Катериничев Петр Владимирович. Беглый огонь

   — Чего?
   — Вот уже и седой вашими стараниями, и пенсне надел, аки «интеллигент собачий», а люди — в генералах. Почему такая несправедливость?
   — Игорь Петрович очень умный.
   — Да? А я, выходит, очень глупый?
   — Олег Владимирович, хотите по секрету?
   — По женскому? Весь внимание.
   — Игорь Петрович на самом деле вас очень ценит. Чрезвычайно.
   — Еще бы! Не ценить такого молодца! Умный, красивый, в меру упитанный и в очках!
   — Я не вполне точно выразилась. Игорь Петрович считает вас не просто умным, а… Как он когда-то выразился, вы из тех редких птиц, без которых людям не выжить.
   Признаться, я несколько растерялся от такой ее откровенности. Приятно, конечно, тем более что умереть от скромности мне точно не грозит, но…
   Культивировать собственную значимость — это загнать себя в угол. А история нас учит: у Грозного появляется Малюта, у Сталина — Лаврентий, у Горбачева — Раиса Максимовна.
   — Милая барышня, он шутил.
   — Крутов?
   — Ну. Когда мы были молодыми и чушь прекрасную несли…
   — Что?
   — Пардон. Это из песни. Так вот: мы с Игорем Петровичем занимались в драмкружке. При Театре юного зрителя. Причем Крутов играл в постановке шелудивого розыскного волка, а я, как водится, горнего орла. С тех пор он и сохранил по отношению ко мне некоторый комплекс неполноценности.
   — Комплекс чего у Крутова? — подняла девушка брови.
   — Ее. К тому же в английском языке звук "А" ему никогда не давался… Тут и корова закомплексует!
   — Дронов!
   — Да?
   — Вы все же ужасный балабол!
   — Это я от застенчивости. Такая красавица, да еще и лейтенант! Я представил вас в мундире на нагое тело и…
   — Олег Владимирович!
   — Да?
   — Кругов прав: займитесь своим прямым делом.
   — Каким?
   — Думайте. А я приготовлю вам кофе.
   — Нам, Настя.
   — Хорошо. Нам.
   ??… И почему даже хорошенькие девушки уверены, что думать — мое основное занятие? А помечтать? Ну да… Мечтать не вредно. Как и думать. Но иногда поздно. Надеюсь, мне пока не поздно.
   Думай. Над чем? Все дело в том, что… Обозрев свою жизнь за крайние пяток лет, могу лишь искренне вопросить: ну и что? Рисковал, подставлялся, упирался, и — что? Богатые — богатеют, бедные — гундят, молодые колют иглы в вены с таким остервенением, как будто это обещает им Царствие Небесное… А чем нас радует пресса? Очередные угольщики бессменно и безнадежно голодают, общежитие будущих инженеров-оборонщиков повально торчит на игле, в общежитии будущих педагогов-воспитателей сифилюга бродит шальной волной, как призрак коммунизма по Европе… Похоже, даже молодым окружающий мир опротивел до самой последней степени.
   Ну а то, что происходит во власти и вокруг нее, я если и понимаю, то даже опасаюсь формулировать. Без того тошно.
   Так что все промелькнувшее «житие мое» укладывается в простенькую русскую поговорку: «Бодался теленок с дубом». А может, и хорошо, что я не дуб? Наверное.
   Жаль только, что не экскаватор. С вертикальным взлетом. А то бы мы посмотрели, кто кого перебодал бы!
   Впрочем, сослагательное наклонение применительно к собственной жизни употребляют только придурки. Этак любую жизнь можно превратить в сплошное несчастье, стоит только начать вспоминать, что ты в ней упустил. Лучше — думать о том хорошем, что действительно было. Это и есть праздник, который всегда с тобой.
   Думай. Над чем? Кто и почему меня подставляет? Ответов пока — воз и маленькая тележка. Видимо, приезд Димы Круза ко мне не остался незамеченным. Как и его интерес к Покровску. Вопрос: это его интерес, интерес банка «Континенталь», интерес господина Шекало лично или тех, кто стоит за ним? Чьи интересы пересеклись или оказались задеты в неведомом мне Покровске? Какая роль отведена мне? Если просто меня хотели бы убрать, то застрелили бы безо всяких фокусов с подставой убитой девчонки. Зачем они это делают? Кто — «они»?
