже. У нее одни пятерки и там и там.
– А дочь Льва Семеновича заняла первое место на олимпиаде по ботанике. Такая умничка!
– Ты плохо выучила, потому что вчера устала после музыкальной школы? Я не понимаю, а как ДРУГИЕ ДЕТИ справляются и с тем и с этим? Ты какая-то особенная, что ли?
Мне стыдно, мне ужасно стыдно, чувство вины душит меня. И я опять понимаю, что маме не повезло с дочкой. Так, может, всем было бы лучше, чтоб меня не было?
Когда моя дочь пошла в школу, для меня было совершенно ясно, что я никогда, ни за что на свете не буду ругать ее за плохие отметки. И это данное себе слово я держала крепко! Когда у дочки что-то не ладилось в учебе и я видела ее огорчение или озабоченность, моими главными эмоциями были жалость и желание ей помочь, освободить от дискомфорта. Я сделала все, чтобы она вообще не боялась уроков, учителей и оценок.
– Даже не думай бояться завтрашней контрольной! Подумаешь, двойку получишь! Нет, я тебя ругать не буду. Никто тебя ругать не будет. Так чего ты боишься? Сама не знаешь? Хорошо, давай договоримся так: если ты получишь двойку, я покупаю торт и мы это дело заедим. ОК? Чего хихикаешь-то? Не-е-ет, за тройку только шоколадку подарю, не больше…
Ни разу за 10 лет школы я не ругала ее и даже особо не контролировала. Я боялась только одного: чтобы, не дай бог, у дочери не случилось никаких психозов или неврозов, чтобы ее не тошнило по утрам и не мучила бессонница. Пожалуй, я перестаралась: в старших классах девочке стало до такой степени плевать на учебу и отметки, что это перешло границы нормы. Но я все же не жалею. Сейчас она уже совершенно взрослый и самостоятельный человек, который НЕ БОИТСЯ никого и ничего: ни ситуаций, ни людей, ни чиновников, ни начальников. И еще она любит жизнь и умеет получать от нее удовольствие. А детство у нее, как мне кажется, было полноценным, потому и вырос человек без комплексов и страхов. Слава богу! Слава мне – любящей маме (это шутка)! Но я действительно очень и очень рада. Я старалась, и у меня получилось.
Записки нездоровой женщины
Тот же день
Ищу виноватого? Все пытаюсь свалить на мать? А сама ведь уже давно большая девочка. Наверное, я в чем-то не права. Где же, в чем же МОЯ вина? Пытаюсь ответить на этот вопрос, но получаю лишь ошметки ответов: да, я не очень-то умела строить отношения с людьми (прежде всего это касается работы), да, я была слишком амбициозна и обидчива… Но это все было бы не так страшно, если бы у меня хватало сил на жизнь! А их-то у меня как раз и нет. К сорока годам все отпущенные на шесть-семь десятков лет силенки кончились. В этом Я виновата? Или… В какой момент жизни я пошла не по тому пути? Мне так кажется, что где-то в самом начале. Где были близкие-умные? Почему никто не вправил мне мозги и не подал руки? Опять валю на других? Ой, запуталась… Болезненная любовь к дочери. Как болит за нее сердце, я ее ОБОЖАЮ! Если бы я была миллионершей, я бы давала ей сколько угодно денег, давала бы ей все, только бы она была счастлива. Хотя, по правде говоря, я не знаю, как сделать ее счастливой. Какое же я ничтожество, если не могу даже дочери ничем помочь в этой жизни. Только любить ее могу. А может, это немало? Может, если б мать любила меня, у меня все было бы тип-топ? Вопрос… А вдруг я тоже сейчас не вправляю дочке мозги и не подаю руки?
Вчера окончательно поняла, что уже не хочу больше искать работу журналистскую, редакторскую. Что-то осточертело мне все это. Да и писать, кажется, вряд ли смогу. И наверно, даже не хочу. Противно: все эти пафосные редакции с гламурным идиотизмом, эти женско-генитальнопрокладочно-климактерические страдания. От политики тошнит. А что еще осталось? Только какая-нибудь узкая специализация, в которой я ни бельмеса. А в чем, собственно, я «бельмеса»? М-да, я никому не нужна как профессионал, уже понятно. Зато появилось утешение: ОНИ мне все тоже за фигом не нужны. Я все больше склоняюсь к какой-нибудь административной работе в салоне красоты. Там нет пафоса и напыщенной рефлексии, там разговоры и проблемы проще, а с людьми легче и спокойнее. «Побазлать» о кино, о моде, о фасоне платьев, о цвете волос, о новом солярии, о проблемах отцов и детей и даже о целлюлите – и все легко, так, между прочим. Нет, я не строю бриллиантовых иллюзий – где люди, там конфликты. Но нутро мое они бы не затронули – вот в чем принципиальная разница.
