– Вызывали, Сергей Оттович? – застыл на пороге блеклой тенью Йорик.
   – Да. Ты взял Данилова в разработку?
   – Так точно.
   – Результаты?
   – За два часа трудно установить что-то определенное.
   – И тем не менее...
   – Пока только «объективка». Данилов Олег Владимирович, русский, в партиях и общественных организациях не состоял, политикой не занимался, место рождения, как и год, не указаны...
   – Что значит, не указаны?
   – Данилов сам заполнял файл, к тому времени он уже две недели сотрудничал в газете, никто в его формуляр не заглядывал... Разгильдяйство, конечно... Вот он и созорничал: местом рождения указан Кубытинск-на-Усяве, временем – тридцать третье Брюмера шесть тысяч восемьсот тридцать седьмого года от Сотворения мира.
   – Забавно. Ты никогда не задумывался, Вагин, что даже это сочетание, «Сотворение мира», говорит в пользу христианства?
   – Простите?..
   – Co-творение. Когда в этом приняли участие Отец, Сын и Дух Святой.
   Вагин пожал узкими плечиками:
   – Я далек от богословия.
   – Пожалуй, я тоже. Так, игра воображения. Зачем ты мне рассказываешь о вольных сочинениях Данилова?
   – Ну как... – смешался подчиненный. – Положено.
   – Мне не нужны идиотские сказки этого «простачка» о всяких кубытинсках, игогоевсках-на-Усяве и крестопропойсках.
   – Виноват.
   – Ты составил запрос для нашей агентуры в Москве?
   – Так точно. – Вагин неуловимым движением извлек из папочки убористо заполненный текстом листок. – Необходима ваша виза.
   Гриф быстро пробежал глазами текст. Двумя скупыми выверенными движениями вычеркнул несколько пунктов. Спросил:
   – Какую смету ты заложил в оперативные расходы?
   – Пять тысяч долларов. С допуском.
   Гриф скривил губы:
   – Не нужно никаких допусков. Добавь сзади нолик – и будет в самый раз.
   Информация мне нужна в течение двух, максимум – трех дней.
   Пепельное лицо Серого Йорика словно подернулось рябью: это означало удивление.
   – Пятьдесят тысяч? На выяснение прошлых обстоятельств отставного журналиста?
   – Он не журналист, и ты, голубчик, знаешь это не хуже меня. Или, по крайней мере, догадываешься.
   – За пятьдесят тысяч я раньше покупал резидентов, – упрямо поджал губы-ниточки Вагин.
   – Было за что платить... Раньше резиденты интересовались тайнами мадридских и кремлевских дворов... Удобно ли сиделось дедушке на горшке и хорош ли утренний стул... Ну а если стул хорош, то и трон крепок. Мы же – люди с тобой маленькие, но практичные. Сейчас нас интересуют только деньги и ничего, кроме денег. – Гриф покусал кончик карандаша. – Деньги разлагают людей, давая им возможность потворствовать своим порокам. И люди становятся ручными, как прикормленные белки. Вот и вся политика. – Он вздохнул. – Меня от этого мутит.
   – Гриф взял из коробки сигарету, покрутил в пальцах, положил обратно. – Своей статьей Данилов шуранул в нашей провинциальной столице, словно каленой кочергой в муравейнике. Я хочу знать, кто этот «играющий джокер» на самом деле. Ты понял?
   – Так точно.
   – Экономить на информации в нашем случае – все равно что строить высотный дом без фундамента. Постройка завалится даже, не от ветра, от плевка! – Гриф ощерился, лицо его на мгновение стало неприятным и жестким. – А после опуса этого борзописца в нас не плевки полетят – камни, булыжники, сваи! И каждый из этих раковских, реймерсов, Головиных станет метать свой банк! Мне не нужно случайностей. Ты понял, Вагин?
   – Так точно. Я понял. Но...
   – У тебя сомнения?
   – За пятьдесят кусков можно завалить дюжину таких, как Данилов.
   – И проблема решена дешево и сердито, так? – сузил глаза Гриф. В голосе его явственно слышался сарказм.