   Как там в студенческом эпосе неизвестного мне автора?
   "Эйк лежал в ванне и ловил глюки. Глюки ему не нравились, в них было мало секса. Последний глюк был особенно противный. Эйк посмотрел на стрелки кумметра.
   Кумметр показывал двадцать мовсесянов. Эйк открыл газету «Суровая правда» и начал интуичить. Проинтуичив пару парсеков, он снова посмотрел на стрелки кумметра: кумметр показывал двадцать мовсесянов. «Дрюм-дрюм-ту-ту!» — грязно выругался Эйк и заколебался".
   Дрюм-дрюм-ту-ту. Ни один из поставленных вопросов не решить без детальной проработки и ознакомления с ситуацией. Ни один из вопросов не решить, не выяснив, жив ли Дима Крузенштерн. Круг.
   Круг — самая одинокая фигура. Состоящая из бесконечного множества бесконечно малых прямых, замкнутых в бесконечности. Круг, или, как его обозвали бы математики, окружность — символ сознания и мироздания, как и вечности. Ибо бесконечно малые прямые — это точки, стремящиеся к исчезновению. Вот такая вот странность: он есть и его нет. Мираж, ставший колесом. Колесом истории, фортуны, мироздания. Кругом бытия.
   М-да… «Эйк лежал в ванне и ловил глюки. Глюки ему не нравились… А в это время из звездолета вышел робот по кличке Железный Чувак».
   — Кофе готов. — Настя появилась с подносом и поставила его на столик.
   Присела в соседнее кресло.
   Нет, зачем красивые девушки с замечательными веснушками на милом, чуть вздернутом носике становятся лейтенантами, мне не понять. Красота сама по себе столь редка, что место ей в музее. Вернее, на подиуме: терпеть не могу краеведческих музеев, где под запыленным стеклом бережно хранится, скажем, носовой платок, в который сморкался проездом сам Николай Гаврилович Чернышевский! Ничего в такой экспозиции нет, кроме провинциального чванства: дескать, не в одних столицах творится история! С последним я согласен, но… В музеи порой идут люди работать «старичками» и «старушками». От возраста это никак не зависит. Зато живут долго, как черепахи!
   А женская красота… Она преходяща, недолговечна, уязвима, трогательна и неуловима, как музыка, как дуновение ветра, как легкая дымка летним теплым днем… А мужики… Ее-то они как раз чаще всего и не замечают. И делятся на коллекционеров и эстетов. Коллекционеры вылавливают бабочек да накалывают на булавки; эстеты рассуждают и думают о символах, а не о людях.
   — Олег, кофе остынет.
   — Не успеет.
   Отхлебываю, пододвигаю к себе телефон:
   — Защищен?
   — Да. Технари «чистят» здесь все два раза в день.
   — Как Маленький Принц вулканы?
   — Вулканы?
   — Ну да. Маленький Принц чистил вулканы. Чтобы они не разорвали его планету. Впрочем, мы все этим занимаемся. И ты, и Крутов, и я, грешный.
   — Где-то я слышала…
   — Это Экзюпери.
   — Ну да. У меня и книжка есть. Я даже пыталась ее прочесть. Но дошла только до слоненка в удаве. И мне стало страшно. И жалко слоненка. Вот я и не стала читать дальше.
   Я рассмеялся:
   — Аналогично. Я начинал Экзюпери и в десять лет, и в двенадцать. И тоже закрывал на слоненке. Прочел только в двадцать два, когда, так сказать, окреп физически и морально. Впрочем… Я до сих пор боюсь змейку, которая ужалила Принца. И еще мне жалко Лисенка. Странно… Слова «жалить» и «жалость» похожи.
   — Вы о чем, Олег?
   — Теперь уже сам не знаю.

Глава 17

   И что теперь? Чтобы хоть как-то прояснить ситуацию, нужно звонить в «Континенталь». Впрочем, в свете новых веяний и назначения господина Лаврентия Шекало это может быть чревато. Хотя чего бояться в этой жизни, кроме мух? А мухи — это маленькие птицы! Только умнее.