Телефон…
Так, про телефон позже. Пришел мой любимый, и опять я оказалась ничтожеством, неспособным приготовить вкусный обед родному человеку. Как объяснить, чтобы было понятно: меня мутит от вида и запаха еды. Вот он готовит, а я борюсь с тошнотой. Когда же он разлюбит меня окончательно? Ведь еда для него – почти святое. А для меня ничто. Тем более с тех пор, когда аппетит улетучился туда же, куда, видимо, и червячок. В небытие.
Тело слабое, голова ватная. Какая, к черту, работа? И еще: куда подевался мой ребенок? Дома ее нет, мобильник недоступен. Психую.
УР-Р-РА!!! Она объявилась в онлайн-дневниках. Можно больше не звонить: она дома, значит, жива-здорова. Но почему не брала трубку? Ладно, ее дело.
Итак, телефон. Сколько раз я тянулась к трубке, чтобы позвонить знакомым, поболтать, не быть хамкой, на месяцы пропадающей? Миллион. И каждый раз отказывалась от этой затеи: не могу говорить, не могу поддерживать беседу, нет сил и, честно говоря, желания. О своих проблемах рассказывать не хочу–не буду, чужие мне на фиг не нужны и не интересны. Значит, скоро всех друзей потеряю. Знаю, но ничего поделать с собой не в состоянии.
Сутки сползают к вечеру – легчает. И так каждый день.
Доча исчезла из дневников. Ушла? Куда? С кем? Зачем? Ах, малышка, ты выросла, и я сама окунула тебя в самостоятельную жизнь. Иначе не получалось. Теперь терплю другую муку: НЕВЕДЕНИЕ.
…Легчать-то легчает, но все равно погано. В смысле – физически. Иногда кажется – ну вот-вот чуть-чуть, и помру, все тело само с собой в разладе, сердце сбивается с ритма, в голове шум, тошнота, сосуды скрючились, как ветки старого дерева, руки трясутся… Так нет же! Оказывается, человеческий организм – весьма стойкая штука. Все еще живу, скриплю, думаю, вот нос даже чешется и кофе захотелось попить…
Ищу виноватого? Все пытаюсь свалить на мать? А сама ведь уже давно большая девочка. Наверное, я в чем-то не права. Где же, в чем же МОЯ вина? Пытаюсь ответить на этот вопрос, но получаю лишь ошметки ответов: да, я не очень-то умела строить отношения с людьми (прежде всего это касается работы), да, я была слишком амбициозна и обидчива… Но это все было бы не так страшно, если бы у меня хватало сил на жизнь! А их-то у меня как раз и нет. К сорока годам все отпущенные на шесть-семь десятков лет силенки кончились. В этом Я виновата? Или… В какой момент жизни я пошла не по тому пути? Мне так кажется, что где-то в самом начале. Где были близкие-умные? Почему никто не вправил мне мозги и не подал руки? Опять валю на других? Ой, запуталась… Болезненная любовь к дочери. Как болит за нее сердце, я ее ОБОЖАЮ! Если бы я была миллионершей, я бы давала ей сколько угодно денег, давала бы ей все, только бы она была счастлива. Хотя, по правде говоря, я не знаю, как сделать ее счастливой. Какое же я ничтожество, если не могу даже дочери ничем помочь в этой жизни. Только любить ее могу. А может, это немало? Может, если б мать любила меня, у меня все было бы тип-топ? Вопрос… А вдруг я тоже сейчас не вправляю дочке мозги и не подаю руки?