   – Так, – подтвердил Вагин с неожиданной твердостью в голосе.
   – Ты помнишь, майн либер, любимое изречение английских миллионеров?
   Помощник пожал плечами.
   – "Я не так богат, чтобы покупать дешевые вещи". А смерть нынче дешева.
   – Не для того, кто умирает.
   Гриф глянул на помощника с каким-то новым интересом. Потом произнес очень медленно:
   – Я не могу позволить себе роскошь устранить человека, не выяснив, кто за ним стоит.
   – Его сыграли втемную. Это очевидно.
   – Особенно если его сыграли втемную. Все. Вопрос закрыт.
   – Есть.
   – Что ты выяснил о Данилове достоверно? – спросил Гриф.
   – Место жительства.
   – Нужно установить наблюдение. Только нежно.
   – Люди работают.
   – М-да. Не густо. Он действительно одинок?
   – Да. Ни родителей, ни родственников. Мы осторожненько опросили соседей.
   За полгода в его квартире, конечно, бывали женщины, но – случайные. И не проститутки.
   – Я не знаю среди женщин «не проституток». Просто одни продаются за наличные, другие – за карьеру, связи, место под солнцем. Лучше – под южным и ласковым.
   – Я имел в виду именно женщин, продающих свое тело за деньги, – дисциплинированно уточнил Вагин.
   – А – душу? Душу за деньги продают?
   – Извините? – тускло глядя на Грифа, переспросил Вагин.
   – Продают... На том и стоит мир. – Гриф пожевал губами, размышляя о чем-то своем:
   – Ты не забыл о моем поручении? Барышнями для нашего застенчивого интеллектуала озаботился?
   – Так точно.
   Вагин выудил из черной папки увесистый конверт и почтительно положил на стол. Гриф вытряхнул из него с полтора десятка фотографий, оскалился:
   – Анекдот есть такой. Сидит больной у психиатра, тот вынимает из стола карточку, показывает – на ней изображен треугольник, – спрашивает больного:
   «Что это такое?» – «Это палатка, а там мужик с бабой уединились и – занимаются любовью!» – «Хорошо», – останавливает его врач, показывает карточку с квадратом: «А это что, по-вашему?» – «А это – дом, а там в каждой квартире мужики с бабами...» Врач озадачился, хмыкнул, показывает круг: «Ну а здесь что изображено?» – «Ну как же, доктор, это же земной шар, а на нем – в каждой палатке, в каждом доме, под каждым кустом – мужики с бабами...» – «М-да... – протянул психиатр. – У вас сложная форма сексуальной фобии, вы совершенно неадекватно реагируете на предъявленные вам символы». – «А вы, доктор, тоже хороши, – возмущается больной, – такую порнографию в столе держать!»
   – Смешно, – вежливо развел пегие губы Вагин.
   – Что ты мне притаранил, лишенец? – произнес Гриф, не очень-то и скрывая за язвительностью недовольство.
   – Я полагал...
   – Не суди по себе, Вагин. Откуда ты набрал столько шалав? На них же пробы негде ставить!
   – Практика показывает, что интеллигенты более всего западают как раз на потаскух. Чем вульгарнее, тем лучше.
   – Ин-тел-ли-ген-ты. Ин-тел-лек-ту-а-лы, – медленно и жестко произнес по складам Гриф. – «Практика показывает», – сымитировал он тягучий говор Вагина. – Яйцеголовые уроды, путающиеся в этой жизни, как в мамашкиной юбке... Данилов – интеллектуал? Это он не разбирается в жизни?
   – Вы охарактеризовали его как идеалиста. Насколько я проинформирован Бокуном...
   – Фока тебе рассказал, как Данилов его «построил»? Одним взглядом?
   – Он упомянул, что у объекта э-э-э... «взгляд убийцы», но я отнес сие к фантазиям. Фокий Лукич тревожный и неуравновешенный товарищ, к тому же он был сильно нетрезв, и ему могло почудиться, что...