   Ну да! А кто умнее мух и прочей летучей твари? Конечно Николай Николасвич Кулдаков! Я познакомился с ним в позднем отрочестве, через Круза: они вместе занимались то ли в радиомодельном, то ли в электротехническом кружке. Вообще-то, несмотря на убойную фамилию, он был классическим маменькиным сыном: рыхловатый, веснушчатый и шибко умный. Да и прозвище у него было вовсе не Кулдак, а Ника.
   Даже не прозвище — уменьшительное от Николай с легкой руки матушки пристало к нему пожизненно, хотя Ника уже после двадцати до красноты злился, когда его именовали именно так. Но что поделать, Ника, он Ника и есть.
   Как-то он пришел к Димке в гости, попаять что-то там жутко умное и коротковолновое, уходил вечером, и угораздило его нарваться на нашенских мальчуганов, Кишку и Злыдня. Ника легкую такую проверку на вшивость профукал полностью, и быть бы его холеным щекам битыми, да Димара вовремя вышел на балкон втихарика от предков выкурить заныканный бычок — выскочил, вопрос разъяснил.
   У меня, по правде сказать, душа к Нике Кулдакову не сильно лежала, но впоследствии я философически отнес сие к отроческому максимализму, когда трусость является наименее простительным недостатком, а крепкие кулаки — наиболее предпочтительным достоинством. Дима меня убедил не все рождены бойцами, и при заячьей душе мозги могут быть золотыми и даже бриллиантовыми. Он — учен, ему — виднее. В тот же «Континенталь» Ника Кулдаков был пристроен по Диминой настоятельной рекомендации, быстро выдвинулся и занял пост начальника технического отдела, ставшего вскоре именоваться пышно: компьютерный центр. Вот его-то номер я и набрал. Подвиги Рембо от него я требовать не стану, а вот кое-какую информацию — пожалуй.
   — Вас слушают, — раздается в трубке женский голос, похожий на скрип ножа по стеклу.
   — Мне нужен Николай Николасвич.
   — Извините?
   — Кулдаков. Директор компьютерного центра.
   — Кулдаков у нас давно не работает. Уже год.
   — Да? И где он работает?
   — Я не знаю. Может быть, мы сможем вам помочь? Вы по какому вопросу?
   — По личному. У меня кобель неповязанный, у него — сучка породы «грэм магиструм». Каурой масти.
   — Это банк.
   — Очень приятно.
   Вешаю трубку, не дожидаясь коротких гудков отбоя, — меня это всегда нервирует. Набираю домашний Ники. Трубку берут после восьмого гудка.
   — Вас внимательно слушают, — вещает вежливый голос.
   — Вероника Матвеевна, это Дронов.
   — Кто? Дронов? Разве вы не уехали?
   — Я уже приехал.
   — И где вы были?
   — В Штатах.
   — О, мой Ника ездил в Штаты, по работе, и мог бы возглавить здешнее представительство довольно крупной фирмы, название я теперь запамятовала, и что же? Эта его ненормальная…
   Ненормальной мама Кулдакова называла любую женщину, имевшую счастье связать себя с ее сыном.
   — Эмма?
   — Эмма? Нет, Эмма ушла к Конецкому. Вы же помните, Олег, что это была за девица! Но не успела эта непутевая Эмма отстать от бедного мальчика, так что вы думаете? Его тут же окрутила некая Наталия, весьма молодая и весьма эксцентричная особа. И где бы, вы думали, они сошлись? На фирме! Служебный роман с секретаршей, вы можете себе это представить? Ника ее и называет на странный манер: Натали. И эта потаскуха, я вам скажу, совершенно запустила Николеньку! Вы же знаете, с его желудком есть все эти гамбургеры… Она ничего не желает готовить! Я была у них, и — что же? Вместо нормальной еды Нике приходится кушать эту отраву, эту копченую осетрину из пакетиков! Там же консерванты! Я вам скажу: чтобы хорошо жить, нужно хорошо кушать, а хорошо кушать можно только приготовленное… Но разве эта мерзавка хочет что-то слушать? Разве она может заботиться о моем сыне? Вы можете себе представить, Олег, Ника поправился, нет, скорее погрузнел, и полнота его какая-то нездоровая! Когда он жил дома…
   — Вероника Матвеевна, я могу ему позвонить?