Вчера окончательно поняла, что уже не хочу больше искать работу журналистскую, редакторскую. Что-то осточертело мне все это. Да и писать, кажется, вряд ли смогу. И наверно, даже не хочу. Противно: все эти пафосные редакции с гламурным идиотизмом, эти женско-генитальнопрокладочно-климактерические страдания. От политики тошнит. А что еще осталось? Только какая-нибудь узкая специализация, в которой я ни бельмеса. А в чем, собственно, я «бельмеса»? М-да, я никому не нужна как профессионал, уже понятно. Зато появилось утешение: ОНИ мне все тоже за фигом не нужны. Я все больше склоняюсь к какой-нибудь административной работе в салоне красоты. Там нет пафоса и напыщенной рефлексии, там разговоры и проблемы проще, а с людьми легче и спокойнее. «Побазлать» о кино, о моде, о фасоне платьев, о цвете волос, о новом солярии, о проблемах отцов и детей и даже о целлюлите – и все легко, так, между прочим. Нет, я не строю бриллиантовых иллюзий – где люди, там конфликты. Но нутро мое они бы не затронули – вот в чем принципиальная разница.
Телефон…
Так, про телефон позже. Пришел мой любимый, и опять я оказалась ничтожеством, неспособным приготовить вкусный обед родному человеку. Как объяснить, чтобы было понятно: меня мутит от вида и запаха еды. Вот он готовит, а я борюсь с тошнотой. Когда же он разлюбит меня окончательно? Ведь еда для него – почти святое. А для меня ничто. Тем более с тех пор, когда аппетит улетучился туда же, куда, видимо, и червячок. В небытие.
Тело слабое, голова ватная. Какая, к черту, работа? И еще: куда подевался мой ребенок? Дома ее нет, мобильник недоступен. Психую.
УР-Р-РА!!! Она объявилась в онлайн-дневниках. Можно больше не звонить: она дома, значит, жива-здорова. Но почему не брала трубку? Ладно, ее дело.
Итак, телефон. Сколько раз я тянулась к трубке, чтобы позвонить знакомым, поболтать, не быть хамкой, на месяцы пропадающей? Миллион. И каждый раз отказывалась от этой затеи: не могу говорить, не могу поддерживать беседу, нет сил и, честно говоря, желания. О своих проблемах рассказывать не хочу–не буду, чужие мне на фиг не нужны и не интересны. Значит, скоро всех друзей потеряю. Знаю, но ничего поделать с собой не в состоянии.
Сутки сползают к вечеру – легчает. И так каждый день.
Доча исчезла из дневников. Ушла? Куда? С кем? Зачем? Ах, малышка, ты выросла, и я сама окунула тебя в самостоятельную жизнь. Иначе не получалось. Теперь терплю другую муку: НЕВЕДЕНИЕ.
…Легчать-то легчает, но все равно погано. В смысле – физически. Иногда кажется – ну вот-вот чуть-чуть, и помру, все тело само с собой в разладе, сердце сбивается с ритма, в голове шум, тошнота, сосуды скрючились, как ветки старого дерева, руки трясутся… Так нет же! Оказывается, человеческий организм – весьма стойкая штука. Все еще живу, скриплю, думаю, вот нос даже чешется и кофе захотелось попить…
Я не вундеркинд, и маме очень грустно
Мама с папой удивительно долго не теряли надежды, что из меня все-таки выклюнется нечто гениальное, вундеркиндское. Несмотря на большое отвращение к музыкальной школе, за взятым в кредит пианино под названием «Лирика» я проводила много времени.
Во-первых, подбирала все популярные песенки того времени, чтобы петь в одиночку и с девчонками. Из фильмов, например из «Трех мушкетеров»: «Пуркуа па! Пуркуа па! Почему-у-у бы не-е-ет!» – завывала я (голосок-то был не очень, хорошо хоть слух имелся). В нотном магазине я пристрастилась покупать всякие романсики известных композиторов. К примеру, осилила «Светлану» Хренникова из кинофильма «Гусарская баллада». И аккомпанировала себе, и пела, вернее, пищала – трудно было вытянуть высокие ноты моими слабыми связками. Кстати, все эти музыкальные развлечения очень даже работали на мою популярность среди подруг: я же подбирала любые, в том числе дворовые, песенки и можно было собираться у меня дома или у любого попавшегося инструмента, например в актовом зале школы, и хором петь! Гитарное увлечение еще не проникло в наши девичьи ряды… Это случилось несколько позже.
Очень важное… Я страшно благодарна папе за то, что у меня была огромная куча виниловых пластинок: он покупал для меня, пожалуй, все, что делала студия грамзаписи «Мелодия», – сказки, детские театральные постановки, в том числе музыкальные. Слушать их всегда было здорово: оперы «Красная Шапочка» Раухвергера, «Белоснежка» Колмановского… Думаю, что отличная детская музыка, которую я крутила целыми днями, развила мой музыкальный слух и вкус лучше, чем все годы, убитые в музыкальной школе.