   – Ничего ему не почудилось, не привиделось и не померещилось, Вагин. Я слышал разговор. Данилов именно такой. Жесткий. Опытный. Травленый. И раскован он не показно, он так живет. И знаешь, почему? Да просто ничего он в этой жизни не боится: не за кого ему бояться, а к себе он относится как самурай... Что-то в его прошлом пережгло в нем инстинкт самосохранения, и живет он сейчас словно по инерции...
   А Фока, тот был напуган смертельно, не блажно! Я не поручусь, что, будь они действительно наедине, Бокун не напрудил бы лужу прямо в своем президентском кресле! А ты говоришь – интеллектуал!
   – Тогда... почему «идеалист»?
   – Тебе следовало бы знать, Вагин. Люди без идеалов ничего не достигают в этой жизни! Их удел – быть прислугой. Высокооплачиваемой, но прислугой! Только идеалы заставляют людей терпеть лишения, быть самоотверженными и проявлять доблесть! Доблесть! Многие давно забыли, что это такое! А Данилов... Он похож на воина, уставшего от войны и разочарованного в жизни. Но – не в идеалах!
   Идеалов чести он не оставил: достоинство не позволит ему тлеть на этой помойке ленивым жвачным или шустрить суетящимся торгашом! А ты – ты предлагаешь хищнику в «предмет обожания» заунывную потаскуху? Нам нужна такая девчонка, в которую он сможет влюбиться, понял, недоросль? – Гриф усмехнулся, закончил ернически, имитируя кота Матроскина из известного мультика:
   – Сдается мне, зря я тебя кормлю.
   – Виноват, – прошелестел тонкими губами Вагин.
   – Это все, что у тебя есть? – кивнул Гриф на рассыпанные по столу фото.
   – Нет. – Вагин бесстрастно вынул из папочки другой конверт.
   – Востер. Ну-ка? – Он открыл конверт, там было всего четыре фотографии. – Вот это лучше. Откуда девки?
   – Э-э-э...
   – Да не блей ты!
   – Двое из театрального училища, еще двое...
   – Где они сейчас? – перебил его Гриф.
   – Внизу. Ждут.
   – Ты проинформировал их?
   – В общих чертах. Дескать, нужно сыграть роль.
   – Ты с ними уже работал?
   – Да. Способности хорошие.
   – Принципы?
   – Современные.
   – Интересы?
   – Развитые девочки.
   – Крючки на них?
   – Надежные. На каждую папочка. Любой можно поломать и карьеру, и жизнь. А то и закрыть на пару лет безо всяких фокусов. По закону.
   Гриф растянул губы в усмешке:
   – У нас – так: или по-хорошему, или по закону.

Глава 15

   – А ты меня заинтриговал, Вагин. И не столько барышнями... Ты что, решил меня сыграть? Проверить на бдительность, вшивость и профпригодность?
   – Ну что вы, Сергей Оттович.
   – Ты еще добавь: «Как можно-с». Мы оба знаем, как можно.
   – Так точно.
   – Ну что ж. Будем считать, первый конверт ты просто перепутал со вторым. И руководила тобою бесхитростная тупость. Так?
   Вагин молча стоял перед столом шефа, устремив непроглядно-мутный взгляд куда-то в стену поверх головы Грифа, Гриф бегло пробежал справки на девушек, еще раз рассмотрел портреты.
   – Позови-ка мне вот эту, – выложил он одну из фотографий. – Сейчас.
   – Слушаюсь, – кивнул Вагин и исчез за дверью.
   Девушка появилась через пару минут, принеся с собой какой-то едва уловимый аромат – букет был тонок, свеж и изыскан. И сама девушка была хороша, и походила скорее на девочку-подростка – легкой угловатостью, порывистостью в движениях и взглядом – он был удивительно чист и наивен. Девушка подошла к столу и застыла, чуть косолапя и переминаясь в высоких туфлях. Ноги ее до колен прикрывал подол платья, но Гриф оценил изящество лодыжек... Кажется, он не ошибся. Скоро он узнает наверняка.
   – Как тебя зовут? – спросил Гриф.
   – Анжела.
   – Фамилия?
   – Куракина. Анжела Куракина, – Ты знаешь, что за работу мы хотим тебе предложить?