   — Нике?
   — Да.
   — Конечно. А вы помните Голембиовских?
   — Голембиовских?
   — Ну да, они ведь были наши соседи по даче. Вы же бывали с Димой у нас на даче?
   — Пару раз.
   — Ну, тогда вы не можете не помнить Голембиовских!
   — Возможно… Но смутно.
   — Ну как же, Стасик Голембиовский был красавец мужчина, он даже немножко ухаживал за мной, но Кулдаков, я имею в виду Николая Карповича, никогда не ревновал меня к Стасику, к Стасику вообще невозможно было никого ревновать, он был такой обходительный, но ревновать к нему женщину не имело смысла, вы меня понимаете? Так вот, его отец, Вацлав, он был тогда уже очень старый, вернее, выглядел таким, а что вы хотите, двадцать лет сталинских лагерей? Его взяли туда прямо изо Львова, в тридцать девятом, но, несмотря на это, он всегда выглядел как настоящий пан и очень любил, когда его так и называли: пан Вацлав. Он хотел на старости лет съездить на родину, в Краков, но вы же помните, сначала этот Валенса с «Солидарностью», потом Ярузельский с военным режимом… Кошмар, что творилось! Вы помните?
   — Вероника Матвеевна, я…
   — Да, вы правы, речь не о них. Но у Вацлава, кроме Станислава, имелась еще и дочь, Оленька, когда вы были детьми, она была еще совсем малюткой, крохой, но посмотрели бы вы на нее теперь! Преподает в консерватории, вращается в приличном обществе и не замужем. Нет, и у нее есть свои недостатки, но у кого их нет?
   Ольга, по крайней мере, может держать себя в обществе, играет на фортепиано и умеет готовить, представьте себе! А эта Натали? Разве она пара Нике? В конце концов, он не стриженый новый русский, он человек интеллигентной профессии… А в такой профессии карьера мужа часто зависит от такта жены, от умения создать ему условия… Ему нужна достойная партия, и Ольга мне представляется как раз такой. Но Ника ничего не желает слушать, ничего! Может быть, вы его убедите, Олег? Вы женаты?
   — Нет, но я…
   — Это поветрие среди современной молодежи. Просто поветрие. И называется «гражданский брак». Как будто мы с отцом Ники жили в церковном. Отец Ники, если вы помните, был заместителем председателя райисполкома, и позволить себе венчаться тогда — это означало погубить карьеру! А сейчас? Все стоят со свечками, и это похоже на выездное заседание парткома в церкви! Вы не находите?
   — Вероника Матвеевна, я по делу, мне Нужно спешить…
   — В этом беда всех в наше сумасшедшее время. Вы думаете, Ника проявляет хоть какую-то внимательность ко мне после появления этой Натали? Да я не видела его целую вечность! Нет, он знает, что я не одобряю его выбор, но разве это повод, чтобы забывать мать?
   — Вероника Матвеевна, вы не могли бы дать мне его новый телефон…
   — Телефон?
   — Да. Номер телефона.
   — Они с Натали живут где-то на Сретенке, но я там не бываю. И никогда туда не звоню. — Я представил, как Вероника Матвеевна обиженно поджала губы. — Эта девица, она… А впрочем…
   — Вероника Матвеевна, он, по-видимому, сейчас на работе…
   — Да, да… В свое время мы тоже работали, но разве мы забывали своих родителей? Вы по-прежнему работаете в банке?
   — Нет.
   — Ника тоже уволился. Я просто счастлива, что мой Ника оттуда ушел! Вы же знаете уже эту ужасную историю с Крузенштерном?
   — Да.
   — Да-да, я помню, вы же дружили… Ни для кого теперь нет ничего святого.