Во-вторых, я слегка композиторствовала. Если вдруг попадались стихи, которые производили на меня впечатление, я почти всегда бросалась к инструменту – сочинять к ним музыку. В результате в моем активе образовались два более или менее приличных «романса». Один «менее»: «Стоял он красивый и рослый, на круче у горной реки…» Эдакий гимн свободе через печальную историю свободолюбивого оленя. «Но лучше погибнуть свободным, чем жить, оставаясь рабом». Так себе у меня получилась музычка, но зато с мелодией.
А вот «Тучки небесные, вечные странники…» уже явно на что-то претендовали. Теперь я понимаю: то было типичное подражание (невольное, разумеется) Сергею Рахманинову с тютчевскими «Весенними водами». Ну и что? В общем-то подражание неплохо удалось. По крайней мере, мой весьма музыкальный папа был в восторге. И загорелся идеей продемонстрировать мои «творения» профессионалам. Мамочка, естественно, вновь обрела надежду, что я все-таки на что-то гожусь…
Как ни смешно, профессионалы были приглашены к нам в дом на обед. Это была моя первая учительница музыки и ее муж – самый главный в данном случае профессионал: какой-то там препод из консерватории. Кажется. Или я что-то путаю, или не помню… Но имелось в виду, что именно он должен был вскричать, воздев руки к небу:
– Боже! Какой талант! Я искал такого ребенка всю свою профессиональную жизнь!
Сначала мы обедали. Потом мне было велено пойти с этим важным человеком в мою комнату и исполнить на «Лирике» свои произведения. Вернее, спеть под собственный аккомпанемент (романсы же!). Страшно волнуясь, я выступила в качестве композитора. Дядя вежливо улыбнулся, сказал «хорошо» и предложил вернуться за стол, что мы и сделали. Дальше произошло то, чего я не должна была видеть (излишняя наблюдательность – несчастное свойство моей натуры, слишком часто я вижу и слышу то, чего не следовало, хотя бы для собственного сладкого сна по ночам). Итак, я вижу: моя бывшая училка, глядя на мужа, вопросительно вздергивает подбородок, а губами делает «ну?». Ее муж-профессионал морщит нос, кривит лицо и делает всего лишь одно отрицательное движение головой. Вся эта сцена длилась не более секунды, но я ее углядела во всех подробностях. Мне стало все ясно. Скоро я тихонько исчезла из-за стола.
После ухода гостей ничего не обсуждалось, и мы никогда больше не возвращались к моему композиторству. Слава богу, на сей раз меня никто не ругал, ни в чем не упрекал. Просто тема была закрыта. А самое интересное то, что НИ РАЗУ в жизни у меня больше не возникло никаких позывов сочинять что-то там музыкальное. Прав, наверно, был дядька-то, а может, он просто не любил Рахманинова?
Но мамочка опять расстроилась. Я это видела.
Недавно я пристрастилась к чтению произведений писательницы Елены Колиной. В своем заграничном далеке часто покупаю ее книги, к счастью, их здесь продают. Так вот, в одном из ее романов перед главной героиней в детстве стояла титаническая задача совмещения двух абсолютно несовместимых систем воспитания – мамы и бабушки. Для бабушки самым ценным в человеке была его особинка, его отличие от других, умение выделиться из толпы, быть нетривиальным, ни в коем случае ни в чем не быть банальным, а всегда не таким, как все. Именно так она воспитывала внучку: будь особенной! Мама же, напротив, больше дочкиных двоек и, возможно, даже болезней боялась того, чтобы дочка ее не была не как все, особенной, яркой, другой. Девочка, любя и маму, и бабушку, с каждой вынуждена была играть другую роль, чтобы не огорчать родных: с бабушкой – роль самой яркой девочки не из толпы, с мамой – роль обычной школьницы из коллектива. Получалась забавная и немного дурдомовская ситуация, и девчонка росла со слегка странными и сдвинутыми в разные стороны понятиями. Впрочем, это не помешало ей стать все-таки очень даже необычной и особенной. Бабушка победила!