   – Да. Мне нужно увлечь мужчину.
   – Тебе нужно влюбить в себя мужчину. Молодого, умного, энергичного. С хорошей интуицией и слухом на фальшь. Но – одинокого. И оттого – уязвимого.
   Влюбить его в себя. И не влюбиться самой. Задача понятна?
   – Да.
   – Такой опыт для тебя, как для актрисы, будет полезным. Может быть, даже бесценным. Тебя устраивает гонорар?
   – Да.
   – Ты понимаешь, что такое «любовь»? Ты знаешь, что такое «влюбленность»?
   – Думаю, что знаю... – неуверенно произнесла Анжела.
   – Ну что ж... – Гриф откинулся в кресле, рассматривая ее, приказал жестко и властно:
   – Раздевайся.
   – Что?.. – запнулась девушка.
   – Снимай одежду!
   – Прямо здесь? – Щеки ее залились краской.
   – Да.
   – Это... нужно?
   – Да.
   Анжела беспомощно повела глазами, потянула было платье вверх, покраснела пуще, отпустила полы, расстегнула пуговки на груди и потом одним движением подобрала подол и сбросила платье через голову. Посмотрела на Грифа потемневшим взглядом.
   – Ты превосходно играешь! – поощрил ее Гриф.
   – Я... не играю.
   – Мне трудно поверить, что, обучаясь в театральном, ты столь стыдлива. Это в наше-то время. Или ты решила разыграть с нашим подопечным, как выражались во времена незабвенные, «любовь на пионерском расстоянии»? Не выйдет. Без секса власти над мужчиной не бывает.
   – Секс – это естественно, а вот это все...
   – Ну, договаривай.
   – Это все... унизительно.
   – А что, собственно, тебя унижает?
   – Вы... Вы обращаетесь со мной как с вещью.
   – Все мы для кого-то лишь вещи. Ну? Что ты застыла? Совсем раздевайся.
   – Для... чего?
   – Ты же хочешь заработать деньги.
   – Никакие деньги не стоят унижения.
   – Вот как? А как же предательство?
   – Какое... предательство?
   – Ты ведь должна сблизиться с мужчиной для того, чтобы мы знали о нем все.
   – При чем здесь предательство? Я же его совсем не знаю.
   – Умница. Это просто игра. Ведь так? Я спрашиваю, так?
   – Да, – выдохнула девушка одними губами. – Это игра.
   Анжела, стараясь не смотреть на Грифа, разделась донага. Гриф встал, обошел ее, бесцеремонно осматривая, остановился напротив, приказал грубо:
   – Убери руки!
   Девушка, глядя в пол, развела ладони.
   – Ты возбуждена.
   – Нет.
   – Да.
   Гриф вернулся за стол, устроился в кресле. Анжела хотела прикрыться, но Гриф рявкнул, словно кнутом хлестнул:
   – Не сметь!
   Девушка вздрогнула, будто ее действительно ударили.
   – Расставь ноги!
   Она подчинилась.
   – Вот так, моя хорошая... – Губы Грифа разошлись в улыбке. – И что ты сейчас чувствуешь? Не слышу?
   – Ничего.
   – Ну-ну, не торопись с ответом. Посмотри мне в глаза! Отвечать! Ты хочешь заработать деньги?
   – Я сказала... Никакие деньги не стоят унижения. – Лицо Анжелы пылало. – Если бы...
   – Ну, договаривай!
   – Если бы у вас не было тех бумаг... я бы ни за что... ни за какие деньги...
   – Ну да, ну да... Исключение из театрального... Увольнение с работы... Ты ведь подрабатываешь в престижном салоне, не так ли? Что дальше?.. Суд...
   Лишение свободы... Тюрьма.
   – Прекратите!
   – Что там за тобой? Кражонка в ювелирном?.. Колечко пыталась стянуть?..
   – Перестаньте! Ну, пожалуйста, перестаньте!
   – Любая смазливая самочка падка на блестящее. Сядь на стул!
   – Что?..