   Человеческая жизнь ничего не стоит! И они еще ругают прошлое застоем! Когда Николай Карпович Кулдаков был председателем райисполкома, ничего подобного произойти не могло! Наше поколение было ответственным. А сейчас? Взорвать автомобиль посреди бела дня! Это кошмар! У меня даже случился приступ! Я вам скажу, пока банком руководили Иноземцев, Гридин и Крузенштерн, это было солидное заведение для состоятельных людей! А что теперь? Этот Шекало… Его никто не знает в Москве, но вы же представляете себе этих провинциальных выскочек, выдвиженцев… Их и в прежние годы хватало, но раньше они подчинялись хоть каким-то правилам, а теперь… Я даже говорить не хочу ни о чем!
   — Вероника Матвеевна, а где Николай работает теперь?
   — Он директор. Предприятие называется «Контекст», и я вам скажу, это весьма респектабельное предприятие с совместным капиталом. Если бы еще Ника не связался с этой мерзавкой Натали! Вы же знаете Нику, он красивый и благородный мальчик из хорошей семьи, и любая вертихвостка готова затащить его в постель и женить на себе! Притом совершенно наплевав на его здоровье, забывая, что мальчику нужна прежде всего забота! Вы же знаете, как теперь это делается у нынешних девиц…
   — По-моему, так делалось во все времена.
   — Ну уж нет! В наше время…
   — Вероника Матвеевна, Николай сейчас, я думаю, на работе.
   — Ах да. Вам нужен номер телефона. Записывайте. — Она продиктовала номер. — Только сразу должна вас предупредить: это телефон секретарши, этой длинноногой пигалицы… Что до меня, то я Нике вообще не звоню, под ее влиянием он стал совсем груб, да и… Сначала слышишь ее визгливый голосок, потом… А однажды Ника меня натурально отчитал! Дескать, не нужно ему звонить, он уже вырос из коротких штанишек и обходится без слюнявчиков! Разве можно так говорить с матерью?
   Кажется, Вероника Матвеевна загрустила, ушла в себя, потеряв запал и инициативу в разговоре; я поспешил воспользоваться этим, чтобы вежливо окончить бесконечное:
   — Спасибо, Вероника Матвеевна. Я ему дозвонюсь.
   — Да-да, Олег… — отозвалась Вероника Матвеевна, продолжая горевать о своем. Вздохнула:
   — И напомните ему, пожалуйста, что в понедельник день рождения Гоши!
   — Обязательно напомню. До свидания. Кладу трубку и долго тупо взираю на телефонный аппарат.
   — Еще кофе? — сочувственно спрашивает Настя.
   — Угу. И какао с чаем. И можно без хлеба. Анастасия, у вас в каком компьютере база данных?
   — Во всех.
   — Тогда заводим генеральский.
   Через минуту я уже высветил фирму «Контекст». С дежурной характеристикой.
   Впрочем, мне совершенно по барабану, кто держит в «Контексте» «крышу» и с кем проводит свободное от контекстуальных занятий времечко ее соучредитель, гражданин Нидерландов Леопольд Ленц. В нынешних фирмах антураж и содержание нередко не просто не совпадают, но противоречат друг другу. Если я что и почерпнул, так это информацию к размышлению. Торговля компьютерами и программами. Таких по Москве — тысячи.
   Набираю номер.
   — Фирма «Контекст».
   — Это Наташа?
   — Да-а.
   — Будьте любезны, Николая Николасвича.
   — Кто его спрашивает?
   — Дронов.
   — Минуточку.
   Голос у «этой мерзавки Натали», так раскормившей Николя копченой осетриной, оказался вполне мелодичным, с легкой характерной хрипотцой и спокойной игривостью светской стервы, знающей себе цену; но и увидеть ее мне тоже любопытно. До встречи с этой милой барышней Ника предпочитал дам-с не моложе сорока пяти — всеведущая материнская забота сыграла с ним эту шутку.
   — Олег? — Голос Ники в трубке звучал испуганно-озабоченно. Или мне показалось?
   — Он самый, собственной персоной. Почему так неуверенно?
   — Ты откуда звонишь?
   — Из центра.
   — Из какого центра?
   — Тайного масонского клуба «Зеленые панталоны». Имени и под руководством Юстаса Алексовича Штирлица.
   — Шутишь…
   — Хочу скрасить тебе жизнь.
   — Ты вроде был за границей…
   — А теперь внутри ее.