А теперь представьте похожую ситуацию, но только обе роли (и бабушки, и мамы) совмещает один человек – мамочка любимая. С одной стороны, от дочери требуется нечто особенное, то, что выделяло бы ее как мамину дочь из толпы (компании, класса, школы, города, страны), но с другой…
– Ма, нас завтра заставляют после уроков идти собирать макулатуру!
– И что? Иди!
– Но у меня же занятия в музыкалке! Я не могу…
– Что значит «не могу»? Чем это ты лучше других? Все должны собирать макулатуру…
– Но как же…
– Значит, реши этот вопрос! Объясни, что у тебя занятия, ты не можешь. Что ты принесешь из дома макулатуры столько, сколько надо. Милый! – Это она кричит папе. – Полезай-ка на антресоли, у нас там миллион газет скопилось! Значит, ты принесешь макулатуру на следующий день. Но реши эту проблему! Ты ничем не лучше других, и раз надо собирать… – Ну и так далее.
Всякий раз из подобной мутотени приходилось выкручиваться самой. Школьные дела часто входили в противоречие с моим музыкальным расписанием, но мама предпочитала не вмешиваться в эти неприятные разборки. Все конфликты «личного с общественным» (так называли это в школе классная руководительница и пионервожатая) сыпались исключительно на мою бедную башку. Эх, если б то были конфликты «личного»… А то ведь – музыкалка чертова! Которую я в гробу видала!
А папа… Папа к тому времени совсем не принимал участия в моей жизни, моих проблемах и неприятностях. Ведь я уже не была пупсиком, меня давно вовсю мучили менструации, я вытянулась в кривую граблю, на лице полыхали прыщи… Я больше ему не нравилась. Раздражала.
Во-первых, подбирала все популярные песенки того времени, чтобы петь в одиночку и с девчонками. Из фильмов, например из «Трех мушкетеров»: «Пуркуа па! Пуркуа па! Почему-у-у бы не-е-ет!» – завывала я (голосок-то был не очень, хорошо хоть слух имелся). В нотном магазине я пристрастилась покупать всякие романсики известных композиторов. К примеру, осилила «Светлану» Хренникова из кинофильма «Гусарская баллада». И аккомпанировала себе, и пела, вернее, пищала – трудно было вытянуть высокие ноты моими слабыми связками. Кстати, все эти музыкальные развлечения очень даже работали на мою популярность среди подруг: я же подбирала любые, в том числе дворовые, песенки и можно было собираться у меня дома или у любого попавшегося инструмента, например в актовом зале школы, и хором петь! Гитарное увлечение еще не проникло в наши девичьи ряды… Это случилось несколько позже.
Очень важное… Я страшно благодарна папе за то, что у меня была огромная куча виниловых пластинок: он покупал для меня, пожалуй, все, что делала студия грамзаписи «Мелодия», – сказки, детские театральные постановки, в том числе музыкальные. Слушать их всегда было здорово: оперы «Красная Шапочка» Раухвергера, «Белоснежка» Колмановского… Думаю, что отличная детская музыка, которую я крутила целыми днями, развила мой музыкальный слух и вкус лучше, чем все годы, убитые в музыкальной школе.
Во-вторых, я слегка композиторствовала. Если вдруг попадались стихи, которые производили на меня впечатление, я почти всегда бросалась к инструменту – сочинять к ним музыку. В результате в моем активе образовались два более или менее приличных «романса». Один «менее»: «Стоял он красивый и рослый, на круче у горной реки…» Эдакий гимн свободе через печальную историю свободолюбивого оленя. «Но лучше погибнуть свободным, чем жить, оставаясь рабом». Так себе у меня получилась музычка, но зато с мелодией.
А вот «Тучки небесные, вечные странники…» уже явно на что-то претендовали. Теперь я понимаю: то было типичное подражание (невольное, разумеется) Сергею Рахманинову с тютчевскими «Весенними водами». Ну и что? В общем-то подражание неплохо удалось. По крайней мере, мой весьма музыкальный папа был в восторге. И загорелся идеей продемонстрировать мои «творения» профессионалам. Мамочка, естественно, вновь обрела надежду, что я все-таки на что-то гожусь…
Как ни смешно, профессионалы были приглашены к нам в дом на обед. Это была моя первая учительница музыки и ее муж – самый главный в данном случае профессионал: какой-то там препод из консерватории. Кажется. Или я что-то путаю, или не помню… Но имелось в виду, что именно он должен был вскричать, воздев руки к небу:
– Боже! Какой талант! Я искал такого ребенка всю свою профессиональную жизнь!