   – Сядь на стул! Лицом ко мне! Расставь ноги! – хлестал Гриф фразами. Он рассматривал девушку, лицо его кривила улыбка, которая у другого могла бы показаться похотливой, но... Глаза Грифа оставались холодны. И – безжалостны. – Что ты чувствуешь? Отвечать!
   Анжела подняла лицо, ее чувства читались в глазах безо всяких слов, но Гриф прикрикнул:
   – Отвечать! Правду!
   – Я... Я вас... ненавижу!
   – А в тюрьму не хочется, правда? Не хо-о-очется... Куда проще ноги раздвинуть. – Гриф пригасил усмешку, закончил:
   – Разумная девочка.
   Гриф откинулся на спинку кресла, закурил, посидел раздумчиво, глядя в потолок и любуясь причудливыми завитками дыма:
   – Ты не солгала. Сейчас ты действительно меня ненавидишь. И ты – возбуждена, ты возбуждена так, что у тебя голос срывается... И притом – искренна и в своей ненависти, и в своем желании!
   Анжела закрыла лицо ладонями; она так и осталась сидеть перед Грифом нагой в неудобной и бесстыдной позе.
   – Я тебе расскажу, что ты чувствуешь... – заговорил Гриф хрипло, почти зашептал. – Страх. Ненависть. А от ненависти до любви расстояние такое же, как и от любви до ненависти... И сейчас... Тебя волнует твоя нагота, тебя возбуждает моя власть, тебя заставляет трепетать твоя полная зависимость и беспомощность!
   Гриф замолчал и вдруг выкрикнул резко, словно плетью хлестнул:
   – Теперь ты поняла, что такое любовь?! Чужая и чуждая власть принуждает тебя подчиняться, и ты оказываешься на грани высшего чувственного наслаждения!
   А любовь – это когда ты покоряешься кому-то потому, что иначе просто не мыслишь для себя жизни! Это доверие, это восторг, это влюбленность, это страсть, это наслаждение именно своей беспомощностью и властью над тобой самого близкого тебе существа, это ощущение над мужчиной своей власти – власти женщины...
   Власти – полной, безмерной и безграничной!
   Гриф встал из-за стола, подошел к Анжеле, коснулся ладонью лица; словно токовый разряд прошел по ее телу, девушка застонала, закусив губу, по щекам горошинами покатились слезы... Гриф приподнял ее лицо за подбородок, девушка несмело подняла глаза: взгляд ее был темным и покорным.
   – Ты меня ненавидишь?
   – Да.
   Гриф чуть отстранился. Хрипло, словно задыхаясь, Анжела спросила:
   – Что... я... должна... сделать?
   – Ты должна стать легкой, лукавой, ветреной, беззащитной, умной, сумасбродной, нежной, безрассудной, ласковой, глупой, верной, удивленной и – снова беззащитной! Любовь – это удивление и беззащитность! – Гриф поднес к ее лицу фотографию Олега:
   – Ты должна стать для него всем! И помнить: это только игра, игра, увлекательнее которой жизнь еще не придумала! Ты сумеешь?
   – Я смогу.
   – Я хочу, чтобы он был без ума от тебя. Чтобы ты знала каждый его шаг, каждую мысль, каждый оттенок чувства. Это красивая игра. Мне нужна твоя ненависть. И – твоя власть. Ты сможешь?
   – Да.
   Гриф задумался на мгновение. Закончил буднично и абсолютно безразлично: >
   – А обстоятельства вашего романтического знакомства мы организуем.
   Анжела кивнула. Движение было медленным и плавным, ей не хватало дыхания... Девушка снова подняла лицо, но взглянуть в глаза Грифу не посмела.
   Лишь прошептала, с видимом трудом разлепляя запекшиеся губы:
   – Что я должна сделать... сейчас? Для... вас?
   На лице Грифа читалось разочарование и брезгливость. Как жаль. В мире так мало людей, способных на любовь, ненависть, доблесть. Способных к власти. Таков мир: приходится обходиться тем, что есть.
   Осталось получить от этой девочки удовольствие. Всего лишь. Не страсть, не любовь, не счастье. Как жаль.