   — Ты… Ты знаешь про Крузенштерна?..
   — Да.
   — Жуткая история…
   Тон Ники, варьирующий от тихого в стиле «умирающий лебедь» до очень тихого:
   «простуженный удав», говорил о том, что Кулдаков напуган. И может быть, даже не чем-то конкретным, а вообще по жизни. А телефон, по коему мы вели пока не ставшую задушевной беседу, скорее всего «грязный» по определению. Тем более чем занимается фирма «Контекст», судя по вялой аналитической раскладке в генеральском компьютере, — тайна, покрытая даже не мраком, а бесконечной рябью помех по оч-ч-чень мутной водице. В ней, как известно, хорошо ловить всякую рыбку, но можно и заиграться. Это для индейца Амазонии аллигатор является закуской; нормальный же гражданин, встретившись с этим противоречивым пресмыкающимся, уходит на корм собственной персоной.
   Но антимонии разводить мне было совершенно некогда.
   — Ник, мне нужно с тобой увидеться, — проговорил я самым нейтральным тоном, на который был способен.
   — По поводу убийства?
   — Да.
   — Но… Какой в этом смысл?
   — Я хочу кое-что выяснить. Ты ведь успел поработать под началом Шекало Лаврентия Игнатьевича?
   — Совсем недолго, и…
   — Тогда я спрошу так: с самим Димой ты давно общался?
   — Нет. Не очень. Не знаю даже…
   — Когда именно?
   — Недели две назад. Или три.
   — Он не был чем-то взволнован? Испуган? Озабочен? Может быть, упоминал какие-то проекты? Города? Снежногорск, например, или Покровск?
   — При чем здесь Покровск! — сорвался Ника. — Крузенштерна взорвали, убили, понимаешь, а ты звонишь мне и начинаешь задавать странные вопросы… Олег, ты давно не был в Москве, ты многого не знаешь… И это не телефонный разговор.
   — Вот и давай встретимся. И поговорим тет-а-тет в любом назначенном тобою месте.
   Снова пауза. На этот раз — длинная.
   — Понимаешь, Олег… — начал по-интеллигентски Ника, голос его стал похож на сипение премудрого пескаря перед поимкой. Потом Ника исчез, объявился Николай Николасвич Кулдаков, директор процветающей фирмы с многообещающим названием и неясными перспективами… Вот этот второй и произнес:
   — Это невозможно. Да и вообще это не наше дело, есть милиция, прокуратура, ФСБ, наконец!
   — Ты что, Ника?! Димку убили! Или ты думаешь, что я буду сидеть и ждать, пока прокуратура будет доказательства причастности собирать?! Для суда присяжных? Да, меня не было в Москве больше года, я плаваю здесь, как карась из Патриарших — в Амазонке, ну так просвети меня, тупого, что здесь к чему и что почем! Назначай место встречи, гнида, палец мамин, или я приеду сам и расхреначу тебе всю рожу!
   Дальше была пауза. Пусть не минутная, но… Неплохой, хотя и боязливый парень Николка боролся с начальником и обеспеченным господином Николасм Николасвичем Кулдаковым. Да, Дима Крузенштерн некогда очень помог Нике и с работой, и с перспективами, и с квартирой; да, Олег Дронов некогда отмазал Нику от разборки с ревнивым мужем зарвавшейся гулящей бабенки, который был в те поры инструктором московского горкома и коему для того, чтобы стереть в мелкий порошок сластолюбца Николку Кулдакова, усилий нужно было приложить не больше, чем улитке для переползания по влажному листу… Да, все это было, но в этой ли жизни? И какое отношение сие имеет к преуспевающему Николаю Николасвичу, к сорока с лишним годкам познавшему наконец любовь и ласку «мерзавки» моложе сорока пяти, разъезжающему на скромном «саабе» и нездорово полнеющему от кушаемой не в меру осетрины? Да и… Нет больше Димы Крузенштерна, а смерть списывает моральные обязательства куда надежнее, чем материальные… А Олег Дронов… Кто он, собственно, такой? Непонятного залета птица, готовая черной тенью зависнуть над покойной и обеспеченной жизнью директора и фирмача Кулдакова…