Сначала мы обедали. Потом мне было велено пойти с этим важным человеком в мою комнату и исполнить на «Лирике» свои произведения. Вернее, спеть под собственный аккомпанемент (романсы же!). Страшно волнуясь, я выступила в качестве композитора. Дядя вежливо улыбнулся, сказал «хорошо» и предложил вернуться за стол, что мы и сделали. Дальше произошло то, чего я не должна была видеть (излишняя наблюдательность – несчастное свойство моей натуры, слишком часто я вижу и слышу то, чего не следовало, хотя бы для собственного сладкого сна по ночам). Итак, я вижу: моя бывшая училка, глядя на мужа, вопросительно вздергивает подбородок, а губами делает «ну?». Ее муж-профессионал морщит нос, кривит лицо и делает всего лишь одно отрицательное движение головой. Вся эта сцена длилась не более секунды, но я ее углядела во всех подробностях. Мне стало все ясно. Скоро я тихонько исчезла из-за стола.
После ухода гостей ничего не обсуждалось, и мы никогда больше не возвращались к моему композиторству. Слава богу, на сей раз меня никто не ругал, ни в чем не упрекал. Просто тема была закрыта. А самое интересное то, что НИ РАЗУ в жизни у меня больше не возникло никаких позывов сочинять что-то там музыкальное. Прав, наверно, был дядька-то, а может, он просто не любил Рахманинова?
Но мамочка опять расстроилась. Я это видела.
Недавно я пристрастилась к чтению произведений писательницы Елены Колиной. В своем заграничном далеке часто покупаю ее книги, к счастью, их здесь продают. Так вот, в одном из ее романов перед главной героиней в детстве стояла титаническая задача совмещения двух абсолютно несовместимых систем воспитания – мамы и бабушки. Для бабушки самым ценным в человеке была его особинка, его отличие от других, умение выделиться из толпы, быть нетривиальным, ни в коем случае ни в чем не быть банальным, а всегда не таким, как все. Именно так она воспитывала внучку: будь особенной! Мама же, напротив, больше дочкиных двоек и, возможно, даже болезней боялась того, чтобы дочка ее не была не как все, особенной, яркой, другой. Девочка, любя и маму, и бабушку, с каждой вынуждена была играть другую роль, чтобы не огорчать родных: с бабушкой – роль самой яркой девочки не из толпы, с мамой – роль обычной школьницы из коллектива. Получалась забавная и немного дурдомовская ситуация, и девчонка росла со слегка странными и сдвинутыми в разные стороны понятиями. Впрочем, это не помешало ей стать все-таки очень даже необычной и особенной. Бабушка победила!
А теперь представьте похожую ситуацию, но только обе роли (и бабушки, и мамы) совмещает один человек – мамочка любимая. С одной стороны, от дочери требуется нечто особенное, то, что выделяло бы ее как мамину дочь из толпы (компании, класса, школы, города, страны), но с другой…
– Ма, нас завтра заставляют после уроков идти собирать макулатуру!
– И что? Иди!
– Но у меня же занятия в музыкалке! Я не могу…
– Что значит «не могу»? Чем это ты лучше других? Все должны собирать макулатуру…
– Но как же…
– Значит, реши этот вопрос! Объясни, что у тебя занятия, ты не можешь. Что ты принесешь из дома макулатуры столько, сколько надо. Милый! – Это она кричит папе. – Полезай-ка на антресоли, у нас там миллион газет скопилось! Значит, ты принесешь макулатуру на следующий день. Но реши эту проблему! Ты ничем не лучше других, и раз надо собирать… – Ну и так далее.
Всякий раз из подобной мутотени приходилось выкручиваться самой. Школьные дела часто входили в противоречие с моим музыкальным расписанием, но мама предпочитала не вмешиваться в эти неприятные разборки. Все конфликты «личного с общественным» (так называли это в школе классная руководительница и пионервожатая) сыпались исключительно на мою бедную башку. Эх, если б то были конфликты «личного»… А то ведь – музыкалка чертова! Которую я в гробу видала!
А папа… Папа к тому времени совсем не принимал участия в моей жизни, моих проблемах и неприятностях. Ведь я уже не была пупсиком, меня давно вовсю мучили менструации, я вытянулась в кривую граблю, на лице полыхали прыщи… Я больше ему не нравилась. Раздражала.