   ...Через три четверти часа Гриф снова сидел за столом, свежий после душа, прихлебывая ароматный кофе. С Анжелой уже работал Вагин. Мало быть готовым предавать, нужно уметь это делать. Вагин – прекрасный преподаватель сего доходного ремесла. Губы Грифа растянулись в улыбке. Данилов хорош. Но он, Гриф, сломает этого вольного флибустьера, как только что сломал девчонку. Теперь Анжела Куракина воспринимает жизнь игрой, в которой и предательство ненастоящее, и любовь – понарошку... И будет работать самозабвенно, потому что он, Гриф, отравил ее самым сильным наркотиком – жаждой власти. Полная власть над мужчиной – что может быть сладостнее для нее после унижения? Ну а что до Данилова...
   Человека не так ломает несчастье, как призрак несостоявшейся надежды.
   Особенно если этой надеждой была любовь.

Глава 16

   ...Океан набегал на берег лениво и сонно. Ровная широкая полоска песка была вылизана ветрами и абсолютно пустынна. Только у самой воды шустрые крабы, выброшенные шальной волной, неловко перебирали лапками, стараясь побыстрее вернуться в родную стихию. Чуть поодаль берег вздымался крутым охрово-коричневым обрывом, кое-где поросшим приземистыми кустами и неприхотливой жесткой травкой, ухитрившейся даже расцвести мелкими бледными цветиками.
   Девчонка брела по самой кромке прибоя обнаженной, ее худенькая загорелая фигурка казалась частью этого берега, этих древних утесов, скал, выглядывающих из моря, будто окаменевшие останки доисторических чудовищ. Она что-то напевала, играла с каждой набегавшей волной, смеялась сама с собою и с океаном, и гармония счастья казалась полной.
   А в дальнем мареве возникло белое облачко. Оно было похоже на батистовый платок, сотканный из прозрачных фламандских кружев, невесомое и легкое, как дуновение... Но марево густело, становилось плотным и непрозрачным, затягивая уже полнеба грязно-белым пологом; оно на глазах меняло цвета, словно наливаясь изнутри серым и фиолетовым... И океан стал сердитым и неласковым, на гребешках волн закипела желтоватая пена, и сами волны сделались непрозрачными и отливали бурым. Зубья скал ожили в набегающем шторме; вода бесновалась, словно слюна в пасти исполинского хищника, но солнце еще заливало все сиянием, и девушка, занятая игрой, не замечала ничего.
   Солнце скрылось в одно мгновение, исчезло, словно кто-то задернул тяжелую портьеру. Девушка оглядела ставший разом чужим и неприветливым берег, метнулась к обрыву; там, над обрывом, полыхнуло бело, земля содрогнулась, и обрыв стал оседать, дробиться пластами... Замер в шатком равновесии, качнулся и с утробным хрустом рухнул на песок, подминая под себя побережье и окутав все окружающее тонным смогом серо-желтой сухой пыли. Девушка заметалась в этом мороке, взвесь песка и пыли набивалась в легкие, душила.
   Олегу казалось, что он парит над этим удушливым смрадом, словно птица. В лиловом небе он видел просвет, заполненный солнечным теплом и синевой чистого неба... Нужно было лишь взлететь туда – и все. Но вместо этого он сложил крылья и ринулся вниз, ощущая, как вздрагивает земля, и зная, что через секунду-другую новый пласт породы рухнет и погребет под собою и этот берег, и край океана, и девчонку... Он падал почти отвесно с отважным безрассудством, чувствуя, как девушка мечется в потемках беспросветной серой пыли, и знал, что должен ее вытащить оттуда ввысь, в ясную синеву... Он несся сквозь серый туман, как сквозь пепел, он кричал, но крик его был бессилен... И тут увидел ее, неподвижно лежащую у самой кромки воды... Он схватил девушку и рванулся вверх, напрягая волю, чтобы совладать с собственным телом, ставшим вдруг таким непослушным и тяжелым... Пыль застилала все пространство вокруг, душила, и он закричал и почувствовал, как податливый воздушный поток подхватил их и понес вверх, к солнечным лучам и сияющему до боли в глазах небу...
   ...Олег открыл глаза, некоторое время озирался, не узнавая окружающего, машинально наклонился с дивана, выбил из пачки сигарету, прикурил. Сердце билось, как загнанный зверек, попавший в капкан. Впрочем... И лето, и смерч остались во сне. В комнате плавали пасмурные сумерки: над городом завис Дождь.
   Олег был один. Затянулся терпким дымом, усмехнулся невесело...
   Порой все, что у нас остается, это сны. А уж что привело к такому невеселому положению вещей – бог весть. И кажется, что жизнь уже закончилась, а ты сидишь в унылой предтече чего-то нового, но вот ощутить, почувствовать, познать это новое тебе еще не дано... И нет уже ни беспокойства, ни душевной смуты, ничего нет. Только пустое созерцание голых стен и бег измученных клячмыслей по замкнутой арене давно опустевшего цирка, в котором не ждешь уже ни оваций, ни очарования, ни смеха. Смех остался далеко-далеко в юности, ну а юность... Она, кажется, вообще случилась в совсем другой, чужой жизни, в другой стране, в другой галактике. Наверное, так и есть. Зато остались сны. О берегах, где никогда не был.
   Сигаретный дым был безвкусным и горьковатым. Олег посмотрел по сторонам.
   Кошка Катька куда-то ушла по своим кошачьим делам. Он же никуда не собирался.
   Потому что возвращаться в пустое жилище было бы совсем горько.
   Звонок в прихожей был настойчив. Олег не спешил. Даже размышлял некоторое время, открывать или не стоит. Не было у него в этом городе друзей. Впрочем, врагов тоже. Ну что ж... В любой ситуации нужно искать только хорошее.
   Звонивший был бесцеремонен и навязчив. Олег отодвинул защелку, распахнул дверь. На пороге стоял сосед, Иван Кириллович Ермолов. На его мятом, провисшем, словно простиранном и не просушенном до конца лице читалась вселенская скорбь.
   Он смотрел прямо перед собой блеклыми выцветшими глазами и вряд ли отчетливо видел Олега. Но открытую дверь различил.
   – Люди алчны и подлы, – провозгласил он и, миновав Данилова, как мебель, прошел в комнату.
   Иван Кириллович Ермолов был творец. Художник. Маститый и матерый работник холста и кисти. Некогда Иван Кириллович был даже приближенным живописцем: портреты вождей партии и правительства, героев соцтруда и знатных механизаторов, масштабные полотна типа «Трудовая вахта на Кержинском сталелитейном» снискали ему республиканскую госпремию, чины, регалии и деньги.
   Теперь он лепил из себя стоика.
   – Ты один? – спросил Ермолов, склонив голову набок.
   – Как Ленин в Разливе.
   – Угу. – Живописец угрюмо кивнул, обозрел обстановку, спросил хрипло:
   – Пьешь?
   – Прикладываюсь.
   – Угу.
   Ермолов так же, по-хозяйски, прошел на кухню, поморщил нос, озирая обычный беспорядок, выудил из безразмерных художнических шаровар склянку с коньяком, отыскал на столе стакан, привередливо оценил его чистоту на свет, снова поморшился, протер полотенцем, расплескал коньяк в него и в случившуюся здесь же пиалу, произнес нечто напоминающее и «твое здоровье», и «все там будем» и в три глотка опрокинул двухсотграммовый хрущевский в рот. Задумчиво пожевал губами, спросил запоздало:
   – Не отвлекаю?
   – Уже нет.
   – Тебя уволили. – Ермолов снова пожевал губами, уверенно резюмировал:
   – Это к лучшему. Ибо люди подлы и алчны.
   – Не все, – пожал плечами Олег.
   – Все. Даже твой покорный слуга. – Он вздохнул, глаза его подернулись слезливой поволокой... – Молодость уходит слишком быстро. Слишком. И когда приходит удача, она тебе уже не нужна. Как и успех. У человека не остается ничего, кроме прошлого. Вернее даже – горькой памяти о нем.